Влюблённые бабочки

      На шпилях бойниц реют стяги. Шевелятся знамена дракона и тигра под шум разыгравшегося ветра, и тянет в воздухе весна своим густым ароматом: налившимися душистыми травами и распускающейся под жарким солнцем зеленью.       Хакую поднимает взгляд к небу, сияющее яростной ослепляющей синевой. В прекрасном и светлом утре видит нечто ироничное — едва ли не символическое, хотя к мистицизму никогда склонен не был.       Выстроенный эшафот слабо трещит под напором ветра. Виселица с узловатой веревкой, приготовленной для самой мягкой из возможных казней, дожидается смертника.       Ни линча, ни яо чжун — Ян Гувэй не познает на себе ужасные способы казни. Ставшая мерилом закона, Интай определила дяде повешение. И никто из судей и цензориатов не посмел перечить ей, признанной ими же Госпоже, перед которой трепетали в каком-то загадочном страхе.       — Уже пробила десятая стража, — замечает Коэн. Стоит навытяжку, как перед трибуналом, и недружелюбно оглядывает собирающихся на казнь людей с высоты помоста для особо важных гостей, с которого открывается отвратительное зрелище, какое Хакую предпочел бы пропустить.       Но Интай будет на казни, а Хакую пришел из-за нее.       Толпа растет, накатывает вперед неспокойной волной и отходит назад, страшась суровых стражей, выстроенных кольцом вокруг эшафота.       — Ждем кэ и идем искать Интай, — тихим голосом говорит Хакую.       Ожидание гнетет.       Нервная тревожность захватывает в тиски своей власти, и Хакую беспокойно переминается на месте. У прагматичной и пунктуальной Интай должна быть причина для задержки, поэтому Хакую надеется на нечто несерьезное: смена наряда; сломанный паланкин; что-то неопасное.       — Молодой Господин Ян тоже отсутствует, — замечает тихо Хакую, незаметно оглядывая помост, на котором собираются чиновники и те, кому присутствовать надлежит долгом.       По своему обыкновению суровая и выпрямленная госпожа Ян среди Кайских чиновников неотрывно смотрит на дворец, ожидая выхода и дочери, и брата. В ней не просматривается горе: то ли от того, что в Госпоже Ян нет любви к брату, то ли она хорошо прячет истинные чувства. Упрекнуть ее скорбью по мятежнику никто не смог бы.       А вот госпожа Су — жена генерала Ян и уже знакомая Хакую — совладать с собой не может: горбится, отворачивается в сторону, чтобы слезы незаметно утереть.       Хакую не только не решается рассматривать их дольше, но и не осмеливается обратиться со словами. Его утешения покажутся им насмешкой, так как нет в нем искреннего сожаления от участи генерала Ян.       Барабаны начинают бить неожиданно. Хакую вздрагивает вместе с толпой и оборачивается к дворцу, чьи большие кованые двери медленно отворяются.       Стража выводит пленника.       Осужденный на казнь шествует подобно венценосцу — прямо и гордо; звенят цепи на его ногах, бьются кандалы о плиты. Несгибаем перед трудностями, непреклоннен даже перед приближающейся смертью. В генерале нет страха.       В золотисто-черном, ужасная и прекрасная, как неотвратимая ночь, Интай выступает следом. И вид ее чрезвычайно напряженный, почти неестественный, отзывается в Хакую тупой болью, а глупая толпа восхищенно вздыхает и опускается в поклоне. Люди приучены благоговеть перед великолепием, и мрачная роскошь, сопряженная с изломами превратной судьбы, привлекает их больше всего.       Плетущийся и отстающий от сестры Венгуан напоминает осужденного больше своего отца: сгорбленный, повесивший голову, словно в покаяние. Он будто не осознает, где находится. Его оглушенный вид говорит Хакую достаточно. Интай передала брату печать гуна и вверила ему провинцию Кай.       Сообразительный, хитрый, здраво рассуждающий, хоть и ведущий себя порой с веселой развязностью — он достойное наследие Кай. Хакую верит, что не ошибся относительно Венгуана. Он справится.       Стража конвоирует генерала Яна на эшафот, и, к неприятному удивлению Хакую, Интай восходит вместе с ним.       Все застывает на какой-то миг: ветер затухает, опадают реющие знамена, повисая на шпилях, затихает в ожидании толпа.       — Сегодня мы казним человека, посмевшего восстать против нашей Империи, — начинает Интай голос сиплым, еще не окрепшим, но звучащим твердо, словно отрепетировано. — Империи, за которую наши братья и отцы, наши дети заплатили жизнями.       По толпе проходится рокот недовольства, пробужденный волей Интай. У самого Хакую отзывается нечто воинственное и злое на ее речь.       — Он, — Интай устремляет руку в сторону не дрогнувшего Ян Гувэя, — решил бросить нас в новую войну, решил убить наших сыновей и дочерей. Разве будем мы молчать? — жарко вопрошает Интай у толпы. — Чем мы должны ответить ему?       — Смерть! — взрывается толпа. — Смерть!       — Он пытался отнять наш мир, купленный кровью, — Интай простирает руки к толпе, и та, зачарованная ею, вторит криком, — но вместо этого умрет сам.       Хакую прошибает холод, словно он стоит непозволительно близко к взбешенному ледяному морю, не имеющего сострадания, не знающего жалости. Ее новый образ, — кровожадный и жесткосердечный, — не умещается в сознании. Эта Интай ему не знакома; к смерти на эшафоте призывает некто ему чуждый.       Нет необходимости в подобного рода безжалостности. Нет нужды доказывать всему миру, что сердцем она жестока, что чужда ей милость. И все же Интай приняла решение. Каким бы неверным оно не казалось Хакую, — он уважает ее выбор.       Собравшихся захлестывает дурная кровожадность, — жажда зрелища нестерпима для них. Их требовательный крик становится все громче, нарастая, превращаясь в нечеловеческий рев.       На Гувэя накидывают петлю. Интай отходит от края эшафота, встает напротив виселицы — лицом к лицу с дядей, глаза в глаза. В последний раз.       Недрогнувшая линия плеч, прямая спина. Интай застывает, словно не дышит. Лица ее Хакую не видно. Что отражается на нем, известно только ее дяде. Гувэй смотрит на Интай — внимательно, неотрывно, будто нет вокруг них этой ревущей буйной толпы и не существует мира за пределами эшафота.       Интай вскидывает руку, готовясь отдать приказ, и замирает словно бы в нерешительности. Но Хакую видит, как губы Гувэя складываются в последние слова, как плечи Интай дрогнут от них и как резко, желая закончить ею же начатое, опускается ее рука.       Палач нажимает на рычаг. Хрустит поперечина арки, веревка натягивается, сдавливая шею смертника.       Толпа искрится злорадным торжеством, изводится желчным восторгом от вида корчащегося в судорогах Ян Гувэя.       Генерал заходится хрипами и свистящими стонами, что тонут в реве толпы. Скрученными пальцами тянется к веревке, стараясь оттянуть проклятый узел, только крепче сдавливающий его шею от попыток спастись, ноги болтаются без опоры. Лицо багровеет, широко распахнутые глаза наливаются кровью от лопнувших сосудов.       Он умирает немилосердно медленно.       Хакую не уверен, сколько проходит времени, прежде чем тело безжизненно повисает на веревке и начинает раскачиваться из стороны в сторону под скрип поперечной арки.       Хакую видел много смертей, и ему давно думалось, что ни одна жестокость мира не способна его пронять, но в этот раз все иначе. Его сдавливает горечь утраты, сжимается вокруг плотным кольцом скорбь.       На эшафоте умирает не только Ян Гувэй. В Интай погибает часть ее сущности, к которой ее дядя оказался сопричастен.       — Мы вступаем в новую эпоху, — обращается Интай к толпе едва ли не сердито. — В эпоху мира и процветания. Пойдете ли вы со мной?       Толпа вторит ей криками и бессвязным скандированием, что постепенно складывается в одно слово — «мир». Кличут мирные времена, которые уже запятнаны кровью.       — Чан-нин, — по слогам произносит рядом стоящий и доселе молчавший Коэн.       Хакую непонятно хмурится и неохотно переводит взгляд с Интай на задумчивого кузена.       — Второй иероглиф ее титула — это графема, — говорит Коэн в объяснение, неотрывно глядя на толпу. — И он может означать…       — Мир, — заканчивает Хакую, и его сдавливает тяжесть понимания.       Толпа кличет не славные времена, а Интай: они скандируют имя принцессы, обещавшей им мир. На ткани ее жизни выткана доля стать агнцем, закладываться ради мира и шлейфом тянуть за собой перемены.       От подобной предначертанности злость схватывает и сжимает сердце.       — Что будем делать дальше? — спрашивает Коэн.       — Не знаю, — признается Хакую, вновь возвращая взгляд к Интай — бледной, с горящим взором и такой потерянной для мира. Для него.       Казнь раскалывает жизнь Хакую на «до» и «после».       Ян Гувэй мертв, как и госпожа Ван. Подгнившие корни империи выжжены огнем, и все же Хакую не чувствовал ни мига радостного облегчения с момента казни.       И все из-за того, кем становится Интай.       Бесконечно прекрасная и неотвратимая, как рассвет она теряется в пустоте, отдаляется на такую высоту, какую он достичь не может. Хакую опасается, что Интай растворится в скорбных тенях, из которых он потом ее не выведет.       Тяжелое предчувствие, что каждый день, оставаясь в Лоян, их вдвоем сильнее затягивают и разделяют проблемы Кай, неотступно преследует Хакую. И подтверждение этому, к сожалению, находится слишком поздно.       Когда ее силуэт перестает мелькать на горизонте его жизни, когда голос истончается в памяти, Хакую понимает, что деликатность не всегда лучшая стратегия.       Не сведущ в утешениях по наивной глупости решил, что уединение и спокойствие излечат ее израненное сердце, но вместо этого он терял ее. Что за дурак.       — Ваше Высочество?       Неуверенный оклик силой вырывает Хакую из удушающих размышлений. Вскидывает голову, бессмысленно смотрит на солдата перед собой, с трудом припоминая, чего он ждет.       И только поняв, — послание! — Хакую сосредотачивается на свитке.       Краткое донесение от генерала Шуу — одного из ближайших соратников отца — прочитывается быстро. Генерал пишет о взятии идущей на Лоян армии Ян Гувэя, о том, как они без бойни осадили их и взяли под стражу командиров. Их конвоируют в Лоян для суда. Сам Шуу Кокухье обещает прибыть вместе с конвоем для выражения своего уважения, и чтобы «передать важное», — как пишет сам генерал.       Остается надеяться на хорошие вести. Послание не датировано, потому генерал может прибыть в любой момент.       — Не нужно ничего передавать, — распоряжается Хакую. — Останешься в Лоян до прихода генерала.       Отбив поклоны, гонец уходит, а Хакую вновь остается один.       Томиться в стенах павильона нестерпимо, но и за пределами дел для него нет.       Предатель Коэн пропадал в библиотеках. В благодарность за проявленную к ней доброту в путешествии Интай пожаловала Коэну самую большую награду из возможных — разрешение на беспрепятственное посещение дворцовых архивов и библиотек клана Ян, куда Коэн стремился еще в их первый визит в Лоян.       Его давняя затея увенчалась странным успехом, и Коэн не отказывал себе в удовольствии забыться в пыльных библиотеках среди таких же пыльных свитков.       Жутко скучает он по Хакурэну, но младшему знать об этом не обязательно, много чести для наглеца.       Хакую поднимается с места. Прогулка поможет в утолении хандры. Выйти нужно и со слепой надеждой встретить наконец Интай, чтобы переговорить с ней.       Бесцельно плутая между флигелями и павильонами, Хакую без интереса рассматривает лепнины и фигуры. Страсти к искусству он никогда не имел и сейчас восхититься красотой не может.       — Осторожно!       Звонкий предупредительный крик привлекает внимание Хакую, что сворачивает с ведомой его дорожки к знакомому павильону Ханьсютуин, около которого слуги выгружают из телег богатую мебель под четким наблюдением Молодого господина Яна.       Точнее, просто Господина Яна. Венгуан занял место отца в линии наследования как единственный сын и принял как обязанности главы клана, так и титул гуна.       — Аккуратнее, — недовольно бурчит Венгуан слуге. — Это стул из жасминового дерева, очень хрупкий.       Хакую бросает взгляд на упомянутый стул — обыкновенный на вид, разве что резной, — подходит к Венгуана, приветствуя его.       — О, Ваше Высочество, — удивляется Венгуан, заприметив Хакую. — Рад встрече.       Венгуан говорит с прежним веселым дружелюбием, которое неотделимо от его натуры, но Хакую улавливает нотку нового чувства, какую-то напряженную усталость. Венгуан потускнел как полотнище, выгоревшее на солнце; в нем пропал блеск, делающий его тем, кем он является. Хакую понимает, — новые обязанности, возложенные сестрой, лишили его прежних радостей.       Дворец воспламенился гневом на объявление, что новым гуном станет Ян Венгуан, сын мятежника и почившего генерала, и загорелся негодованием, которое Интай потушила ледяным предостережением: желающих возразить ее решению она будет принимать лично.       — Переезжаете? — интересуется Хакую.        — Да, следует перебраться во дворец, — безрадостно делится Венгуан. — Остановился на павильоне, личный дворец гуна хоть и просторный, но теснить дядюшку не намерен.       Венгуан резко смолкает, понимая, как низко отпускать слова относительно здоровья высокопоставленного дяди. Чжао Шуай не приходил в сознание, в то время как злые языки шептали, что не очнется вовсе.       — Это все, — Венгуан кивает в сторону телеги, — так утомительно. Давайте лучше прогуляемся. Хан, присмотри за всем, — велит Венгуан своему слуге, не дожидаясь согласия Хакую.       Опираясь на трость, Венгуан направляется по только известному ему пути, — по дорожкам дальше от павильона. Безмолвствует, бросает испытывающие взгляды на Хакую, желая и в то же время не решаясь завести беседу о мучавшем его.       Хакую понимает, куда они все время шли, только тогда, когда перед ними встают круглые ворота внутренних покоев женской половины дворца.       Венгуан с шумом выдыхает и останавливается.       — Вам должно быть тут весьма неуютно, — неожиданно заговаривает Венгуан и начинает с какой-то непонятной для Хакую темы.       — Гостеприимство Кай весьма приятно, — уклончиво отвечает Хакую.       Венгуан насмешливо хмыкает от его слов.       — Вы очень осторожны в словах, — с долей похвалы замечает Венгуан. — Однако я привел Вас сюда за другим. Вы показались мне человеком прямым и не любящим пустые разговоры, я прав?       Хакую кивает ему.       — Тогда не сочтите за грубость мою прямолинейность. — Венгуан тяжело вздыхает, дышать трудно после перехода, и с новым выражением мрачной решимости довести дело до конца обращается к Хакую: — Уезжайте отсюда. Бросьте этот дворец наконец, и увезите Интай поскорее.       Хакую оторопеет. Подобных речей не ждал, и не может понять причину, которая подтолкнула Венгуана к подобным рассуждениям.       — Интай навещала моего отца до казни, Вам это известно?       С неохотой Хакую приходится признать, что нет, он этого не знал. Но теперь становится понятна причина ее задержки.       — Она любила его, Ваше Высочество, как и я. — Голос Венгуана прорезается глухой и спрятанной от чужих скорбью. — По-особенному, иногда ненавидя и презирая, но все же.       Молчание — лучший и единственно возможный ответ. Как бесполезные утешения не облегчат боль от потери, так и Хакую не сможет быть искренним в своем сопереживании.       Он мстительно рад решению проблемы и горюет только о том, как смерть генерала сказывается на Интай.       — Интай тяжело примиряется с потерями, — продолжает Венгуан. — Она отправила батальон на поиски своей служанки, Сяолин, кажется. И приказала не возвращаться без вестей. Признаюсь, меня тревожит эта ее категоричность в некоторых вопросах. Она измучает других и себя, поэтому я прошу Вас, — Венгуан прямо вглядывается в Хакую, — увезите ее отсюда. Туда, где ничто не будет напоминать ей о том, чего она лишилась.       — Интай любит Кай, — напоминает ему Хакую. — Разве здесь, в родном доме, ей не должно быть лучше?       Венгуан как-то по-особенному оглядывает его, словно ему доступно то, что от Хакую хранят в секрете.       — Интай любит не только Кай, — с расстановкой, будто вразумляя, произносит Венгуан. — Уж поверьте мне, я ее нрав знаю. Идите, — Венгуан кивает в сторону заднего двора, — и не возвращайтесь оттуда, пока не уговорите ее покинуть Кай. А то с ней в столице я никогда не стану настоящим гуном. — Венгуан горько усмехается от собственной неудачной шутки и медленно, не прощаясь, начинает ковылять назад, в сторону павильона Хансуютин.       Тяжелое впечатление остается у Хакую от разговора. Венгуан озвучил давно копившееся в сердце. Его ожидание и деликатная мягкость, должная стать для Интай утешением, разрастаются до стены, в которую он бьется головой.       Оставив сомнения, Хакую переступает ворота заднего двора.       Встреченные служанки, смущаясь от чего-то, уверяют, что Интай в пределах женской половины нет, только госпожа Ян в своих дворцах.       Что же, обстоятельства нужно принимать и переиначивать.       — Сопроводите меня к госпоже Ян, — приказывает Хакую, и служанки нерешительно переглядываются.       Приказу они следуют с какой-то неохотой, проводят в буйный сад и дальше через мостики, перекинутые через лотосовые пруды.       Дворец Водной гармонии, — резиденция Ян Гуйни, — оказывается таким же строгим, как и его владелица. Не украшенный фигурами, не раскрашенный узорами дворец не подходит для дома высокопоставленной госпожи. Только окружающая красота природы и прудов, вырытых вокруг дворца, заставляет забыть о неприглядных стенах.       Примечают его издали. Прежде, чем Хакую проходит по мостику, госпожа Ян выходит на порог своего дворца в окружении служанок и любопытных компаньонок.       — Я рад приветствовать госпожу Ян. — Хакую останавливается у дворца в чжане от Ян Гуйни и отдает ей уважительный поклон.       Госпожа Ян остается стоять ровно, не гнет спины, не отпускает голову, вперяет темный взгляд, словно прошить насквозь хочет.       — Что привело Принца к моим дверям? — требовательно спрашивает Гуйни.       Хакую не отвечает, оглядывает столпившихся служанок, — старых и молодых девушек, — и, пристально посмотрев на одну из них, велит:       — Ступай к Принцессе и сообщи о том, что Принц нанес визит ее матушке.       Служанка испуганно бросает взгляд на Гуйни, ожидая подтверждения приказа от нее. Грубое неповиновение приказам Принца. За такое можно и наказание назначить, однако Хакую не считает себя настолько глупым, чтобы наказывать слуг Ян Гуйни.       Проблем с этой женщиной он предпочел бы избежать.       Гуйни не дает разрешение, но и не противится. Служанка, потоптавшись на месте, подобрав длинные юбки, выбегает со двора.       — Ваша матушка не привила Вам никаких манер, — замечает Гуйни беззлобно, провожая взглядом служанку. — Распоряжаться в чужом дворце — дурной тон.       Тем не менее Гуйни не останавливает убегающую служанку. Зная их нравы, — Хакую и своей матери, — Интай не сможет спокойно сидеть на собраниях с мыслью об их встрече без ее присутствия. Она придет, достаточно быстро.       И госпожа Ян это понимает.       — Моя матушка — злая ведьма, и мы с братом ей под стать. — Против воли голос прорезается иронией.       Гуйни не реагирует на злую насмешку. Взглянув на служанок, делает им жест, и те разбегаются в разные стороны, подобно стае взметнувшихся бабочек.       — Начали действовать только сейчас, — Гуйни спускается со ступенек, размеренно шагает, не переставая небрежно ронять обвинения: — Молва носит, что Вы отважный и храбрый воин, но я вижу только мальчишку, боявшегося прийти и взглянуть в лицо проблемам. Вы должны были прийти раньше, — Гуйни останавливается напротив, небрежно оглядывает, — и я презираю Вас за эту слабость.       Хакую хочется оправдаться — он не трусил. Рассуждал, что Интай нужно время, и совершенно не помышлял, что может быть поздно для нее, для них.       Любое возражение Гуйни встретит новыми ядовитыми обвинениями, поэтому Хакую смолачивает.       — Я жду, что в будущем Вы будете проявлять больше твердости, хотя бы как император, — говорит Гуйни ровно, но есть в ней нечто злое, какое-то недовольство всем тем, что Хакую собой представляет, — потому что в отношении моей дочери Вы абсолютно беспомощны.       — Вы правы, — соглашается Хакую без смущения. — Она сразила меня, растоптала, и я не то чтобы против, скорее, только за.       — Каков наглец, — цокает языком Гуйни. — Постыдились бы таких речей.       — Как Вы и сказали, манер у меня никаких.       Гуйни слегка приподнимает бровь не то в насмешки, не то в удивлении. Разгадать ее эмоции — нечто непостижимое. Одно ясно точно: он ей не нравится. И единственная причина, по которой Хакую смог пересечь порог ее дворца, — Интай.       — Моя дочь — ценнейшее, что есть в этом мире. Я предупрежу Вас единожды, — голос Гуйни падает до зловещего шепота, — случись с ней что, я не пощажу Вас.       — Не стоит, госпожа Ян, — спокойно отвечает Хакую. — Я и так это прекрасно знаю.       — Дерзкий мальчишка, — грубовато заявляет госпожа Ян.       В ней нет ни ляня почтения к нему и к титулу, который он носит, но сама она вызывает у Хакую уважение: строгая, стоявшая до конца за свои идеалы и привязанности. Быть ребенком такой матери — истинная гордость.       — Может, позволите называть Вас матушкой? — дерзко спрашивает Хакую.       Ему бы смолчать, но тщеславно хочется отыграться за грубые насмешки.       — Не советую Вам шутить со мной, — тоном столь холодным, что им впору воду морозить, отвечает Гуйни.       — Тогда хотя бы тетушкой? — предлагает Хакую.       Гуйни вскидывается, кажется, действительно злится, но резко пропадает вся ее вспыльчивая суровость. Раздается тонкое и напряженное позади Хакую:       — Мама?       Однако же — как быстро.       Интай замирает в воротах, дышит тяжело — торопилась — и внимательно вглядывается в каждого из них, выискивая причину нахождения их подле друг друга.       — Все хорошо? — уточняет Интай, не обращаясь ни к кому конкретно.       — Да. — Хакую отворачивается от госпожи Ян и быстро подходит к Интай.       На изможденном лице, посеревшем и осунувшемся, с глубокими тенями от бессонных и темных ночей остаются живыми только глаза, такие яркие и блестящие, но горевшие уже не так ярко, как в былые времена.       Звезда его жизни меркла, а решимость вернуть ей прежнее сияние только крепнет.       — Позвольте Вас украсть. — Насмешка не идет ему, но Хакую шутливо склоняется перед ней в поклоне и протягивает руку, — как тогда, в праздник Середины Осени.       С неуверенной робостью Интай касается кончиками пальцев его раскрытой ладони. На какой-то момент она вновь становится земной, — из плоти и крови, — чтобы в следующий момент стать равнодушным плодом воображения, поглощенного своими делами.       — Не могу. — Интай сцепляет руки перед собой. — Меня ждут дела. И вы зря это устроили, — с неодобрением замечает Интай, разгадав их намерения.       Гуйни фыркает, показывая свое презренное отношение ко всему творящемуся на ее дворе.       — Увы, — Хакую позволяет себе драматический вздох, более характерный для Хакурэна, — но отказ не принимается.       Схватив ее за руку, он едва ли не тащит протестующую Интай за собой. Она говорит что-то про собрания, про засухи и водоемы, про все то, что Хакую решительно готов игнорировать.       Задний двор ему не знаком — не бывал прежде, — поэтому идет по наитию, вспоминая длинный путь от лунных врат до дворца Ян Гуйни. Поворот, мостик, снова поворот, и они оказываются в тупике, у стен безымянного павильона.       — Хорошая навигация, — говорит Интай с добрым весельем.       — Может, я сюда и стремился?       — Тогда поздравляю с успехом. — Свободной рукой Интай прочерчивает в воздухе путь. — Большой сад там.       Интай выступает вперед. Теперь она ведет его через галереи, мимо лунных врат и флигелей.       Ладоней не расцепляют, от ощущения ее близости на Хакую опускается казавшееся уже потерянным теплое чувство безмятежности. И решимость, какой он смог набраться для смелых слов, блекнет и тускнеет.       Разумеется, он признается, но потом. Возможно, в особо хороший момент, следующей весной, например. Ужасное время, когда она расстроена, когда она в печали. Права вешать бремя своих чувств, тревожить ее подобным — он не имеет.       Чего ты боишься?       В сознании вторгается вопрос, озвученный младшим братом. Разбитого сердца или отказа, или, возможно, ни того и ни другого, а простой потери ее расположения, которого он смог добиться.       Интай выводит их к беседке, одиноко стоящей и затерянной среди постепенно распускающейся густой листвы.       — Хакую, — Интай останавливается, и он вместе с ней, — я рада была прогуляться с тобой, но мне пора возвращаться.       Ее ладонь мягко выскальзывает из его ослабевших рук. Она готовится уйти.       — Постой! — просит Хакую и ужасается, когда она действительно замирает, вновь поворачиваясь к нему.       — Я хотел бы сказать тебе кое-что. Давай поговорим в беседке. — Слова выходят бессвязно, получается мешанина из звуков.       Интай вглядывается в него со странным непониманием и легкой тревогой, но все же проходит в беседку, проводит руками по парапету в ожидании его слов.       С чего следует начать, как выразить не умещающиеся в слова чувства и мечтания, — Хакую не понимает.       — Я испугался, когда ты выбежала к солдатам, без доспехов, без защиты, — начинает Хакую. Грудь сдавливает тяжесть признания, которое вынести он уже не может. Оно разбухло и выросло до таких масштабов, что заполонило собой всю грудную клетку и скоро прорастет сквозь ребра.       — И боялся, когда ты уезжала в Кай, ведь думал, что ты не вернешься. — Хакую замолкает, дыхание спирает, воздух выжигают горячие слова еще не окрепшего признания. — Я, на самом деле, и сейчас немного опасаюсь, что ты решишь остаться в Лоян. — Нервный смешок, словно у безумца, срывается с губ бессознательно.       Его лихорадит от собственных слов, мелко потряхивает от беспокойства и волнения. Мысли в суматохе перескакивают друг друга, и он никак не может выбрать одну — ту, что следует озвучить.       Интай хмурится, не понимая его речей, не вразумляя первопричину.       — Ничто и никогда в жизни меня так не страшило, как потерять тебя. Знаешь, это все странно. — От нервного волнения Хакую запускает пятерню в волосы. — Я не могу понять, как это произошло, в какой именно момент ты заняла всю мою жизнь. Это просто произошло. Я влюблялся в тебя по чуть-чуть каждый день, что мы проводили вместе.       Хакую замирает. Слова так легко слетают с языка, что он не сразу осознает произнесенное.       Интай отшатывается, словно слова ударяют по ней, крепко хватается за парапет и качает головой, — не то не веря, не то прося его остановиться и замолчать.       Ее нежелание подарить ему даже краткий момент облегчения от тягостных чувств удостоверяют его, что надежды на взаимность не было и быть не могло. Хакую едва вновь не затворяется в себе, да только защита проломлена, и слова буйным потоком устремляются наружу. Он так долго подавлял чувства, что теперь не знает, как их остановить.       — Интай, — срывается с губ нежно, — я не прошу отвечать мне взаимностью. Я понимаю, что ты не можешь ко мне испытывать ничего. Я забрал тебя из дома, сражался с твоим народом и, поначалу, был не очень внимателен к тебе. Я признаю, что был не прав и раскаиваюсь в этом. Лишь прошу выслушать, дай мне только одну эту возможность.       Пригвозжденная откровением его чувств Интай не двигается с места, и Хакую воспринимает это как позволение говорить.       — Я желаю тебе счастья, пусть даже и не со мной. Если ты хочешь остаться в Кай, — Хакую осекается, — я отпущу тебя. Если хочешь навсегда покинуть Ракушо и никогда не видеть меня, я в жизни не покажусь рядом с тобой.       — Да, я сделаю это вопреки своим чувствам, — признается Хакую, — но если таково твое истинное желание, — я выполню его, потому что люблю тебя.       Лишь одну эмоцию он может счесть в выражении ее лица — ужас, всеобъемлющий и лишающий воли. Словно она оказалась перед самым непонятным и страшным явлением в своей жизни.       Он и сам в ужасе от самого себя, но вместе с тем восхищение и восторг колятся под кожей.       — Я люблю тебя. — Хакую чувствует, как улыбается с горечью и вместе с тем ласково. — И порой мне больно от этого.       Он признался, а земля не провалилась и не засосала его в яму. Мир отчего-то не разрушается, все остается крепко стоять на местах, пока Хакую теряет почву под ногами, смотря вслед Интай. Стоит ему замолчать, она убегает так быстро, словно он гонится за ней.       Он потерял ее, и в этот раз навсегда. Это конец.