Станция «Речной вокзал»

На чердаке нашлась железная гравюра - оказалось, баба Нюра и сама не была уверена, откуда та взялась. - Спёр, наверно, дед твой откуда, - сплюнула недовольно женщина себе под ноги, стоя под шаткой лестницей. - У него там барахла много! Может, тебе надо что? Бери! Я туда уже не залезу всё равно. Володя, подсвечивающий фонариком под ноги, рассматривал остатки былой местной роскоши: тут и мотки позеленевшей низкосортной медной проволоки, и кинескоп разбитый, пылью покрывшийся, и с хрустальной люстры оборванные подвески. Помимо привычных банок с гвоздями, ржавой пилы беззубой и паутины - целая сокровищница. Газеты, утварь, зеркала - всё старое, уже никуда не годное, света белого не видевшее с десяток лет; кажется, поднимешь - рассыпется в труху, между пальцев ускользнёт. Всё сырое, обветшалое - крыша тоже новьём не блещет, у стен и трубы печной прохудилась; видимо, каждый дождь заливало, оттуда и плесень по углам хатки, что вывести уксусом всё пыталась баба Нюра да протечку искала, на фундамент бетонный грешила, мол, трещину дал; и не понимала всё, почему ж зимой тогда пéкло стоит, не иначе - можно не топить по неделе целой, а тепло не уходит; духота, хоть и юшки открыты все до единой. А теперь всё понятно: под Новый год от метелиц всё замерзало, вот и не дуло. Весной оттает - и опять по-новой разливается в воздухе неуловимый затхлый запах древесины мокрой. Юра многие вещи узнавал: на коленках стоя рассматривал букварь с картинками выцветшими и игрушки свои старые - многие в состоянии хорошем, можно было и дворовым помладше раздать за бесценок, но большинство, конечно, годится только костёр разводить. А Володя оглядывался с интересом, пытался в темноте всё-всё разглядеть: у него чердака никогда не было; ненужное чаще отправлялось на антресоли, оттуда - кочевало в мусорку, но иногда из цепочки событий антресоли исключали, и летели сразу в урну тетрадки старые, вещи сломанные, иногда медикаменты, а с ними и гордость, и самообладание, и фотография из «Ласточки», в клочья разорванная в порыве гнева на себя самого. При одной только мысли о фотографии зарябило в глазах - пришлось опереться на старое кресло качалку и посветить в потолок пару-тройку минут, прежде чем закончит Юра наощупь старьё перебирать в сумерках и обернётся: - Ты чего? А у Володи руки колотятся, и пляшет огонёк по стенам и потолку - про «Зенит» свой забыл совсем! Оставил на полке лежать, плёнку проявить запамятовал - после суток, проведённых в кровати под действием оставшихся на чёрный день таблеток разноцветных, каждый раз вставал как больной заразой какой-то: голова тяжёлая, дышать даже лень. Зайти куда-то после работы - сродни садистской пытке; стоять у плиты - невозможно; приходилось довольствоваться сухарями и чаем несладким - иногда без чая, когда желание прилечь пересиливало; а потом так и спал на крошках - в кровати ел, а подняться и стряхнуть сил не находилось в теле слабом и немощном. Тут вообще не до фотографий было - жить не хотелось, какие там фотографии, пусть даже и с Юркой! - Да ничего, - шумно вздохнул Давыдов, словно изменить уже ничего не мог, хотя ноги сами собой порывались прямо сейчас на вокзал бежать. Прямо так, без чемодана, и уехал бы. А что ему чемодан? Он быстро - туда и обратно, всё равно вернётся в Харьков. Ключи от квартиры только захватить дома у Юрки, в городе, где вещи до путешествия в Павловку оставил, и можно отправляться. Конева, чтоб не скучно было, с собой взять - в карты поиграть, может, удастся; или на полке одной поспать - потеснится, если надо, Юрочку к стенке пустит, только бы согласился. А ему что? Всё равно заняться нечем, наверное. Он проехаться опять в Москву только рад! И домой не так страшно заходить - пусть снаружи подождёт, там забежать всего на минутку, даже разуваться не надо. Если вдруг отца застанет - то хоть будет кому милицию вызвать с таксофона у метро, если не явится Вова к подъезду через час. Пока доедут - уже на куски его покромсают или в кладовой закроют, не найдёт никто. Но утешал себя Вова тем, что уже и без того уехал. Безвозвратно, как думалось. Надо было ключи кинуть в реку! Чтобы отступного пути не было. Ну увидят фотографии? И что? Он там просто с другом. Или только друг, а сам Володя остался за кадром. Друг то сидит на балконе, на закат любуется; то молоко из бутылки стеклянной пьёт, стакан отрицая, и рукой утирает губы розовые, перепачканные; дурачится, укутавшись в одеяло: язык показывает, стены касается с ромашками нарисованными руками его собственными. Таким его и помнил: от счастья светящимся, почти всегда весёлым, озорным. Виноватым во всех его, Володиных, бедах и одновременно не повинным ни в чём, кроме рисунка простым карандашом на обоях в гостиной и парочкой окурков под балконом на Фестивальной. Любящим. Любимым. И ловил себя на мысли, сожмурив глаза и прислонившись к ветхой стене чердака в попытках унять снова стучащуюся в горле тревогу, что совсем он за пять лет не изменился - подрос только немного; а так - всё тот же юный сорванец, что разгребает руками залежи чего-то стеклянного вперемешку с металлическим, и гремит старьё, что света белого не видело так давно, что и не упомнить, где-то в уголке. - О, смотри! - увлечённый Юрка в ладони зажимал холщовый мешок за завязки. Из-под ткани сыпалась мелкая крошка, стоило только поднять - и без того грязный и пыльный пол покрылся серым слоем песка необычного, мягкого, как камни, морем обтёсанные по уголкам. - Я такое в лужи раньше кидал! - восхищался Конев. - Смотри, целый клад! Дед его в норы кротовые всегда сыпал. Володя не видел, по правде говоря, ни мешка, ни содержимого, и даже Юру в проблесках фонаря было не усмотреть - затуманились глаза, и тело осунулось, будто бы вмиг устало. Хотелось на кресло-качалку присесть, веки прикрыть и прямо здесь и сейчас уснуть: или ночью придётся ворочаться неустанно да по сторонам оглядываться. Чем дольше думает и вспоминает, тем больше тошнит; от самого себя ли, или от абсурдности; и земля из-под ног уходит, уползает - а ещё ж спуститься с чердака придётся по лестнице пляшущей. Не упасть бы, не растянуться на фундаменте или дорожке у цветника; или наоборот - лучше растянуться и не думать - на звёзды летние смотреть как в последний раз, жадно. Может, если совсем плохенько будет - ноги с руками перебьёт - и пожалеют. В Москве отец головой покачает, но коляску инвалидную по врачам всё равно возить будет; мама поплачет, да и забудет - сказки на ночь читать приходить станет да обрадуется, что с пристрастием сына «неправильным» делать ничего уж и не надо. Кому он нужен такой, и без того на одиночество обречённый? Если он и здоровым-то никому не сдался. - Эй! - сквозь завесу мыслей мрачных и рассуждений заслышал он громкий оклик у самого уха. - Всё хорошо? И из нестройного роя букв, никак не желающих составить хоть какой-нибудь внятный ответ, выдавил из себя вялое: - Да, нормально. Хотя там не то, что «нормально»; там даже «да» не предполагалось. Фонарь в руках Юрки оказался до слёз ярким, чуть ли не обжигающим - это выяснилось опытным путём, когда ослепили желтые лучи направленной прямо в лицо лампочки, и среди поплывших перед глазами алых бесформенных пятен и кругов зазвучал голос отчётливее: - А чего руки дрожат? Конев фонарь выключил, едва только отсвечивать от дужек глянцевых в глаза стало ему самому. Огоньки теперь плясали в темноте, стоило только моргнуть - Володя предпочёл и вовсе глаза закрыть, только бы в висках давить перестало, хотя ещё секунду готов был отчаянно головой мотать до потери равновесия, только бы Юрку в дебри отчаяния своего не посвящать: - Я… Мне… Заикался и ладонь чужую, любезно протянутую, в руке сжимал, только бы нервы шалить перестали. Хотя, вроде как, и не особо шалили: плакать не хотелось, дрожать, как лист осиновый, тоже - а это увлечение было любимым в тяжёлые эмоциональные вечера. Но пальцы с Юркиными, длинными и тонкими, переплести не отказался - как и носом в плечо его ткнуться широкое, тоже заботливо, почти по-дружески, предоставленное. - Не переживай, - осторожно начал Конев, будто бы почву пытался прощупать, в зыбучих песках не увязнуть. - Я тоже переживаю. Вова шумно сглотнул. Легче не стало. - Представляешь, сейчас ты тут. А потом уедешь, я один останусь. У нас на переживания времени нет совсем! Давай потом попереживаем? Да так наивно и горячо молвил, что хотелось бы никогда уже не переживать - обнять покрепче, и всё. И если бы только не звала к столу баба Нюра с крылечка, так и стоял бы, в кольцо из рук крепких заключив Юрку среди темноты и гор ненужного барахла. *** Володя не ел - ком в горле проглотить не давал ни куска, ни глотка чая чёрного. От сивухи отказаться пришлось обоим - едва только предложила женщина, переглянулись и синхронно мотнули головами, а Юрка ещё и заёрзал, словно места найти себе не мог. Хотя, если честно, и впрямь не мог - остаток вечера прихрамывал даже на ровных дорожках, и как-то совестно становилось Давыдову даже; может, подойти да извиниться ещё раз? Но Юра, вроде как, и не обижен вовсе - и спуститься с чердака помог, и в щёку легко поцеловал, только б Володя не расстраивался почём зря. - Ты же скоро уедешь, - бурчал он у самого малинника, пытаясь подлезть под ветви хлёсткие между рядками стройными, царапая загорелую кожу на запястьях и носу; так и порывался отыскать хоть одну ягоду недоспелую в груде остроконечных листьев. - А мы не всё посмотрели. Володя, рыскавший по другой стороне от колких зелёных кустов, с интересом рассматривал в сумерках свежие листья, укрытые белым полотном из тонкого белого ворса колких волосков, обрызганных вечерней росой: - Хочешь, в кино с тобой сходим? Юра хотел. Очень хотел. Даже больше, чем курить - а пачка в кармане опустела уже давно, ещё в городе. Да даже и театра не надо громоздкого с сидушками деревянными, и экрана большого, яркого - он бы и на полу уместился с радостью, поглядывая беззвучный диафильм в перерывах между тем, как пальцы бы с Вовой переплетал и о чём-нибудь неустанно болтал. Тут и дыма не надо - вместо него сойдут и волосы тёмные, ладонью большой и широкой ко лбу приглаженные. Только дотронься - задышит Володя грузно, гортанный испустит стон; и что-то внутри затрепещет, заноет - вот бы улёгся он головой на колени угловатые, и хоть верёвки из Юрки вей, не пустит обратно встать. И сюжетную линию в кино потеряет - не страшно, отмотать назад сумеет; а если нет - то довольствоваться придётся ласками страстными или неловкими, смущёнными, полными тихих бессмысленных рассуждений о сценах, что нагло пришлось пропустить. Хотя с чего бы смущаться - словно никогда нагими друг друга не видели! Но иногда Давыдов делает вид, словно нет - никогда ничего такого не было; за ручки подержались, пару писем друг другу отправили и всё - не больше, не меньше. Сквозь заросли малины друг на друга с интересом глядят теперь; а Юра губы алые облизывает - ягод не нашёл, конечно, но уже и не надо: искусал кожу тонкую, ею теперь и сыт, и доволен; с ноги на ногу переминается, внимательно слушает, но будто бы и не слышит ничего, кроме шума в лесу за спиной - сосны кренятся, а кроны в самом верху бушуют, чуть-чуть надави, кажется, упадут, живого места на заборе и малиннике не оставят. Но даже в буйные ураганы зимние держались молодцом - Павловку охраняли как будто бы, весь удар от ветра стихийного быстрого и снега кровли дециметровой на себя перенимали. Так что Конев точно знал - не упадут. А если и упадут, то до него не дотянутся - кажется, что близко чаща; в сумерках словно надвигается на него, сама потрогать хочет; но на деле - до кромки леса ещё идти и идти: через картошку с морковкой, что ботву уже пустила невысокую, и сливу с плодами неспелыми. Про кино Конев ещё решил подумать, пока на кончик носа капля крупная не приземлилась и не разбилась о кожу смуглую, отлетая мелкими брызгами в глаза - затянуло небо совсем уж неожиданно. Быстро менялась погода на юге - так непривычно жарко и резко сразу до костей от надвигающейся грозы пробирает, хоть в пуховик кутайся и под одеяло толстое ложись; лучше сразу под два - мурашки по спине бегут уже, не спасёт перинка тонкая от дрожи в немеющих ледяных руках; а ещё лучше на печь взобраться - только вот топить баба Нюра и не планировала, наверное; а Юру просить неловко. Он и не трясётся вовсе - чуть дальше по грядкам прошёлся, от паутины в волосах кучерявых теперь отряхивается среди кустов шумящих и на морось гадкую глазом не ведёт - ищет ягоду хоть какую, зелёную даже; да и то, не себе - сам перебьётся и без малины, в июле ещё раз заглянет - сначала за уши не оттащишь, а потом уже и тошнить начнёт - тогда передаст бабушка в город два ведра полных на варенье и сама с сахаром жменьку перетрёт, чтобы к чаю, когда сухари кончатся, было хоть что ложкой черпать и на хлеба кусок намазывать. Так что подождать месяцок - не проблема совсем, чёрт бы с ними, с пачкающими рот плодами кислыми и иногда птицами уже поклёванными. Вот бы найти среди листьев и веточек хоть одну причину в кино не соваться завтра. И послезавтра тоже. И даже потом, хоть через неделю - как угодно бы не идти. И денег нет совсем, и времени - молча они и перед сном посидят на балконе, друг на друга посмотрят. Конев даже место у уголка укромное своё выделить готов - оно удобное, низкое: не видно будет, коль траву под окнами скосят, как торчат из-под зелени окурки, павшие смертью храбрых в последние дни разлуки безмолвной. И слушать нотаций не придётся. Он бы другое что послушал - про природу, про погоду. Лучше фильма любого; тем более, если фильм выбирать будет Володя - он в этом, как и в музыке, не сведущ, прямо как и в вопросах любовных: даже сейчас не смотрит никто ведь, темно, всё шумит, бери да целуй - до дома шлёпать по грязи на дорожках скользких минут пять, не меньше, через весь участок. У бабы Нюры ноги больные - она в непогоду не сунется никуда; уже чаю, видать, сделала, ждёт сидит. А Володя смущённо вещает вполголоса да на небо смотрит затянутое, словно ни к кому не обращается: - Мне это… В туалет надо. По-маленькому. - И чем я тебе помочь могу? - удивился Конев, пытаясь высмотреть на плече жука, что по шее недавно ползал и лапами кожу щекотал. - Подержать? И до того неподдельно просто и непринуждённо отозвался, что смех поперёк горла встрял у Давыдова, даже кашлять захотелось, или, ещё лучше, сквозь землю влажную провалиться прямо целиком, включая уши пылающие от смущения. «Их бы под слой грунта закопать в первую очередь». - Отвернись. Хихикать начал и Юра - с грядки другой сквозь кроны кусачие щёки едва протиснул, всё лицо исколол, но на Вову внимательно глядел; хоть на секунду бы зажмурился! Ан нет - пальцами нежными в побеги вцепился, нагло обламывая поросль молодую: она ещё отрастёт, не беда! А посмотреть, честно говоря, как бы странно даже для самого себя не звучало, хотелось. Было в этом что-то страшно интересное, почти возбуждающее; на разок - и всё. Ни к чему ведь не обязывает. Давыдов мотнул головой и ладонью попытался вдавить лицо Юрки - чтобы между кустов малины пролез он обратно на рядок второй и продолжил дела свои: ягоды искал и паутину собирал. Даже нос ему прижал - хрящ упругий сопротивлялся, а Конев хохотал неустанно, выпутаться пытаясь: - Да ладно тебе! Всё там у всех одинаковое. Вова, заливающийся краской от макушки до пяток с каждой секундой всё сильнее, даже согрелся; в перерывах между попытками стать серьёзным то корил себя за то, что язык за зубами не сдержал и просто момента не подобрал уединённого, подходящего, то нервно смеялся: - Вот на своё всё и смотри. В резко накрывшей Павловку темноте с проблесками крупных редких капель дождя уже и не разглядеть было друг друга - даже на расстоянии руки вытянутой сливались в пятно большое глаза и лоб; кудри терялись в ветвях извитых - в стволы хлипкие вросли, авось, скоро цвести начнут, пока колет шею и плечи Коневу через футболку мокрую тонкими шипами светлыми, а сам он зубами ладонь чужую поймать пытается да побольнее укусить: - Если ты забыл, у меня там не как у всех. А Володя никогда забывать и не хотел, но с радостью бы прямо сейчас ничего не понял; приходилось под прохладными каплями осадков стоять да припираться. Так заговорщически смотрел Юрка, так уши горели, что уже и перехотелось даже. Не физически - как раз физически уже не терпелось. Но морально он бы и до завтра подождал, лишь бы хоть что-нибудь укромное найти с дверью закрывающейся; в идеале - на замок какой-то навороченный. Ну, и не под дождём. Хотя бы не под таким холодным. - Если хочешь, я с тобой, - промямлил неожиданно Конев, обламывая очередной недавно привитый молодой росток и морщась от заноз, что укрывали нежную кожу рук россыпью мелких ранок. - Даже смотреть не буду. Обманывать Юра не любил; вероятно, потому что не умел. Но, стоя с приспущенными шортами спиной к спине с Вовой, всё же, позволил себе незаметно через плечо осторожно оглянуться, на долю секунды буквально, и по лбу молниеносно лёгкий шлепок получить: - Отвернись! Конев закатил глаза и, вымокший до нитки, сделал вид, что ни в чём не виноват: - Я на малину смотрел. Володя, который настроиться пытался не меньше пяти минут, испустил нервный смешок: - Вон, возле тебя куст, на него смотри. Но на грядки с высокими деревцами ухоженными глазеть вообще не хотелось - от них чесалось всё тело, а в волосах растворялась размякшая паучья тенёта. Ещё и листья блестели, издевались - смеялись будто, что исколол Юрка все ладони о стебли иглистые; надеется теперь, что не посадит стремку на место причинное случайно; двумя пальцами держится - с рук и шеи достать-то попроще будет, хоть объясняться не надо, в позах неудобных сидеть да выискивать мелкие волоски колючие в коже воспалённой; но Володя помощь бы свою предложил - Юра точно уверен - не смутился бы даже. Пинцетом поорудовал или в больницу за компанию сходил, чтобы не так неловко было рассказывать где и что. Но с бóльшей вероятностью и сам справился бы, только б никто ничего лишнего на них не подумал. От страха и вытащил занозу, и обработал бы правильно - полный пансион, не иначе! Проверять, правда, не хочется. Как-нибудь в другой раз. *** Володю решено было уложить, как гостя почётного, на широкой продавленной тахте в сенях: пока искал Юрка одежду сухую на двоих в залежах шкафа старого, почти разваливающегося, да в пододеяльник одеяло заправлял с пыхтением недовольным, восседал осмелевший Давыдов за столом с бабой Нюрой, попивая настой травяной подостывший с сухарями вприкуску. - Вон, - кивала женщина на согнувшегося в три погибели Конева. - Этого дурня в Москву себе забери! Тут ему делать нечего. Нехай бы там учился! Вова почти не слушал - наблюдал в свете пляшущего огонька от свечи, как бегут друг за другом по окнам капли; вспоминал, как пришёл тогда на Фестивальную Юра продрогший, усталый - весь вымокший под ливнем, холодный, голодный и грязный; пачка «Космоса» в кармане, паспорт никуда не годный и банка с вареньем - ну да, настоящий москвич, не иначе! Прямо как коренной - в метро потерялся, синяк невесть где схлопотал, хорошо, ещё и с цыганами поговорить не успел; вот каламбур бы вышел: хотели коня украсть, а украли Конева. Весь табор бы лёг! Он бы им постель заправил, полочку в коридоре починил и бычками клумбу украсил - а потом не выдержал бы барон какой-нибудь, обратно на Курский вокзал отвёл, ещё и мелочи на билет щедро отсыпал и счастливой дороги пожелал. - Талант у него, понимаешь, - вещала баба Нюра. - Та-лант! В консерваторию надо ему, ну! А тут что? Юрка шмыгнул носом недовольно - от греха подальше натянул на ноги носки махровые, чтобы точно не продуло в ночь холодную, и завтрашний день не пришлось встретить напару с простудой. - Бабуль, - серьёзно начал он. - Ну хватит! Набиваться к Володе он и сам не решался даже в гости на денёк, так бережно дружбу охранял их хрупкую и близкую; а тут раз - чуть ли не сватают уже. Что Давыдову до его таланта? И что, в Москве своих талантов не хватает? Хватает! А в Харькове - не хватает! - Где родился, баб Нюр, там и пригодился, - буркнул Юра, взбивая только что одетую в наволочку сплюснутую подушку. А женщина отмахнулась недовольно и шумно остатки чая проглотила, на Вову вкрадчиво засматриваясь: - Куда припёрся, там и притёрся. Скажешь, нет? Вот ты, умный человек, ему скажи! За стёклами сеней послышался гулкий раскат грома; баба Нюра пригрозила внуку кулаком и подвинула ближе к краю стола третью, нетронутую, чашку: - Ещё на могилку ко мне придёшь, спасибо скажешь, балбес! Но «балбес» на «спасибо» пока не рассчитывал - ему бы до «пожалуйста» дотянуть и со стыда не сгореть перед Вовой, что в темноте рассмотреть домá соседние пытается и сидя засыпает - устал, видать; как в тёплое и сухое переоделся - совсем вялый стал, потух - на сегодня огонёк его был исчерпан; прямо как у свечки, что в тарелочке догорала и коптила. Зато Пламенный свет остался - только лишь захрапела баба Нюра в комнате с печкой, тихо скользнул в коридор Юрка, двери прикрыв скрипучие ювелирно: ни звука не издали даже, хоть и прихрамывал до сих пор Конев; а ещё так и норовил о порог споткнуться каждый раз, как погостить приезжал. В сенях Володя прижался к стене - очки на столе оставил, а сам по самое горло одеяло на себя натянул и беспокойно дремал; остаток тахты призывно пустовал - и кем бы был Конев, если бы движимый эмоциями не плюхнулся на него довольный, разбудив и без того усталого Вову, что подорвался испуганно с места и сощурился, полуночного гостя рассмотреть пытаясь в проблеске молнии дальнем: - Юра? И, не дождавшись ответа, утянул под перину Конева, поперёк груди тело, давящееся кашлем, обхватив: - Утром уйдёшь? Или поменяемся? По-хорошему, приходил Юрка на две минуты: доброй ночи пожелать и план на завтра составить - в частности, обозначить, что «кина не будет». Дальше думал спать лечь под часами с кукушкой в одной комнате с бабой Нюрой, повспоминать все события дня тяжёлого, но приятного, чувственного и немного странного, буквально обрывками пронёсшегося над головой неугомонной. Но, уже оказавшись зажатым между Вовой и стеной, решил, что не так уж и сложно найти оправдание для бабушки - просто с другом обсуждал консерватории московские и задремал случайно, носом в шею его уткнувшись. Больше всего уроков из пустой болтовни до сна вынес Володя: слова бабы Нюры перед глазами его, как каллиграфическим почерком выведенные, красовались и дразнили. Шептали, что прошлое его, Вовино, во внимании больше не нуждается. В его внимании сейчас нуждается его работа. Его здоровье. Его будущее. Юра. Его Юра. И на сердце стало на секунду очень хорошо. Может, место его не на севере вовсе; не в Москве пыльной и грязной. Тут! Но об этом решено основательно подумать как-нибудь потом. В другой раз.