Сожги меня

Две тысячи двадцатый год. Наконец мне удалось найти еще одну датированную запись. Это обрадовало и удивило меня одновременно, ведь чем дальше я продвигался в своем повествовании, тем чаще ловил себя на том, что теряю ощущение времени — с каждым месяцем, проведенным за мыслями о ней, разговорами с ней, молчании без неё. В центре моей вселенной вместо привычного солнца — моей сестры — появилось нечто вроде черной дыры. Течение времени рядом с ней замедлялось в десятки раз, пространство и время словно менялись местами, весь мир переворачивался с ног на голову. И это чувствовал не только я — это я говорю на всякий случай, если вы успели предположить, что я болею шизофренией или еще чем-нибудь. Фишку со сменой пространства и времени замечал я не один. Иначе как объяснить то, что после того, как мы расстались в две тысячи восемнадцатом, у сестры возник непрекращающийся поток поклонников. Акцентирую я на этом внимание потому, что как только мы перестали быть в достаточной близости друг к другу, чтобы она могла продолжать затягивать меня, в поле ее притяжения начали попадать абсолютно все. Я не преувеличиваю, я никогда не видел, чтобы столько мужчин одновременно сходили с ума по одной девушке. Последний раз такой эффект на лиц мужского пола оказывала только Мерилин Монро в пятидесятых, но только вот ее век уже давно прошел. Как и мой, именно поэтому я вываливаю свои внутренности на этих страницах, вместо того, чтобы жить нормально, как желает мне мой психотерапевт. Что-то умерло внутри меня в тот момент, когда я, листая ленту новостей, случайно увидел ее с другим. Самое ужасное, что он был ни капли на меня не похож. И это все в то самое время, когда я искал ее отражение в каждой светлоглазой блондинке, каждой девочке-подростке, которую видел на улицах Лос-Анджелеса. Правда бросалась в глаза раскаленной сталью, резала как не режет даже самое острозаточенное лезвие — из нас двоих ненормальный именно я. Потому что именно я не могу забыть и все время ищу волшебную таблетку, которая повернет стрелку на часах вспять и вернет меня на пять лет в прошлое. Именно я перечитываю одни и те же дневниковые записи пятилетней давности, надеясь найти среди моих размазанных по бумаге мыслей подтверждение моим иллюзиям. А именно — что моя милая сестра любила меня взаимно, почти также сильно, как любил ее я. Но все эти слова не более чем отголоски. Жалкое эхо, что отбивается от стен моей черепной коробки — лишь тень звуков, —поэтому оно не так важно, как, например, мои истинные записи из дневника. Мне необходимо задокументировать действительность. Описать мою реальность, которая пока единственная доступна простому смертному вроде меня. Ведь именно ее исключительность подтверждает ее истинность. Двенадцатое августа. Две тысячи пятнадцатый год. Сегодня утром я проснулся от странного шевеления рядом. Оказывается, я был все это время не один. Не буду врать и скажу вам честно, что из-за адской усталости спал я крепко и непробудно. Поэтому мой мозг сквозь сон никак не среагировал на вероятный скрип двери и старого паркета в моей небольшой спальне. Вот она тихо ступает в свете одной лишь бледной луны, ее очертания теряются в синеватой темноте глубокой ночи. Шаги у нее мягкие и тихие, как у кошки. Я не видел и не слышал, как всё произошло, но могу представить это так ясно и четко, словно смотрю видео, записанное на карту памяти, которое на автомате запечатлел мой мозг. Из-за факта ее присутствия рядом мое пробуждение по ощущениям было еще светлее и легче. Сон казался более спокойным и качественным, напрочь лишенным тревоги. Той самой, колючей, как ветки терновника тревоги, которая всю прошедшую неделю беспощадно истязала мои душу и тело, окончательно отбирая от меня покой. Моя маленькая любовь еще сопела у меня под боком, когда я проснулся. Но так как сам я еще вставать не планировал, то просто позволил себе бесстыдно глазеть на сестру, пока та спит. Не лишним будет упомянуть, что после того как я привез ее домой, забрав из больницы, она очень много спала. Необычно долго и, как мне кажется, сон ее был почти без сновидений. Если до того моя любимая спала чутко и достаточно неспокойно, постоянно дергалась, переворачивалась во сне, то теперь все изменилось. Ее пробуждение приходилось обычно на часа два позже моего, при том, что ложиться мы могли в одно и то же время. И с этого времени мне уже было очевидно, что этот новый график сна теперь будет у нее пару месяцев точно. Также я догадывался и о том, что за неделю вряд ли все магическим образом придет в норму, даже если она будет все время только гулять и лежать. Организм Билли пережил сильный стресс и теперь нуждался в долгом и качественном отдыхе. Но понимание этого никак меня не расстроило и совсем не повлияло на количество гормонов счастья, которые львиными дозами выбрасывал в кровь мой возбужденный мозг. Это утро все же сильно отличалось. Во-первых, впервые за почти полтора месяца мы с ней дома вместе, еще и без родителей за стенкой. Да и вообще — как мне кажется, ни я, ни она достаточно продолжительное время не имели возможности вот так просто выспаться. Именно поэтому наша первая ночь и сон в родных стенах родительского дома после месяца разлуки ощущалась чем-то вроде неземной благодати (как я полагаю — для нас двоих). Так начался один из тех редких райских дней, дату которого я не мог не отметить. Пишу я об этом с тяжелым дыханием, но не от боли, как вы могли подумать, а скорее от неугасающего счастья. Счастья, которое оказалось неожиданно тяжелой нагрузкой на мое, и без того слабое перед видом ее дорогого лица, сердце. Так что, можно сказать, эти дневниковые записи в каком-то роде электрокардиография — своеобразный график биения моего, крайне ненадежного в последнее время, двигателя. Не знаю, почему так тяжко мне сейчас описывать эту благодать. Может, я еще не достаточно проснулся, и мозг не в состоянии сконцентрироваться и вспомнить все известные эпитеты, а может потому, что немые сцены вроде этой не нуждаются в описаниях. Всё же нельзя в точности передать полную суть и ощущение, нельзя дать идеально точную характеристику атмосфере и всему тому, что может чувствовать та самая невидимая субстанция, которую в народе именуют душой. Будь ты хоть самым чувствительным человеком, обладай самым широким словарным запасом, даже природа наградила тебя особым талантом к языкам, и ты можешь с гениальной изысканностью использовать все доступные словарям термины — все равно смертному не преодолеть последний из всех возможных рубеж — границу восприятия, которая индивидуальна для каждого. Каждый видит этот мир в зависимости от широты собственного опыта жизни, который, к сожалению, никак не зависит ни от возраста, ни от чего-либо другого. Словами эту границу преодолеть невозможно, ведь слова при всем их огромном количестве все равно бедны и до дури скудны перед теми же звуками музыки или оттенками, выведенными из цветовой палитры. Быть может, не все со мной согласятся, но я, например, всегда считал литературу самым негодным для описания чувств искусством. Поток моих мыслей прервал ее немного приглушенный недавним сном голос. — Ты выглядишь нездоровым. Приболел чем-нибудь? Или это ты из-за меня такой бледный? Я наверное зря пришла к тебе спать, ты из-за меня отдохнуть нормально не смог и поэтому выглядишь ужасно. — вполголоса пробормотала она. Только проснулась и уже так много вопросов. Я лишь молча улыбаюсь сам себе, еле заметно приподнимая уголки рта — в самом деле это очень на нее похоже. Я уже и забыл, как сильно люблю ее немного шероховатый от сна голос по утрам. — Доброе утро, Билли. И да — пожалуйста, не выдумывай всяких глупостей, хотя бы не сейчас. Я очень сомневаюсь, что выгляжу бледнее чем ты, Биллс. Я не болен, просто немного подустал за последнюю неделю — знатно успел набегаться, пока искал тебя. — она неотрывно смотрит на меня своим по-детски задумчивым взглядом, но на последнем предложении все же отводит глаза. — Значит, я правильно подумала и мне не стояло тебя беспокоить ночью, извини. — опять ее выдумки. Она все такой же ребенок, каким и была до всего этого кошмара — в какой-то степени это даже завораживало. Слушать голос сёстры всегда было моим любимым занятием. Что бы с ней не происходило, ее манера говорить, которую она использовала по большей части только со мной, оставалась прежней. В конце каждого предложения она слегка повышала голос как бы с вопросительной интонацией. Её прекрасный в своей непосредственности ход мыслей, который всегда приковывал мое внимание, и постоянные ухищрения, чтобы во что бы то ни было скрыть присущую возрасту наивность. — Ты же знаешь, что если бы сама ко мне не пришла, то я бы пришел к тебе. Если бы ты только знала, как смешны твои предположения для меня. Ты наверное даже не подозреваешь, как сильно я по тебе соскучился, любимая. — последнее слово слетело с моего языка само. Она наверняка услышала надрыв в моем голосе, не могла ведь не услышать. В ответ на мое признание она лишь смущенно промолчала, а потом придвинулась и легла совсем близко. Моя милая на секунду зажмурилась, прижимая лоб к краю моей грудной клетки, задевая макушкой мою руку. Мне было как раз удобно дотягиваться ладонью до пуха ее волос. Снежно-белого пуха ее высветленных волос — только их я и видел. Глаза она спрятала, я даже не мог видеть, открыты ли они, или моя сестрица снова в полудреме. — Я так рада, что ты здесь, снова рядом со мной. Я уже думала, ты больше никогда не захочешь меня видеть. — теперь уже прошептала она. Затем между нами на несколько бесконечно долгих минут снова воцарилась тишина. Я не смел ее прервать. — Знаешь, мне так стыдно за себя. — вдруг выдала она, — Правда, я такая рассеянная дура. Из-за этого ведь и начались все проблемы. Я не знаю, что больше сказать. Извини меня, пожалуйста, за то, что забыла принять таблетку и ничего не сказала. Прости, что не сдержала себя и проговорилась тогда матери. Я знаю, что ужасно виновата перед тобой и поэтому не могу посмотреть тебе в глаза сейчас. Вообще никак, прости. — она замолчала. — Это ты меня прости, я не должен был оставлять тебя одну. Но, милая, пойми меня, я никак не мог поверить, что ты говорила тогда правду. Но знай, я ни на секунду не переставал тебя любить, даже когда подозревал, что ты меня обманываешь. Пойми, я и думать о твоей измене начал лишь потому, что слишком сильно к тебе привязан. — я услышал как тяжело она выдохнула, словно все это время не дышала совсем. — Билли, ты даже не представляешь как мне было плохо, пока я вызванивал мать с вопросами куда они тебя увезли. Мне так жаль, что я допустил такое. Я знаю, что должен был любыми способами оставить тебя в тот самый день, когда ты сама пришла ко мне поговорить. Веришь или нет, но мое сердце просто не выдержало такого напора чувств. Я абсолютно точно могу сказать, что теряю от тебя голову. Так сильно чувствовать заставляешь меня ты и только ты. Моя вина, что я не признался тебе в этом раньше. Теперь я вижу, что ты совсем не жестокая, ты просто не знала, что творишь со мной. — из меня вырывается вздох, но в этот раз он скорее похож на всхлип. Вряд ли я когда-либо смогу описать ей мои чувства такими, как они есть на самом деле. Вряд ли она когда-либо сможет осознать, какую власть имеет надо мной и над моим больным от любви к ней, большим сердцем. — Финн, я люблю тебя. Прости, что не сказала этого раньше… — вдруг я теряю возможность слышать мир вокруг. Все звуки в один момент стали далекими и приглушенными. Рев газонокосилки соседей за окном стал подобен звучанию плача годовалого ребенка в истерике. Мои зрачки словно помутнели, из-за чего весь свет смешался в одно пятно. Я смотрел на комнату перед собой и ничего не видел. Моя милая резко вдохнула, и это смогло вырвать меня из транса на пару мгновений. Тогда же я и обнаружил, что уже несколько минут сжимаю её в объятиях вместо того, чтобы просто гладить по волосам. При том, что хватка моя была стальная, она даже не думала двинуться или подать малейший знак, что ей неудобно. В ту секунду, когда я понял, что скорее всего причиняю ей боль, я тут же отпустил ее и прошептал быстрое «извини». Как только я оторвался от нее, сестра неожиданно для меня сама прильнула ко мне. Ласковая, как кошка, — я уже и забыл когда последний раз мы просто так лежали обнявшись. Невольно мой опьяневший от сонности утра и любви мозг вспоминает почти идентичную сцену, это было год назад. Подумать только, как сильно все между нами смогла изменить невидимая рука судьбы. Ей понадобилось меньше двенадцати месяцев, чтобы вознести грешника до небес, словно корабль на гребне волны в шторм. Вознести до скрытого от глаз простых смертных настоящего рая любви. За два десятка дней любовь сделала из моей жизни подобие сада Эдема, в котором все вокруг пело в том самом хоре, который звучит в чарующей симфонии жизни. Затем, прошло совсем немного времени, примерно четыре жалкие недели, и наш райский сад затопило. Вот только Ноев ковчег в этот раз не помог, Бог бросил меня, оставил в неведении. Я был беззащитен перед течением злого рока. На меня обрушился смертельный ураган, шторм, который я не смог пережить, и утонул. Все это произошло месяц назад, и вот мы снова вместе, а мне до сих пор не верится, что весь ужас закончился. Вот она — лежит со мной на моей старой односпальной кровати, я могу видеть ее белую макушку, моя милая совсем рядом. Но я никак не могу избавиться от ощущения, что это моя очередная галлюцинация. Я снова и снова провожу ладонью по ее волосам, белоснежные локоны Билли утекают сквозь мои пальцы. Не верится, что моя любовь здесь, что она реальна, а не просто полусонное марево перед глазами. Помнится, раньше нам двоим даже разговаривать в такие моменты было не обязательно. Мы могли спокойно читать друг друга, чувствовать слова — они словно маленькие тонкие иголки на кончиках пальцев. Нечто подобное тому, как читают слепые — они ведь тоже познают мир прикосновениями. У нас с Биллс был похожий вид коммуникации, доступный только нам двоим. Сейчас я словно снова перенесся в то беззаботное время, проводя большим пальцем по внутренней стороне ее запястья, обрисовываю бледно-синюю вену и вижу как она еле заметно вздрагивает. Моя милая все такая же чувствительная, даже к легчайшему касанию, а молочная кожа все такая же тонкая. Я не смею разрывать полную немой нежности тишину, поэтому тихо наклоняю голову и еле слышно целую ее макушку. Ее растрепавшиеся волосы щекочут мне нос и щеки, сердце зудит и трепещет — еще немного, и оно точно не выдержит. Разорвется. А я сам погибну от затекающего по сосудам прямо мне в душу счастья. Казалось, в такие моменты невозможно желать чего-то большего, но это не так. Кое-что все-таки сидит во мне, надеясь, что его услышат и оно сбудется. Я не хочу многого, я только желаю, чтобы каждый живущий на этой земле хотя бы однажды пережил то, что переживаю сейчас я. Хотя бы раз полюбил также сильно, как люблю ее я. Можете называть меня наивным глупцом, но я действительно верю, что это невозможное благо способно изменить мир, если доберется до сердец всех живущих смертных. Любовь невероятна, но все же реальна. Реальнее, чем что-либо когда-либо существовавшее на этом свете.