Сожги меня

Утро. Это был один из тех моментов, когда жизнь кажется нереальной. Я не помнил, какое сегодня число и день недели, меня больше не волновало человеческое бытие так, как оно занимало любых других смертных. Это было то самое чувство, которое, ощутив однажды, больше невозможно забыть — что-то между абсолютным спокойствием и оглушительным взрывом. Некое послевкусие, которое с каждым новым пережитым звездопадом чувствуется по-другому. Меня переполняла всепоглощающая нежность, от которой у меня снова защемило сердце. В умиротворяющей пустоте куска бледного неба, заметного из окна, легком шелесте листьев на ветру и сказочном пении птиц, радующихся восходящему солнцу, я слышал приглушенный, еле слышный плач. Я никак не мог разобраться — это моя галлюцинация, и плач только внутри моей головы, или же этот звук реален. И от этого еле уловимого рыдания мне становилась ужасно тоскливо. Мою израненную душу ядовитым облаком окутала скорбь. Ноющая, как на похоронах, сочувствующая утрате скорбь, будто кто-то умер. И все это шло наравне со скачущими по кровати лучами, в то время как мое солнце лежало совсем рядом, мирно сопя, скрутившись в клубочек. Туман из сдавленного неизвестного горя душил меня, и я, в невозможности спастись от этого, тянулся отчаянным взглядом и всей душой к маленькому цветочку, к своему единственному источнику кислорода, первому средству, чтобы выжить. Но вместо любимой сестры я почему-то видел ее бледное равнодушное тело. Все было как обычно, но вдруг ощущение омерзения, как игла, пронзило меня. Я не чувствовал тепла, исходящего от моей вечно пылающей звездочки, мне в секунду стало сложно, даже невыносимо на нее смотреть. Улавливая ее образ боковым зрением, мне хотелось провалиться сквозь землю. Жалкая стесненность, как будто рядом со мной призрак, напоминающий тень моего позора, полупрозрачный, нечеткий образ ребенка, когда-то жестоко убитого мной. Отвращение и желание сбежать. Я не мог ничего с собой поделать, это был невозможный груз. Такое просто нельзя вынести, поэтому меня нельзя осуждать. Иначе это бы убило и меня. Было правильным решением на время исчезнуть. Просто потому, что ощущать такой ужас, глядя на нее, точнее на ее бледное тело под одеялом, и терпеть то, как на меня давит отвратительное и, как смола, вязкое чувство вины… это не было в моих силах. Мой мозг с трудом узнавал в этом теле мою девочку, хотя ее лицо уже и так выжглось у меня на внутренней стороне черепа. Этот бедный ребенок мог запросто уничтожить меня, и она это сделала. Я ненавидел себя, потому что один ее вид заставлял ненавидеть. Она в очередной раз не упустила возможности меня помучить.

***

На кухне, где ее сейчас не было, мне стало легче, но ее призрак все равно преследовал мою душу. И не важно, в какой комнате я был, доме, улице, городе, стране или материке. Моя милая сестра, как жестокий ангел правосудия, выносила мне приговор, заставляя страдать, чтобы потом повести на официальную казнь, где окончательно убьет. В такие моменты я ненавидел ее, но любил все равно больше. Больше, чем всю жизнь, поэтому казнь была знаком небесного милосердия. Как жаль только, что она совсем не обладала таким качеством. Моя любимая сестрица была еще той садисткой. Ей нравилось смотреть, как я страдаю, как погибаю от ее взгляда, и без возможности сделать что-либо был готов положить весь мир к ее ногам. Лишь бы она опять улыбнулась мне. Я постоянно пытался добиться ее расположения. Я относился к ней, как к принцессе, но ей и этого было мало. Почти все обязанности по дому на время отъезда родителей я взял на себя. Да даже и после, родители допоздна могли пропадать на работе, а в выходные об уборке говорила только Мэгги. А я уверял ее, что мы с Билли и сами прекрасно справляемся, хотя это была наглая ложь. Билли почти не думала об этом, и за нас двоих работал я. Потому что параноик внутри меня постоянно переживал о виде дома изнутри: одним из моих главных страхов было обнаружение улик наших с Билли отношений родителями, ну и еще удержание ее симпатии. Большая часть средств, которые присылали нам родители, уходила на нее и ее хотелки. Я покупал ей подарки на свои деньги, которые копил на новую гитару, но ей словно было совсем все равно на мои бесчисленные знаки внимания. Если вспомнить все ее гримасы и молчание, которое я описывал в деталях на страницах дневника, то ярче всего могу вспомнить ее отреченное выражение лица почти каждый раз после секса. И каждый раз у этого отречения был разный оттенок. Иногда она была просто немного растеряна и в принципе шла на контакт, а иногда замыкалась в себе и упрямо отворачивалась от меня, как капризный ребенок. Ее отношение к нашей близости менялось так часто, как я покупал ей что-то или просто одаривал ее вниманием, ставя на первое место. Маленькая эгоистка. Как видите, у меня была причина относится к ней также холодно и проучить ее зеркальным поведением, но я не мог. Мне было морально и физически сложно ее игнорировать. Поэтому она всегда ходила довольная от эффекта, который производит. Ей нравилось манипулировать мной и заставлять меня страдать ради ее расположения. Любви, которую давал ей я, от нее добиться было невозможно. Я был ее постоянным донором без никакой награды, просто так. Я отдавал ей все, не получая взамен ничего. Такая бескорыстность рано или поздно убила бы меня. Моя девочка не знала жалости или меры. Она бы забрала у меня последнее, даже не взглянув на мое состояние. Потому что ей нужнее. Потому что я слишком сильно любил этого ребенка, которого ни за что лишили должного внимания и заботы со стороны матери. Мэгги наверняка сама не понимала масштаба последствий. Она даже не думала о весе данного поступка, потому что для нее вся тема с принятием дочери была далека и непонятна. Мне было искренне жаль мою милую. Мама просто не видела ее и не видела ничего плохого в том, чтобы убегать от ответственности за поведение Билли. Но как можно оценивать по шкале идеальности своего ребенка, которого ты обязан любить любым? Чувство вины за отстраненность Мэгги по отношению к моей сестре преследовало меня, словно это действительно было из-за меня. Мой больной мозг просто не мог успокоиться, и я поклялся себе, что сделаю для нее все, пойду ради нее на все, лишь бы она не чувствовала себя одинокой. Я надеялся, что сумею найти какое-то лекарство от этой страшной болезни, которая заставляла мою милую оставлять порезы на нежных запястьях. Я верил, что смогу помочь ей оставить депрессию и мысли о суициде позади, но все мои старания разбивались об ее неприступное молчание, а затем она опять возвращалась ко всем тем ужасам. Сейчас, смотря на все события прошлого сквозь время, прожитое мной без нее, я наконец осознал, что своими попытками помочь делал только хуже. Мне так хотелось спасти ее, но до меня никак не доходило, что спасать ее нужно было от меня. Потому что никто до этого не ломал ее так, как я. Моей малышке пришлось слишком рано вырасти и научиться выживать в условиях всей той жестокости, с которой я относился к моему ангелу, думая что помогаю ей. Мне стоило остановиться и не лишать ее детства, потому сейчас последствия моей любви лишают жизни меня. Я не могу жить с пониманием того, что я уничтожил в ней все то, что сам же боготворил. Это слишком огромная ноша. Такое невозможно вынести. Я — живущий в безнаказанности убийца, и не могу дождаться смерти, чтобы наконец понести наказание в аду и избавиться от груза всех грехов.

***

Наверное, именно тогда, сидя на кухне, размышляя о произошедшем вчера вечером, я впервые по-настоящему узнал, почувствовал что такое сострадание. Да, именно «Со Страдание». Это чувство сложнее и глубже, чем может показаться на первый взгляд. Появляется уйма вопросов, на которые так сложно ответить. Считается ли это моим признанием, что я все же причинил ей страдания? Что она испытывала именно страдания от того, что произошло. Если я это признаю, то значит я это понимал. Понимал и продолжал делать то, что делал. Тогда согласен ли я полноценно заявить об этом, а не прятаться, как трус? Сказать родителям о своем поступке, зная, что скорее всего меня потом не допустят к ней и на пять метров, даже взглянуть на нее не дадут? Согласен ли я выразить извинения? Нет, не так. Согласен ли я молить на коленях о прощении? — это будет самым точным определением. Согласен ли я понести реальное наказание за содеянное? А еще вернее будет спросить — способен ли я? Спустя года я наконец могу трезво задавать себе такие вопросы, но тогда я был слишком занят своими страстями и удовлетворением всех животных порывов моего внутреннего чудовища. Мне было искренне жаль этого ребенка. Мне было так жаль, что мать была отстранена и холодна к ней. Я ощущал это горе комком в своем горле. Сейчас я чувствовал ее одиночество так, как не чувствовала даже она сама. Это был пронизывающий холод, и ни одно одеяло не спасло бы от него. Только семейная теплота и может закрыть от этой стужи. И как же мне жаль, что я не был в силах заменить ей это. Обычно материнская ласка недооценивается в случае воспитании мальчиков, но тут же все было по-другому. Билли росла с постоянной потребностью в любви и защите. Я помню нашу жизнь до начала наших отношений. Помню, как несмотря на то, что она откровенно злилась на меня и ревновала к вниманию родителей, она всегда менялась в лице и хотела быть со мной, когда мне было плохо. Мы всегда переживали все самые тяжелые моменты вместе и вместе смеялись. Даже когда это казалось невозможным. Чем больше я обнимал ее, тем больше нас тянуло к друг другу. Эта близость формировалась не один месяц и не один год. Это было на самом деле глубокое чувство, прошедшее испытание временем. Я понимал, как ей сложно каждый день выносить это одиночество. Вечное стремление к идеалу, перфекционизм и оптимизм Мэгги приносили больше вреда, чем пользы. Моя девочка всегда была такой маленькой, казалась такой беззащитной, такой уязвимой перед лицом жестокой реальности. Мне все время хотелось ее защитить. В первую очередь от нее же самой. Я продолжал врать себе о том, что будто бы знаю, чем помочь и как ее спасти. Но единственное, что я мог делать и не лгать ей, это, целуя её, в порыве утешить говорить: «Я тебя никогда не брошу». Говорить ей о своей любви и даже не представлять последствий, потому что мои чувства уже давно перешли грань возможного. Я был с ней честен, она это знала и открывалась мне навстречу. В такие моменты и она была совершенно искренна со мной. Поэтому казалось, что ее плач — разрешение быть себе слабой —выражает готовность принять меня. Что я могу любить ее так, как жаждет мое сердце, а не терзать самого себя, сдерживаясь и боясь причинить ей боль. Но мой мозг твердил мне одно — что я вовсе не имею права поступать иначе. В глубине души я знал, что могу причинить ей вред, непоправимый вред, если не остановлюсь, но люди, тонущие в чувствах, слишком заняты своим положением, чтобы думать о том, какие последствия несут за собой действия, совершенные в состоянии, близком к аффекту. Мне так жаль, моя милая девочка. Я правда хотел тебя спасти.