Сожги меня

Я не знаю сколько времени я просидел так, просто пялясь в стену. Ожидание затянулось до предела как узел. Шансы, что наш будущий диалог будет мирным сравнялись с нулем, и с того момента во мне просто начала расти тупая злость, а точнее гнев. Дьявол внутри меня рвался наружу, но я не мог и пошевелится. В ушах стоял противный писк, а голова раскалывалась. Я ничего не мог с этим поделать и не знал, что это. Неужели человек может быть настолько сильно зол, чтобы испытывать самую настоящую боль от этого? Напряжение в мышцах было невыносимым, болело все тело, а с каждой минутой ее отсутствия гнев только нарастал. Я еще предполагал, что так и не дождусь моей сестренки, и мозг решит просто отключится от «перегрева системы». Было вполне возможно, что я умер бы от сердечного приступа. Тихо и по-быстрому — никто бы даже и не заметил, а моя любимая, вернувшись домой, увидела бы мой труп. Интересно, скучала ли бы она по мне потом, или просто поплакала бы немного для вида и забыла? Когда мы неделю назад целовались возле пианино, Биллс сказала, что любит меня. Но вдруг все же есть вероятность, что она приняла простые гормоны и скоротечную детскую влюбленность за то редкое и неповторимое чувство? Любовь можно сравнить с одиночеством — оно такое же глубокое, и его корни так же намертво врастают в душу, как не въедается ни одна смертельная болезнь. Потому что это не болезнь — это намного хуже и страшнее. И только со временем можно понять... осознать истинную природу этого неземного явления. Почти каждую болезнь можно вылечить, даже если и не до конца — есть возможность заглушить. Но настоящая любовь врастает в душу на всю мучительную вечность, которую я, к сожалению, так и не смог с тобой разделить, моя любимая сестрица. Бедный сломленный ребенок, чью душу растерзал монстр. Не специально — просто стал жертвой слишком сильных чувств. Но никто ведь не знал, что так будет, я не хотел этого. Я правда не виновен. Я примерно мог представить, где она и что делает, но каждая такая мысль отдавалась болью. Но время вспять не повернешь — импульс был запущен, и оставалось только ждать и молится, что цепная реакция не приведет к чьей-нибудь смерти. Также одновременно я чувствовал, что что-то должно случится. Мне не было известно, с чем это ощущение было связано, и о чем оно предвещало. Хотя, в самом деле, мне было абсолютно все равно. Я только ждал мою нежную любовь, и с каждой минутой ожидания она заставляла мою душу и сердце страдать еще больше. Да, в своем обращении малышка Билли была действительно безжалостной. Ее большие глаза с искренней невинностью и дымкой коварства с легкостью могли выбить из колеи грешника в любой момент его гнусной жизни. Грешника со слишком мягким сердцем, чтобы поклоняться такому жестокому божеству. Любить мою маленькую на самом деле сложно. Ее непредсказуемость и неосторожность в своих любимых выходках, ее небрежность и незаинтересованность в том, как ужасно меня ранят ее слова, которые она бросает «на отъебись». Какой пустяк, и как много боли. Возможно, когда-то моя любимая все же поймет, но точно не сегодня. Но когда она потом говорила мне о любви (после того, как чуть не убила меня своим безразличием к моим чувствам), я замечал в ней нечто такое, чего не замечал во время своих страданий — я видел маленькую напуганную девочку. Я видел в ней те же страхи, которые преследовали меня в самом начале этого такого противоречивого пути — вспомнил те далекие дни, когда не верил, что когда-нибудь смогу простить судьбу за то, что она сделала этого маленького ангела моей сестрой. За то, что всю жизнь мои чувства к ней нужно будет утаивать, как утаивают преступление или молчат про внебрачных детей, родившихся в результате измены. И вот, я сижу на том самом месте и жду свою возлюбленную, которая наверное и не думает о брате, что вот-вот утонет в своих же терзаниях. Меня все еще съедает чудовищная ревность, но теперь уже нет того устрашающего гнева. В груди все также болит. Как вдруг в коридоре раздается хлопок двери, и я словно по команде выныриваю из транса. Из-за пелены расстроенного разума уже не помню, как меня подхватило встать со стула, и как ноги понесли меня на звук. В дверном проеме стояла она. Тяжело дыша, с парализующим испугом в глазах, с оцепенением в теле от неизвестного ужаса и порванным в подоле платьем. Я сделал шаг, еще шаг и оказался рядом с ней. Вся злость, которая раздавливала меня буквально пару минут назад, исчезла. Я чувствовал страх в её взгляде, но был не в силах оторваться от ее лица — от ее больших детских глаз, в которых стоял океан, что вот-вот должен был вылиться и покатиться по нежным девичьим щекам водопадом. От поглощающего ужаса, заполнившего глубины Марианских впадин, от этой жуткой прелести ее словно застывшего в водовороте событий лица, в своей необоримой горечи и нечеловеческой силе чувств, заключенных в таких знакомых любимых чертах, у меня защемило сердце. Мне было даже страшно представить, что произошло с моей крошкой за то время, когда меня не было с ней рядом. В следующий миг она упала ко мне в объятия, обрушив водопад слез на несчастную ткань моей старой футболки. Я на автомате прижал ее к себе, как мать, защищая младенца. Вот только я даже не догадывался, от чего так стремился отгородить мою девочку. Ее уже настигла ужасная опасность, и я никак не мог ничего сделать, так как был далеко и в неведении. Но вина уже спешно пожирала все новые и новые просторы моей жалкой души, ни оставляя ни шанса на прощение. Как я мог быть таким беспечным, таким неосторожным? При том, что я знал, как много опасностей может поджидать мою малышку в ее нежном возрасте, и как все те твари тянут к ней свои грязные руки. Опять мой мозг отключился, не позволяя мне запомнить, как я подхватил ее на руки и понес в комнату, и закрыл ли я входную дверь. Также я не помню, как уложив мою милую на кровать, снял ее уличную обувь и пытался разобраться с изуродованным платьем. Сердце билось где-то в висках, не обращая никакого внимания на мои попытки успокоить оглушающий бит, который, кажется, чувствовался во всем теле. Наплевав на риск умереть от волнения и тахикардии, я, не останавливаясь ни на секунду, осушал соленые слезы из её глаз поцелуями, со святой верой, что с каждым прикосновением снимаю с ее души часть тяжести и беру весь ею пережитый ужас на себя. Моя милая не отталкивала, а наоборот, все теснее прижималась ко мне, и наконец совсем уткнулась в мою грудь. Я с пустым взглядом смотрел на ее дрожащую спину и плечи, пока гладил свою маленькую любовь по голове и целовал в пушистые волосы. Она пробормотала что-то, но из-за громких рыданий я не различал слов. Слезы не прекращались, и я отчетливо ощущал, как они сдавливают мне легкие, словно ее боль и правда пробралась в меня. Мне хотелось освободить ее и себя от этого, но я не мог даже и пошевелиться. Словно в чьих-то кошмарных снах, с которыми играет сама смерть. Потом ее руки обвились вокруг моей шеи, и на какое-то время я опять вернулся в материальное измерение. Ее маленькое тельце все так же подрагивало от рвущихся наружу рыданий. Слыша это, мое сердце желало разорваться на части. Как только до моих ушей донесся новый всхлип — внутри меня будто что-то треснуло. Осколки полетели прямиком из пропасти, прорезая насквозь все жизненно важные органы. Я не знаю, сколько внутренних кровотечений должно было открыться за это время, чтобы затопить кровью легкие, но надеюсь, что ей стало хоть чуточку легче. Когда она прижалась ко мне всем телом, я уже готов был просто убить себя. Грёбанная эрекция никогда еще не была так неуместна как сейчас. Я пытался игнорировать эту дьявольскую напасть, все еще пытаясь успокоить Билли и заодно себя с не вовремя прибывшими мыслями о том, как и так до чертиков желанная нежная русалка была бы сексуальней, глядя на меня из-под длинных ресниц своим дымчатым взглядом, с красными щеками и сбитым дыханием. Ее слипшиеся ресницы и покрасневшие от слез глаза сотворяли волшебный, отражающийся в серебристом озере, образ юной морской нимфы, с нежной зыбью плаксивости чувствительного ребенка. Все это безобразие и хаос из чувств без лишних слов отображал всю чувственность моей маленькой, с которой она бы отвечала на мои ласки. Чувствуя себя слабым и сильным одновременно, мой внутренний демон вонзал в нее свои стрелы без колебаний. Я ведь знал, что эта девочка принадлежит мне, чувствовал это, поэтому никто не имел права прикасаться к моему солнцу. Но, к сожалению, ничто не может заставить влюбленного ревнивца подумать о последствиях. Когда сочувствующая нежность заволакивает глаза, желание обладать каждым миллиметром кожи этой бедной девочки исключает все остальные. Думать о чем-либо другом просто уже невозможно. До определенного момента эти мысли можно было контролировать, но сейчас я с ужасом обнаружил, что даже благодарен жестокой судьбе, которая покровительствовала несчастью. Ведь если бы не этот инцидент, то я скорее всего не погибал от ноющей эйфории, а моя любимая не была бы сейчас ко мне так близко. Мы всю жизнь настолько крепко связаны невидимой красной нитью, что у нас, кажется, даже ритм сердцебиения одинаковый — нежное сердце грешника разрывалось на части от избытка чувств. Этому взрывному сгустку нужен был выход. Она льнула ко мне и выгибалась от бегло-осторожных ласк. Я был почти уверен, что она сходит с ума от этих моих прикосновений, потому что сам находился в полутрансе от этого прекрасного вида — красоты ее милого родного лица в темноте рдеющих остатков дня. Прикрытые глаза и такое необычное выражение — то ли боли, то ли ноющего наслаждения. Мне всего лишь хотелось отвлечь ее, заглушить визжащие воспоминания, заласкать и перебить все плохое приятным. Я ведь, как никто другой в этом мире, знал, как сильно для нее важна тактильность. Моя малышка была кинестетиком, наверное, с самого своего рождения — быть может свой вклад в это внес и я, так как обожал (и боялся одновременно) держать ее на руках и аккуратно обнимать младшую сестру. У меня не было никаких грязных умыслов — все то же желание утешить, взять удар страха на себя и просто успокоить ребенка. А мог ли я в данный момент позволить себе ради сна самому попробовать унять в бешеном темпе несущееся сердце (из-за которого я рисковал умереть от тахикардии), и просто тихо лечь рядом? Ответ очевиден. Меня слишком сильно искушал факт нашего общего одиночества в отчаянном вопле наступающей густой ночи. Слишком сильно мне хотелось дотронуться до нее «ну хотя бы еще один раз». У меня дыхание перехватывало от этой сумасводящей близости. Ее нежные девичьи плечи, тонкая шейка и уязвимая белоснежная кожа. От нее словно исходило слабое белое свечение, что еще больше подпитывало образ ангела, по счастливому случаю оказавшегося в моих руках. Держа ее за ручку, я настойчиво прижимался к ее горячим раскрывающимся губам, с величайшим благоговением выпивая ее мелкими глотками — совершенно безгрешно. Так драгоценна для меня была каждая секунда, которую я проводил в затуманенном сознании. В навязчивом желании пытаясь прижаться к моей любимой так близко, чтобы, как космическое тело вроде звезды-гиганта Сириуса, поглотить мое солнце, впитав ее запах, вкус и просто каждую прекрасную клеточку этого чудесного создания. Меня словно морили голодом все время до этого. Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха, но ее лицо изображало колющее безразличие. Я даже не знаю, как это назвать... Она была одновременно так близко и так далеко, что это просто сбивало с толку. Ведь все ее тело было здесь, со мной, но как только мой взгляд поднимался от ее губ к глазам, то я уже не был уверен, что мы действительно вместе. Это еще больше распаляло демона внутри меня, и желание присвоить ее росло, а позже начало отдаваться дразнящей, царапающей болью в районе грудины. Со священным ужасом и упоением я глядел на нее и никак не мог наглядеться. Мои глаза пытались уцепиться за каждую деталь, чтобы потом, в воспоминаниях, видеть мою девочку как можно четче и яснее. Вся ее светящаяся красота стремительно переходила в обволакивающие нас сумерки... В трепете вздымающаяся красивая грудь, прелестный впалый живот, где мои на юг направлявшиеся губы мимоходом останавливались, и эти такие запретные бедра, на которых я целовал зубчатый отпечаток от пояска трусиков — в тот бессмертный вечер безвозвратной трагедии. Через темноту было видно ее напряжение — как она стеснялась. Постоянно пыталась закрыть рукой грудь и отвернуться от меня, что было все равно что тушить огонь, пылающий в моей душе, бензином — жидкостью, каждая молекула которой состояла из мельчайших, полупрозрачных отражений ее образа в неожиданном наводнении похоти. Раньше я даже не подозревал, как сильно я хочу этого, пока она, ее девственная нагота, ее чарующая своей чистотой юность, застывшая в бесконечности мгновения, не оказалась в моих руках, полностью зависимая от моих действий. Если бы Бог и вправду существовал, то запустил бы в меня молнию, но —пока над нашим жалким миром, как купол, парил распростершийся дьявол, — до тех пор я буду терзаться сладкими муками и приторными пытками, лаская мою маленькую трепещущую прелесть. Если бы я знал, что за эти мгновения полной безнаказанности, когда каждый мой нерв как кольцом охвачен и как елеем смазан ощущением её тела — тела бессмертного демона в образе моей маленькой девочки, я буду так страдать потом... Страдания, которые являются наказанием жалкому, низостному убийце ее детства. Который превратил розовый сад ее нежных лет в месиво моей неутихающей страсти. Все мои прикосновения были для достижения одной цели: разбудить ее от страха, отвлечь, оторвать от ужасных воспоминаний, заполнить промежутки любовью. Мне так сильно хотелось помочь моей малышке, но я просто не знал как. Возможно нужно было что-то яркое с моей стороны, то, что может переключить ее внимание, чтобы воронка недавних событий наконец освободила ее. Я не знаю, правильно ли было то, что я делаю, но остановиться было уже невозможно. Меня съедала горечь, обида за нее, беспокойство о ее состоянии, почти родительский страх, как за своего ребенка... А также адская ревность и желание присвоить ее себе и никогда больше не отпускать. Никто, кроме меня, не может трогать ее. Я ведь не хочу ей зла, только самого лучшего, и я действительно знаю, что для нее будет хорошо. Я ведь уже ей это объяснял, я говорил ей, что ей не стоит общаться с другими малознакомыми людьми без моего ведома. Я ведь говорил, что запрещаю подобные вольности ради ее же безопасности, но малолетняя интриганка опять меня не послушала... Но это все сейчас не так важно, об этом можно с ней побеседовать и утром, а сейчас я должен сделать все возможное, чтобы все плохое, что ей пришлось пережить, ушло из ее светлой головы. Мы были так близко, что между нами не было и миллиметра. Соединяясь с ней душой и телом я, кажется, перенимал ее боль, а мои беглые мокрые поцелуи на ее уязвимой шее служили антидотом к яду всей грубости. Меня пожирали те же страдания, что и ее. Мы абсолютно точно стали одним целым. Она напряглась в очередной раз, впиваясь коготками в мои плечи, наконец выныривая из затянутого черным дымом сознания, в пространстве которого летал пепел, не позволяя моей любимой дышать. Необыкновенно трудно мне выразить с требуемой силой этот взрыв, эту дрожь, этот толчок страстного удовольствия, которое разливалось во мне еще до наступления полноценного оргазма. В тот потерянный миг, в вязкой, густой, как смола, ночи моя душа полностью слилась с ее. Тот жалкий момент, за который мой взгляд в почти кромешной темноте (или, возможно, эта темнота стояла только в моих глазах) успел оползти тринадцатилетнюю девочку. Та секунда, с которой она больше не была фактически ребенком, а стала женщиной, которую я теперь вполне мог хотеть и любить. Даже с такой привычной подростковой бранью в речи, с выходками, с особенным налетом вульгарности, ребячеством и всем тем, что по поведению идентифицирует несовершеннолетнюю особь с ей подобными. Несмотря на все наши ссоры, ее проблемное взросление, она по сути была самым обычным ребенком, который пытался привлечь такое недостающее внимание матери. И вот она в моих руках, уже такая взрослая, совсем недавно перестав быть крошкой, которой я заплетал косички. И... Знаете, на что это похоже... То, что вы считали и так само собой разумеющимся, теперь потеряно навсегда... И настал горько-сладкий момент. Вместе с последними остатками этого дня в бесконечность отошло и ее детство, которое потом всю жизнь будет отзываться и пульсировать у меня в висках, вызывая то ноющую боль, то сказочную эйфорию. Целая эпоха с поры ее рождения, прожитая мной, сузилась, образовала трепещущее острие и навсегда исчезла. С финальными мгновениями в отчаянной влажной ночи я в очередной раз толкнулся в нее, затем мой разум и каждый мельчайший нерв окутала густая и вязкая, как смоль, материя, после чего я без сил провалился во тьму.