Сожги меня

…Ты опять повернула ко мне голову, твои губы блестели от прозрачного блеска, но ты все равно их облизала. И я опять уставился на тебя, ошарашенный твоей прелестью. Моя милая глянула на меня из-под полузакрытых век с длинными ресницами. Я уверен, что никогда не забуду этот ее взгляд. Это был взгляд не девочки-подростка, отнюдь нет. На меня смотрели глаза уже взрослой соблазнительницы и меня окончательно парализовало. Моя сладкая повторно хихикнула и отвела глаза, а затем встала, все же смотря на меня… Я хоть и неотрывно смотрел на нее, но из-за мреющей мути, сквозь которую я смотрел на Билли будто на изображенный в журнале снимок, я не сразу реагировал на эту манипуляцию. Она тихими, мягкими шажками, как кошка подошла ко мне. На секунду, по моей привычке (сама редко так делала) она сложила руки на груди и в ту же секунду опустила их, будто испугалась неловкости от возможной неуместности этого жеста в данном моменте. Несколько мгновений, моя милая подняв подбородок, вглядывалась мне в глаза, с таким видом, словно хотела найти там ответ на какой-то свой вопрос. (И я кажется догадываюсь, какой это вопрос). С таким видом, словно она не знала на него ответ, словно она ничего не понимает. Потому что хочет чтобы я сам ей сказал. И знаете, мне бы очень хотелось верить в это, что она все еще в неведении. Стоя босыми ногами на мягком ковре, Билли приподнялась на носочках, чтобы хоть как-то сровняться со мной в росте. (И мне абсолютно не хотелось знать для чего она это сделала. Не бубните над ухом, читатель.) Моя девочка стояла сейчас так близко ко мне, что я мог без труда услышать аромат малинового джема, который, вероятно еще остался на ее губах легким вкусовым оттенком сахара. (Имеется ввиду, не знал этого точно, хоть у меня и была возможность проверить. Я как никогда не гордился собой, тем что смог сдержать себя от этого слепящего искушения.) Мы не говорили сейчас ни о чем, было слишком темно, чтобы разговаривать. Но все равно, моя радость светила так, что наши белые ночи с бледной луной завидовали ей. Мое солнце своими лучами соблазна выжигала мне роговицу глаза. В этот момент я думал о тайной для всех стране моего душевного волнения, в которой сердце свершило политический переворот, свергнув власть здравого смысла. И я знаю. Он есть, мой сонный, знойный, солнечный мир. Его не может не быть, потому что есть она — его единственная королева, и я — ее единственный сумасшедший слуга. Читатель, я бы очень хотел превратить вас в призрачного зрителя, чтобы вы могли узреть происходящее своими глазами. То, как моя нежная любовь легко потянулась ко мне… Господи! За что мне эта пытка? Одной рукой я убрал несколько локонов, струящихся по ее плечу, оголив шелковистый отлив за виском, переходящий в серебряный отблеск волос. Она подняла руки, но я так и не узнал мотива ее действия, так как словил ее ладошки, когда они уже были на уровне моих плечей. …Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя… Судорожно выдохнув, моя милая еще раз глянула на меня, не ожидая моего такого поведения. Чудом я смог не только отвести от нее глаза, но и повернуть голову так, чтобы на мгновение не чувствовать ее томное дыхание рядом. Она щекотала мне душу и у меня зачесалось сердце — ужасное ощущение. «Есть люди, которые живут именно глазами, зрением, — все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.» Хоть таким я и не являлся, но все же меня можно было словить (и не один раз) на том, как я очарованный ее прелестью, наблюдаю, как моя милая ловит ресницами пылинки из золотистого солнечного течения. И что живу я только благодаря тому, что могу ее видеть. — Нет. Билли, прости. — я выговорил это с пронизывающей болью под ребрами, но все же выговорил. Мое сердце решило наказать меня марафоном с бешеным темпом, или же другими словами, его лучшей подругой — тахикардией. А рассудок в истерике всхлипнул еще раз и принял еще одну крохотную дозу надежды на поправку от этого наваждения. Моего любимого наваждения. Я чувствовал, что сейчас мой организм против меня. Наверное вы, читатель не ожидали от меня такого, как и Билли. Наверное в ваших головах я уже окончательно съехавший с катушек безумец. Но как видите мне совестно. Мне совестно, что я боюсь, а боюсь я дико, — страх, не останавливаясь ни на минуту, несётся с грозным шумом сквозь меня, как поток, и тело дрожит, как мост над водопадом, и нужно очень громко говорить, чтобы за шумом себя услышать. — Малыш, уже поздно, тебе нужно идти спать. Прости. — в этот раз я чуть не умер, пока говорил эти слова, вместе с тем, параллельно не понимал, за что извиняюсь. Она медленно прошла к двери, перед этим повторно взглянув на меня. Последнее что я видел, перед тем как она закрыла дверь в тот день — это взмах завитка на ее голове. Я был безумно благодарен ей, что она вышла тихо и мне не пришлось выносить ее на руках. (Что бы мое бессовестное нутро приняло бы с большим удовольствием), но после всего этого, я сам еле держался на ногах, поэтому, как только она вышла из комнаты, я камнем завалился в кровать.

***

На следующий день за завтраком и позже, она только то и делала, что бросала на меня взгляды. Хоть это и не были короткие, мимолетные взгляды, все же она не смотрела на меня неотрывно. Ее нельзя было поймать в открытой слежке за мной, но я все время чувствовал, что нахожусь в ее исключительном поле зрения и не в состоянии куда-то бежать. Ей нравилось держать меня под прицелом. Нет, даже не так. Ей нравилось читать меня, читать между строк. Видеть и находить такие вещи, которые нельзя было увидеть незнакомцу невооруженным глазом. Этим она пугала меня и влюбляла в себя еще сильнее. Я был для моей любви как открытая книга, в которой для нее не было никаких загадок и вопросов. И все это утро она читала меня внимательно, с удовольствием. Ее рвение узнать меня до внутренностей сознания не оканчивалось абсолютным успехом и от этого моя девочка постоянно злилась. Я мог понять ее, но лишь от части. Она ведь и так уже знает, что мои мысли, моя жизнь, моя галактика крутится только вокруг нее. Может от этого я казался ей скучным, не знаю, но скуки в ней я не видел. Наоборот, только живое любопытство, но она не спешила его удовлетворить и не особо пересекалась со мной в течение дня. С упоением перелистывая страницы моего подсознания, просто смотря мне в глаза, она пыталась словно расчленить весь текст на предложения, слова, а потом и на слоги. Добравшись до букв она начинала вертеть их по-своему и составлять что-то свое. Хотя нет, ей хватало просто разбора моих мемуаров на банальные слова, чтобы видеть, прочитать что-то новое, скрытое сложным шифром. И каждый раз ей удавалось отгадать этот шифр, и каждый такой раз она по-особенному, смущенно ухмылялась. Вроде бы ее и смущало, но в то же время ей очень льстило прочитанное, льстило, что ее догадки совпадали с правдой. Не знаю, нравилось или ее пугало мое обожание, но она точно видела и знала, что это неотъемлемая часть меня. Читатель, признаю, что я был слишком беспечен и от того прозрачен в своих мыслях и притязаниях, для такого опытного следователя как Билли. Моя милая легко видела меня насквозь. Бывало она читала мое нутро так увлеченно, а потом, отвлекшись на что-то более интересное, легко отбрасывала меня, как надоевший учебник. Она никогда не отличалась концентрацией внимания. Ей всегда хотелось чего-то нового, поэтому она очень быстро забывала все комиксы и в безжалостном равнодушии бросала их себе под кровать. «В ней было очень мало вещей и очень много беспорядка.» Может она и вчитывалась в меня в совершенной мере, но, как и любой другой человек, она не могла увидеть во мне того, чего я не видел, игнорировал, или не хотел видеть в себе. (Знали бы вы, как я этому рад.) То, что я так отчаянно прятал в себе, но в то же время осознавал. Сам от себя не спрячешься. *** Сегодня был тот самый весенний денек, который уже дает почувствовать приближение лета, хоть до него еще почти три месяца. Палящее солнце разогревало уже и так кипевшие нервы которые были на пределе, будто свистевший на плите чайник, который оставили без присмотра. Хоть сейчас и только март, но в Лос-Анджелесе как всегда уже было очень солнечно. Сегодня было очень влажно и жарко, поэтому мой цветочек не утруждала себя плавиться в тех больших синих спортивных штанах, (которые я жуть как ненавидел) и прохаживалась по двору в легком, белом платье. Оно не облегало ее, но через воздушную, нежную ткань было видно, как она будто в танце, грациозно переставляет изящные ножки идя на носочках по нагретом солнцем, ковре газона. Когда она встала, чтобы внести в дом снятое с веревок белье, я издали проследил обожающим взглядом развевающийся на ветру юбку твоего платья, которая на пол фута* не доходила тебе до колена. Каждым своим движением среди круглых солнечных бликов она дотрагивалась до самой тайной и чувствительной струны моей низменной плоти. Мелкие кузнечики прыскали из сухогo придорожного бурьяна. Легчайшее облако как бы раскрывало объятия, постепенно близясь к более основательной туче, принадлежавшей к другой, косной, лазурью полузатопленной системе моей души. Она шла в направлении двери, я сидел неподалеку на раскладном кресле-качалке. (Понятия не имею откуда оно у нас, обычно на нем сидит отец, но он говорит, что и сам не помнит когда они его купили.) Когда из большого желтого тазика выпал один носок — я устало сказал себе, что незачем об этом напоминать моей собственной чаровнице и прирывать ее импровизированный танец, боясь, что бесстыдный упрек в дотошности мне причинит еще больше страдания, чем ее пренебрежительная забывчивость. Поэтому я просто молча наблюдал за ее неспешными, но такими грациозными движениями, просто в обыкновенной бытовой обстановке. Я был влюблен в ее миниатюрный, тонкий силуэт. Я был влюблен в такие плавные линии изгибов ее еще не до конца оформившейся фигуры. В этот трепещущий на ветру, и навсегда ускользающий момент, я кажется полюбил ее еще сильнее. Было уже за полдень, а я чувствовал себя так, будто все еще спал, а она была моим прекрасным сном. Просто не был в состоянии поверить, что она реальна, что она есть, существует на самом деле. Удивительно, я уже настолько привык к ее копии — совершенному образу, что время от времени забывал, что существует поистине неповторимый образец, поистине совершенный, поистине идеальный. В моем подсознании существовало бесконечное множество вариаций, так много портретов моего ангела. Бесконечное множество дубликатов. И я жил внутри этой капсулы, под сотнями слоев. Там я хранил все отпечатки ее касаний, взглядов, смеха моей нимфы и ее клонов. (Если тоска накроет меня от болезненной невозможности быть вместе, да, я скорее научусь клонировать ее, чем разлюблю. Создам копию, украду, все что угодно, но не смогу перестать любить.) Воспоминания стояли у проектора и все время, без умолку и остановки, крутили один и тот же фильм для одного меня. Я не знал в чем состоит секрет ее прелести, но это не мешало мне любить ее. Как человек, единожды увидев ангела, больше не сможет полюбить что-то уродливое, так и я не могу больше полюбить другую девушку. Мне не нужна другая, во всем мире нет другой такой Билли. Билли. Мое прекрасное сновидение. Вдруг я заметил, как мой цветочек о чем-то щебечет с соседскими детьми. Она всегда умела находить к ним подход, чему я также всегда удивлялся. На другой стороне дороги, напротив нас располагался дом молодой семьи, недавно переехавшей сюда. (Я не знаю, что натолкнуло их на решение переехать с детьми в такое место. Не самый безопасный район… За себя я никогда не боялся, а за Билли очень, поэтому старался всегда по возможности быть рядом. Ну и конечно же, она всегда на это злилась.) На сколько я знаю, наши родители уже успели с ними подружиться, да и ты тоже. Один я не могу нормально общаться с новыми людьми. А все потому, что я всегда был окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Они все были самыми обычными, серыми, скучными, земными, ничего не смыслящие в том, что я сейчас повествую вам, читатель. Меня они всегда терзали, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все те пустяки, которые происходят у нас за жизнь. Терзали за мои взгляды, за то, что я видел не так, как все. Ведь им непостижима та особая красота, особая эстетика, которую могут увидеть лишь единицы. Обществом это порицается, потому что все эти мухи только то и делают, что гадят друг у друга и друг на друга. Они не способны любить, никто не способен любить так, как я люблю моего ангела. Я знаю, что я не один из них, (я просто не могу назвать их людьми), которые желают сравнять всех в одного, которые порицают истинную любовь и пропагандируют «равенство» и «гуманизм», но все равно опускаются до самых низких грехов и отвратительной низости насилия.** Я помню (но безумно хочу забыть) те ужасные месяцы. Те месяцы, когда моя Билли из-за них, этих гадких тварей, пыталась навредить себе. Она ненавидела себя, потому что так называемые «люди» излучали эту ненависть. Эта ненависть породила ужасных монстров, которые пожирали ее изнутри. Пожирали ее — а мне казалось, умирал я. Ведь это только я виноват, что не защитил ее от этого жестокого мира. Я не уберег. Я заслужил страдать, но Господь видит, она ни в чем не повинна. Они не заслуживают тебя, ты не должна расстраиваться из-за них. Когда же ты наконец поймешь это, милая? Она уже спряталась за стенами дома, перебирая вещи с мамой. Тот факт, что ее не было в моем поле зрения, повлиял на мое желания жить, резко уменьшив его. Зачем жизнь, если ее в ней не будет? На секунду меня настигла грусть, но через мгновение, снова побежала дальше — Моя нежная любовь выглянула из-за дверей. Быстро, но тихо закрыв их, мое солнце встала спрятав руки за спину. Теперь уже неотрывно глядя на меня с самой очаровательной улыбкой. Она опять, все так же меня читала. Милая, я готов стать кем и чем угодно, только бы ты всегда на меня так смотрела.