Сожги меня

Здравствуй читатель, я не делал никаких записей вчера, так как все еще никак не мог свыкнуться с мыслью, что через два дня мы с Билли останемся совсем одни. В четверг (то есть вчера), несмотря на все мои просьбы остаться дома и провести эти дни с родителями, она все равно ускакала гулять. Иногда она бывает просто невыносимой. Как я подозревал, опять с Генри, но вряд ли он бы пошел с ней куда-то, после того, как я подправил ему физиономию. Она мне сказала, что идет с Элизабет и Мари и я с призрачной тоской отпустил её. Мне очень не хотелось, чтобы она куда-то уходила. Меня будто что-то ело изнутри, разъедало внутренности, думаю не стоит говорить, что я чувствовал себя ужасно и выглядел совсем ущербным. Не знаю что это, я ведь могу только догадываться, но мне было буквально тошно от самого себя. Я не видел её — я не видел ничего. Она ушла два часа назад, а мне уже настолько плохо без нее. И да, я снова драматизирую — наверняка подумал читатель, но мои переживания абсолютно искренны, как я уже говорил, я прозрачно честен перед вами. Наверное сейчас со стороны я выгляжу как брошенная собака. В моем взгляде пустота, как и внутри, потому что моей сладкой нет рядом и знали бы вы, как это удручает! Всматриваясь в окно с видом на задний двор я все еще видел мою милую, лежащую на поляне среди осколков солнца — одуванчиков. Грусть, как вязкая черная смола, снова заливается мне в лёгкие. Я бы хотел описать ее лицо, ее образ в моей голове был сопровожден новым притоком боли и одновременно обезболивающей волной любви. Ее нежное, почти детское личико, она сама была как тот самый молочный коктейль. Белоснежная кожа, пунцовые щеки, когда моя девочка смущалась и кораллового цвета, вишневые губы. Она сводит меня с ума, меня сводит с ума то, как в идеальной мере сливаются нежная мечтательная детскость и какая-то томная дерзость. Меня сводит с ума просто факт того, что ее нет поблизости, но простая мысль о ней вызывает во мне столько ощущений, непостижимых другим смертным. Вы можете называть меня больным, в своей болезни виноват только я. Вы можете называть меня ненормальным, и что ж, это ваше дело, что думать обо мне. Вы можете называть меня сумасшедшим и будете правы. И мне нравится эта болезнь, эта ненормальность, это сумасшествие. Мне нравится болеть ею, сходить по ней с ума и страдать. Наверное то, что я делаю неправильно, но к счастью, мне на это абсолютно наплевать, так как никто этого не увидит… Не увидит меня в моих тщеславных мечтах о ней, в мечтах, где она сама забирается в мои объятия. В едва уловимом умилении и вместе с тем изящном раскаянии за эти мечты. То самое раскаяние — идущему по тонкому лезвию ее, еще такой чистой души. Никто не увидит, как я пал с этого лезвия, потому что все это раскаяние и сожаление — ложь. Я не знаю как на ватных ногах я дошел до ее комнаты. Ее спальня была больше чем моя. Войдя, я с дрожью в руках и ногах закрыл дверь и наконец смог выдохнуть. В воздухе витал ее запах. О боже, ее запах… Читатель никогда не сможет узнать на самом деле, как я любил ее запах. Да что там запах, я любил в её всю. Мой взгляд упал на ее незаправленную с утра кровать. Край одеяла был откинут и свисал в пол. Я медленно подошел, будто в страхе, что сейчас дверь распахнется и кто-то все-таки застанет меня в моих тайных увлечениях. Помню как относил ее сюда на руках как невесту. Мне одновременно и горько, и сладко от этой фразы. Помню как она смеясь, тянула меня за ворот и я упал рядом с ней. Хорошо хоть не на нее. Во-первых, я мог так ее запросто задавить, а во-вторых… Я был бы не в состоянии ручаться за свои последующие мысли и действия. Я уже бессовестно эксплуатирую образ моей маленькой девочки в своих таких же бессовестных желаниях и мечтах. Сейчас я так же рухнул на ее постель и судорожно втянул ее запах. От невинной фантазии, что она несколько часов назад лежала здесь и обнимала эти подушки у меня пробрало током все тело. Сразу после этого щекочущего напряжения я ощутил растекающееся по венам блаженство. Я закутался в одеяло, и словно правда почувствовал бархатистость ее кожи. Эти подушки, это одеяло, как бы банально не было, этот пододеяльник, касались ее почти обнаженного тела. Я сам будто правда прикоснулся к прекрасному. Все эти вещи были настолько интимными по отношению к тебе в моих глазах, и тот факт, что я сейчас трогаю их будоражило мою кровь. Я ничего не мог с собой поделать. Вся постель вобрала в себя аромат молока с нотками ванили. Твой аромат. Я уверен, сейчас мой мозг был в таком же дурмане, как у человека, который в первый раз попробовал героин. Это чувство было пугающе и прекрасно одновременно. Это был особый момент близости, не с ней самой, а с ее образом. Я чувствовал жар ее тела, будто в этот момент она лежит рядом со мной. Понимание того, что родители сейчас дома в гостиной смотрят телевизор и даже ничего не подозревают о моем тайном сладострастии щекотало нервные окончания по всему телу не меньше любого предполагаемого секса. Блядь… Это безумие. Что бы сказали Мэгги и Патрик, узнав они об этом? Наверное то же, что и другие люди — что я ненормальный, но это давно уже не оскорбление для меня. Я сам поставил себе этот диагноз еще задолго до этого. «То существо, которым я столь неистово насладился, было не ею, а моим созданием, другой, воображаемой Билли — быть может, более действительной, чем настоящая: перекрывающей и заключающей ee; плывущей между мной и нею; лишенный воли и сознания — и даже всякой собственной жизни. (фантазии всегда реальнее, чем реальные люди, служащие отправной точкой для их создания)» Ноющее возбуждение уже приносило боль. Но это было неописуемое удовольствие — касаться всех этих вещей. Даже эта простынь… касалась тебя… Я растворился в этом тумане томной нежности. Я только прошу вас, не осуждайте меня, нельзя судить за то, чего сами не знали и не понимали. И никто не в праве судить меня, разве что сам Господь. Вы никогда бы не почувствовали то, как сердце буквально вырывается из груди к ней, будто заключенный к свободе. Когда все кажется сплошным сахарным облаком, когда видишь её… Когда забываешь обо всем и обо всех. Не помнишь и не хочешь помнить о назначенной встречи, даже с той самой Бетти… О нет… Бетти, вот черт! Как я мог забыть… Я должен был выйти еще час назад. Вероятно она уже успела настрочить мне полотно в сообщениях, состоящее из обиженных слогов митинговых плакатов. Но как бы стыдно потом мне не было перед вами, читатель, я не собираюсь ей даже отвечать. Да, вы правы, это очень некрасивый поступок. И когда мы с ней встретимся в следующий раз, она будет ждать оправданий, и я знаю, что еще раз пожалею, что вообще тогда пошел с ней на свидание в прошлую пятницу. (И кстати, должен отметить, что это планово будет наша последняя встреча. Мне ни к чему обуза в виде этой пустышки с цветными волосами.) Бетти. (Как я и обещал ранее, дополню немного о ней.) Я думаю, что если показать ее фотографию независимому критику, он бы сказал, что она весьма симпатичная девушка лет шестнадцати. И наверное, если я был бы не собой, а любым другим парнем, я наверное согласился бы с этим утверждением. Нет ничего, что перечило бы тому, что она красивая. Она была худая, с длинными нарощенными ресницами, маленьким носом и тонкими бледными губами. Не скажу что прям таки очень фигуристая, но выглядела она все же хорошо. Длинные ноги и тонкая талия — уже было бы поводом для какого-то парня попытаться подкатить к ней. Лицо у нее тоже было неплохое. В общем, самая обычная девушка, и даже ее ярко покрашенные волосы так и не смогли вытянуть ее оригинальностью, поэтому она, как и другие ей подобные девицы, являли собой простую, скучную, серую, ничем не примечательную, но и не страшную массу. Воспоминание об этой леди напрочь сбило меня. Желание как рукой сняло, а привидение моей нимфы медленно растворилось среди солнечной мути, в которую постепенно и невозвратно переходила ее красота. В прозрачной, порезанной вуали лучей, пробивавшихся сквозь шторы я правда видел, как очертания моей сладкой превращались в дымку и через полминуты, мое волшебное видение исчезло, как утренний сон. Выйдя из ее спальни, я ощущал себя так, словно весь состою из пластилина или сырой глины, и в эту же секунду могу распластаться на полу, распавшись на части, как свежеслепленная восковая фигурка. Кое-как дошагав до своей комнаты напротив, я захлопнул дверь и все же позволил себе вновь дышать, облокотившись на стол, на котором обрамленная деревянной, покрашенной рамкой, стояла твоя фотография. Ангел мой, любимая, посмотри что ты со мной делаешь. Еще час или больше я просидел над уже немного помятым листком, вырванным из блокнота. Я так хотел написать что-то о тебе, что-то правда впечатляющее, но вскоре понял, что даже сотня серенад моего авторства, в которые я вложу всего себя и все свои чувства не дотянут и до половины уровня красоты по сравнению с тобой. Всё, что я пытался нацарапать наточенным, острым карандашом в конце концов все равно выявляло свое сходство с каким-то жалким письмом с признанием. Я злился на самого себя, потому что все это выглядело жалко и нелепо в моих глазах. Ты достойна лучшего.

***

Когда ты вернулась, был уже вечер. Ты пробыла с теми девочками весь день, напрочь забыв обо мне и о том, что родители скоро уедут. Наверное ты и дальше будешь бегать к своим друзьям весь этот месяц. От этого мне стало еще тоскливее. А я так надеялся, так мечтал о том, чтобы просто наконец-то побыть наедине с тобой, просто насладиться твоим обществом. Все это время, живя через стенку от тебя я чувствовал себя так одиноко… Ты была так близка и вместе с тем так горестно недостижима, и я так любил тебя, я просто сходил от этого с ума. Каждый раз, когда ты улыбалась, смотрела мне в глаза, в моих жилах загоралась кровь, идентично бензину. Интересно, знала ли ты об этом? Знала ли ты, как я погибал чудовищно жаркими и влажными ночами, когда на подкорке моего сознания кричали поезда, с душераздирательной и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв в одном отчаянном вопле. Солнце, ты так тихо и незаметно прошла мимо меня и как только увидела, что я на тебя смотрю — резко убежала. Интересно, ты специально так сделала? Специально решила избегать меня? Если да, тогда почему? Я что-то не так сделал, может быть сказал что-то не то? Не могла же ты узнать о том, что было сегодня, пока тебя не было дома. Или могла? Об этом никто не знает. Значит что-то другое. Знаешь, я ума не приложу что. Маленькая интриганка. Пока я сидел, сложив руки, одним бедром на подоконнике, погибая от скуки и ненависти к самому себе, я услышал как дверь приоткрывается. Я даже и не ждал, что ты постучишь, перед тем как войти. Ожидать от тебя учтивости в данном вопросе — бессмысленно и совершенно бесполезно. Но мне было все равно на эти мелкие ничтожные детали, разве есть разница, войдешь ты после стука или просто так? Ведь я всегда был и буду рад видеть тебя в любое время. Скажу больше, видеть, смотреть на тебя, милая, — это то, ради чего я все еще живу. Ведь в мою жизнь любовь к тебе ворвалась без стука. Когда ты зашла, я вмиг подорвался с подоконника и облокотился об быльца кровати. О боже, девочка, я живу с тобой в одном доме уже тринадцать лет, но впервые вижу тебя такой. И нет, в ее виде не было ничего необычного и кричащего. Все же ты иногда ходишь в старых платьях мамы, вроде бы, ничего особенного. (Кстати они тебе очень идут.) Разница была в том, что Я вижу тебя совсем другой. Ты только начала взрослеть, это совершенно нормальный физиологический процесс, но боже… Последнее время ты редко ходишь в платьях, все чаще одеваешь огромные балахоны и шорты, похожие на мужские. (Я уверен, одни из них мои.) Я немного отвык от такой одежды на тебе, но это ничего не меняет. Ты одинаково прекрасна в любой одежде. Но сейчас… Ты своим появлением словно окатила меня ледяной водой. Мой цветочек стояла в том нежно-фиолетовом клетчатом платье, сонно моргая. В руках у тебя была маленькая тарелка, а на ней два мучных изделия, похожих на пряники. Ты отклонила голову назад на дверной косяк и зевнула. — Мама купила пряники, они веганские, будешь? — ты сделала три шага к столу и поставила на него плоскую тарелку. — Чай на кухне, если хочешь, можем пойти и налить себе по чашке. — предложила ты мне, усевшись на стул на колесиках за стол, параллельно обратив внимание на лист с текстом, где вылиты мои страдания по тебе. Она пододвинулась ближе, и как только она взяла бумажку в руки я со скоростью звука выдернул свои записи из ее рук. — Что такое, Финнеас? Че такой нервный? Неужели у тебя есть что скрывать? — она посыпала на меня вопросы. В глазах ее плясали чертики любопытства, и на губах играла ухмылка. Она уже не была сонной. — Ничего интересного, в любом случае, если бы я хотел, я бы дал тебе почитать. — ты поднялась и подошла ко мне, с интересом смотря на этот несчастный блокнотный лист. Попыталась забрать его и я быстро поднял его над головой, зная, что моя малышка не дотянется. — Боже, Финнеас, я не верю что там что-то такое, что как-то изменит мое мнение о тебе. Дай почитать, обещаю, что не буду смеяться. — Она смешно нахмурила бровки и через секунду хихикнула, наверное так же как и я, осознавая всю комичность перепалки. Она подошла ко мне вплотную. Мне ничего не оставалось, кроме того, чтобы разорвать его. Потому что я не мог сопротивляться тебе и своим желаниям. Когда на твою макушку посыпались белые клочки бумаги, ты демонстративно фыркнула и равнодушно хмыкнула, к счастью (скорее к сожалению) отойдя от меня. — Ну и ладно, не очень то и хотелось. — она снова упала на стул, закинув босые ноги на поверхность стола. Мамино платье, которое доходило ей до колен немного поползло вверх по ляжке, оголив розовые, от еще незаживших царапин, коленки. Ты опять повернула ко мне голову, твои губы блестели от прозрачного блеска, но ты все равно их облизала. И я опять уставился на тебя, ошарашенный твоей прелестью. Моя милая глянула на меня из-под полузакрытых век с длинными ресницами. Я уверен, что никогда не забуду этот ее взгляд. Это был взгляд не девочки-подростка, отнюдь нет. На меня смотрели глаза уже взрослой соблазнительницы и меня окончательно парализовало. Моя сладкая повторно хихикнула и отвела глаза, а затем встала, все же смотря на меня...