Натурщик, или красота - убойная сила

- А где Саня и Вова? - спросил Юра, оглядывая непривычно пустующую комнату. - Это мне тебя спросить надо, - ехидно заметил Степа. - Ты ведь обещал взять их с собой. Так где Саня и Вова? Юра не стал отвечать, но и так все было понятно. Будь Саня и Вова с ним, Женькина куртка возвращалась бы в общагу со всей торжественностью аквилы римских легионеров, а сами легионеры уже носились бы по этажам, разнося детали их славной победы. Степа раскрыл было рот, чтобы высказаться по поводу людей, которые не слушают полезных советов, но вовремя понял, что горе-воителю и без того сейчас несладко. Юра стоял у порога, не решаясь ступить дальше. Его и без того побитые кроссовки из белых стали коричневыми; на штанах пятна грязи чередовались с пятнами перцовки, а с черной майки, вымокшей после водных процедур, уже накрапывали небольшие лужицы. Степа протянул руку мимо Юры и с негромким щелчком провернул ключ в замке, отрезая их от внешнего мира. - А… а если Саня с Вовой… - начал Юра, но Степа только буркнул: - Пусть возвращаются туда, где застряли. Они стояли почти нос к носу, и Степа осматривал Юрино красное, слезящееся лицо - видимо, искал следы побоев. Юра вздохнул. - Никто не умер, - сказал он, оправдываясь. - Даже драки не было. - Ловко, - сказал Степа. Юра понуро уставился в пол. Вид у него, несмотря на успех операции, был совсем не триумфальный. - Ты не рад. - Это был не вопрос, а скорее констатация факта. - Но я же не был безоружным… - Ты все равно рисковал! - Кто не рискует, тот… - Юра замялся, решив, что цитата не к месту: шампанского он отродясь не пробовал. - Тот… краденого не возвращает. Вышло, как всегда, нелепо и косноязычно. Искрить остротами, как Степа, он не умел; когда оставалось время на чтение, его больше тянуло к познавательной литературе - например, недавно на “блошке” ему попалась преинтересная книга про древних майя. А вот у Степы на полочке над кроватью стояли сборники поэтов Серебряного Века и модные романы Пелевина и Сапковского. Ему со мной и поговорить-то не о чем будет, подумал Юра. Я же ничего этого не читал… Но Степа не торопился заводить умных разговоров об акмеизме или постмодернизме. Вместо этого, он открыл шкаф и вытащил оттуда чистую майку. - На, переоденься, - велел он, сунув ее Юре в руки. - А то стоишь тут… обтекаешь. Юра и был бы рад не обтекать - во всех смыслах, - но судьба почему-то всегда заставляла. Степа потянул его к своей кровати у окна и усадил рядом с собой. - Снимай, - приказал он полушепотом, и когда не заметил повиновения в ту же секунду, сам потянулся к подолу мокрой майки, резко дернул и неосторожно проехался ребром ладони по перечной кляксе. Кожу моментально обожгло, и Степа чуть слышно зашипел, отдергивая руку. На коже выступило розовое пятно, странно живое на иссиня-бледной тонкой руке. - Лучше не надо, - пробормотал Юра, жалея, что не остановил сразу. - Я еще зараженный. Если попадет в глаза или на чувствительное место - будет очень больно. Степа нахмурился. - В каком смысле - зарАженный? Юрины глаза метнулись обратно в пол. - Загаженный, - спешно пробормотал он, силой подавляя старые воспоминания. - Не то сказал... Степа стянул с него майку и бросил куда-то под ноги. Потом он взял свою, чистую, но вместо того, чтобы дать Юре надеть ее, стал протирать ей влажную, холодную кожу. - Под одеждой же ты чистый… - пробормотал Степа. Отбросив и эту майку, Степа жадно провел пальцами обеих рук по его груди. Юра не решался смотреть ему в глаза, и смотрел на его пальцы - Степин интерес к нему гипнотизировал. Лохматая голова мелькнула мимо, а через секунду к продрогшему плечу прикоснулось теплое и мягкое: губы. Степа целовал его там, где прежде мало кто даже трогал, и Юра почему-то это позволял. А, впрочем, в этом не было никакой загадки - противостоять Степиным желаниям он не мог. Много раз пытался, из лучших побуждений, но всегда проигрывал. Знал, что все это не к добру - и все равно ничего не мог с собой поделать. Теплые прикосновения опускались все ниже, и Юру пробирала дрожь. Надо пресечь это безумство. Надо отстранить этого мальчика, видящего не настоящего Юру, а мираж, сотканный из поверхностного вожделения и живописных заблуждений. Надо... Степины губы уже прикасались к его животу; торчащие во все стороны льняные волосы мягко щекотали грудину. Юра сделал усилие и попытался отстраниться, но Степа вдруг удержал его, неожиданно крепко и решительно, а затем поднял голову и дернул его за пояс брюк. - Снимай, - скомандовал он тихо. Наткнувшись на Юрино удивленное молчание, он добавил, еще тише и строже: - Или ты хочешь, чтобы я и об штаны твои обжегся? Все еще будто под гипнозом, Юра расстегнул пояс, медленно вытянул его из петель под горящим Степиным взглядом, и разделся полностью, уронив штаны и трусы куда-то за край Степиной койки, словно за борт шлюпки в волнующемся море. Степа молча оглядывал его с ног до головы, словно запоминая. Тьма народу уже видела Юру голым, но тогда он был просто живым реквизитом. Сейчас, в Степиных глазах, его нагота приобретала какой-то высший смысл. Такой, что от него в груди Юры ёкало, и становится наплевать, что будет потом - и будет ли оно вообще, это “потом”. В первый раз в его жизни, “сейчас” было всем, и не подлежало анализу алгоритмами потерь и выгод, как не подлежит измерению логарифмической линейкой боль в сердце от старой колыбельной. Степа прижался острым подбородком к Юриному плечу. - Хорошо, что ты здесь, - пробормотал он вдруг, тепло и влажно дыша на холодную кожу. Слова были сказаны без обычного Степиного ехидства, но Юре показалось, что и сейчас в них было какое-то двойное дно, а не только очевидный смысл. - Здесь, в общежитии? - спросил Юра тихо. Степа посмотрел на него. Угол его рта дернулся. - Ну, да. И вообще… здесь. Со мной. Хорошо, что ты вернулся. И что вообще появился. Юра знал, что это случится, с самого первого поцелуя в плечо, и все-таки не был готов: Степа опустил руку еще ниже и погладил большим пальцем основание его члена. Юра откинул голову на подушку и зажмурился. Прикосновение обожгло, но не так, как жгла-разъедала перцовка или как жгли-кололи чужие взгляды - от этого огня совсем не хотелось отстраняться; наоборот, хотелось, чтобы он разгорался еще ярче. Осмелев, Степа накрыл его ладонью целиком, но неплотно, словно примеряясь, и Юра ощутил, что ему не хватает воздуха. Он повернул голову, зарывая лицо в подушку, сам не понимая, от чего пытается скрыться, и тут же почувствовал осторожное прикосновение к щеке. - Смотри на меня, - прошептал Степа, обдавая лицо теплым дыханием. - Я с тобой. Я хочу быть с тобой. Даже если бы Юрина жизнь зависела от этого сейчас, он бы не смог ответить - но послушался, и их глаза встретились. Степа не ошибся: Юра не до конца верил, что это действительно происходит, и этот непривычно ласковый стервец настоящий, а не инкуб, порожденный его мозгом, угасающим в какой-то канаве. - Не закрывай глаза, - снова почти приказ, и снова нельзя ослушаться. Степа совсем уже без стеснения провел пальцем по влажной головке - и когда только Юра успел так возбудиться? - размазал капли, насколько хватило, и тут же плотно сжал ладонь. Бледные тонкие пальцы на темной плоти выглядели, как святотатство, как будто Юра был варваром, которому за доблесть в бою выделили прекрасного благородного пленника. Вот только пленником тут был он... Жар разгорался все ярче и поднимался все выше, а сверху, у шеи, все еще чувствовалось Степино дыхание. Юра и сам не заметил, как начал толкаться вперед, и наградой за эту несдержанность ему был короткий вздох в самое ухо. - Я могу делать это для тебя каждый день, - прошептал Степа. - И не только это… Юра представил - и снова едва не зажмурился, потому этого не могло быть. Степа не мог хотеть его, хотеть по-настоящему, хотеть как угодно - как ему, Юре, угодно… Но такие дерзкие, пьянящие сны ему никогда не снились... - Ты опять думаешь? - в горячем шепоте над ухом прозвучали знакомые язвительные нотки. - Сейчас перестанешь. Юра не успел и подумать, а что же должно произойти, как Степа нырнул вниз и опустился на колени. Сначала поднял голову, словно хотел, чтобы Юра запомнил его взгляд, а в следующую секунду опустил голову и взял его в рот. Сначала он держал во рту только головку, осторожно сползая тонкими губами вниз, не торопясь, изучая языком, и от этих блуждающих прикосновений Юру снова пробрала дрожь. Степа прижал свободной рукой его колено, не позволяя дергаться, забрал член еще глубже, пока головка не ткнулась в щеку, и сжал губы. Сделав несколько движений вверх-вниз, он выпустил Юрину плоть, вновь запрокидывая голову. Губы у него были непривычно яркие, а глаза уже горели не просто желанием, а мольбой. Он ждал чего-то от Юры, и вдруг Юра понял чего именно, и, напрягая пресс, рванулся вверх, обхватил Степу за шею и за волосы, и утащил вниз, на себя, целуя со всей страстью накопившейся в нем за двадцать семь лет одиночества. Вопреки всеобщему мнению, Юра вовсе не был холодным чурбаном - просто его эмоции никак не могли войти в резонанс с окружающим миром. В детстве, все выплескивалось из него вспышками. Мать вздыхала над малышом, который, увидев на улице кота, топал ногами и орал на весь район, когда драное, шипящее животное не разрешали гладить. Отец тоже вздыхал, над дошкольником, который впадал в ярость и катался по полу, если его отрывали от сортировки и раскладывания деталей конструктора, которую предпочитал собственно моделированию. А иногда на Юру находил такой же неусмиримый восторг - он мог стоять часами под навесом на даче, слушая дробь дождевых капель по крыше, или скакать по комнате кругами под песню на пластинке, которую заводил снова и снова. Самые яркие впечатления приносили стаи скворцов, кружащие над деревьями, закрывающие полнеба, растягивающиеся и сжимающиеся, как медузы в море - завидев их, Юра вторил этим живым волнам, взмахивая вслед руками и покачиваясь, как будто в трансе. Только вот делить эти восторги было не с кем: родители их не понимали, а сверстники с первых дней школы ясно увидели в Юре “чудика” и сторонились его. Переходный возраст и обострившаяся травля выплеснули наружу последние приступы детского гнева. А потом случилось несчастье, а за ним другое, и еще, и еще... К моменту поступления в Суворовское училище, Юра, казалось, израсходовал весь свой жизненный запас эмоций, и теперь пребывал в ровном, беспросветном унынии. Отныне каждая новая беда казалась лишь очередным подтверждением того, что прав был старина Гоббс: жизнь одинока, бедна, беспросветна, тупа - и кратковременна. Но сейчас, под напором Степиного настойчивого желания, что-то искривленное и пережатое в Юре начинало опять распрямляться, заполняя пустоты в его сердце. Целоваться со Степой было волшебно. Он обвивался вокруг Юры, терся об него как котенок, и становилось ясно, что при всем желании казаться умудренным и опытным в сердечно-постельных делах, с ним все это тоже происходило впервые. В крепких Юриных объятьях, он растерял всю свою властность и лишь лихорадочно целовал его, то в рот, то в лицо, то в шею, и тыкался в него скованным джинсами стояком, пока Юра не протянул руку и не расстегнул на нем молнию. Когда Юрина ладонь высвободила его член и сомкнулась вокруг него, Степа тоже схватил его и прижался так, чтобы они могли тереться друг об друга, и это было так хорошо, что очень скоро неопытные любовники уже лежали, запыхавшись, в медовом изнеможении. Наконец, Степа поднял голову с Юриной груди и, закинув руку за край койки, пошарил у стены и вытащил небольшое полотенце. - Это только мое, - поспешил уверить он, вытирая себя и Юру. - Я ни с кем… я вообще ни с кем никогда… Его порозовевшее лицо зарумянилось еще больше, и Юра в восхищении опять привлек его к груди и начал целовать. На большее его не хватило - после насыщенного событиями дня, силы его были исчерпаны, и вскоре он уснул, не выпуская из рук также дремлющего Степу и ни о чем не думая, а просто радуясь, как радовался когда-то в детстве, когда над головой кружила, словно в волшебном танце, огромная стая скворцов. Уже засыпая, он вдруг осознал, что ни лицо ни глаза больше не горели от ядовитой смеси. Значит, и тем троим тоже уже не больно, подумал Юра, и с облегчением провалился в мягкую, теплую пропасть заслуженного сна. * * * Неудачливым гопникам действительно не было больно. Зато им было страшно. Высокий пожилой человек с благородной сединой в легком, бежевом итальянском пальто молча стоял перед стеной с папоротником уже несколько минут. Поодаль паслись несколько удивленных молодчиков разных степеней быкообразия, а рядом суетился подтянутый молодой человек в деловом костюме, но с осветленными кончиками модно уложенных волос. Модник копался в барсетке, услужливо подсвечивал пожилому стену фонариком, и недоумевал: с чего это босс понесся черт знает куда на ночь глядя, сбежав из ресторана и даже не доев великолепный телячий эскалоп с каперсами? Тут же стояла троица хулиганов с опухшими лицами и прищуренными глазами, которых модник выстроил в ряд, как в школе на физре, по росту. - Еще раз, по порядку, - скомандовал пожилой человек в пальто. - Кого и когда вы раздели? - Да мы вообще!.. - Да мы спокойно тут сидели! - Выпивали, закусывали, ничего, ни к кому!.. Пожилой слегка скривился, и его чуткий лейтенант прервал галдёж немой, но зверской гримасой, словно выведенная из себя интеллигентная мама неугомонных тройняшек. - Куртку, которую он у тебя забрал, - кивнул пожилой высокому. - С кого ты сам ее снял? Неужели с него же? - Не с него, - уверенно сказал высокий. - Точно, не с него. - Тот лох очень длинный был, прямо фонарный столб, - добавил средний. - Хиляк, в натуре, кожа и кости, - подытожил самый мелкий. - А где лоха нашли? - Да на Вознесенском спуске, возле ворот этих… - Возле ворот, - повторил пожилой. - Там где будка такая, бело-розовая? - Ну да… - Как интересно, - пробормотал пожилой, нагибаясь к недорисованному папоротнику. - Но это точно не он был, - продолжил высокий. - Этот, сука, бл… - Лейтенант опять зыркнул на него. - …Ну, этот му… гов… Короче, чудила этот, он такой крепкий был. Не качок, но такой. - Тут у него видимо кончился словарный запас, и он потряс в воздухе кулаком. - Спортсмен, бл… - Не качок, но спортсмен, - повторил пожилой.- И больше вы ничего не запомнили? Троица невнятно прогудела что, ну, типа, так. - Куртка на нем была такая зеленоватая, - сказал средний. - Длинная, для походов, советская еще. У моего дяди такая есть. И волосы темные, кажется. - Вы что, совсем м… мыши слепые? - спросил интеллигентный лейтенант. - Как можно совсем ничего не запомнить о человеке, с которым рядом стояли и разговаривали? А потом еще и дрались? - Так ведь он весь завернутый был! - начал оправдываться средний. - Шапка, лицо закрыто, типа платком или шарфом, и глаза в защитных очках. Ну, как школьники бегают, когда стены разрисовывают. Но этот не малолетка был, это точно. - Точно, - подтвердил мелкий. - Школота такой не бывает. Они наглые, когда их много, а так, один на один… - Один на троих, - напомнил пожилой с усмешкой. - Да какая школота, это же явно спецназовец был! - взвизгнул вдруг высокий. Пожилой поднял брови и задумчиво облизнул нижнюю губу. - Ну-ка, вспоминайте, что он вам сказал. Точно вспоминайте. Слово в слово. - Да он и не говорил ничего такого, - пожал плечами средний. - Димон его типа спросил, че стену портишь, а он нам, да пошли вы… - Не-е, - перебил его высокий. - Ты не гони, он сказал: не порчу, типа, а рисую, у меня хорошо получается. - Занятно, - пробормотал пожилой, рассматривая папоротник. - А дальше? - Ну мы и спросили, что это он рисует, - продолжал высокий. - А он сказал, что, мол, папоротник. Тогда мы спросили, че он конкретно сюда приперся рисовать, и кто он вообще. - А он такой, меня Тим зовут, - завершил самый мелкий. - Повернулся к нам, и вдруг как брызнет в лицо, гнида подлая!.. - “Меня Тим зовут”... - Пожилой вдруг обернулся к троице. - А он именно так сказал? - Кажется, так, - пробормотал мелкий обескуражено. - Не-е, не так, - опять встрял высокий. - Это нормальный бы так сказал! А этот псих такой, мол, "Ну, некоторые Тимом зовут". - “Некоторые”, - повторил пожилой, как-то сдавленно, как будто сдерживая сильное волнение. - “Некоторые зовут меня Тим”... Теперь уже вся троица нестройно закивала и загудела, что да, точно, так и сказал. - И сразу в глаза нам этой дрянью! - добавил мелкий с какой-то детской обидой. Пожилой распрямился и шепнул что-то лейтенанту. Тот засуетился и вынул из барсетки маленький серебряный фотоаппарат. - Вы в Бога верите? - спросил пожилой троицу, включая устройство. Те недоуменно переглянулись и неуверенно кивнули. - Сходите завтра в церковь, и поставьте благодарственные свечки всем своим любимым угодникам, - продолжил пожилой, щёлкая подсвеченный папоротник на стене с нескольких ракурсов. - Вы даже не представляете, как вам сегодня повезло. До сегодняшнего дня, этот ваш “Тим” не оставлял в живых ни одного свидетеля. Троица ошалело молчала. - Но вы ведь и не свидетели никакие, - заметил пожилой. - Что вы о нем можете сообщить? Почти ничего. Среднего роста, спортивный. Брюнет. И всё. Всё ведь? Троица понуро загудела, мол, извиняй, начальник. Вот и у меня тоже всё, думал пожилой, направляясь к припаркованному недалеко новенькому кабриолету Порше 911 Каррера 4, теперь основательно заляпанному липкой осенней грязью. Среднего роста, в стареньком прикиде, со странным чувством юмора и вечно закрытым лицом. И позывной: Чародей Тим. - Ну что, Анатолий Александрович? - спросил лейтенант, шагающий рядом и открывающий дверь автомобиля. - Будем искать? - ”Ищут пожарные, ищет милиция…” - пробормотал пожилой, садясь в салон. - Ну что ж, поищем и мы. Поищем, и Бог даст, найдем, думал он, пока шофер мчал его до особняка на Печерске. Сглупил ты, “Чародей Тим”. Благотворительностью занялся. Заробингудил. Обосрался, короче. И теперь я знаю, где тебя искать.

* * *

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ