Натурщик, или красота - убойная сила

Пять аптечек в доме не было. Зато была теперь одна бутылка водки, которую Юра купил, слоняясь утром по району. Водку ему раньше покупать не приходилось, и в магазине Юра чувствовал себя немного зарубежным актером, примеряющим на себя роль молодого постсоветского мужика, которого в принципе может интересовать не только цена, объем и их соотношение, но и вкусовые качества и составляющие - откуда-то Юра смутно припоминал, что пшеничная водка вредней картофельной. Увидев бутылку в авоське на кухонном столе, Степа поднял брови и немедленно разлил по бокалам, липким после вчерашнего ядреного сока. - Девять утра ведь… - попробовал вякнуть Юра, в котором еще не сдал позиции принципиальный трезвенник, хоть и настроившийся нажраться с горя, но все же вечером, после всей намеченной на субботу домашки и работы по дому. - Как говорят ирландцы, it’s five o’clock somewhere, - сказал Степа, удивив своим неожиданно правдоподобным акцентом, словно он эту фразу репетировал каждые выходные с детства - впрочем, Юра не мог исключить и этот вариант. - А теперь давай, выкладывай все по порядку. Пока Юра вел свой невеселый рассказ, Степа успел опустошить три бокала и заесть слегка вялой зеленью из холодильника, которую по ходу Юриной исповеди нарубил и уложил на большую тарелку в форме рожи с редисками-глазами и кошмарной огуречной пастью, скалящей в адской ухмылке мелкие беспорядочные и бесконечные зубы семян. Юра, чье воображение было уже изрядно подогрето мужественно осиленной чаркой, поспешил съесть несколько кусков с углов рта, но пожалел об этом: теперь вместо того чтобы ухмыляться, рожа округло звала на помощь. - Шесть лет, - сказал Степа, когда он закончил. - Выходит четыре в год. По жмуру в квартал. Юра виновато пожал плечами. - А теперь, значит, ты опять прописался в гражданской жизни… Юра пошевелил пальцем огуречные ломтики. Как ни передвигал он их, рожа на блюде все равно как будто насмехалась над ним, и он доел ее до полной немоты, оставив ей только беспомощно вытаращенные глаза-редиски. - Я не думал, что так долго выживу, - признался он вдруг. - Когда она умерла, я не знал, что делать дальше. Все было таким… бессмысленным. Я тут жил у ее дяди, двоюродного деда. Он увидел, что я рисую, и надоумил попробовать поступить… - То есть ты приехал сюда на похороны и так и не уехал?.. А как же дом, вещи?.. Юра пожал плечами. - Все, что было нужно, я взял с собой. Зимнее разве что осталось… С квартирой надо разобраться, продать, наверное… Но времени не было. На каникулы наверно поеду. Я все время боялся, что меня выследят, и не жил там. Не знаю даже, что в квартире осталось... Юра кривил душой. Он знал, что осталось в старой квартире. Но его бросало в дрожь от мысли, что сыновний долг требовал возвращения и очной ставки с отцовскими и материнскими вещами, в особенности со старыми фотографиями, где они были молодые - отец-здоровяк, красавец, мастер спорта по плаванию, сгоревший, сморщившийся почти до размеров самого малолетнего Юры за какие-то два месяца; мать с пышными химическими кудрями, которые она потом собирала в пакет, когда они вылезали клочьями, комьями вылезали из ее постепенно оголяющегося черепа… Этот пакет тоже оставался где-то дома, и увидеть его было бы так же жутко, как если бы, собирая с трельяжа косметику и ювелирку, Юра нашел в шкатулке отрубленную кисть, в кольцах и с ногтями, блестящими багряным лаком среди костей и гнили… Степа, видимо, почуял, что Юру опять замутило, и протянул ему заранее заготовленный стакан холодной воды. Юра послушно отпил. - Мне надо подумать, - сказал Степа, почти виновато. - Я все понимаю, но… - Не о чем тут думать. Забудь про всё это. Иди домой лучше. Но разговор не желал умирать: хмельного Степу тянуло на разглагольствования. - Вот почему мне так не везет? - ныл он. - Поманил и кинул. Это нечестно, в конце концов… - Степ, ну ты же видишь, со мной даже рядом спать нельзя; я, оказывается, на людей во сне кидаюсь, - заметил Юра. - У тебя все впереди. Ты себе в сто раз лучше кого-нибудь найдешь… - Где я его найду, этого кого-нибудь? - Не знаю. Столица все-таки, должны быть места. Бары, там, клубы… - Понял. Я такой заявлюсь в ночной клуб с пустыми карманами, в старых китайских джинсах и клеенчатых кедах, и фейс-контроль такой: боже мой, Степан Юрьевич, столько Вас не видели, Ваш обычный столик ждет Вас… Юра улыбнулся. - Тебя пустят, чтобы ты своим присутствием украшал заведение. - И че дальше? Юра пожал плечами. - Ничего. Осматривай ухажеров, пей бесплатные коктейли.- Он вдруг посерьезнел. - Кстати, если ты реально пойдешь в клуб, никогда не оставляй свой напиток без присмотра. - Украдут, что ли?.. - Да нет… Дряни подсыпать могут. - Зачем? Юра посмотрел на него, как на малолетнего дурачка. - Чтобы ты опьянел по-скорому и вырубился, зачем. А дальше тебя под ручки уведут из зала, и проснешься ты в чьей-нибудь спальне прикованным к кровати. Или в подвале прикованным к батарее. Или вообще не проснешься. - Жесть, - сказал Степа. - А ты все это откуда знаешь? А, ну да, ты же работал в клубе. Насмотрелся, да? - Ну, я там недолго работал, но успел повидать. - Юра вздохнул, вспомнив, как деваха на шпильках крыла матом официанта в фартуке, который, пробираясь к очередному оставленному пьяным посетителем всплеску эмоций и салата с креветками на полу, задел ее плечом в толпе, пролив все ее мартини на ее же мини-платье с блестками. Вопреки своему воспитанию, он даже не извинился, а просто затерялся в толпе. О том, что потом произошло с мужиком, который подослал человечка подсыпать красивой девахе кое-что в мартини, пока она дрыгала ногами с подругами под “American Boy”, Юра предпочитал не думать. Да и не знал он толком - про последние земные минуты его семнадцатого задания теперь мог наверно рассказать только Юзик, в чьей "скорой" клиент испустил свой грешный дух. - Фига се… - Степа почесал в затылке. - А меня реально бесплатно поить будут? Бесплатный сыр - он же только в мышеловке… Или отравленный, для крыс… - Но ты же не крыса. Ты… - Юра задумался: метафоры ему всегда давались с трудом. - Ты и есть тот сыр. Это другие все крысы, которые с деньгами. - И из этих крыс ты мне типа предлагаешь отдаться на съедение самой жирной, с “шестисотым” и виллой? Ебать ты обо мне хорошего мнения, Юрчик. - Не, ну в гей-клубах может не так все, - пошел на попятную Юра, понимая, что искусно зарулил разговор в канаву. - Может, туда нормальные люди тоже знакомиться ходят… - А ты сам в гей-клуб знакомиться ходил? - Нет, конечно. Кому я там нужен с моей рожей? - Да, твое кислое ебало там реально всех распугает… Тебе надо будет каким-нибудь веселящим колесом закинуться, чтобы не сидеть в углу, как на поминках. - Какая разница, улыбаюсь я или нет? Лицо-то одно и то же. - Лицо как лицо. Грустное только очень. - Ты тоже не особо улыбчивый. Но ты красивый, а я урод. Вот и вся разница. Степа моргнул пару раз. - Кто тебе сказал, что ты урод? - Все. - В смысле, все? - Одноклассники. У меня до восьмого класса была кличка: “жаба.” Потом мы... переехали, и я в другую школу пошёл. А там опять... - Ну и что? Детей в школе травят не потому что они уроды, а потому что все остальные дети уроды. Моральные. Мозгов-то еще нет… - Учителя тоже. В армии ребята. Да и я что, сам в зеркале не вижу? - Учителя тебе говорили, что ты урод? - не поверил Степа. - Прямо не говорили, но и так ясно было. Они меня на мероприятиях ставили так, чтобы меня не было видно, ни на фотках, ни родителям в зале. Я еще и мелкий был, меня было удобно во второй ряд запрятать. - Юра горько усмехнулся. - Мать потом спрашивала, почему меня не видно было в хоре. - Юр, они походу тебя прятали, потому что ты был грустный на всех детских утренниках. Представь себе, хор счастливых зайчиков, а в центре ты, как на похоронах у дедушки. Ты им портил картину счастливого социалистического детства. - Да прекрати ты, ерунда какая. - Так, а в армии че, опять чморили? - Да нет, был там один… местный. В морду дать попробовал. - В смысле? Просто подошел и сказал, “Ты урод, на тебе за это?” - Нет, мы с ним до этого… ну… поцеловались. Степа повертел головой и поморгал, словно пытаясь согнать морок. - Я тебя правильно понял - тебя поцеловал местный парень, а потом обозвал уродом и дал в морду? - Ну, не только уродом… - И тебе не пришло в голову, что он тупо зассал? Ты-то тут причем? - Так я его первый поцеловал. Он вроде отвечал, а потом… - А потом испугался, что ты его пидором заделал, и полез с кулаками, - подытожил Степа. - Дорогой мой, это ж хрестоматия. Наоборот, значит, ты его реально привлек, раз он так своей реакции испугался. Со мной тоже так было. Я что, тоже урод после этого? - Степ, ну ты же художник, ты сам должен понимать. Есть лица красивые, пропорциональные, а есть некрасивые, непропорциональные. И с этим ничего не поделаешь. Когда я позировал, меня все без лица рисовали, кроме тебя. И даже ты его наполовину бородой закрыл, - угрюмо заключил Юра. Степа поднял светлые брови. - Юр, ну ты сам подумай. Ты же позировал через "не хочу", из чувства долга. Мы лицо не рисовали, чтобы ты не стеснялся, когда эти рисунки будут висеть где-нибудь в зале, и весь честной народ их будет разглядывать и обсуждать. И бороду я тебе присобачил по той же причине, чтобы тебя по рисунку узнать нельзя было. А не потому, что ты урод. Юра вздохнул. Первая тревога уходила - Степа не поднял хай, не потащил его в милицию, не огрел ближайшим тяжелым предметом, и даже пытался его подбодрить. Но на душе было паршиво. - Степ... иди лучше домой. Подумай как следует, поспи… - “и тогда поговорим”, хотел добавить Юра, но понял, что если Степа действительно подумает, никакого разговора не будет. Умный Степа сообразит, что от киллера надо держаться подальше, и перетащит свой мольберт на противоположный конец зала, а для друзей отшутится, что, дескать, кислый Юрин фейс под носом лишал его вдохновения. - А ты? - уперся Степа. - И я посплю. Я ведь не спал совсем... боялся уснуть и снова тебя... Степа проникся жалостью, и со вздохом встал. И тут же упал обратно - в вертикальном состоянии водка на пустой желудок быстро дала о себе знать. - Проводишь меня? - Степа пьяно улыбнулся своему беспомощному состоянию. Юра нервно вздохнул и тоже поднялся. На улице он понял, что тревога была ложной - автопилот у пьяного тела работал исправно, и помощь Степе почти не требовалась. Правда, когда вокруг не было прохожих, Степа, забываясь, все время пытался взять его за руку, и Юра неохотно отводил ее - все-таки память у Степы была как у золотой рыбки. В конце концов Степа перестал ловить его пальцы, но начал невзначай припадать ему на плечо, и Юра терпеливо возвращал его шатающейся тушке вертикальное положение. Так они шли минут двадцать, не сказав друг другу ни слова. У общажного подъезда Степа замер, глупо пялясь на дверь, словно забыв, как ей пользоваться. - Ну, ты идешь? - спросил Юра, не понимая, в чем дело. - Иду, - вздохнул Степа. - Чао. Не оглядываясь, он нырнул в дверь. Юра на миг завис перед хлопнувшей перед носом о железную раму деревяшкой, как будто он оставил без ответа какой-то важный вопрос, но переспросить было уже поздно. Тем временем Степа, чарующе улыбнувшись комендантше, изображал трезвость аж до самой комнаты, где бессильно рухнул на кровать, подминая под себя подушку. Если бы не водка, ему бы сейчас было очень хреново. Спьяну все казалось веселым и простым, но даже сквозь этот праздничный налет пробивалось точащее сердце чувство… предательства? Разочарования? Ужаса? А хрен его разберет. Степа предпочитал описывать это одним простым словом - погано. Как если бы ты ребенком открыл сладкий подарок, рассчитывая на шоколадные конфеты, а вместо этого обнаружил полную коробку червей. И ведь там, под червями, вполне могли быть самые вкусные конфеты на свете, просто какой-то шутник решил присыпать их сверху какой-то гадостью. Но Степа не мог знать наверняка, а копошиться в дряни было стремно. Хотелось, чтоб все было просто и красиво, а вместо этого - синяки на шее и кошки на душе, и ужасная тайна, которую теперь нужно было хранить. Степа сам и не заметил, как задремал. Сон пришел внезапно, как гроза летом, и так же бурно, со вспышками, грохотом, светом. Ему снилось, будто он бежал по улице, преследуемый врагом, и все было, будто живьем: пули свистели над головой, неизменно пролетая мимо, сбивая крошки с фасадов, отскакивая от фонарных столбов, и Степа знал, что неудачливый стрелок метит в него. И вот, когда он завернул за угол, пытаясь отбиться от погони, то увидел перед собой высокий бетонный забор, обмотанный колючей проволокой, невесть зачем поставленный между двух стен высоких соседних домов. Он понял, что это конец - позади был убийца, спереди тупик, а вокруг ни одной завалящей дверцы, ни одного подвального окошка, никакой надежды на спасение. Даже во сне Степа приготовился к смерти, но тут из ниоткуда - он бы ни за что на свете не ответил, откуда именно, даже приставь к его лбу настоящее дуло - возникла темная фигура в натянутой на голову черной балаклаве. Фигура выхватила из-за пояса пистолет и выстрелила в сторону противника - один, два, три, четыре… он стрелял и стрелял, и Степа, хоть и не поворачивался, боясь встретиться взглядом с кем-то из стрелков, затылком чувствовал, как пули его защитника пролетают сквозь уже безжизненное тело того, кто пытался его убить. И когда, наконец, все затихло, он решился повернуться. Человек в балаклаве стоял перед ним. Повинуясь неведомому порыву, Степа шагнул вперед, протянул руку и сдернул эту чертову шапочку. Под ней оказалось, конечно же, Юрино лицо - такое же грустное и задумчивое, как в реальной жизни. Юра смотрел на него целую вечность- а затем сам шагнул ему навстречу и, мягко сжав волосы на затылке, потянул его к себе и поцеловал. Степа и сам не заметил, что уже прижимается спиной к бетонному забору, а Юра все не останавливался, наседал сильнее, целовал страстно, почти как тогда, вечером, когда в пьяном угаре пытался поцелуями залечить его синяки. Степа обмяк, пропуская между ног настойчивое колено, сам вжался всем телом и понял, что готов отдаться спасителю в этом грязном закутке, если тот того пожелает - тем более, что патронов, несмотря на перестрелку, у него осталось еще много, и если Степа вздумает противиться - человек с оружием сможет доходчиво ему объяснить, кто здесь хозяин. И эта мысль об угрозе завела его еще больше - хотя Юра сильный, он и без пистолета сможет его уложить, а еще Юра страсть какой красивый, и ему даже просить не нужно - Степа и так ему принадлежит… последнее, что Степа в своем сне запомнил, были ловкие руки в снайперских перчатках, расстегивающие его ширинку, а остальные воспоминания поглотил пьяный туман. Отстирывая утром трусы в раковине, Степа всерьез задумался. Умом он понимал, что нужно отступиться, а лучше даже затаиться и сделать вид, будто ему никто никогда ничего не рассказывал. Но теперь, после очередной жаркой ночной фантазии, отступиться не было никаких сил. Хотелось невозможного: чтобы красивый, как бы он это ни отрицал, Юра прижал его к себе в какой-нибудь подворотне и зацеловал до смерти, а потом там же раздел и оприходовал, не таясь. И еще много чего хотелось - до одурения. Все было предельно ясно: Степа вновь наступил на грабли Амура. Теперь ему было плевать, что у Юры какое-то там темное прошлое. Наоборот, на душе как-то полегчало. Лучше знать все заранее, чем ходить по злачным барам, пытаясь угадать, у кого из местных богатеньких дядек может быть кладбище в шкафу поболе Юриного… И напрасно чуткий ум Степы шептал, что ничего хорошего от такой связи не может быть априори. Все было попусту: душа и тело хором требовали любви.