Натурщик, или красота - убойная сила

Юра удивил Степу, сразу как только закрыл за ними дверь: вздохнул с облегчением и потянул через голову свитер. Степа, только перешагнувший порог, застыл, обращенный в соляной столп вынырнувшим из-под бесформенного бежевого безобразия торсом в облегающей черной футболке. Мысли в голове перемешались и слились в неясный гул, а Юра, растрепанный, протягивал ладонь к его лицу. С колотящимся сердцем, Степа смотрел на приближающийся бицепс, растягивающий кромку рукава, а в следующий момент понял, что Юра, вообще-то, просто хотел повесить свитер на вешалку, и, покраснев от смущения, прошмыгнул дальше в квартиру. Почему-то прежде, когда Степа воображал себе Юрино жилье, ему представлялось что-то просторное и модное, с видом на реку, евроремонтом, жалюзи, компьютером и тому подобными штуками. Он сам не до конца понимал, откуда они все взяли, что Юра был богатенький Буратино: он не носил модных брендов, не щеголял ни сотовым телефоном, ни даже пейджером, и не имел тачки. Впрочем, краски и другие учебные материалы у него всегда были импортные, высшего качества, и в свете этого Юрин неброский гардероб выглядел подобранным нарочно для отвода глаз. К тому же, Юра не спорил, когда его подкалывали насчет его статуса, что только подливало масла в огонь. Но Юрина квартира выглядела так, будто он ее унаследовал от бабушки, и потихоньку сплавлял оттуда ее советские старушечьи артефакты, заменяя на свои. Первая комната была большая, проходная. В ней был диван, пыльный телевизор, покрытый вязаной салфеткой, сервант с пошленьким фарфором, роскошный обеденный стол (бабулька, видать, любила принимать гостей), и большой потертый боксерский мешок из рыжей кожи, подвешенный к потолку на металлический крюк - этот мешок смотрелся здесь как крестьянский детина, зашедший в балетный класс, и явно был новаторством нынешнего хозяина. Вторая комната была маленькая; через приоткрытую дверь Степа видел только платяной шкаф и по-спартански застеленную кровать с табуретом вместо тумбочки. - Классно у тебя, - сказал Степа, криво поглядывая на боксерский мешок: из-за больших темных пятен он слегка смахивал на окровавленную мясную тушу. Юра огляделся и поджал губы. - Не, ну собственная квартира всё-таки… - Так она не моя, - пожал плечами Юра. - Съемная. - Не хотел с малышней в общаге жить? - оскалился Степа. - Я люблю, когда тихо… Помимо стремного снаряда, нового хозяина выдавали и художественные принадлежности - чистые холсты на подрамниках у стены в углу и десятки рисунков карандашом на стене над диваном, где раньше у бабульки наверняка висел хрестоматийный ковёр. Развешивались они явно не из гордости: всё висело кучно, заползая друг на друга - Юра просто пришпиливал их кнопками к блеклым обоям один за другим. Рисовал он в основном растения - иногда обычные, но очень детальные, как в учебнике ботаники, а иногда - причудливые; таких, Степа был уверен, и на свете-то нет. Иногда над рисунком висел копируемый оригинал - аккуратно вырезанная из книги или распечатанная картинка. Возле одной из них Степа завис, пытаясь разобрать, на что смотрит - аккуратная надпись латынью ему ничего не говорила. Только очень напрягшись, Степа понял, что то, что он принял за единый цветок, на самом деле было двумя рядами гроздьев бананов, вероятно разных степеней спелости, и огромным бутоном, по которому топала исполинская, размером с тот же банан, гусеница - видимо, местный вредитель. С цветка зажравшееся насекомое улетало в угол иллюстрации уже свершившейся массивной бабочкой. - Это Мериан, - сказал за плечом Юра непонятное. - Карликовый банан Суринама. Я скопировал без цвета. - И это все твое? - спросил Степа по-дурацки, зачарованно разглядывая стену. Многие иллюстрации были явно не советскими, и вообще не этого столетия - у Юры просматривалась определенная страсть к натуралистам 18го-19го веков. - Ну да, - озадаченно спросил Юра. - Чье ж еще?… Я рисую, а потом смотрю, как получилось. Замечаю, что подправить. - Очень круто. Так детально… Это, наверно, занимает много времени? - Поначалу, да. Учился медленно, теперь делаю быстрее. - Я всегда быстро рисовал, - пожал плечами Степа. - Мне училка говорила, мол, в каждом художнике десять тысяч плохих рисунков. Вот я и старался их родить как можно быстрее. - Зря. Медленно - значит плавно; плавно - значит быстро, - наставительно сказал Юра. - Так во всем. И в рисовании, и в музыке, и в стрельбе… - Я так не умею. Терпения не хватает. - Ну, хоть этим бог не обидел, - Юра неопределенно вздохнул . А чем он тебя обидел-то, подумал Степа, плюхая на стол сумку. И по рисункам, и по самому Юре четко было видно, что и терпения у него хоть отбавляй, и целеустремленности, и дисциплины… словом, всего того, чего сам Степа был лишен напрочь. Он вообще считал себя перекати-полем: не прижился на далеком севере, где родился; сбежал из второго города, едва окончив техникум; и одному Богу было известно, сколько он продержится в Киевской академии… Вспоминая северный городок своего детства, он почти никогда не находил для него доброго слова - хотя и понимал, что это несправедливо. Родители, уставшие работяги, газовик и продавщица, любили его, как могли, хотя никогда не понимали его стремлений делать все, как они считали, им назло. Они хотели, чтобы Степа выбился в люди, хорошо учился, получил “сытую” профессию и был избавлен от необходимости мотаться по стране в поисках куска хлеба. Но этого Степе было мало - ему хотелось, чтобы его жизнь была особенной. Интересной. Не то чтобы Степа был лентяем. Он мог и умел работать. Чего он не мог и не терпел - это пахать. Там, где он вырос, было мало особенного и интересного, если не считать тундру. И все же были и просветы. Иногда мать брала его с собой по делам, и дела эти включали “зайти к тете Вале”. Квартира тети Вали была для Степы сокровищницей. В отличие от их собственной, где мать фанатично пылесосила и драила полы, тети Валина квартира была царством творческого беспорядка. Повсюду стояли плотные рулоны ткани, валялись пестрые обрезки, комками собирались по углам спутанные нитки. Пока они разговаривали с мамой, тетя Валя запускала Степу “на охоту” под стол, где он собирал пуговицы, наперстки, и иногда даже иголки, оброненные и не подобранные тетей Валей - в ее возрасте и с ее, как она выражалась, “комплекцией”, лазить под стол было сложно. Степа с гордостью сдавал ей добычу, и за это она разрешала ему покрутить свой древний, но крепкий Зингер, подержать ткань, пока она делала разметки мелом, или посмотреть, как она управляется с вязальной машиной. На ней за несколько визитов были связаны Степины штаны, и его это потрясало: из разрозненных нитей рождалось нечто с формой, очертаниями и плотностью, а когда это нечто снимали с машины, оказывалось одеждой - совсем как из магазина, только не такой кривой и неудобной. Домой от тети Вали он уходил со множеством разноцветных лоскутков, обрезков и бракованных пуговиц, которые хранил и раскладывал дома, выдумывая персонажей, которые могли бы носить такие причудливые костюмы. Подобно многим своим однокашникам, он бредил внезапно прорвавшимся в их дыру телевидением. Пока его сверстники засматривались боевиками и восхищались фантастическими сверхлюдьми, способными сбить противника с ног ловким ударом стопы в челюсть, он разглядывал обстановки роскошных квартир, обтекаемые линии автомобилей и одежду героев и их прекрасных спутниц, и даже массовку прохожих на улицах условного Нью-Йорка или знойного Лос-Анджелеса. И как же горько было выходить потом на улицу и видеть, что там все люди одеты в какую-то комбинацию из “дешево”, “бесвкусно”, и “не в цвет”. Блеклый текстиль Союза сменился миром, где цвет одежды был возрастным признаком: старшие обновляли старое шмотье через череду кризисов, а малышня бегала в дешевых китайских тряпках розовых, голубых и салатовых оттенков, кричащих почти ультразвуком. Все это вызывало у Степы отвращение. Дефицит товаров щедро компенсировался профицитом идей, но воплотить их было негде, и Степа начал рисовать - без особого таланта, но с безумной увлеченностью. Потом он начал срисовывать иллюстрации из книжек, а однажды, поймав безумный прилив вдохновения, изрезал все мамины модные журналы, чтобы склеить из них большой коллаж прямо на дверце шкафа. Поскольку блаженный детский период рисования на обоях он к тому времени уже сильно перерос, на семейном совете подняли вопрос, чего их юное дарование заслуживает больше: ремня или художественную школу? Поскольку Степины родители все-таки были людьми хорошими (и даже в чем-то понимающими), то остановились на втором варианте. Художка была порой хуже ремня. Для Степы, грезившего непонятной телевизионной красотой, пластиковые груши на захватанной простынке казались настоящей пыткой. Да и преподавали там не те, кого его отроческая фантазия представляла “настоящими художниками”, а кислые тетки в старых кофтах, которые только и могли, что рассуждать о правильной светотени и прочих скучных штуках. Но родители были непреклонны: взялся - занимайся. И Степа занимался. Если оставалось время между двумя школами, которые одинаково мнили себя единственной целью его, Степы, жалкой жизни, он отводил душу, изображая невероятных красавиц в умопомрачительных нарядах, которым, он был уверен, обзавидовался бы даже модный дом Версаче. И все-таки труд не проходил даром - красавицы получались у него все лучше и лучше. Когда же их, наконец, решили познакомить с настоящей живописью, Степа понял, что это лучше всякого телевизора. Живопись, правда, тоже подавалась в виде иллюстраций: единственный музей в городе был краеведческим, с упором на добычу ископаемых. Разглядывая “Венеру” Боттичелли, он страшно завидовал, хоть и не понимал, чему именно - с одной стороны, она казалась ему вполне обычной крестьянской девкой, но с другой - цвета, формы и контрасты поражали воображение даже в поблекшей альбомной репродукции. Он мог только мечтать однажды увидеть что-то подобное вживую, не говоря уже о том, чтобы самому когда-нибудь нарисовать что-то отдаленно похожее. Светлое и цветистое Итальянское Возрождение было максимально непохоже на то серое место, куда Степу забросила судьба, поэтому он жадно копировал его во всем, что делал, не жалея белил и красок, и постоянно получая на орехи и от родителей, за безответственное отношение к дефицитному продукту, и от учителей - за вычурность, за гипертрофированный контраст и просто за несоответствие заданию. Возможно, со временем Степина фиксация на Возрождении дала бы свои плоды, или хотя бы перестала действовать всем на нервы, но ему никогда не хватало внимания к деталям. Та скрупулезность, с которой его кумиры прорисовывали ткани и тела, в лихих Степиных руках становилась только неряшливостью. Как бы он ни старался, всегда выходило не то. Теперь, на рисунках Юры, в каждом крошечном листике, он видел то, чего никогда не умел сам. Вот только Юру от мастеров Возрождения отделяло совсем иное - он не мог видеть все то, что видел Степа. Даже если бы он смог повторить форму, ему не дался бы цвет. Слиться бы нам в одного мутанта, подумал Степа. Чтобы видеть моими глазами, а рисовать его руками. На секунду он представил странное создание с двумя головами, четырьмя руками и четырьмя ногами. Неудобно, подумал он, и убрал нафиг свои руки и ноги - все равно у Юры они были гораздо лучше, а главное росли из правильных мест. Потом убрал и свое хилое туловище, чтобы не кособочило Юрин великолепный торс. Осталась одна голова, вернее две головы, рядышком. Буду покусывать его за ухо, если неправильную краску возьмет, подумал Степа. - Ну, с чего начнем? - окликнул Юра, выдергивая Степу из его фантазий. Он все-таки настоял, что рисовать будет сам, чтобы преподавательница не просекла, что обе работы сделаны одной и той же рукой. Степе предстояло только подсказывать, какими красками пользоваться. В этом было рациональное зерно - в конце концов, Юра все делал аккуратно, а Степа - абы как, и следы его неряшливости у вечно собранного Юры могли навлечь подозрения. - Сначала я хочу понять, как именно ты видишь цвета. Вернее, как ты их не видишь. - Ну… - Юра замялся. - Вряд ли я смогу объяснить. - А и не нужно, - Степа зловеще ухмыльнулся. - Мы опытным путем выясним. Садись. Юра послушно уселся за свой роскошный стол и выжидательно поглядел на него. Степа полез в сумку, вытащил оттуда альбом с загодя нарисованным на нем цветовым кругом в двадцать четыре деления и принялся выявлять те цвета, о которых мир и Юра имели консенсус. Процесс выявления походил на разговор с инопланетянином. - Это какой цвет? - Красный. - Откуда ты знаешь? - Потому что красный в начале. - …Где у круга начало? - В конце синего. - Тьфу ты. Но видишь-то ты что? - Красный и вижу. - Етить… Хорошо, попробуем по другому. Какой другой цвет наиболее похож на этот красный? Юра тыкал пальцем в оттенок зеленого, и Степа соединял их стрелочкой. - Так, следующий цвет? - Дальше оранжевый. - На какой другой цвет больше всего похож? После получаса работы, круг был полностью иссечен стрелочками и вопросительными знаками: некоторые цвета ввергали Юру в ступор, потому что отличались порознь, но сливались когда он складывал бумагу и ставил их рядом. Все же, Степе удалось установить многое. Синий и желтый Юра видел хорошо - по крайней мере, ни с чем не путал, хотя Степа подозревал, что яркость этих цветов у них не совпадает, и там, где он видел краски кричащие, Юра видел ненасыщенные. Настоящие проблемы начинались при отходе от условного желтого и условного синего в любую сторону. Ни зеленого, ни красного для Юры не существовало: этими словами он называл оттенки оливково-желтого и коричневого. Розовый, бордовый, и пурпуровый все были оттенками серого. А фиолетовый Юра объявил мировым заговором против него лично, потому что ну синий это. Синий, и все. Все это, возможно, и не обязательно было бы делать самим, но книг по дальтонизму в НАОМовской библиотеке не оказалось, интернета у Юры дома не было, а идти к глазнику и смотреть у него таблицы Рябкина он отказался наотрез - насколько Степа мог понять, у Юры были какие-то глубокие личные претензии к врачам как к классу, и к тому же его, кажется, сильно беспокоила перспектива обнаружить свой изъян еще перед кем-то. - Нет смысла, Степ. Я все равно ключ к этим таблицам с цифрами знаю. - Как знаешь? - Да я их в армии проходил! Мне их майор сунул и сказал, на, учи наизусть ответы. К каждой картинке свой ответ. Ну я и заучил. - И ты тогда не понял, что они проверяют? Юра пожал плечами. - В некоторых таблицах ответы совпадали, в некоторых нет. Я подумал, это вроде психологического теста: готов ли я согласиться со старшим по званию, даже если думаю, что он не прав. Я и ответил, как мне приказали. - А зачем это было майору? - Да какая разница, - отмахнулся Юра, отводя глаза. - Я потом, кстати, таким же макаром проходил на электрика. Думал еще, нафиг им это? Наверно потому что в шахте стресс, что ли, и надо уметь подчиниться начальнику в чрезвычайной ситуации… - Постой. Электрики все провода различают по цветам. Как ты там работал? Да еще при херовом освещении? - Ну я же не один там был. Провода напарник раскладывал. А у меня зато руки не тряслись. - Пиздец… Степа привык, что в его мире все было строго сбалансировано: голубое небо, зеленая трава, красные свет светофора и кромка предупредительных дорожных знаков. А у Юры глючил даже прилавок с помидорами. Он жил в каком-то диковинном желто-синем мире - патриотично, конечно, но для художника абсолютно невыносимо. Во всяком случае, Степа содрогался, представляя себе это. “Случись такое со мной, я бы застрелился”, - решил он, но, подумав, понял: случись такое с ним, он бы тоже не сразу догадался, что с ним что-то не так. Впрочем, его бы наверняка вычислили еще в художественной школе: местные дрессировщицы четко следили за тем, чтобы рисунок точно соответствовал модели. Тем забавнее было осознавать (в старших классах, когда пытки муляжами яблок и вазочками наконец-то прекратились, и к ним привели первую, хоть и завернутую наглухо в трико и купальник, натуру из танцкласса), что детально прорисовывать ссадины на коленях и синяки под глазами от бессонных ученических ночей не то что не обязательно, а даже как-то невежливо. Любая телесность на таких уроках была совершенно стерильна, и Степа, надеявшийся было разговеться в своих возрожденческих устремлениях, снова пал духом. Тем более что натуры отказывались сидеть смирно - они кривлялись, вздыхали, а потом еще и жаловались, что он пририсовал им двести граммов лишнего веса на правой ягодице. Ну, что с них взять - балерины. Но, как обычно бывает в киношных штампах, все изменилось, когда появился Он - Алексей, единственный мальчик из танцкласса, согласившийся позировать. Впрочем, мальчиком его называла старенькая училка, а на деле это был Степин ровесник, шестнадцати лет от роду, выше его на полголовы и сложенный так, что Леонардо да Винчи, кабы знал, тут же изобрел бы машину времени, чтобы переместиться в их неприютные девяностые и наречь этого паренька новым идеалом человека. Степа, конечно, преувеличивал - просто на фоне его унылой повседневности этот танцор и впрямь смотрелся как чудо, ниспосланное свыше. А еще он вел себя удивительно смирно - стоял, сколько было нужно, умел сидеть и не вертеться, а потом не заглядывал через плечо и не отчитывал Степу за недостаточно утонченный абрис ягодиц в трико. Леша отбывал позирование, как вахту, и удалялся, едва давали вольную, не любопытствуя даже, что там наворотили из его светлого образа. Степу такое равнодушие бесило - как вообще можно с таким пренебрежением относиться к собственной фигуре? Себя он, конечно, в расчет не брал, обычный костлявый пацан, не на что смотреть, но этот… - Тебе что, совсем не интересно? - Не выдержал он однажды, заметив, как их натурщик в очередной раз собирался уходить. - А что я там не видел? - Леша пожал плечами. - Я на себя полдня смотрю. У нас в танцклассе все стены в зеркалах. - Все ваши зеркала отражают одно и то же, - оскорбился Степа. - А рисуют все по-разному. - Ладно, показывай, что там у тебя, - как-то слишком быстро согласился тот и забрался за Степин треножник, уставившись на холст. Степа мигом пожалел о том, что ляпнул, потому что работа была еще не закончена - он слишком долго провозился с прорисовкой позы и оттого не успел дойти до деталей. - И впрямь, на зеркало не похоже, - хмыкнул Леша. - Я думал, вы тут прям портреты рисуете, как в Третьяковке… - Да я б с удовольствием нарисовал, - не думая, ляпнул Степа, отчего-то надеясь этим реабилитироваться. - Только… это ж долго. За урок не успеем. - Ну давай я тебе отдельно попозирую, - Леша пожал плечами. - В воскресенье секций нет. Так впервые в жизни сбылись Степины грезы рисовальщика – перед ним оказался объект, которого можно было превратить в античное божество с сочных ренессансных полотен. А вместо них замерцали другие грезы, о которых Степа даже не подозревал, пока будущий Аполлон не скинул перед ним свитер… *** С горем пополам Степе удалось снавигировать Юру в домашке по цветосмешению – за указанные краски он брался неохотно и недоверчиво, будто все еще подозревал, что его дурят. Степа, наверное, тоже бы офигел, если бы на -дцатом году жизни ему сообщили, что остальные видят кучу всякого, чего не видит он. Но в итоге справились общими силами, и Степа с легкой завистью подумал, что работа Юры вышла даже лучше, чем его собственная, потому что он был аккуратнее. – Спасибо, – сказал Юра, кладя разрисованные акварелью листы сохнуть на подоконник. – Хочешь чего-нибудь? Чаю там… – А можно я тебя еще порисую? – выпалил Степа прежде, чем подумал. – Не как в мастерской, а просто так. Ради практики. – Обязательно меня? – вздохнул Юра. – Слушай, тебе хорошо, тебе твои растения уговаривать не надо, – не удержался Степа. – А я на человеках специализируюсь. Будь человеком, Юра. - Как встать? - спросил Юра, покоряясь. - Да не надо позировать! Наоборот – чем меньше на скульптуру похоже, тем лучше. Сядь просто как удобно. Пигмалионовскими взмахами он усадил Юру на стул возле окна – так, чтобы был сильный контраст между освещенной и теневой стороной, – и отошел, прицениваясь. Натура перед ним была расслабленная, но даже так было заметно, что спину Юра держал не на хлипком позвоночнике и честном слове, а на внушительном мышечном каркасе. Степа прищурился, разглядывая уже знакомые татуировки, выбивающиеся из-под черных рукавов. На правой чернила под кожей смыкались сплошным двойным кольцом с загогулиной, как стилизованный античный браслет в форме змеи, а из-под левого выглядывал диковинный узор. Степа знал, что, сколько не приглядывайся, а точь-в-точь повторить их он не сможет – заколупается, взбесится и плюнет. А хотелось запечатлеть Юру до мельчайших деталей. Степа и раньше замечал, что из-за крупной башки, издалека Юру можно было принять за подростка. Само лицо тоже было, на первый взгляд, ребяческим, с пухлыми щеками и светлыми серо-зелеными глазами. Даже его постоянное недовольное выражение было не суровостью взрослого мужика, а какой-то детской тревогой. Иллюзия пропадала в тот момент, когда Юра, в такт каким-то своим невеселым мыслям, хмурился и сжимал челюсти; тогда гладь его лица, только что мирно отражающая свет всей своей округлой лунной поверхностью, шла рябью желваков. Можно было подумать, что Юра проводил все свое свободное время либо в жевании, либо в скрежете зубовном. Безупречная фигура указывала на последнее - ну, или он жевал что-то на редкость низкокалорийное и малопереваримое, как австралийский сумчатый медведь, питающийся, вопреки здравому смыслу, травой. Степа понял, что он зависает на лице, не в силах перевести взгляд и мысли на, собственно, предмет своего художественного интереса. Казалось бы, чего он там не видел? Все ведь видел, целиком и полностью, и даже не раз. Но почему-то именно эта треклятая черная облегающая майка заряжала Юрино тело эротическим напряжением, которого при полном обнажении не было совсем. Внезапно, Степу взяла робость, будто если он начнет разглядывать не собственно мускулы и суставы, а изгибы и впадинки под тканью, то перейдет границу, которых и так уже было пересечено немало. Одновременно с этим в мозгу яркими лампочками светилась мысль, что Юра сам разрешил и почти не возражал, а значит… что это значит, Степа пока не понимал. Зато уже понял, какого ответа ему хотелось бы, потому что все это с ним уже было. Когда шестнадцатилетний Степа, так ждавший этого момента, впервые обрел возможность нарисовать голый мужской торс, первой его мысль была вовсе не об Итальянском Возрождении, а о том, чтобы потрогать его руками. Мысль испугала, потому что не укладывалась в привычную логику: прежде объекты для рисования не вызывали у Степы желания. Впрочем, как и мужчины вообще - вершиной его амурных побед были случайные горячие поцелуи с девочками, которые отчего-то находили его привлекательным. С таким обычно не спорят, особенно в подростковом возрасте. Но, когда выяснялось, что для идеального кавалера он слишком беден и слишком занят по вечерам, очарование улетучивалось, и Степа - тогда еще Серёга, один из пяти Сергеев в классе на двадцать человек - выкидывался очередной девушкой из любовных сетей, как недоросший карась. Но теперь, Степа был уверен, все было иначе: Леша не строил ему глазки, а сразу пошел с козырей, стащив футболку еще до того, как ему пришло в голову попросить. - Ты чего завис? - щелкнул пальцами Леша, свято уверенный в собственном превосходстве на поле обнаженной натуры. - Да… засмотрелся, - смутился Степа. - Тело у тебя - во! - Ага, знаю, - горделиво заявил натурщик. - По четыре часа в день тренируюсь. Степа спросил, почему же ради такой цели он выбрал танцы, а не какой-то более брутальный спорт, но ответ в его памяти не запечатлелся - зато до сих пор вспоминалась собственная дрожь в руках от страха опорочить это произведение труда и пота своими неловкими притязаниями на искусство. А еще под глазом до сих пор цвел фантомный фингал от удара божественного кулака: через пару месяцев, шестнадцатилетнее Степино либидо таки убедило его, что красавец-танцор не просто так ходит к нему каждое воскресенье и скидывает перед ним майку. Как оказалось, то, что он принял за флирт, оказалось банальным неуемным тщеславием. Юра был от тщеславия далек, как Земля от Альдебарана. И все же Степа опасался любоваться им - достигнув двадцатилетия, его либидо отнюдь не поумнело и продолжало нашептывать всякие глупости, теперь уже не только горячие, но и сентиментальные. Зато поумнел он сам, и теперь старался беречь глаза и другие части тела, и не воспринимать желаемое за действительное. - Я… не так сижу? - ворвался в его поток сознания Юра. - Может, мне всё-таки встать? Степа спохватился, поняв, что, видимо, уже долго рассматривает Юру, не касаясь карандашом бумаги. - Знаешь что? Ты лучше ляг! - быстро нашелся он. - На диван. И мышцы расслабь. Сидящего рисовать проще, но я же ради практики. Да и тебе удобнее будет. Юра вздохнул и послушался, но никакого расслабления Степа не заметил. Он грешным делом подумал, что Юре неловко, но когда он повторил свое пожелание, тот только недовольно вякнул: - Да расслабился я! - Не расслабился, я же вижу. Лежишь как на низком старте. - Низкий старт выполняют стоя. - Тьфу, зануда, - отмахнулся Степа. - Попробуй закрыть глаза, если я тебя смущаю. От закрытых глаз ничего не поменялось, но самому Степе стало проще - теперь он мог бездумно водить карандашом по бумаге и знать, что за ним не следят, и не считывают похоть во взгляде, который по негласным законам художника, должен быть бесстрастным. Через какое-то время это и правда помогло - весь Юра стал как-то плавнее и мягче. Степа не мог нарадоваться на послушную модель и подумал, что обязательно нужно будет нарисовать его еще в каких-нибудь позах, раз Юра такой способный… но под конец, когда оставалось только свериться с линиями и можно было углубиться в светотень, Юра пошевелился, а затем подложил руку под голову. Степа собрался было возмутиться, и тут понял, что Юра спал. Хмыкнув, Степа отложил в сторону альбом и прислушался - дыхание было ровным и мерным, как у человека, который видит десятый сон. Он понял, что сам успел порядочно утомиться: в животе урчало, спина затекла и ныла, да и запястье уже не слушалось. Оценив все обстоятельства, Степа санкционировал им обоим заслуженный отдых: Юре, раз уж он отрубился, почивать, а себе - обеспечить их обоих ужином. Понадеявшись, что удастся отделаться бутербродами, Степа заглянул в холодильник и присвистнул. Бутерброды в этом доме отрицали как класс: ни колбасы, ни сыра, ни даже хлеба ни в холодильнике, ни за его пределами не обнаружилось. Зато было полно всякой другой снеди, которая наводила на мысль о том, как далеко распространяются границы Юриного терпения. Не установи Степа опытным путем, какие именно цвета различает хозяин квартиры, то всерьез усомнился бы, что тот вообще видит что-то кроме белого и зеленого. Вся еда в его доме была именно таких цветов: творог, яйца, огурцы, петрушка... Единственным, что хотя бы отдаленно могло порадовать, были яблоки - но тоже зеленые и наверняка кислые, как Юркина физиономия. Неудивительно, что он всегда грустный, на такой-то диете, подумал Степа, и тут же устыдился, потому что основным источником его собственных калорий в последнее время был спирт. И все же поле для действий было - на нижней полке стоял тазик с целой курицей. Степа помнил, как его бабушка обходилась с таким сокровищем, да и его учила: нужно было нашпиговать тушку специями и выложить на смазанный маслом противень. Вот только единственной специей, которая была у Юры, оказалась забытая где-то в недрах шкафчика пачка соли, доставшаяся ему, судя по виду, вместе с квартирой. В холодильнике нашелся чеснок, и Степа рассудил, что от пары зубчиков, засунутых в тушку, проблем не будет. А вот из масляного в доме были только краски, и, вздохнув и мысленно помолившись всем святым покровителям поваров, он решился засунуть ее в духовку прямо так, а там будь что будет. Пока его кулинарный эксперимент румянился, Степа решил сделать над собой последнее усилие и дорисовать так удобно задремавшую натуру. Натура мирно дрыхла и легко поддавалась созерцанию и конспектированию. Курица запекалась примерно час, и за это время, гордый собой Степа закончил аж три неплохих наброска. Когда по квартире пошел аппетитный запах, возвещающий скорый ужин, Степа отложил альбом, потянулся и склонился над спящим, слегка потрясая его за плечо. Сначала Юра только пробормотал что-то неразборчивое и попытался отстраниться, но когда Степа потряс его снова, открыл глаза. Степа и сам не понял, как оказался на полу, со звенящим от боли затылком. Сверху на нем сидел еще секунду назад безмятежный Юра и прижимал его к полу, сдавливая железной рукой шею. Степа успел испугаться, затем - сообразить, что пока жив, а затем - что жив он, походу, ненадолго: вид у Юры был такой, что с него впору было рисовать не античные эскизы, а иллюстрации к Стивену Кингу. Зеленые глаза почернели, рот искривился, желваки ходили под кожей волнами; одна рука выдавливала из Степы жизнь, а другой Юра неистово шарил по его одежде. Степа смотрел и смотрел на него, казалось, целую вечность. Последним усилием воли - мир уже багровел по краям - он нащупал руку у себя на горле, и неожиданно для себя погладил ее. А потом все, включая его самого, исчезло.