Натурщик, или красота - убойная сила

После сессии в кабинете пластической анатомии, Юра ощутил на себе внимание. Его будто впервые заметили в академии. Это было странное чувство - где бы он ни появлялся, взгляды были прикованы к нему. Даже те, кто не видел его голые причиндалы, теперь смотрели на него по-другому - то ли слухи расползлись, то ли ребята успели за пару дней показать рисунки всей академии. Юре было не по себе. Слишком долго он вел такую жизнь, при которой лишнее внимание могло сгубить - в прямом смысле. И сейчас он не вполне понимал, как реагировать - вроде бы, все позади, и он и так уже на виду, обзавелся приятелями, обыватель, но инстинкт трубил тревогу и приказывал прятаться. И он прятался как мог - а в этой новой жизни, он мог только отворачиваться и делать вид, будто ничего не замечал. С земляками из общаги было сложнее: они уже считали, что Юрец в доску свой, и не стеснялись подкалывать его при всякой возможности. - О-о-о, а вот и наш Аполлон идёт! - завел Вовка, едва Юра зашел в аудиторию. На обязательные лекции по истории искусства ходили все - и художники, и скульпторы, и искусствоведы, - и все рассаживались по партам в огромном аудиториуме. Юра попытался сесть как обычно отдельно, позади всех, но не тут-то было - на соседний стул тут же приземлился Степа. Остальные ребята проходили мимо него к своим партам и бросались шуточками. Юре пришлось приложить усилие, чтобы не втянуть машинально голову в плечи, как черепаха, а оставаться сидеть прямо. - Юр, чего ж ты раньше молчал, а? - Нам походу пора проводить конкурс Мистер Вселенная… - Я вот посмотрел на тебя, и прям пожалел, что на мужиков не тянет… Юра чувствовал, что краснеет - щеки начинали гореть неприятным теплом. Дразнилки-комплименты оказались немногим приятнее детских дразнилок про бородавочную болезнь. - Юр… а, Юр… - зашептал Степа под руку. Юра смотрел в стол и пытался его игнорировать, но тот не отставал. Наконец, Юра вздохнул: - Чего тебе? - А ты мог бы мне еще попозировать? Пожалуйста… - И ты туда же? - не выдержал Юра. - Надоели, ей-Богу. Я же сказал - пари есть пари, и на этом все. Больше я перед толпой раздеваться не стану. - Так не надо перед толпой! Просто я четыре часа прогулял, мне досдать надо, - быстро-быстро зашептал Степа и полез под парту. Он вытащил свой огромный альбом и положил перед Юрой. - Два рисунка требуют. Я эти хочу закончить. Смотри… Он открыл альбом и подвинул его ближе, и Юре пришлось взглянуть. Перед ним были два наброска античных героев. Несмотря на то, что делались они явно наспех, где-то небрежно, грязно и с лишними линиями, в них ясно читались пропорции красивого, ладного тела. Наверняка Степа рисовал их со статуи - или с того натурщика, который слинял от них. А теперь почему-то хотел, чтобы за его прогулы отдувался Юра. Нет уж, хватит с него. - Степ, ты красиво рисуешь, правда. Но ты ведь не с меня начинал их рисовать. Не с меня и дорисовывать. - Как это - не с тебя? - Степины глаза стали круглее обычного. - Я же их вчера делал… вот, смотри, даже татуировку твою успел наметить... Он ткнул пальцем туда, где, как казалось, он набросал лишнего, стараясь тщательно прорисовать средний пучок дельтовидной мышцы. Юра присмотрелся и понял, что в кажущемся хаосе наблюдался конкретный орнамент - видимо, Степа многое нарисовал так схематично, потому что зачем-то зациклился на его плече с узором. - Юр, ну… я знаю, что рисую не лучше всех… вон Женька там, или Маля - они, конечно, лучше могут… но я буду стараться, честно! Мне очень, очень надо… Мне без рисунков зачет не поставят. А без зачета я отсюда пробкой вылечу… Юра вздохнул. Раздеваться опять он не планировал, ни перед толпой, ни приватно. Работа натурщиком оказалась не его. Держать позу он мог, а вот справиться с взглядами, облизывающими каждую выпуклость и впадину на твоем теле, да еще когда тебя попутно измеряют на глазок карандашами и тщательно фиксируют на бумаге… Положительно, рисовать самому было гораздо комфортнее и интереснее. Но Степа смотрел на него так жалобно, что у Юры екнуло сердце, или что там у него оставалось. И Юра понял, что не сможет ему отказать. Он помнил, как этот дурень прорывался через вступительные экзамены, покрывая все на своем пути кровью, по́том и матом. В конце концов, рассудил Юра, ну что такого может случиться, если он просто постоит лишний час-два в позе Дорифора? По-крайней мере этот его позор останется между ними… * * * Степа впервые увидел Юру на вступительных в НАОМу, но то что это был именно Юра, он вспомнил не сразу. НАОМу - кажучи державною, Національну академію образотворчого мистецтва і архітектури - Степа наметил как укрытие от армии, куда ни один российский мальчишка не хотел загреметь. На момент поступления, он уже отучился в Тамбове на портного, в надежде идти дальше на художника по костюмам, но увы, поступление во ВГИК, ГИТИС, МХАТ, или Щукинское было его семье не по карману. В то же время, НАОМа была солидным учреждением, с богатой историей и выверенной репутацией, а Степа, сколько он себя помнил, всегда обожал рисовать. К художественному вузу он считал себя полностью готовым. Он прекрасно чувствовал пропорции и цвет, даже несмотря на то, что его пять лет художки пришлись на самые жуткие времена, когда и красок-то нормальных не было, и весь рисунок частенько делали единственным простым карандашом - любой твердости, какой только найдется. Но главное, считал Степа, у него был талант. Оказалось, что голого таланта и честно выстраданной художки для комиссии недостаточно. Очередь из желающих выучиться на голодного художника была до Луны, и корифеи выбирали не просто талантливых, но еще и тех, кто мог к своему таланту что-нибудь приложить, желательно в конвертике. У Степы же не было ни связей, ни денег, и, в отличие от некоторых абитуриентов, он не знал лично никого из штатных преподавателей и ни с кем не занимался до этого частным образом - а некоторые делали это уже много лет, специально готовясь к моменту поступления. Члены комиссии просмотрели его портфолио с почти одинаково снисходительными выражениями, а затем раскритиковали в пух и прах его вступительные работы, хотя Степа своими глазами видел, что многие из тех, кого приняли, рисовали намного хуже. Не найдя свое имя в списках, Степа не на шутку разозлился - на себя и на весь этот долбаный мир, где за учебу нужно было платить не умением, талантом, и рвением, а баблом. Отойдя от стенда с вывешенным списком, он изо всех сил запустил своим альбомом в стену. Толпа, что терлась вокруг списков, не особо заинтересовалась маленьким лохматым белобрысым психом - срезался и срезался, бывает. Только один парень в серой фуфайке, на вид чересчур теплой для конца августа, обратил на него внимание, и то только потому, что альбом чуть ли не угодил ему в голову. К счастью и для него и для Степы, он не стал учить Степу вежливости, а молча поднял альбом с пола, отряхнул, и посмотрел на раскрывшийся рисунок углем - мускулистый мужской торс в двух ракурсах. - Ты чего кидаешься? - пробормотал он, протягивая альбом обратно владельцу. - Они меня забраковали, - прошипел Степа. - Ну… всякое бывает. Попробуешь на следующий год. - Много ты понимаешь… - Степа дернул головой, словно теленок отгоняющий слепня. - Я и на следующий год им буду не нужен. Я вообще им не нужен. Знаешь, почему? Потому что а: я не свой, и бе: у меня денег ни копья. Никому на лапу дать не могу. Пиздец. Степа вернулся в общагу, злой, как собака - оттуда ему тоже нужно было выметаться, потому что место выделялось только на время экзаменов. Он долго не мог прийти в себя - ломал карандаши, швырял вещи, и строил грандиозные планы расписать ночью все стены в главном корпусе огромными хуями в человеческий рост - натуралистическими, с большими волосатыми яйцами, черной масляной краской, чтобы наутро вся эта сребролюбивая братия охуела и разорилась, перекрашивая свое драгоценное здание обратно в целомудренно-академичный вид. Но ничего этого он не сделал, а просто уснул, утомленный своим бессильным бешенством. А наутро его разбудил какой-то пацан криком немедленно спуститься вниз, к вахтерше - Степу звали к телефону. Голос в трубке вежливо сказал ему, что комиссия пересмотрела свое скоропалительное решение, и его принимают. *** Только сейчас, Степа вдруг понял что тот тип в сером был Юра - просто он не запомнился, даже после их разговора, и не запоминался до тех самых пор, пока не начал появляться в их комнате. Впрочем, с началом собственно классов, Степа вместе с другими все время пытался принять Юру в стаю: шутил с ним, хотя тот ни разу не улыбнулся; втягивал в беседу, хотя Юра был неразговорчив. Вместе с другими он взял за привычку клянчить у Юры денег - по мелочи, пару гривен на студенческое веселье. Юра не отказывал, и даже не спрашивал на что скидывался, иногда оставляя Степу богаче на целую пятерку, но со странным ощущением, будто не он обобрал Юру, а Юра его. И лишь теперь все встало на свои места. Когда Саня шутил, что Юра - важная шишка, и точить лясы с молодняком ему не по статусу, он нечаянно попал в точку. Юра отшивал Степу не из-за скованности или застенчивости. Ему просто было не до него. До вчерашнего дня, Степу это просто парило. Юрино пренебрежение сидело в нем занозой. Ему отчего-то было надо, чтобы Юра наконец обратил на него внимание, чтобы заметил, ответил на подкол, спросил нафиг Степе еще двушку так скоро, неужели вчерашнюю уже пропил? Но теперь он должен был признаться себе, что его шансы были невелики. Во всех смыслах, понял Степа, холодея от стыда. Хотя Юра и не сознался в собственно акте мужеложства во время игры, было неясно, почему бы он ограничил себя одними поцелуями с парнем. И вообще, с какой стати ему было бы так интимно раскрываться перед какими-то сопляками?.. Да, решил Степа: у такого парня, как Юра - взрослого, умного, талантливого, и сложенного, как древнегреческий олимпиец - наверняка есть свой близкий человек, с которым он наслаждается жизнью вдали от шума и гама их грязной общаги. И поэтому Юре не нужны ни их детские игры, отдающие “бутылочкой”, ни вообще все эти общажные посиделки с портвейном в их прокуренной комнате или на облезлой лавочке в сквере. И уж точно ему не нужен нищий мальчишка, который прогуливает лекции, до которых так рвался еще месяц назад, и спит на узком заляпанном казенном матрасе, на котором до него уже спали десятка два таких же голодных студентов. Воображение рисовало вереницы героев-любовников, куда более достойных быть с Юрой, чем Степа. Это мог быть красавец-спортсмен, какой-нибудь футболист, который блистает на европейских чемпионатах, но возвращается в Киев, к своему зануде-художнику. Или состоятельный бизнесмен - не примитивный бандюга, накосивший бабла с проституток, ларьков и торчков, а настоящий делец, в костюме-тройке, с собственным еженедельно летающим в Китай самолетом и накладными с шестизначными цифрами оборота. Или инженер - не бывший советский, "на сотне рублей, и больше я не получу", понятное дело, а какой-нибудь доморощенный гений-компьютерщик, которого уже прибрал к рукам филиал крутой заграничной компании, и которого эта компания не прочь перевезти в Кремниевую Долину, но он терпеливо ждет, пока его партнер доучится, и компания ждет вместе с ним, потому что в Калифорнии к этому относятся с пониманием… В любом случае, это явно был кто-то настолько же совершенный в своем воплощении, как Юра в своем. Потому что совершенство может сойтись только с другим совершенством. Уже зная что этого делать не стоит, Степа стянул с себя майку и штаны и встал у прислоненного к стене высокого зеркала с крапинками краски по углам. Из зеркала на него глядело настоящее чучело: соломенные патлы во все стороны; лупоглазая носатая рожа; плоская, чуть ли не впалая грудь; короткие цыплячьи ноги; и мягкий живот, уже несущий в себе гнилой зародыш пивного брюшка. Это было невыносимое зрелище, но Степа тщательно осматривал себя со всех сторон придирчивыми глазами художника, чтобы изжить всякие сомнения и недопонимания насчет своих перспектив. Степа с его неуклюжими приставаниями наверно был для Юры чем-то вроде цыганенка-попрошайки на вокзале, которого предпочитаешь не замечать, потому что если заметишь, то пробьет на брезгливую жалость. А может он не был даже этим, и Юре просто не было до него дела. Как нет дела луне до воющего на нее волка, или, подумал Степа с отвращением к самому себе, как нет дела солнцу до кукарекающего на него петуха. Вдоволь насмотревшись на свое убожество, Степа оделся, сел на кровать и открыл альбом на странице с набросками, которые он сделал с Юриной натуры. Ему вспомнились слова Стаса про песика, не знающего, где укусить, и теперь он видел, что тот имел в виду. Ослепленный неожиданной красотой, Степа выхватывал из образа то одну, то другую деталь, и никак не мог запечатлеть общего движения. Он закусил губу, рассматривая рисунки. Все-таки как же хороши были плечи у Юрки, их дельты и трапеции, и грудь с легкой округлостью ненапряженных пекторальных мышц, а под ними, ясно проступающая дуга реберного хряща - френ, вместилище души, которое, он теперь вспомнил, греки действительно, в отличие от египтян, прорисовывали на куросах с самого начала, стилизованной дугой разделяющей грудь и живот - дугой, которую он никогда не наблюдал вживую. Может, у Юры ее тоже не было? Может, он домыслил эту линию сам?.. Тогда, в классе, рисунки казались ему совсем даже ничего, но теперь Степа не видел в их косых, неумелых линиях ничего стоящего - только тоскливую безысходность. Это было добросовестная графическая репрезентация его жалкого воя на недосягаемое совершенство. И самое горькое было даже не то, что это совершенство его никогда не заметит, а то, что он и провыть-то свою хвалебную песнь толком не умел.