Натурщик, или красота - убойная сила

Юра не лгал. Быть смирным он умел всегда. Он не шумел в битком набитой приемной в поликлинике, не ерзал на уроках, и прилежно играл гаммы, а затем этюды, а затем фуги и сонаты на черниговской “Украине”. Он терпеливо стоял в очередях за хлебом, молоком и детским питанием для соседки. И он не путался под ногами когда у родителей были гости, за что имел привилегию присутствия, пусть и молчаливого, на тахте. Когда малознакомые дяди и тети расспрашивали его про успехи в школе, он вежливо докладывал про свои пятерки. Если веселящиеся гости агитировали его встать на стул и продекламировать басню Крылова или “За сонцем хмаронька пливе”, делал и это. Декламировал он плохо, не размеренно и певуче, как следовало, а отрывисто и чересчур эмоционально, слишком вкладываясь в представление, которое запрашивалось для проформы. Зато потом, под неискренние аплодисменты, можно было сесть обратно на тахту и продолжать подслушивать взрослые разговоры. Он не роптал при переездах, спокойно ложился в больницу на лечение, и даже отца хоронил без слёз - впрочем, когда через несколько месяцев умерла и бабушка, он плакал навзрыд. После школы и трех лет в Суворовском училище - покойный отец всегда пророчил своему серьезному, собранному сыну карьеру военного врача - Юра, неожиданно для матери, не стал поступать в Военно-медицинскую академию имени Кирова в Ленинграде, а пошел служить по призыву. По инерции, советская военная бюрократия забросила его на базу в Туркменистане, хотя Союз уже вывел из Афганистана свои последние войска, не считая пленных и пограничников. По случаю, как раз в это время кто-то наверху, видимо, извлек хоть какие-то полезные уроки из десятилетней бодяги, потому что вниз спустилось волеизъявление начальства готовить снайперов, если не для этой, уже просранной, войны, так для следующей. В Юриной части для пробы в коридор набилась толпа. Они ждали час, полтора, два. Сначала все галдели, хвастаясь своей меткостью и кучностью; постепенно галдеж сменился ворчанием, потом руганью; а потом все плюнули и разошлись на обед. Через два с половиной часа, из кабинета вышел невысокий майор и окинул взглядом коридор, где у стула с книгой стоял навытяжку Юра. Он был один. Профессия подходила Юре великолепно. Непьющий, некурящий, он был тих и невозмутим - все яркие детские эмоции и переживания остались далеко позади. Его терпение и усидчивость превзошли все ожидания инструкторов. Он мог лежать сутками в кустах под брезентом и ветками, на дневной жаре и в ночном холоде, сливаясь в единое целое с винтовкой Драгунова и медленно потягивая воду из единственной фляги под боком. Он мог ползти ничком и бесшумно, по оленьи, ступать через подлесок. Зрение у него было отличное, пульс редко превышал 45 ударов в минуту, и он с легкостью просчитывал на лету дистанции, углы и векторы, делая в уме все нужные поправки на движение мишени, направление ветра, температуру воздуха, и другие переменные. К концу Юриной службы в городе Мары (“Есть на свете две дыры: Маркулешты и Мары…”), развалился и сам Союз, и всем стало не до военки, и уж тем более не до снайперов. Юра честно дослужил до дембеля, бесстрастно наблюдая за хаосом вокруг, и уехал домой, так и не испытав свои навыки в бою. Базу к тому времени уже разворовали почти полностью, и Юра, поколебавшись, тоже прихватил с собой сувенир: бесшумную спецназовскую ВСС, то есть "винтовку снайперскую специальную", на которой его тренировали в последние месяцы. Не потому, что это была его любимая из всех винтовок - его душа скорее лежала к добротной, надежной и гораздо более дальнобойной СВД - а потому, что "Винторез", как его называли ГРУшники, разбирался на три узла и легко упаковывался в неприметный чемоданчик. Вернувшись в Криворожскую квартиру, пустовавшую после второго замужества матери, Юра спрятал винтовку в замаскированную выемку в стене и поступил в горнорудный. Он уже проходил практику в шахте, когда из Болгарии в слезах позвонила мать. Как это часто бывает, ее новый муж слинял вскоре после страшного диагноза, оставив ее одну на съемной квартире и почти без средств. Юра купил ей билет домой. Дома выяснилось, что бесплатная медицина была бесплатной только в теории; в реальности диагноз рака молочной железы третьей стадии подразумевал занос хабаря врачам и хирургам за каждую из процедур, не говоря уж о дефицитных лекарствах. Хотя Юра имел привычку откладывать деньги каждый месяц, болезнь матери съела его скромные сбережения за несколько недель. Он устроился на две смены и исправно тянул сыновний долг, пока на шахте платили зарплату. Но пришел месяц, когда зарплату не выдали. Не выдали ее и на второй месяц, и на третий. Юра оброс долгами. Мать больше не могла подрабатывать, торгуя на барахолке, и целыми днями лежала дома в депрессии перед стареньким телевизором “Радуга”. Юра начал работать в городе - сначала электриком, потом кем придется. Денег едва хватало на еду и болеутоляющие препараты. И тут ему наконец повезло: по случаю, он пристроился на работу могильщиком. Похоронная индустрия, в отличие от других, расцветала: постоянные бандитские разборки в городе между группировками обеспечивали надежный поток клиентов. Юра копал могилы в две смены и наблюдал за нескончаемыми процессиями хоронящих друг друга братков. Тихой, серой тенью, он скользил среди памятников, не привлекая к себе взглядов. Изредка его подзывал к себе какой-нибудь родственник или друг, из тех, что “выбились в люди” и пришли лечить душу, исповедуясь перед давно забытым мертвецом, и совал мятую купюру с угрюмой просьбой: “Слышь, помоги найти…” Юра помнил всех. Так Юра познакомился с людьми в малиновых пиджаках и с золотыми цепями на шее напоминающих по размеру корабельные - и этих людей очень заинтересовала его военно-учетная специальность. Юра и сам не знал, почему до сих пор не загнал свою винтовку. Должно быть, сыграла роль его природная осмотрительность и привычка мастера беречь свой инструмент. Так или иначе, просчитав все свои доходы, расходы и варианты, он согласился. За свое первое задание Юра заработал больше, чем за два месяца махания лопатой. Мзда за устранение толстого, неповоротливого лидера ОПГ “Болиды” разом покрыла текущий курс материнской химии; к тому же, Юра погасил все долги соседям и друзьям семьи, полностью восстановив свою кредитоспособность. Он ждал мук совести, бессонных ночей, терзаний и потери душевного покоя, но ничего этого не было. Лидер Болидов не приходил к нему во сне и не попрекал его пятном мозгов и крови на асфальте перед модным китайским рестораном “Луна и Дракон”. Он был движущейся мишенью, и, после корректировки на ветер, стал мишенью неподвижной. Наверно, у меня нет души, подумал Юра, безрадостно пересчитывая стодолларовые купюры за обеденным столом. Значит, надо самому ставить себе какие-то моральные рамки. Его приемлемые рамки оказались просты: он брал заказы только на себе подобных. Те, кто хотел расширить возмездие до семей, любовниц, домашних животных или случайных свидетелей, получали вежливый отказ и заносились в специальную книжечку, которую Юра хранил в чемоданчике электрика, вместе со складной винтовкой. Так прошел год. Те, кто первыми ввели его в мир заказных убийств, сами пали от чужих рук. Теперь Юру никто не знал в лицо. Связаться с ним можно было только через специальный почтовый ящик. Заказы приходили довольно регулярно; даже после просеивания их через сита около-моральных рамок, адекватной оплаты и благонадежности клиента, оставалось более чем достаточно. Между заказами Юра по-прежнему подрабатывал электриком и могильщиком и, хотя отказывался пить с сослуживцами, ссылаясь на кодирование и больную печень, умел притвориться своим во многих рабочих компаниях. Удовольствия эти посиделки ему не доставляли никакого, но он дорожил своим образом неказистого парня-работяги, электрика третьего разряда, который ходил на футбол с корешами и калымил на кладбище; оно оберегало его ночную жизнь, как латы. Глаз правоохранительных органов скользил поверх него и не видел его в упор. Дела шли в гору. Юра отправил мать лечиться в Киев, под присмотром родственников. Он регулярно слал ей деньги, все время обещая навестить, но всегда откладывая на потом. Мать довольно часто звонила ему, и он давал ей выговориться о всех огромных невзгодах и мелких радостях ее жизни. Но когда разговор заходил о нем самом, на линии воцарялось неловкое молчание. Мать никогда не спрашивала Юру о работе, и он подозревал, что она о чем-то догадывалась. А кроме работы, говорить ему было не о чем. Друзей у него не было; жениться он не собирался. Даже будь он откровенен с ней о своих настоящих наклонностях, ему было бы нечего рапортовать. Никакие романтические отношения, а уж тем более с мужчинами, не могли вписаться в его новую жизнь. Случайных связей он стеснялся, да и брезговал, лишь иногда вспоминая с тоской свой единственный поцелуй в армии с симпатичным местным парнем, с которым они разделили косячок "чуйки". Впрочем, парень быстро вспомнил, что он не пидорас какой-нибудь, и наивно попытался дать Юре в морду. Этим поцелуем начались и кончились все его любовные похождения.