Не бойся чёрных роз

      «Вы отстранены от расследования».              Реакция поступила не сразу. Джоан услышала эти слова будто очередное ложное утверждение, которое спохватилась опровергнуть — рефлекторно, словно горничная, что тут же берётся за мочалку, когда замечает липкое пятно на паркете:              — У семьи де Леви нет для этого оснований. Они с самого начала желали, чтобы расследованием занимались столичные специалисты. И более того, намеренно отвергали предложения от всех кантетбриджских юристов.              Но все слова, вылетающие из её рта, разбивались о подлинность подписи и печати в указе.              — Если уж Вы смеете ставить под сомнения мои слова, — хмыкнул Аврелий, расценив упорство Джоан за личное оскорбление, — позвоните главе семьи, чтобы услышать то же самое из его уст.              Он развернулся и ушёл по-французски. В своих манерах младший де Вильфор в точности повторял отца. На любое неповиновение откликался немногословной брезгливостью, которая придавала выразительности его носогубным складкам и старила ещё весьма свежее лицо; а на кротость и подчинение — высокомерным взглядом барона, под ногами которого назойливо вились немытые крестьяне. Если ты не превосходишь его в социальной иерархии, угодить ему невозможно.              Вернувшись в участок, госпожа детектив последовала его рекомендации, насколько риторической она ни была. Набрала номер мэра и получила подтверждение.              — Мне жаль, мисс Батчелор, однако в данном деле наше сотрудничество утратило выгоду, — единственное, что услышала она в ответ на требование объяснить причину. Последовали протяжные, как кошачий вой, гудки.              Голос Герода де Леви был безупречно нейтрален, даже слишком. Настолько, что закрались мысли, что это было отнюдь не его решение, о принятии которого, однако, мэр совершенно не сожалеет. Возможно, столь пустая, ни о чём не говорящая формулировка свидетельствовала о том, что господин де Леви и сам не до конца знал, в чём причина. А может, дело в банальной профдеформации. Ведь никто лучше чинушей не владеет мастерством изрекать плеяды слов, не несущих в себе ни грамма смысла. Сама Саломе призналась Джоан однажды, что ни разу не получала связного ответа на вопрос «Папенька, а ты меня любишь?».              До Кларка эта новость дошла, похоже, несколько раньше. Из вежливости он не стал ковыряться в свежей ране. До конца смены так и не проронил ни слова. Лишь по привычке подсовывал Джоан её любимый латте, одалживал зажигалку, будто она по-прежнему его босс, но было видно по глазам, что всё он знал. Все вокруг знали. И только когда настало время прощаться, сержант помог ей поправить сзади воротник плаща и со своей вечной ободряющей улыбкой похлопал по плечу:              — Надеюсь, мы с Вами ещё когда-нибудь поработаем, детектив-инспектор.              А сама Джоан весь вечер держалась невозмутимо, не позволяя мыслям об этом разрастись. Она заглушала их сигаретным дымом, выбивала мозолями на пальцах, когда заполняла целые стопки папок, которые обычно поручали младшим по званию. Коллеги на её месте без колебаний бы заливали мысли вином или чем покрепче, но увы, Джоан никогда не употребляла. Давно прошли годы, когда рабочие неудачи воспринимались пылко и болезненно. Джоан знала, что печаль, по словам учёных, при правильном подходе длится не более нескольких часов, а гнев и вовсе до пятнадцати минут. И относилась к ним, словно к лихорадке: нужно просто переждать, пока она выйдет вместе с потом. А если совсем невыносимо — принять жаропонижающее.              В столице с этим никогда не возникало проблем. Сбить лихорадку могли и библиотеки, и театр, и арт-выставки, и йога, и жаркие женщины с карамельным парфюмом, и податливые мужчины с дорогими часами. Но Кантетбридж не был столь снисходителен. В местных театрах показывали лишь пошлые бытовые комедии, а библиотеки не могли предложить ничего, что мисс Батчелор не знала бы наизусть. В отеле она выкуривала пачку, другую, третью, пробовала сигареты покрепче, к которым не прикасалась со времён студенчества. Она бесцельно водила пальцами по резьбе шкафчиков, словно надеялась нащупать тайную дверь. Она включала джаз, прижимала к груди искусственный букет и танцевала на балконе, пока город спал.              В столице, может, это бы спасло Джоан, но здесь ни одно привычное жаропонижающее не действовало. В Кантетбридже для неё больше ничего не осталось.              Несомненно, город подарил ей многое. Дал приятных коллег и дело, где правила игры ни капли не похожи на столичные. Дело, насквозь пропитанное неповторимым кантетбриджским душком и ставшее глотком свежего воздуха в водовороте склок столичных банкиров. Дал, в конце концов, Кассандру. И всё, что дал, одним махом отнял. Более того, не просто конфисковал — нет, всего лишь лишил на них права. Просто запретил прикасаться и пользоваться, низвёл Джоан до безликой чужачки, хотя поначалу принял как желанную гостью.              Конечно, у мисс Батчелор ещё ничего не отняли — ведь послезавтра наступит новый рабочий день, пусть и с другими обязанностями, с коллегами её ещё никто не разлучил, и из уст Кассандры еще не звучало «Между нами всё кончено». Но означало оно лишь одно: ей ещё предстоит всё это потерять. И грядёт новая боль, длительность которой учёные уже вряд ли в силах рассчитать.              И потому не так уж обидно, что поимка кантетбриджского маньяка гарантировала бы ей повышение до старшего инспектора. Логика быстро смыла горечь этих мыслей. Никто ведь у Джоан повышение не отнял — просто теперь оно слегка отсрочено. Она боялась другого. Заглянуть снова под дверь и увидеть там письмо со столичной маркой:               «Уважаемая детектив-инспектор Джоан Батчелор,       Уведомляем Вас о том, что Ваше участие в расследовании «К. Дело Проклятых роз» в городе Кантетбридж завершено. В связи с этим командировка официально объявляется закрытой с 11 сентября 1976.       Просим Вас обеспечить возвращение в Столицу и явиться в управление не позднее 19 сентября 1976 г.       Выражаем благодарность за Вашу работу на данном этапе расследования.»              Кантетбридж и так задержал её куда дольше, чем изначально планировалось. Дело было единственной причиной оставаться. Теперь её роль отыграна, костюм остаётся в гримёрной, и у режиссёров не остаётся ни единого повода держать в своей труппе настолько строптивую актрисульку.              И всё же Джоан не верилось, что это исключительно инициатива Хардманов. Слишком часто она прокручивала в голове этот сценарий: в какой-то момент мисс Батчелор в своей борьбе заходит слишком далеко, и в семейке просыпается страх, в связи с чем от неё громко избавляются. Занавес. В её голове было множество вариантов исхода, и ни один не был настолько прост. Не покушение, послужившее бы для остальных красочным предупреждением. Не подставное обвинение и даже не увольнение — всего лишь тихое отстранение, о котором не узнает никто за пределами участка. Для семейки с их вычурным стилем во всём это выглядело слишком топорно. Или же в спешке Хардманы попросту растеряли всю изобретательность и теперь подобно крысам, бегущим от потопа, готовы прогрызть дырку где угодно, лишь бы спастись. Может, прав был Адиэль, когда в беседе с Джоан выпалил однажды: «Жрать богатых нет смысла — это всё равно, что давиться куриной грудкой без грамма соли. Ни у кого из них, чёрт подери, нет вкуса.»              Очередная перечитка «Великого Гэтсби» не сбила жар, но зато подарила сон.              Под опущенными веками Джоан рисовались кадры киноплёнки. Затянутые сепией, обрамленные романтичной размытостью и сменяющиеся медленно, словно книжные страницы при вдумчивом чтении. Мисс Батчелор стояла на перроне. Чемоданы полны, плащ трепетал на ветру. Губы выпустили облако дыма, глаза поглотила тень шляпы, пряди разлетались на тонкие нити и заслоняли взор. Под ногами шуршали, словно мышки, убегающие иссохшие листья. Город стелился где-то далеко позади, вне кадра.              Кинолента обрела звук — прибыл поезд. Чернота покусала его охряную краску, а ржавчина — маршрутную табличку. И всё равно даже с дальних планов читался маршрут:              «Кантетбридж — Кантетбридж».

Воскресенье, 12-е сентября 1976 г.

23:47

      И наутро письмо со столичной маркой всё-таки пришло.              Джоан даже не стала в него вчитываться. Распотрошила конверт, взглядом уловила знакомые слова, поняла, что это, увы, отнюдь не ежемесячная рассылка журнала, и безрассудно сожгла письмо, триумфально прикурив от лепестка пламени.              Выходной стал для неё наказанием. На работе не составит труда отделить душу от тела, спрятать её в шкаф и до вечера прокружиться в бюрократическом танго, будучи заводной куклой без чувств и памяти. На работе шум выталкивает из головы мысли. А сегодняшний день придётся провести целиком наедине с собой. Джоан не желает такой компании. В глубине души она уже давно верит, что если беседа с самой собой вдруг затянется, то она наверняка разочаруется в своём собеседнике. И потому всеми силами старается за работой его избегать.              День тянется в тошном эскапизме и напоминаниях самой себе, что стоило бы собрать вещи заранее. Но к ним Джоан так и не прислушивается. Она даже не пытается позвонить Сандре. Больше всего на свете ей не хочется услышать сейчас её очередное «Давай как-нибудь в следующий раз».              Потому что следующего раза не будет. Теперь однозначно.              Зато под вечер разум начинает дышать. Будто в душе распутывается какая-то парочка узлов, освобождается пространство. Джоан проветривает свой номер, а когда город смыкает свои веки, то и голову. На носу бабье лето и ночи теплеют, потому она выходит на прогулку в одном только плаще поверх ночнушки в мелких вишенках. В бесцельных скитаниях она доходит аж до центрального парка. За эти месяцы совсем не было времени им насладиться.              Природа здесь красива в своей непричёсанности, умноженной на осеннюю траурность. В парке едва ли облагорожено что-то помимо каменных тропинок. Никаких билбордов и фургончиков, кроме совсем уж заброшенных и заросших плющом изнутри. Скамьи, столики для шахмат и статуя, копирующая Богиню с центральной площади — единственное, что здесь рукотворно. Старинные фонарные столбы встречаются нечасто, а ещё реже оказываются рабочими. Вдоль деревьев ползут грибы, багрянец дикого винограда и расцветающий повторно барвинок. Вестники того, что осень вот-вот вступит в свою урожайную пору, что пахнет сочными корешками, разворошёнными лопатой, и спелыми тыквами.              Джоан останавливается у пруда, на скамье под ивой, предварительно сметя опавшие ветки. На берегу пахнет тиной, а россыпь подгнивших ивовых листьев во мраке можно спутать с тысячами речных рыб, выброшенных на берег. Даже жаль портить дымом этот девственный пейзаж, но в какой-то миг жажда табака перевешивает чувство прекрасного.              На самом деле Джоан знает, почему ноги привели её в парк. Это Саломе всему виной. Это она когда-то давно заразила начинающего детектива привычкой завершать каждый выходной прогулками по парку. Юная де Леви спасалась в них от гама золотой клетки, от отца, бубнящего только о демографии и положении дел на фондовом рынке. Они с Джоан выглядели словно две леди из журнала ревущих двадцатых, где одна — собирательный дурной пример: распутная флэппер, у которой на уме лишь коктейли и чарльстон, а другая — собирательный эталон сердобольной хозяюшки, что и рубашку зашьёт, и пирог испечёт, и знает лечение от любого вида гриппа. И если была возможность, Джоан всегда составляла ей компанию в прогулках. А если нет — Саломе бродила до рассвета в одиночестве, напевая одну и ту же песенку.              Но после их расставания у инспектора больше не было ни одного дня, который можно было бы с чистой совестью назвать выходным.              Однако это было в столице. Там и парки совсем иные. Чистые, модернизированные, облагороженные, как в рекламе таблеток от горла. Не факт, что в этот, неопрятный и скудный на развлечения, Саломе не побрезгует ступить своей холёной ножкой.               Но где-то за спиной звучит тихий, как плеск воды, голосок, щебечущий всё те же строчки:              – Летний зной, жизнь легка и ленива…              Джоан слушает их до конца. Слушает со смирением рыцаря, наблюдающего, как вот-вот стянут саван с лица его дамы сердца. А в конце, приняв неизбежное, оборачивается и дарит тёплую улыбку:              — Я чувствовала, что встречу тебя здесь.              Саломе ни капельки не изменилась. Возраст почти не тронул её наивные черты, персиковый румянец не угас, васильковые глазки до сих пор широко распахнуты, золотые локоны по-прежнему густы и пышут здоровьем. На груди поблёскивает та же брошка, что и при её первой встрече с Джоан — канарейка с барвинком в клюве. Саломе жмётся щекой к стволу дерева — мечтательно, но аккуратно, чтобы не замарать сиреневую блузочку. До сих пор в её гардеробе нет ничего менее формального.              — С чего бы это? — Она отводит взгляд, произнося слова нехотя и с холодком.              — Ты всегда была тут в эту пору, звёздочка. Здесь парки не такие миловидные, как в столице, не так ли?              — Ох, ну да… Но здешняя природа кажется дружелюбнее. Тут в ней меньше фальши. И потому рядом с ней сердцу милее и безопаснее…              — Будто в сказке, правда? Любая принцесса искала спасение именно в диком и необузданном лесу. А сияющие от чистоты клумбы всегда навевают дух тесного дворца. Среди них покоя не найти.              Напускной лёд Саломе трескается. Джоан знала, что она не устоит перед звуком столь знакомого и родного «звёздочка». Малышка при ней жалела даже бабочек, которых поймали и засушили для очередной выставки — очевидно, она не способна долго играть роль Снежной королевы. На пару секунд мисс Батчелор даже удаётся увлечь её разговором. Но вскоре трогательность на лице Саломе сменяется обидой. Обидой на то, что Джоан посмела так бесстыже надавить на сокровенное, которое сама же когда-то разрушила.              Мисс Батчелор складывает руки на спинке скамьи и склоняет на них голову. Улыбка не сходит с её лица — не потому, что она хочет задеть Саломе своим теплым отношением, а потому что в её сердце для той больше не осталось ничего, кроме нежности и пожеланий всего наилучшего. Ни обиды, ни печали, ни злобы. Но раз вспоминать о приятном Саломе не желает, Джоан готова начать с самого неудобного:              — Это ведь ты подговорила папочку, верно? Это была твоя инициатива.              Саломе без лишних слов понимает, что речь об отстранении мисс Батчелор от дела. Это видно по глазам, хоть и поначалу де Леви изображает полное неведение: срывает барвинок и вертит между пальцев, как ребёнок, притворяющийся, что увлечен игрушкой и не слышит упрёков мамы. Но приняв тщетность попытки, тоненько вздыхает и смотрит честно, откровенно, со всей обидой, которая доступна её светлой натуре и в которой больше отчаяния, чем гнева:              — Нет. Вернее, не только моя. Со своей… распущенностью ты уже многим перешла дорогу, Джоан. Очень многим…              — Ах, для меня это не новость… — улыбается она с незаметной грустью. — Только вот имена тех, кому я насолила, почти всегда от меня ускользают. И если у тебя, милая, есть списочек… Я с удовольствием его выслушаю.              Давать Джоан прямой ответ она не желает — скорее всего, слишком много личного в нём кроется. Причём не только её, но и чужого.              — Летом в театре я видела тебя с внучкой госпожи Фелд. Видела, как бесстыдно ты её целовала… — Саломе манерно кривит губы, водя ногтем по аметисту в перстне. — Она тогда встречалась с городским финдиректором! И ты… Ты ведь прекрасно об этом знала.              — Ах, с финдиректором? А мне помнилось, будто с замом главы совета. Наверное, до него очередь дошла только через недельку… — Джоан невинно хохочет, прикрывая пальцами губы. Но собеседница ужасно этим раздражается.              — А ещё этот доктор… — Она скрещивает руки на груди. — Ты ведь и его соблазнить пыталась, верно?              Даже спустя годы разлуки в Саломе живёт эта наивная ревность и обида. У мисс Батчелор это вызывает лишь умиление и некое сочувствие. И всё же она не собирается говорить с ней как с ребёнком, обходя все острые углы. Златокурой принцесске, недавно вступившей в четвёртый десяток, давно пора научиться смотреть жестокой правде в глаза.              — Можно сказать и так. Но почему тебя это так беспокоит, звёздочка? В городе о мистере Лэнтисе молвят как о холостяке. — Поправляет причёску. — А тебя, насколько помню, мужчины никогда не интересовали.              — Он интересует не меня.              Саломе напряжённо поджимает губы, уже спустя миг жалея, что проговорилась. По всей видимости, никто не должен был об этом знать. И Джоан, видя это, решает не смущать и не продолжать тему. Лишь смеётся без капли злобы или яда:              — Ты совсем не изменяешь своему стилю, милая. Вновь в качестве мести лишаешь работы…              — А кто виноват, что она — единственное, что ты ценишь? — Она рвёт цветок в своих руках, словно бумажку. — Для тебя никогда не было ничего святого, Джоан! Ты ничем не дорожишь. Ни вещами, ни людьми. Уйдёт один — значит, найдётся другой, и всё на том. Правда?              — Ну почему же? Я до сих пор храню вышитые тобою салфетки, звёздочка. И твои минералы, очищающие сахасрару. — Её улыбка на мгновение обескураживает, обезоруживает Саломе, но та не сдаётся:              — Значит, даже салфетки для тебя оказались дороже, чем я?              — Ах, милая… — Джоан вздыхает. — Я ведь никогда не хотела тебя покидать. Ты знаешь это.              — А я не хотела быть просто одной из многих, понимаешь? Я хотела быть особенной. — Её голосок дрожит от подкатывающих слёз, словно тонкий хрусталь. — Хотя бы в чём-то. Хотя бы для кого-то…              Поднявшись, Джоан снимает плащ и нежно накрывает им плечи Саломе. И пока гладит их, осторожно нашёптывает на ушко:              — Понимаешь, звёздочка… Быть особенной — не равно быть единственной. В моём доме лежат десятки очаровательнейших салфеток. Но поверь, за все эти годы те, что вышила ты, не утратили для меня ни грамма особенности.              — Но любовь — не салфетка… — Саломе шмыгает носом и утирает запястьем стеклянные слёзы. — У нас только одно сердце. И владеть им может только кто-то один. Его невозможно с кем-то делить… Когда ты дарила своё сердце другому, это значило, что ты отнимала его у меня. Разве ты этого не понимаешь?              Больше она не в силах сдерживаться. Слова под конец превращаются в один тягучий всхлип. Джоан мягко её обнимает, позволяет уткнуться себе в плечо, и Саломе, на удивление, даже не пытается сопротивляться. А в мыслях мисс Батчелор лишь вздыхает, что её крошка ни капли не изменилась. Точь-в-точь те же слова, что звучали почти десятилетие назад. Те же слёзы, те же дрожащие интонации.              Вместе присев на скамью, Джоан не размыкает объятий и дарит Саломе почти неощутимый поцелуй в висок:              — Мы уже давно это обсудили, звёздочка. Не стоит тратить на это минуты настоящего. Они для этого слишком быстротечны. — И улыбается, осторожно поддев пальцем её подбородок. — Лучше поговорим о другом.              — О чём? — спрашивает Саломе после тихого всхлипа.              — О танцах, например. В последний раз, когда мы виделись, тебе не поддавался без сбитых коленок даже простой пируэт. А теперь по региональным каналам вещают, что у тебя уже две золотые медали…              — Ох… Пустяк. Они обе всего лишь национальные. Пока ещё даже не европейские… — Она смущенно улыбается.              — Почему же пустяк? Неужто ты думаешь, в стране мало достойных танцоров?              — Нет, не мало… Но, ох, в моём возрасте у многих уже есть по мировой медали. — Убирает прядь за ухо, обнажив аметистовую серьгу-бусину. — А я еще не доросла даже до континентальной.              — Ах, звёздочка, не будь так строга к себе. Они кружат в танце с пелёнок. Ты же начала свой путь меньше десяти лет назад.              — И всё равно… Я не считаю, что хороша. Во мне всё ещё нет, знаешь… Изюминки. Истории. Я совершаю движения, но мне попросту нечего ими сказать. Я… Я слишком пуста для искусства. — Саломе стирает платком с незабудками потёки туши. — И я устала врать себе, что это не так.              — Разве? — В этот раз заботливая улыбка и утешающие объятия Джоан не действуют. Саломе слишком глубоко убеждена в своих словах.              — Передо мной всегда был пример, как должен выглядеть настоящий танцор. — Мотает головой.              — Ах, и кто же? Кто своими движениями наврал тебе о собственной неполноценности, звёздочка?              — Неужели ты не помнишь? — поднимает взгляд. — Это ведь ты мне привила любовь к танцам, Джоан. Я видела твоё танго… И хотела приблизиться к нему хоть на шажочек. Стать хотя бы отчасти такой прекрасной, такой сильной, такой… цельной, как ты. Но в моих движениях никогда не будет столько страсти. В них нет ничего… — И опускает глаза вновь. — Потому что во мне нет ничего.              Джоан никак не ожидала подобных откровений. Поскольку возмущения Саломе насчёт концепта свободных отношений всегда сводились до банальных «Так нельзя, это аморально!», мисс Батчелор верила, что всему виной исключительно воспитание. И никогда не знала, что переживания её звёздочки были настолько глубоки. Возможно, впрочем, юная де Леви и сама тогда не догадывалась об их природе. Джоан открывает рот для ответа, но слова так и застывают на языке. А Саломе продолжает:              — Кто я без папочкиных денег и фамилии? Никто! Бесполезная игрушка, которую должны были бы для красоты поставить на полку какому-то дяде… Не будь я для этого слишком непутёвой. — Она прячет личико в ладонях и склоняет голову, подражая иве. — Всегда шла против папеньки, а ради чего? Разве я чего-то стою за пределами этой золотой клетки? Во мне ни таланта, ни особенного духа… Ничего.              И именно поэтому в ней так глубоко живёт желание быть для кого-то единственной и неповторимой. Джоан наконец-то это поняла. В этот момент становится совсем не сложно повторить то же слово, что и тогда, почти десятилетие назад, только вложив в него теперь совсем иной смысл:              — Прости. Прости меня, звёздочка. Мне безумно жаль, что так всё сложилось…              Не говоря уж о том, что едва ли Джоан считает, что заслуживает быть в чьих-то глазах подобным идолом.              — Прошу, не воспринимай моё спокойствие за безразличие. — Она ещё долго гладит Саломе по спине, пока не решается на отчаянный шаг. Поднявшись, резко тянет её за запястье, смахивает слёзы с её щёк, поцелованных яблочным румянцем, убирает за ухо локон и переплетает пальцы. — Покажи мне свой танец. Я хочу это увидеть. Хочу прочувствовать твою страсть. Я знаю, что в тебе она пылает огнём, милая… Ты просто её не замечаешь. — Улыбка. — А я замечаю.              — Джоан, ох… Ты ведь давно распрощалась с танцами, разве нет? Кажется, ещё на третьем свидании сказала, что сцена больше не вписывается в твой график даже как хобби. И потому пора вычеркнуть её из жизни.              Саломе робеет. Её глаза говорят, что она согласна, но губы пока не решаются это произнести. Дабы придать смелости, Джоан шёпотом выдыхает ей на ушко:              — Я закрою глаза. Ты будешь ощущать себя свободнее, а твоя красота и грация не будут меня отвлекать от чувств, которые ты излучаешь…              Та не возражает. Но прежде чем приступить, она отнимает у Джоан поясок ночнушки и завязывает им её глаза, затянув лёгкий бант на затылке. Возможно, желает быть уверенной, что мисс Батчелор точно не станет подглядывать.              В их мыслях звучит одна и та же мелодия. Та, под которую в столичном парке они топтали цветы в порыве первого медленного танца. Теперь он у них менее порывист, более слажен, более похож на отточенный венский вальс. В густой, почти безлунной тьме Джоан даже не видит силуэт, но чувствует каждый поворот Саломе, каждый её шаг. Их руки размыкаются лишь на мгновение, чтобы снова найти друг друга. Мисс Батчелор служит ей верным партнёром, держит плечи ровно, а свободную ладонь — строго на пояснице. Едва касаясь.              В мыслях невидимый Бог рисует одной кистью разные картины. Вот их пикник, где Джоан гладила её волосы и объясняла гениальность «Летней интерлюдии», а Саломе едва ли понимала, но слушала с приоткрытым ртом, пленённая тем, с какой страстью и увлечением говорила об этом возлюбленная. Вот она вышивала ирисами салфетки для Джоан, исколов все пальцы, за что потом получила упрёки дома — негоже, мол, юной леди ходить с такими руками. Вот их ночная прогулка с парка сместилась аж в поле на окраине столицы, и Саломе для парных венков срывала целые охапки цветов. Вот они впервые занялись любовью на берегу реки, и шея Саломе, ещё мокрая после купания, отдавала привкусом соли и водных трав. Вот их первая попытка заговорить о свободных отношениях, окончившаяся скандалом.              На этих картинах Джоан ещё юна и свежа, её волосы тогда касались аж изгиба шеи. А её звёздочка всё та же.              Но замирает танец — и Бог проливает воду на свежую краску, смыв картины с полотна.              А когда она снимает повязку, Саломе уже рядом нет. Только рваные лепестки барвинка под ногами.

***

      — Из Пустоты, чернилами на страницах, на костях революции, в огне мести, непокорности судьбе, сожалений и упущенных возможностей, Танатос и Эрос сливаются воедино в этом союзе.              Тьма волнуется и колышется, хоть и виду не подаёт. Но её трепет чувствуется волнами раскалённого воздуха, оседает на коже, как морская соль. Тьма выстелена ковром из мёртвых тел. Их гнилые, пожранные мухами лица скрыты под напудренными масками Арлекина, тонкой продольной линией разделёнными пополам на чёрное и белое.              На церемонии больше нет места уродству смерти. Больше никто никогда не умрёт.              Нагие, как эдемовцы, жених и невеста сидят на ковре, опустившись на колени. Венчает их Креститель. Между её грудей лежит розарий, над устами крохотным паучком пестрит мушка, затылок скрыт под апостольником, а молитвы вытекают из губ дымом сигарет. Она постукивает пальцем по мундштуку, и роль пепельницы выполняет чья-то пустая глазница, сквозь маску проросшая кровавой розой. Вторая глазница тоже не пустует — служит подставкой для тающей свечи, от которой Креститель прикуривает.              Стилетом невесты, украшенным молодой луной на рукояти, она вырезает миниатюрный крестик на подушечке пальца. Выступившей кровью водит по своим губам, окрашивая их в бордовый. На молодожёнах этот ритуал уже проведён: свежая густая кровь стекает по их устам, не желая застывать. Не своя. Кровь друг друга.              Креститель вкладывает стилет в ладонь невесты, дарит ей поцелуй, держа за подбородок, и смешивает алую краску на её устах. А та, замыкая дугу, передаёт его своему жениху-Богу. И пока любимая целует, его терновый венец распускается розами, но взамен вянут те, что пустили свои корни в полых глазницах мертвых тел под ногами — все до единой. Главное, что он, её мальчик, теперь будет вечно цвести.              Их души теперь скреплены на многие эоны. И пусть весь мир будет распадаться на части, а они станцуют вальс на его костях.              — Это твоё заветное желание, Спаситель? Этого ли ты хотел, когда кровью истекал на потехе толпе? Всего лишь маленькой дозы любви? Всего лишь плечо, на котором можно выплакаться? Всего лишь рук, которые могли бы приласкать? Всего лишь уста, которые бы твердили, что ты ценен и любим?..              Бог кивает и слизывает вкус поцелуя с чёрных от крови губ. Его сердце обнажено и овито спутанным клубком артерий, из которого тянется четыре нити. Невеста впивается в его челюсть длинными когтями и из серебряной чаши вливает ему в глотку тьму, вязкую, как дёготь, от избытка стекающую по подбородку. А жених удивительно покорен и глотает её без промедлений, ни капельки не сомневаясь. Глотает с упоением, будто мятный компот в жаркую пору. И в этот миг нимб, словно погибший светлячок, словно перегоревшая свеча, гаснет над его головой.              А Креститель, словно сняв с разума первый слой сна, задаётся вдруг вопросом: почему Бог венчается с ведьмой?              — Секс — это Бог, любовь — это Дьявол… – молвит невеста знакомые слова. — Но когда очередной вестник Бога осознаёт, что был не более, чем жертвенным мясом, он начинает желать Дьявола. — Ведьма ласково чешет подбородок женишка. — И в Кантетбридже Дьявол послал ему свою са-а-амую шикарную подружку…              Стилетом она легко перерезает одну из тех нитей, что тянутся от его сердца. Остаётся три. А затем взгляд ведьмы вспыхивает огоньками, что заливают алостью её белки, и устремляется на неё — их венчателя:              — Ах, наш Креститель… Искательница истины, которая сама себя всё глубже топит в заблуждениях. Твой дар — видеть души насквозь, твоё дело — переплетать и вершить судьбы, твоё слово — закон. Но в Кантетбридже говорят на совсем другом языке… И здесь ты то кошечка, то мышка. Однако поверь, сладкая, город рад тебе! Он хочет подружиться. Но ты сама ему противишься…               Ведьма гасит пальцами свечу. Ей больше не страшен огонь.              — Тогда почему же, милая, ты до сих пор не с нами?..

Понедельник, 13-е сентября 1976 г.

07:19

      Привычка просыпаться без будильника подводила Джоан лишь единожды. Сегодня, несмотря на хандру и странные картины, что ещё долго держатся под веками, сон выдался крепким и спокойным.              На работе она не берёт перерыв, не пьёт кофе, а с мистером Коулманом и прочими коллегами даже не здоровается. Прошла вязкая меланхолия, и появилась чёткая цель: выяснить подробности. Проанализировать причины своего отстранения и понять, есть ли возможность восстановиться. Вывод не самый утешительный: даже если удалось бы каким-то образом задобрить де Леви, решение об отстранении поддержали и другие важные персоны. Среди них и младший де Вильфор, и тот самый чинуш, от мести которого мисс Батчелор спасла доктора Лэнтиса.              Любопытно, что о Хардманах и их причастности к решению не звучит ни слова. Даже наедине за закрытой дверью. Но даже без них список тех, кому ради восстановления нужно втереться в доверие, удручает.              Вероятно, остаётся лишь начинать своё прощание с городом. И начать стоит с той, кто с ним и познакомил.              Когда наступает обед, Джоан едет в «Содом». Столько раз Кассандра повторяла, что работа отнимает у неё всё свободное время, что ни в каком ином месте она быть не может.              Охранники не горят желанием её впускать, но госпожа детектив непреклонна. Пройдя внутрь, она сразу же поднимается по лестнице. Мимо неё в коридоре призраком проплывает Агата. Показалось, что от вида нежелательной гостьи она может вот-вот вспылить, зубами вцепиться в глотку, но нет: куколка лишь смеётся по-вороньи и убегает, как совершившее шалость дитя.              На ручке двери, ведущей к хозяйке, висит красная бирка с рисунком сердцевидного леденца. Без надписей считать её значение невозможно. Стоит признать, в «Содоме» отменная звукоизоляция: попытки Джоан прижаться ухом к двери и подслушать, что за ней происходит, ничего не дают. Пожав плечами, она осторожно тянет за ручку, и та поддаётся.              — Ох, кто-то решил к нам присоединиться? — Как только скрипит дверь, сразу раздаётся голосок Кассандры и её игривый лисий смех. — И кто же в этот раз? Дэл, Агаточка, Питер… Ах! Йоанна, ты?              При виде мисс Батчелор Кассандру одолевает некое смятение. Хотя будь на месте Джоан кто угодно другой, он был бы обескуражен в ответ куда больше: запястья и лодыжки у Сандры стянуты ленточками, завязанными в кокетливые бантики, будто она — подарок под новогоднюю ёлочку. Она ворочается на кровати, прогибая спинку, многоярусная юбочка задрана, декольте платья приспущено почти до талии, а трусики — до колен. И всё это Адиэль запечатляет на полароид — снимки рассыпаны на постели, будто крошки печенья или колода карт.              — Работа уже затрахала, да, мисс Батчелор? — ухмыляется он, замечая, что Джоан перед ними в рабочем пиджаке и на лацкане плаща виден значок констебля. — Пришли к нам развеяться?              Мисс Батчелор знакома с развлечениями этой парочки, потому сложившаяся картина не удивляет. Только вызывает в животе легкую взбудораженную щекотку, заставляет с любопытством прикусить губу. Словно при виде художника в процессе работы над полотном. Словно ночью засыпал под чувственные, как животрепещущий импрессионизм, стоны и влажные шлепки соседей сверху, а наутро по пути на работу ты встречаешь их, улыбаешься как ни в чём ни бывало и начинаешь невольно искать в каждом их взаимодействии намёк на ту удивительную страсть.              — Увы, не совсем. — Джоан поправляет перчатку. — Всего лишь попрощаться.              — Попрощаться? — Глаза Сандры непритворно расширяются. Шикнув Адиэлю, чтобы тот её побыстрее развязал, она наспех подтягивает декольте и жестом приглашает гостью присесть, выражая, что готова прерваться для разговора. — Что случилось? Разве ты не должна оставаться в городе до тех пор, пока дело не закроют?              Опустившись на край кровати, Джоан вкратце, но без утайки рассказывает о случившемся. Адиэль об этом едва ли знал, ведь из «Эдема» удрал сразу же, как мимо него прошёл Аврелий, и их с детективом разговор услышал лишь краем уха. Но теперь, услышав обо всём, хмыкает со своим хриплым «Так и думал». Он покрепче запахивает чёрную шубу, ведь больше ничего, кроме алмазного ошейника, на нём сейчас нет.              Зато Сандра мигом включает сердобольную подружку: поражённо хлопает ресничками, сочувственно вздыхает, проклинает семейку де Леви на родном языке, снимает с Джоан пиджак, дарит её плечам массаж и предлагает вместе развеяться, опробовав всё, что только есть в «Содоме».       И внезапно сейчас ей совсем несложно выкроить для Джоан время.              — Не хочешь присоединиться к нам, кошечка?.. — сладенько шепчет Кас, прислонившись губами к уху. А Джоан улыбается:              — Я бы с радостью, но не хочется в качестве вишенки на торте получить ещё и выговор за непотребства во время смены. — Но сейчас чувствует, словно не приняла бы это предложение даже если бы была свободна. Что-то не хочет ей это позволить. То ли груз нераспутанных мыслей, вызываемый одними лишь мыслями о Кассандре, то ли тихое желание мести за все проигнорированные звонки.              Она осторожно зажимает ноготками один из снимков — совсем недавний, судя и по содержанию, и по отсутствию отпечатков измазанных в помаде пальцев. Рука Адиэля на нём ещё только поддевает трусики Кас.              — Нетривиальный фетиш… — Джоан слегка приподнимает уголки губ. В постели она как истинный коллекционер всегда любила больше наслаждаться видом партнёра, потому идея фиксировать его блаженство на плёнке, безусловно, интригует. — Что-то в этом есть.              — У нас их целый альбом! — Сандра настолько заводится, что по-детски хлопает в ладоши. — Адиэльку, а ну-ка покажи!              Он послушно вручает инспектору припрятанный в тумбе альбом с бордовой обложкой. На одну страницу вклеено по десять, а то и более снимков, и один краше другого, а периодическая размытость от суетливых движений лишь добавляет им пикантности и искренности. Моделями во всех существующих позах служил каждый в «Содоме», но именно Адиэль с хозяйкой главные герои этого самодельного «Плэйбоя». На одних снимках рука Кас сжимает его исцарапанную, искусанную, жилистую шею, на других Адиэль огибает языком коленку хозяйки, оттягивает зубами колготки и целует её пальцы на ногах. На третьих в роли жертвы светится и сама Сандра: растрёпанная, связанная, необычно румяная и отшлёпанная до алости. На четвёртых видны лишь её пальцы, жестоко вцепившиеся в загривок Адиэля, и его непривычно уязвимое, блаженное лицо с разлитыми по щекам чёрными слезами. Где-то всё его тело испещрено садняще-розовыми следами верёвок, где-то — её, где-то она, посаженная на цепь, полирует языком женские каблучки на его ногах, где-то наоборот, а где-то и вовсе они позируют вместе, с чёрно-красными поцелуями друг друга на ягодицах и парными чёрно-красными камушками в задницах.              Джоан листает альбом с не совсем, пожалуй, уместным эстетством в глазах, которое ребят даже немного смешит. Смотрит словно коллаж от авангардного художника, словно фэнзин, посвящённый сексу в его самом неприлизанном виде. Так, как смотрела когда-то «Минет» Уорхола. Что также претило ей в работе актрисы, помимо всеобщего неуважения, так это чувство, что всё-таки Джоан куда ближе роль творца, а не музы. И сейчас, пролистывая снимки, её не покидала застывшая фантазия: мисс Батчелор — режиссёр, фотограф, композитор, Энди Уорхол, и Кассандра — её любимая модель, актриса главной роли в её постановке, её муза, её личная Эди Седжвик.              А тем временем Сандра, закончив перешёптываться о чём-то с Адиэлем, крадётся пальчиками вдоль её спины:              — Кошечка-а-а… — Её голос пропитан хитростью и заговором. — Знаешь, а ведь мы можем тебе помочь.              — Помочь?              — Ага. Восстановиться дипломатичным путём, — ухмыляется Адиэль, опустившись на локоть.              — Но у нас есть два условия… — Кас отражает его эмоцию, но устремляет её только на Джоан.              Мисс Батчелор чувствует опасность. Что-то покалывает, жжёт в груди, заставляя напрячься. Сощурившись, она понижает голос:              — Какие?              — Во-первых, ты не спрашиваешь, каким образом мы это сделаем. Ни до, ни после. А во-вторых… — Облизнув губки, она обнимает Джоан за шею. — В качестве награды я хочу лишь твою фоточку в альбом. Одну-единственную!              Второе даже вызывает азарт, а вот первое настораживает. Можно ли им доверять? Можно ли просто взять и с чистой совестью довериться Кассандре? Джоан ищет ответ на это с первых дней расследования. И до сих пор не нашла.       — Ну же, кошечка, подумай хорошенько! Что ты теряешь, если согласишься? А если откажешься, то я обижусь! Сильно-сильно обижусь!       — Ох, крошка, не делай мне больно… — Джоан усмехается, погладив Кас по щеке. — Я не выдержу мысли о твоих грустных глазках.       — И не только глазках! Я вся грустная буду — от головы до пят!       «Почему же, милая, ты до сих пор не с нами?..»              Захлопнув альбом, она решительно выдыхает и делает шаг навстречу пропасти:              — По рукам. Я согласна.              Если Джоан до сих пор желает разгадать эту загадку, испытать её на собственной шкуре, то это последний шанс. Посмотрим, на что способна кантетбриджская ведьма и её фамильяр. Пусть она расчистит для инспектора все устланные барвинком тропинки, насколько опасны они бы ни были.              — Верное решение, инспекторша. — Адиэль протягивает ей кулак, чтобы стукнуться в знак закреплённой сделки.              — Ура! Ура-ура-ура! Ты не пожалеешь, милочка. — Сандра реагирует более ярко: восторженно пищит, хлопает в ладоши и душит Джоан в объятиях, словно в благодарность за долгожданный подарок. — Запомни, кошечка, моё обещание: я не отпущу тебя до тех пор, пока мы с тобой не забьём этот альбомчик под завязку…