Не бойся чёрных роз

Среда, 8 сентября 1976 г.

08:41

      На территории «Восхода» иссохли почти все грядки, ботва порыжела, овощи сгнили в скверно пахнущую кашицу. Запах осени и смерти. Резкую череду смертей местные жители трактовали однозначно: грядёт Судный день. Вот и попрятались по домам. Заперлись, плотно зашторили окна, но по звукам шагов, бытовых разговоров и бряцанья посуды было ясно, что территория всё ещё жива, она дышит и трепещет, хоть и глотка её сдавленна вязким страхом.              Благодаря этому мисс Батчелор с доктором Лэнтисом добрались до могилки его отчима без препятствий. Хоть и без чьих-либо подсказок её поиски на небольшой территории заняли почти четверть часа.              Кладбище на окраине общины, отгороженное погнутым ржавым забором, совсем крохотное, теснее трёхкомнатной квартирки. Вместо травы тут стелется коврище гнилостно-золотых листьев, принесённых ветром. Ни одного гранитного памятника — сплошные деревянные кресты, неотличимые по форме, некоторые из которых и вовсе безымянны. Во взрыхлённой кротами почве они косятся на бок, окружённые муравейниками и давно отцветшими мальвами. Ни клумб, ни сладостей, ни букетов от близких.              На кресте Аарона отсутствуют фамилия и дата рождения, лишь год смерти — 1976 — и блёклая эпитафия: «Слепому он был глазами, хромому — ногами. (Иов 29:15)».              — Ах, батенька… — Рафаэль вздыхает, сквозь скорбь улыбаясь. Почтительно снимает шляпу и прижимает к сердцу. — Как же сильно разошлись наши дороги. Со дня, когда стая птиц разлетелась, я больше ни разу не видел Ваших добрых глаз. Скверный из меня сын, не так ли?              Он преклоняет колено, долго всматривается в светлые прожилки на древесине, блуждает взглядом по их завиткам, словно по тропинкам леса, в котором так желает потеряться и никогда не быть найденным. Джоан стоит в стороне, скромно сложив за спиной руки и не нарушая тишину. Это молчание принадлежит только им. Отцу и сыну.              Спустя минуты этого немого диалога Рафаэль всё же произносит нечто вслух — вероятно, самое сокровенное из своих слов. Или наоборот, единственное из стаи мыслей, что не страшно озвучить:              — Надеюсь, Вы отыскали тут всё, что не смогли в нашем родном гнёздышке.              Доктор Лэнтис снимает перчатку. Джоан вызывается её придержать ещё прежде чем он бы озвучил эту просьбу. Свой крылатый глазообразный кулон, доставшийся ему ещё от секты, Рафаэль снимает с шеи и зарывает во влажную землю, разворошив полчище мокриц:              — Не сочтите за неуважение, папенька. Я знаю, что ваша новая вера отрицала всяческие тотемы для идолопоклонения. Ах, не говоря уж об иноверии… Но эта вещь давно уже утратила былой смысл. Благословение Богини из неё выветрилось, как только мы отдалились от Птиц. Теперь в её металле только память обо всём тепле, что Вы даровали мне. Я вовек буду Вам благодарен за мудрость и терпение. Пусть эта вещь до скончания веков служит Вам напоминанием об этом… — А когда ворон пролетает мимо, не задерживаясь, доктор Лэнтис с улыбкой добавляет: — И пусть бедоносцы никогда не кружат над Вашей головой.              Джоан сама протягивает ему платок, которым Рафаэль потом стирает с ладони грязь. Молча кладёт руку ему на плечо, желая как либо ослабить вьющееся вокруг доктора горе, но не желая сделать лишь хуже словами. Он, впрочем, и так скоро нарушает тишину. Начинает делиться воспоминаниями, уже сам, вероятно, не вынося густоты этой могильной тишины:              — Отец Аарон сам посоветовал мне воспользоваться возможностью и отлучиться от Секты. Мы оба желали, чтобы я преуспел в медицине. А объятия Богини, увы, были слишком тесны, чтобы позволить мне в полной мере расправить свои крылья…              — И Вам это удалось. — Джоан улыбается сдержанно, но искренне. — Уверена, отчим гордился Вами.              — Думаете, ему было известно о моих успехах?              — Не сомневаюсь. Ваше имя у интеллигенции всегда ведь так или иначе на слуху.              Она учтиво умалчивает, почему она уверена в этом на самом деле. По словам Адиэля, Аарон отзывался о пасынке не просто с гордостью, а с самой настоящей библейской гордыней. Красавцем вырос, мол, уважаемым человеком, состоявшимся врачом — не то, что эти священные дети дрянные. В ходе этих мыслей сам по себе напрашивается повод продолжить разговор:              — У Вас с тремя Птицами были весьма тёплые отношения, я верно понимаю?              — Ах, безумно. Хоть и моё положение в нашей иерархии было весьма низко, они никогда мною не пренебрегали. Воистину светлые души…              Рафаэль подбирает янтарный листочек, от которого после дождей и голодной мошки остался лишь кривой скелет, и мечтательно вертит между пальцев.              — Весьма немногие тогда решили покинуть Секту, потому после того рокового дня мы стали ещё ближе. Думаю, раз Вы расследовали дело, касавшееся её, то должны понимать… Уйти из общины было непросто. Не столько физически, сколько морально. Каковыми бы ни были твои намерения, расценивалось это одинаково — словно акт предательства Богини.              — Вам известно, как сложилась судьба так называемых Птиц? — Конечно, Адиэль рассказывал ей самые поверхностные факты, однако всегда будет полезным услышать и другую версию. Тем более, от того, кто к так званным священным детям был гораздо ближе.              — Ах, мисс, это долгая история. — Рафаэль улыбается, подняв на неё взгляд. — Вы уверены, что желаете тратить на неё своё драгоценное время?              А Джоан, склонившись ниже и элегантно облокотившись на его плечо, отвечает доктору с той же улыбкой:              — Несомненно.              — Что ж, Ваше желание — во всех смыслах закон.              Он повествует с самого начала: после расставания с Сектой большинство задало себе курс на столицу. Исключением стал разве что Стефан, первая Птица. Тот, по словам Рафаэля, вечно был себе на уме, и трудно было всегда его намерения толковать. Вот и покорять столицу не пожелал. Утверждал, что ни на кого зла не держит, но, тем не менее, порвал со всеми связи. И остался в Кантетбридже.              Зато вторая Птица — рослая, талантливо владеющая флейтой, трудолюбивая и по-хорошему своенравная девушка по имени Сильвия — к столице стремилась так же охотно, как и Рафаэль. Вместе они помогли ещё совсем юной третьей Птице сменить имя Дитрих на иное. Сильнее всех он нуждался в безопасности. Если предательство от первых двух священных детей Секта ещё смогла бы проглотить, то третьему бы не простила: уж слишком важен он был, есть и будет даже после полного краха. Многие бы зачахли совсем без его дара исполнять желания в обмен на крохотную кровавую жертву.              — К тому же, в магии Дитриха тогда смертельно нуждался его брат. Сын его был тяжело болен, и никакие наши лекари не могли ему помочь. Вот и просил у третьей Птицы для него исцеления. Он не понимал, что Дитрих тогда был ещё слишком юн, чтобы постоянно совершать столь сильные чудеса…              Дело того рыжего мальчишки, что разыскивает в Кантетбридже своего отца, по итогу взял на себя другой инспектор. Но когда Адиэль в своих показаниях о секте рассказал о некоем знакомом Дитрихе, который ещё и изначально представлялся ему Тревором, Джоан быстро сложила дважды два и припомнила, как сам мальчонка упоминал дядю с тем же именем. Что коллега сделал с этой информацией, когда мисс Батчелор поделилась ею с ним — пока неизвестно. Возможно, отныне выманивать бабки за самые сочные показания фон Арт будет не только у неё.              В общем-то, вся добытая им информация и правда, как сказал Кларк, лишь помогла закрыть дело Иосифа на бумагах, повесив всё на покойного Аарона, но не более. Вопрос, кто же убил проповедника на самом деле, открыт до сих пор. И увы, никакая информация о Секте Трёх Птиц не приблизит к ответу, ведь к ней погибший отношения не имел. Но зато для инспектора, расследующего дело о мальчике и пропавшем отце, она будет на вес золота.              И теперь, когда и Рафаэль упомянул, что у предполагаемого Дитриха имеется брат, Джоан обязана уточнить:              — Этого сына звали Мейсон?              — Если память мне не лжёт, то да. Вы о нём слыхали?              — Полиция в данный момент занимается поисками его отца.              — Поисками? Ох, неужели тот совершил нечто ужасное?              — Не в этом дело. Сын уже более десяти лет не знает, куда он пропал. — Она выпрямляется, огибает фигуру Рафаэля медленными шагами, держа ладонь на его плече. — Возможно, Вам о нём тоже что-нибудь известно?              — Ах, Генрих, наш рукодельник, будущий пастор, брат великой Третьей Птицы… — С тёплой улыбкой доктор отпускает листочек, и ветер подхватывает его, будто милую леди в вальсе. — Увы, но нет. Он принял решение остаться с Сектой. Поскольку мы отлучились, нам не было известно, куда именно община намеревалась переезжать.       Генрих… Генри. Мейсон называл отца именно так.              — А что насчёт времён, когда вы пребывали в общине вместе?              — В пору нашей юности Генрих работал в «Хароне». Всегда просыпался вместе с солнцем, дабы добраться из посёлка в Кантетбридж. И это, пожалуй, всё… Мне жаль, мисс, но больше ничем я Вам помочь не в силах.              Джоан вздыхает, и всё равно благодарит доктора Лэнтиса за информацию.              — Говоря о его брате, Дитрихе… Какое имя он обрёл после побега?              — Тревор. Ди и прежде представлялся горожанам так при каждой поездке в Кантетбридж. Семья ему не позволяла покидать общину, однако Вы сами понимаете… Всякий ребёнок нуждается в свободе. Мы со Стефаном и Сильвией порой втайне вывозили его повидать мир.              Вот и встала на место последняя запчасть.              — Бедное дитя… С малых лет в глазах каждого, включая семью, не более, чем автомат для исполнения желаний. Джинн, которому лампа стала золотой клеткой. — Джоан издаёт вздох, сопровождаемый матовым облачком пара из губ. — Должно быть, эти вылазки для него были сродни путешествию в Неверленд.              — Дитрих любил нашего выдуманного Тревора куда больше, чем настоящего себя. Тревору были позволены городские сладости, кинотеатры, рестораны, общение со сверстниками без преград… Ах, насколько же блестели его глаза, когда он прикасался к простым житейским радостям.              Мисс Батчелор вспоминает, что фон Арт ей рассказал о Дитрихе гораздо больше, потому продолжает расспрашивать с вежливым любопытством:              — Предполагаю, Дитрих отправился в столицу вместе с вами?              — Верно, хотя и очень этого не желал. До последнего хотел остаться в Кантетбридже, как Стефан.              — И чем же обусловлено такое желание?              — Воспоминания, мисс… Тёплые, как чай в осеннюю пору. Кантетбридж был первым и единственным на тот момент местом, где он познал жизнь.              — Но что же тогда заставило его передумать? Если Секта покинула Блэкторн Ридж, значит, в Кантетбридже ему и правда бы ничего больше не грозило. Ваш друг Стефан, как я вижу, тому явное подтверждение.              — Генрих. Он пуще всех не желал отпускать брата. К тому времени его сын до сих пор тяжко болел… Чудеса нашего Ди ему были необходимы, будто чистая вода.              — Вы боялись, что Генрих в Кантетбридже найдёт его и вернёт в общину?              Рафаэль кивает.              — И всё же нам с Сильвией удалось его уговорить.              — И как сложилась там его судьба?              Доктор с печальным вздохом сознаётся, что не знает. А Джоан решает сохранить в тайне то, что Дитрих по итогу сбежал от извращённой столичной мадам обратно в Кантетбридж и обжился в грязном раю торговли телом. Вместо этого изгибает губы в теплой, чуть вкрадчивой улыбке, гладит Рафаэля по плечу и переводит тему:              — А что же насчёт Вас? Почему Вы так и не остались в столице? Неужели она оказалась Вам столь не мила?              — Ах, вовсе нет, — хохочет доктор Лэнтис.              Окончательно растеряв на лице траур, он поднимается, отряхивает штанину и с непривычным весельем начинает повесть о том, как попытался покорить столичные университеты. Однако экзамены для него кончились катастрофой: знаний, добытых в провинциальной школе, для них оказалось непозволительно мало. Не говоря уж о том, что десять лет назад юный Рафаэль, едва видавший высший свет, был далёк от столичного этикета, как Венера от Нептуна. Не знал, как глубоко нужно кланяться перед уважаемыми людьми, в какой руке держать вилку, а в какой — нож, а разговоры вёл с едва разберимым кентским акцентом. Пришлось из-за этого вернуться в Кантетбридж, где его таланты приняли теплее.              А у Сильвии с её острым умом и хорошими манерами дела сложились куда радужнее: уже скоро выскочила замуж за ухажёра вдвое старше неё, знаменитого прокурора де Вильфора. Столичная интеллигенция приняла её как родную.              — Ах, богатый джентльмен рядом с девицей, что лишь на месяц старше его сына… — комментирует Джоан с хитрой улыбкой.              — Любви все возрасты покорны, мисс…              — Все возрасты… — Сперва она проверяет сохранность макияжа перед карманным зеркальцем, а затем, наконец ощутив достаточно свободы для такого жеста, подносит мундштук к мрачно-вишнёвым губам и закуривает. — Однако не все банковские счета.              — Ах, трудно поспорить.              Беседа продолжает литься чистым ручьём — весело, раскрепощённо, налегке. В её ходе Джоан подмечает одно: доктор Лэнтис очень много знает. И о городе, и в частности о персонах, которые сейчас важны полиции по различным делам. Но каждый раз, когда обсуждение прекращает быть поверхностным, ловко переводит тему. С какого-то момента в мисс Батчелор акульими зубами вцепляются слова Кассандры о том, что Рафаэль — искусный обманщик, и на деле не так уж и прост, а потому к нему стоит присмотреться. Хоть и отчасти её слова можно списать на обиду, нельзя исключать, что зерно правды в них живёт. И со временем все эти мысли выливаются в одну-единую фразу:              — Доктор Лэнтис… Не желаете пригласить даму на чай?

***

Среда, 8 сентября 1976 г.

10:44

      Конечно же, такой джентльмен не посмеет отказать леди.              В прихожей Доктор Лэнтис обходительно помогает ей снять плащ и вешает на крючок, на нём же оставляет и свою шляпу.              — Советую пройти сразу в комнату. На первом этаже, к несчастью, ужасно сквозит.              — Ах, неужто у Вас нет возможности утеплить стены?              — Есть средства, однако не хватает не менее важного ингредиента — свободного времени. — Улыбнувшись, Рафаэль разводит руками. С галантной осторожностью он кладёт ладонь инспектору на плечо и указывает на лестничную площадку: — Во-он там, второй этаж. Проходите, а я не заставлю Вас ждать.              Что бы Рафаэль ни говорил, однако, время на поддержку порядка в доме у него явно есть. Кремовые обои а-ля гобелен чисты, будто только неделю назад клеенные. До блеска чиста и рама висящей над кроватью картины — репродукция мурильового «Архангела Рафаила». Длинноволосый тёзка, покровитель медицины — нет сомнений, почему выбор пал именно на неё. И так ярко комнату заливает ни капли не греющий солнечный свет, что словно не из окна доносится, а излучается незримым ангельским нимбом, который даже на полотне не прорисован. На книжных шкафах богатого миндального оттенка тоже ни пылинки. Джоан проводит вдоль лакированной полки пальцем, снимая перчатку, и убеждается в этом снова. Поистине больничная чистота.              Мисс Батчелор так от этой полки и не отстаёт. Притянуло к ней как магнитом. Кажется, если в доме и правда хранится нечто подозрительное, раздалбывающее трещину в по-ангельски безупречном облике Рафаэля, то находится оно именно здесь. За годы работы что только Джоан ни находила в книжных полках: от банальных писем до бриллиантов, вшитых в тайник под переплётом.              За стеклом сквозь солнечные блики можно разглядеть грамоты и благодарственные письма, а также совместное фото с Жераром де Вильфором, с которым сама Джоан имела честь пересекаться лишь дважды: ещё в студенческие годы и во время суда над бывшим президентом. Здесь знаменитый прокурор такой же черногривый, благородно-длинноволосый, как и в юности, но с годами обрюзгший и располневший, будто разбухший в воде чернослив. Обнимает за талию свою молодую жену, которая словно умышленно оттеняет его своей белобрысостью. Её присутствие тут и объясняет, откуда у Рафаэля такое фото в каталоге. Вероятно, по старой дружбе она пыталась познакомить его со столичной элитой, только вот те доктору Лэнтису взаимностью не ответили. Сильвия хороша аккуратной и тихой красотой, которая могла бы совсем померкнуть в этих скромных одеяниях. Но несмотря на полностью сизые ткани, девушка всё-таки не стесняется её местами подчёркивать: заколкой с птичьим крылом, белой тесьмой между грудей и юбкой-карандашом, так выгодно выделяющей её округлые бёдра. И судя по почерневшей подвеске с птицей, в чём-то Сильвия своей вере до сих пор предана.              А за фотографией прячется целая стопка желтоватых бумаг, не похожих ни на что из увиденного прежде. Вероятно, письма, но уже менее формальные.              Джоан пытается приоткрыть стёклышко незаметно, но оно настолько деликатно, что даже перчатки не уберегают от следов касаний. А ещё, как оказывается, оно безумно резко скрипит, будто верещит новорожденный младенец.              — Надеюсь, Вам не пришлось скучать?              Рафаэль возвращается нежданно, держа в руках поднос с чаем на двоих и засахарёнными фруктами. Половицы в его доме не издают ни единого скрипа, как и дверные петли, ведь даже Джоан, навострившая уши, не услышала ни намёка на его приближение. В мыслях она отмечает: если весь дом в столь безупречном состоянии, то велика вероятность, что о нехватке времени для элементарного ремонта доктор ей нагло солгал.              С локтя у него свисает белое, как первый снежок, полотенце. Безупречная осанка, услужливая улыбочка — ну точно официант в мишленовском ресторане. Джоан над этим мягко подшучивает:              — Ах, мне даже не пришлось звенеть в колокольчик, а Вы уже тут как тут.              — Всё ради Вас, дорогая. Вас заинтересовала моя коллекция?              Слегка засуетившись, мисс Батчелор спешит прикрыть стеклянную дверцу и перевести внимание на другое. Первое, что попадается на глаза — театральный буклет, затесавшийся среди книг. Изображая, словно чертовски им заинтересована, Джоан вертит его в руках:              — «Граф Монте Кристо», хм… Увлекаетесь мюзиклами?              — Ах, как же их не любить? — Рафаэль вдохновлённо вздыхает. Поднос и полотенце он раскладывает на столике с такой же чопорностью, как и медицинские инструменты. — А Вы?              — Мюзиклы — одна из самых бессмертных форм искусства. — Джоан улыбается. — Однако «Граф Монте Кристо»… Несколько не моё. Хоть и бесспорная классика.              — Хм, а что же тогда по вкусу Вам?              — То, что мы разучивали, когда обучались театральным искусствам. Водевиль, век джаза, изредка — викторианская классика… Но лишь та, что вышла из-под пера прожжённых декадансеров.              Доктор Лэнтис вздёргивает бровями вплоть до блёклых складок на лбу. В его глазах — удивление и восторг. А мисс Батчелор прищуривается, как игривая кошка, видя в этом замечательную возможность завоевать доверие оживлённой беседой.              — Ах, то есть прежде Ваше сердце принадлежало не закону, а театру?              — Театру, музыке, танцам… Я пробовала себя во многом. — Джоан прячет руки в карманах брюк с высокой талией и бродит медленными шагами. Водит по комнате глазами словно бесцельно, но на деле тщательно ищет, за что бы зацепиться. — Но увы, очень скоро пришлось совершить выбор между занятием для души и карьерой. Работа детектива требует порядка и жёсткости… А искусство этого не терпит.              — Какая досада… — Драматичный вздох. — Ваша фактура стала бы для сцены находкой. Уверен, пару лет спустя газеты прозвали бы Вас преемницей Марлен Дитрих.              Рафаэль присаживается за столик и жестом приглашает даму сделать то же. Она снимает пиджак, закидывает его через плечо, но занимать свое место не спешит. Сперва лишь опирается коленом на спинку кресла, а когда доктор Лэнтис продолжает мысль:              — Что же побудило Вас обрезать свои крылья и спрятаться за бронёй детективного значка?              Кладёт на язык вяленый кумкват и отвечает неспеша:              — Один трагичный недостаток, преследующий меня с рождения.              — Недостаток? У столь прекрасной леди? Ах, не пытайтесь меня обмануть, — смеётся Рафаэль. — И какой же?              — То, что я женщина, господин Лэнтис.              — Бросьте, какой же это недостаток? Разве есть в мире нечто прекраснее женщин?              — В мире, который принадлежит мужчинам, это не имеет значения. — Наконец-то она соизволяет присесть напротив, скрестив ноги. — В нём я лишь с прошлого года возымела право открыть банковский счёт на своё имя. В нём мне до сих пор на множестве предприятий могут запретить такую банальность как брюки. И что же делать этим монструозным существам, именуемым «женщинами»? Как Вы считаете, доктор?              — Предполагаю, посвятить жизнь тому, чтобы бросать мужчинам вызов на их же территории? — улыбается.              — Именно.              Крохотный глоток чая.              — Кем бы меня видели в театре? — продолжает. — Очередным красивым и беспомощным созданием, коих миллионы. Никто не станет воспринимать всерьёз актрису, даже если она будет непрерывно блистать умом. Ни один мужчина не посмотрит на неё как на равную себе.              — И для Вас это было в приоритете над творчеством, не так ли?              — Я никогда не хотела быть декоративной куклой с пульсом и дурной привычкой ежемесячно кровоточить. Закупаться детской присыпкой и посвящать вечера стирке чьих-то носков… Ах, ни за какие гроши. Когда тётя сказала, что в мои годы давно уже стоило бы обзавестись состоятельным мужчиной, я ей ответила… — Ещё глоток. — Дорогуша, я и есть состоятельный мужчина.              — Ах, даже вне сцены есть в Вас что-то от великой Марлен. — Рафаэль по-прежнему улыбается. — Ваша амбициозность достойна уважения, мисс.              Несмотря на простоту и бесцветность самой фразы, Джоан видит, что доктор Лэнтис понимает каждое её слово. По крайней мере, насколько их способен понять уважаемый в обществе мужчина.              Быстро съедаются фрукты, от чая остаётся лишь горькая гуща на дне чашечки. Разговорами об искусстве и театре Рафаэля оказалось легко увлечь. Как собеседник он предпочитает роль слушателя, а не рассказчика: о своём опыте отзывается весьма скромно, зато на каждый рассказ Джоан об ушибленной на репетициях лодыжке восторженно вздыхает.              — Заметила, между прочим, что наши литературные вкусы весьма схожи. — Госпожа инспектор использует эту фразочку исключительно как повод вновь заглянуть в книжный шкафчик и пальцами провести вдоль переплётов. Именно здесь зачастую клубятся все секреты.              — Рад это слышать. Но, увы, эта библиотека давно не пополнялась — в книжных магазинах стал слишком скудный выбор. Может, Вы посоветуете мне парочку модных столичных романов?              — Я и сама не особо слежу за новинками. Нет ни времени, ни желания. Предпочитаю перечитывать то, что уже родное сердцу. А новых ощущений и без того хватает… Никакого постоянства. Пусть хоть книги остаются прежними.              — Вот оно как… Что же, классика всегда будет оставаться лучшим решением, полагаю.              Между «Жизнью пчёл» Метерлинка и неизвестной книгой в пастельно-розовой обложке нащупывается торчащий краешек фото. Судя по кусочку чёрной шевелюры, вновь с де Вильфором. И почему-то, судя по отсутствию малейших погнутостей, совсем новое. Или с того же периода, но хорошо сохранившееся?..              Но едва успевает Джоан за него потянуть, как замирает от шороха сбоку. Ни с того ни с сего Рафаэль решает перебрать свои пластинки, коробка с которыми так некстати пылится на соседней полке. Либо простое невезение, либо джентльмен более хитёр и проницателен, чем ожидалось.              — Как Вы относитесь к джазу, мисс?              — Кхм… — Кашлем в кулак она сбивает потенциальное напряжение, переключается на вкрадчивый, кокетливый тон: — Вы даже не представляете, насколько положительно… — И, пользуясь возможностью, заглядывает в коробку краем глаза. — Ах, Элла Фицджеральд…              — Слишком банально для Вас?              — Ну что Вы… Общепризнанная классика.              Коллекция Рафаэля так внушительна, что пробуждает чёрную зависть, но для Джоан куда важнее отблеск сувенира на её дне. Антикварные часы на цепочке — крайне дорогое удовольствие. Даже довольно уважаемый в Кантетбридже врач вряд ли может позволить себе такую роскошь. Вероятно, чей-то подарок. Намекает на это и выцарапанная на крышечке подпись. Разглядеть её с первого раза мисс Батчелор не успевает — слишком быстро, будто и правда не желая, чтобы подарок попался кому-то на глаза, Рафаэль убирает коробку. Но сдаваться она не намерена.              Тишина растворяется в тягучей джазовой мелодии, пахнущей летом, мёдом и цветущим крыльцом. Опустив веки, Джоан невесомо пританцовывает, словно под каблуками не паркет, а пушистые облака. Движениями кистей вырисовывает в воздухе тонкие вензеля.              Не составит труда в этом танце подкрасться к коробке, замаскировав это под томные витания, и метнуть ещё взгляд-другой на сувенирчик. Убедиться, что зрение тогда не подвело. Пируэт — и глаза выцепляют заглавную «В». Пируэт — и теперь где-то посреди слова заметен размашистый завиток буквы «ф». Пируэт… и руки Рафаэля впиваются в талию, перехватывают её.              — Ах, я безумно хотел бы, чтобы Вы обучили меня хоть одному танцу… — полушепчет он так обескураживающе, так неожиданно, так интимно, прямо на ухо, держа ладонь на пряжке Джоан. — Не окажете ли честь?       Знакомый сценарий. Кажется, какие-то вещи Рафаэль с Сандрой всё же переняли друг у друга. Не только страсть к травничеству.              Хотя и нет в его голосе недоброжелательности, дама подозревает, что Рафаэль намеренно препятствует ей. Очередной мужчина бросает ей вызов. Что ж, мисс Батчелор с радостью его примет.              — У меня давно не было практики… Но всё ради Вас, доктор Лэнтис.              Джоан заставляет его принять верную стойку: плечи ровно, руку — на талию партнёра. До сих пор стоит перед глазами старющая иллюстрация из учебника, который приходилось зазубривать до тошноты: левая рука должна быть согнута под острым углом, правая — направлена от плеча к локтю. Начинается следующая мелодия. Дождавшись окончания её меланхоличного интро, Джоан ловит крохотные ритмы перкуссии и вальяжно, словно в лёгкой вечерней усталости, покачивает бёдрами, коленями; с той же расслабленностью обнимает ножкой талию партнёра, ладонь вжимает в его спину, сползает ниже, ниже, ниже, а затем со всей твёрдостью выпрямляется — и каждый миг смотрит в глаза, ни разу не позволив оторваться ни себе, ни ему.              — Это блюз, — шепчет она сквозь вуаль музыки.              — Как очаровательно… — трепетно улыбается он в ответ. — И что же дальше?              — А дальше Вы следуете за мной.              — Как именно?              — Как угодно. — Уверенный шаг вперёд, шаг назад, вперед, назад. — Ведь это блюз. Он не терпит правил. Его ядро в искренней импровизации и чувстве мелодии.              Она продолжает вести, а Рафаэль со своей обворожительной улыбкой продолжает играть в податливость. Он так близко, что Джоан слышит не только каждую нотку парфюма, но и одновременно запах его крема для лица, его дивного свекольного отвара для волос, ореховый запах первых капелек пота на шее. Из-за его плеча мисс Батчелор всё бросает взгляды на коробку, но увы, на крышку часов падает тень, не позволяющая хоть что-то рассмотреть издалека. А как только она пытается приблизиться, покорный Рафаэль вдруг решает перехватить инициативу и закручивает в танце до забвения.              Саксофон плетёт мелодию, от которой веет осенним кафетерием, лещиной и пряным коричным пирогом. Музыка льется плавно, как осенний дождь. Замедляется, и танец вслед за ней. Доктор Лэнтис позволяет себе заправить прядь Джоан за ухо, невесомо задевает костяшками щеку. Из-под слегка подвитой, как у принца, чёлки он смотрит в глаза невыносимо загадочно, двусмысленно, но так обольстительно — так же, как это делала она. Он жаждет отвлечь мисс Батчелор, одурманить её. Однако ничего не удастся: она делает это первая.              Острым, будто конец шпаги, ноготком Джоан поддевает его подбородок и плавно, но без шанса уклониться соприкасается губами. А Рафаэль и не пытается сопротивляться. Он впускает её в свой магнолиевый мир, сладкий до спазмов в скулах, и позволяет его исследовать. Возможно, надеется, что он увлечет инспектора настолько, что та напрочь забудет обо всех подозрениях. Потому с такой охотой идёт навстречу.              Мазок по устам, мазок по скуле, мазок по шее — Рафаэль становится её полотном. Салфеткой, на которой оставляют памятный отпечаток помады. Пальцы пробираются под его жабо, нащупывают первую пуговицу — и сразу же начинает тарахтеть дверной звонок. У доктора Лэнтиса за крохотную секунду вздох застывает в горле, а диковинно-красные глаза распахиваются так широко, словно то был звук колокола, предвещающий его казнь.              — Хм?              Джоан сути его реакции не понимает. Смотрит на него, но ответа не получает, так что пока джентльмен стоит себе оцепеневший от волнения, она быстренько поправляет линию своей помады кончиком мизинца и спускается. Ведь звонок так и не замолкает.              — Здравствуйте. — Мисс Батчелор открывает дверь.              Перед ней — мужчина с кожаным портфелем в руке, и смотрит он так, что возникает желание тотчас выпрямить спину и крикнуть «Да, командир!». Ужасно знакома эта манера одним лишь взглядом выворачивать душу наизнанку и заставлять подчиняться. Знакомы и его вороные волосы с вкраплениями седины, тянущиеся аж до лопаток. Знакома его складка между низко опущенных бровей. Но нет, несмотря на значок прокурора на лацкане, это не Жерар де Вильфор. Этот господин слишком строен и на вид не старше самой мисс Батчелор.              — Где господин Лэнтис? — Голос спокойный, но такой уж низкий и приказный, что кровь в жилах леденеет. И ни улыбок, и приветствий — сразу к делу.              Джоан поправляет галстук перед ответом, но произнести вслух ничего не успевает: Рафаэль сам возникает за спиной, натянув нервную улыбочку, и гостеприимно разводит руками:              — Ах, друг мой, ну что ж Вы так, совсем без предупреждения! Я бы накрыл тогда стол, приготовил бы Ваш излюбленный чай… Или Вы сегодня в настроении для чего-то покрепче?              — Прекратите эти нелепые ухаживания, Рафаэль. Вы знаете, что я приехал не развлекаться.              Одна фраза — и внутри доктора Лэнтиса словно кто-то переключает тумблер. Вмиг он становится серьёзнее, сцепляет пальцы в замок, прокашливается и извинительно кивает. Не сразу, похоже, до него доходит, что именно вызывает у господина такой недовольный взгляд. А когда понимает — хлопает себя по лбу:              — Ах, нет мне прощения! Ну как же я мог позабыть? Знакомьтесь, — подойдя к мужчине, он взмахивает ладонью в жесте представления, — инспектор Джоан Батчелор. Она возглавляет Ваше дело, дорогой друг.              Потепления в глазах господина не наблюдается, так что Рафаэль, чтобы не допустить возникновения неловкой паузы, тут же порхает к детективу и тараторит навеселе:              — А это, ах, господин Аврелий де Вильфор… Прокурор из столицы. Помните, я Вам рассказывал? Сильвия, моя милая приятельница, уже давно обручена с его многоуважаемым отцом. Дело о нашем маньяке мистер де Вильфор-старший решил поручить сыну…              — Я мог предоставить эту информацию и сам, — отрезает Аврелий. — И дело это не о маньяке. Смерть мистера де Леви к тем вашим мелким происшествиям никакого отношения не имеет. Не несите при мне эту пургу.              Дружелюбием от господина и не пахнет. И позиция насчёт дела ясна: как и все столичные, версию с серийником он строго отметает.              — Всё упомянутое мистером Лэнтисом мне уже известно из бумаг. Для полной картины не хватало лишь непосредственно с Вами повстречаться. — Джоан позволяет себе улыбку, но настолько снисходительную, незаметную и серьёзную, насколько только возможно. Протягивает мужчине руку: — Приятно познакомиться.              Но Аврелий не удостаивает её даже простого «взаимно», только кивка. И её руку, в отличие от Рафаэля, не целует, а сухо пожимает.              Волнение на лице доктора Лэнтиса постепенно нарастает, ведь напряжение в воздухе не редеет, а словно лишь сильнее сгущается, и он совсем не понимает причину. Глаза у прокурора носят цвет булыжников на побережье, и взгляд у них так же каменно-тяжёл. Джоан замечает возможную причину его недовольства чуть первее и осторожно на неё указывает: на шее у доктора Лэнтиса светится яркий след её губной помады, который тот, видимо, пропустил, когда приводил себя в порядок. И правда, когда Рафаэль нащупывает пальцами влажность помады под ухом, его словно осеняет. Он стирает её платком так отчаянно, словно от этого зависит его приговор на суде. Забрасывает Аврелия виноватыми взглядами, а тот напоминает тюремщика с кнутом, который уже настроен упрятать доктора за решётку.              У Джоан остаётся лишь один вопрос: почему мистера де Вильфора так задела эта шалость?              — Кхм… — Рафаэль стыдливо прокашливается в платок. — Я так понимаю, Вы пришли обсудить некие юридические нюансы.              — И я бы хотел это сделать без посторонних.              — Я понимаю. Проходите наверх. Дайте мне минуту.              Когда Аврелий оказывается позади, доктор Лэнтис осторожно дёргает Джоан за рукав и шепчет:              — Сердечно прошу Вас меня простить… Боюсь, наша встреча прерывается.              — Я всё понимаю… — Джоан кивает, всё пощипывая перчатки. — Есть ли у Вас возможность продолжить беседу после восьми?              — Искренне на это надеюсь, — кивает в ответ. — Если позволите, ближе к этому часу я перезвоню, дабы уведомить точно.              — Буду благодарна.              Рафаэль напоследок выдавливает из себя улыбку как можно шире, но оставшиеся крохи волнения быстро стягивают её обратно.              — Премного благодарен Вам, что выкроили для меня время. А теперь прошу, мисс, не задерживайтесь… Иначе у нас обоих могут быть проблемы.

***

Среда, 8-е сентября 1976 г.

20:49

      Настоящий джентльмен всегда держит слово: Рафаэль и правда перезвонил. Договорились с мисс Батчелор после её смены продолжить беседу в круглосуточном кафе неподалёку от центральной площади, сразу за переулком. Его название, правда, Джоан теперь помнит смутно: то ли «Черная лилия», то ли белая, а может и вовсе не лилия, а хризантема. Во всяком случае, адрес у неё записан — это важнее.              Горящая вывеска гласит, что лилия всё-таки чёрная. Окна в пол, за которыми бегают на цыпочках официантки в клетчатых фартушках, справа — чернильный мрак переулка, а между ними — фигура доктора Лэнтиса, облачённого в свой бежевый плащ. Он совсем не скучает, поглощённый мечтаниями, лишь изредка оглядывается. И не замечает, как от тьмы переулка отделяется уж больно подозрительная фигура. Тучный незнакомец, скрывающий под шляпой лицо, крадётся и прячет что-то под плащом.              Джоан понимает, что если резко заявит о своём присутствии, то может этим сподвигнуть незнакомца быстрее совершить планируемое и удрать. Она решает не подавать лишних звуков: просто подкрадывается к Рафаэлю, вжавшись в стену пятиэтажки, в один миг хватает его за руку и заставляет отпрянуть. Ужасно вовремя, ведь именно в этот момент мужичок выглядывает из-за переулка и выплёскивает нечто дурно пахнущее. Судя по тому, как шипит и пузырится пролитое вещество в луже, это была кислота.              — Ах, пресвятые ангелы! — Доктор Лэнтис хватается за сердце, борясь с нервной одышкой. — Ох, мисс, Ваше появление было крайне эффектным…              Но у инспектора взгляд по-прежнему напряжён. Тотчас рванув к переулку, она хватает преступника за рукав и в последний момент обезвреживает по привычной тактике, не дав сбежать: захват запястья, подсечка, толчок каблуком в поясницу. Шляпа сама спадает с облысевшей макушки.              — Признавайтесь, кто Вы и что намеревались делать.              — Много хотите, дамочка. Слышали, что за нападение на человека законом предусмотрено наказание?              — Я и есть закон.              Незнакомец рыпается, пытаясь вырваться, но Джоан держит крепко. В таком плотном теле сил у мужичка, как оказывается, кот наплакал.              — Признавайтесь, зачем Вам потребовалось уродовать мистера Лэнтиса кислотой. — Продемонстрировав своё удостоверение из сумки, Джоан подсвечивает лицо горе-преступника фонарём, но увиденное несколько удивляет: у немолодого мужчины вся физиономия изрыта странными вмятинами, струпьями и абсцессами. Его кожа напоминает толстую-претолстую целлюлитную шкуру цитруса, и при этом — вряд ли такой эффект даёт один лишь свет — имеет грязный синевато-серый цвет. То ли незнакомец до этого измазался в саже, то ли верхний слой кожи уже покусан начинающимся некрозом.              — Отравление диоксинами, мисс, — подсказывает ей Рафаэль, несмело приблизившись и пряча в карманах змёрзшие, слегка подрагивающие от недавнего стресса руки.              — И ты ещё смеешь мне на глаза после этого попадаться, скотина, — мужчина процеживает, едва ли не выплёвывает эти слова ему в лицо. А когда Джоан бросает на доктора Лэнтиса вопросительный взгляд, продолжает: — Что, дамочка? Если уж на то пошло, то запишите себе в протокол ещё вот что: этот сучара вместо того, чтобы нормально полечить, оставил мне подарочек в виде изуродованной рожи!              — Господин, прошу, мы ведь уже не раз это оговорили… — Доктор со странным монашеским спокойствием покачивает головой, словно факт покушения для него был неудивителен и даже ожидаем. — Произошёл несчастный случай. В качестве компенсации наша клиника готова предоставить Вам самых лучших пластических хирургов.              — Да каких в жопу хирургов? — фыркает мужик. — У вас все уже давно посбегали, а кто ещё не сбежал — тех вот-вот выметут по новой реформе!              — Я приношу Вам свои искренние соболезнования, господин. Столь тяжёлые яды бывают очень непредсказуемы. Никогда не знаешь, какой поворот для тебя уготовила судьба…              — Да о какой судьбе ты мне затираешь, урод? Вам бабок мало на лечение отвалили, что ли?              — Не в этом дело, мистер…              — Это всё ты! — судорожно тычет пальцем. — Ты знал, скотина, что делаешь!              — Вы должны были решать этот вопрос с клиникой. Точно не переступая черту закона. Самосуд, мужчина, вышел из моды уже после «сухого закона». — Джоан дёргает его за шкирку, заставляет подняться, что преступник и делает, нехотя и неуклюже.              Но от дальнейших действий её останавливает сам Рафаэль, осторожно взяв за локоть:              — Не стоит, мисс, — и тут же обращается к бывшему пациенту: — Могу предложить Вам компромисс: от меня — никакого заявления в полицию, а Вы со своей стороны меня великодушно прощаете. О произошедшем я никому ни слова, и больше это никогда не повторяется. Вы согласны, господин?              Доктор светит своей привычной, обаятельной до жути и сладкой, как безе, улыбкой. Сэр, конечно, кривит тонкий рот и презренно щурится, от чего его дряблая опухшая кожа становится похожей на разбухшую губку для мытья посуды. Но всё-таки соглашается. Без рукопожатий, без прощаний — один сухой кивок, и удирает прочь.              Джоан смотрит на Рафаэля с неким непониманием:              — Почему Вы столь легко его отпустили?              — Ах, слегка испорченный плащ не стоит внимания констеблей. — А тот лишь мягко хохочет, будто и не было ничего. Оттянув лацкан, он смотрит на незначительную дырку, которую в нём прожёг брызг кислоты. — Ваш участок ведь не ателье.              Рафаэль срывает проросшую из асфальтной щели ромашку и маскирует ею повреждение. Потом, вероятно, сменит её на брошь.              В лёгком поклоне он подносит ладонь мисс Батчелор к губам и оставляет на ней невесомый поцелуй:              — Предлагаю продолжить нашу беседу в тепле и за чашечкой чая, мисс. Мы ведь утром так и не договорили…