Не бойся чёрных роз

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

07:22

      — Так вот оно, ведьма — твоё место силы? — усмехается Адиэль сквозь зевок.              Не прошло и двух месяцев, а его кожа уже успела отвыкнуть от холода ранней зари. Постоянная крыша над головой, будь то дряблая кабинка в квартале красных фонарей или роскошные покои «Содома», здорово разбаловала и тело, и ум, — проскальзывает мимоходом в мыслях Адиэля. Жалеет, что решил уберечь новёхонькую шубу от цепкой листвы и оставить в шкафу. Он потирает плечи, следуя за Кассандрой меж лысых сосен.              — Ах, неописуемая красота… — Остановившись, она на полную грудь вдыхает желудево-хвойный воздух. Перед ней — шаткость церквушки, погнутость ржавого забора вокруг неё, алость роз, гнилая чернота статуи. — Ну правда ж, Адиэльку?              Он проводит вдоль колена статуи ладонью, изучая, отшелушивая желтоватый мох от её камня. Ведёт взглядом снизу вверх, до самой её макушки, коронованной венцом из кровавых роз. Серое утреннее солнце слепит, будто архангельское гало, пряча в своём свете её лицо от любопытного взора. Адиэль улыбается тому, как эти белые кудри справа с вплетением розочек напоминают ему о подруге.              — Красивая барышня, ничего не скажешь.              — Чем древнее камень, тем больше кровавых историй в него впитано… А что может быть прекраснее того, что сотни раз лицезрело и жизнь, и смерть, и все, что между ними?              — Эта дамочка, походу, насмотрелась смертей больше, чем сам грёбанный Кантетбридж. Сколько ей там лет, говорят? Пару столетий уже, да?              — Именно. Предполагают, что это какая-то богинюшка, которой потом ещё поклонялась секта. У них вся вера на каких-то Птицах завязана была… Ах, не знаю. Не интересуюсь подобной ерундой.              — Хе, а вдруг это та самая ведьма, которую в кантетбриджской легенде сожгли к чертям? Мало ли. Стандартный алгоритм же: сперва — ангел, спаситель, боготворимый идол, а когда остопиздеет — всё, на костёр. С подобной драматургии наше летоисчисление и началось когда-то…              — Тогда ещё лучше, — по-лисьи смеётся она. — В любом случае, главное, что энергетика в этом месте сильнейшая…              — А нам сегодня нужна именно такая, да? — ухмыляется.              — Думаешь, малыш, когда дело касается тебя, я могу продешевить?.. — Сандра отвечает тем же, обнажая в улыбке клычки.              — Будто я не знаю твоей предпринимательской хватки, хе. Впаришь меня на пожирание своей нечисти втридорога… Под видом самого люксового сорта мясца.              — Дурачок, да не станут тебя жрать! — хохочет, а затем проворным язычком облизывает зубки: — Даже укусить никто не посмеет… Кроме меня.              Стоит переступить порог церкви — как вмиг падаешь в объятия сырости, тьмы, влажно-гнилостного запаха с почему-то до сих пор сохранившимися нотками ладана. Свет подобно столпам дождя просачивается сквозь некогда витражные, а ныне выбитые с корнем окна. Пока Сандра, опустившись на колени, расчищает место для ритуала, Адиэль прогулочным шагом бродит вдоль стен, грея руки в карманах из тесного кожзама. Ощупывает подгнившие кресты. Забавы ради, обмакнув палец, пробует на вкус воду из бочек, на поверхности которой сонно плавают черноватые листья, и убеждается, что ни черта она не священная — иначе бы не протухла. Рассматривает выцветшие фрески с загадочными глазами, птицами, шипастыми лозами роз. Сюжеты на них трудно истолковать, но этим они и завораживают — будоражащей неясностью, подкреплённой мыслью, что наверняка все легенды, что те изображают, давно уже утеряны, погибли на устах их последователей.              Адиэль от скуки поглядывает в разбитое окно, облокотившись о раму. Утренний смог лижет кожу, оплетает леди ангела и бесконечные стволы с кустами вокруг неё. На острие кованых ворот свисает загадочная чёрная лента. Широкая, из качественного, до чёрта дорогого шёлка, едва потрёпанная — вероятно, болтается тут отнедавна. Кого это столь небедного могло занести в такую глушь?              Проклятые розы у ворот цветут несколько странным образом: не вразброс, как принято в лесу, а ровно в ряд — вероятно, посажены были саморучно сектой. И ещё более странным образом они умудрились прорасти сквозь церковный паркет, непринужденно выглядывая из щелей между досок и благоухая под ногами почти так же пышно, как и снаружи.              — Как эти шипастые красоточки до сих пор цветут, если те фанатики тут давно уже не обитают?              — Розочки ведь многолетние, Адиэльку. Наверняка ещё нас всех переживут…              — Только вот кто, интересно, их до сих пор так исправно поливает… Если все бутоны у них красные, как моя задница после смены.              — Ох, ну явно не я, — смеётся Сандра, расставляет по кругу небольшие свечи и поджигает длинной спичкой. — С этим «Содомом» времени уже ни на что не остаётся… Как неделю назад убила одного козла — так только через дня два закопали! Представляешь? Уже думала, его в моём подвале мошка быстрее сгрызёт… И то, этим всем опять пришлось Агаточке заниматься. Ах, что бы я без неё делала…              Адиэль достаёт зубами сигарету из пачки и закуривает. Сырость воздуха препятствует этому, долго не позволяя как следует разжечь огонёк.              — А что за дядьку-то прикончила? Мне ты о нём как-то рассказать забыла, хе…              — Ах, не забивай себе голову, малыш. Он недостоин твоего внимания. Просто поверь, Адиэльку… — Сандра оборачивается, губы её тянутся в хищной улыбке, подсвечиваемой янтарным пламенем свечей. В глазах на миг сверкает какой-то лукавый огонёк, ярко-красный, точно дьявольский. — Он как никто другой этого заслужил…              И Адиэль почему-то больше не смеет говорить и слова.              Рука предательски вздрагивает, роняя раскалённый комок пепла на кисть. Румяный мазок тут же возникает на коже. Смято вздохнув сквозь сомкнутые губы, Адиэль зализывает рану и успокаивает лёгкую боль. Похоже, какие-то высшие силы, застывшие в камне этих стен, только что его покарали. За что именно, однако?..              Поднявшись, Кассандра чопорно отряхивает платьице:              — Всё готово, малыш. А теперь твоя очередь… — Ухмыляется из-за плеча. — Раздевайся.              — Наконец-то…              Тряхнув головой, Адиэль отгоняет от себя мошку сонливости. Стягивает с тела тугую короткую майку, митенки, небрежно бросает ком одежды на пол и берётся за ремень.              — Ложись. — Достав из-под резинки чулка стилет, Сандра указывает им на центр круга из свечей, и Адиэль покорно следует её инструкциям, смотря глазами щенка во время дрессировки. — И помни, Адиэльку: это всего лишь невинный ритуал. Зато после него наши души будут скреплены навечно. И в каждой последующей жизни ты встретишь меня снова. И снова, и снова… — Элегантно обнажившись сама, она ступает шаг навстречу и с нежной, как свежий бутон, улыбкой гладит друга по щеке: — Ничего не пугайся. Теперь я всегда буду с тобой…              Очередное баловство, вычитанное ею в какой-то привокзальной книжечке о чёрной магии. Адиэлю оно кажется излишне замороченным, но для Сандры ничего не жаль. В конце концов, она ведь сама ни разу ничего для него не пожалела.              Лишившись брюк, Адиэль поддаётся ладони Кас, что надавливает ему на грудь, и медленно опускается на лопатки. Прикусывает губу, когда спине и затылку приходится соприкоснуться с промозглым холодом пола. Перед глазами — чёрное полотно потолка, а на его фоне — родной силуэт, погружённый в полумрак и обласканный светом свечей.              — Не двигайся, слышишь?              В руках Кассандры — последние два элемента ритуала: тернистый венок из припыленных, иссушенных красных роз и полупрозрачная шаль того же тона. Первым она нежно коронует Адиэля, второй накрывается сама, словно фатой.              — Я теперь как Иисус? — усмехается он почти неслышно, боясь нарушить священную тишину. Местами шипы лишь щекочут, местами приятно почёсывают кожу головы, а местами впиваются до тёплых капель крови. Мелочь. Ради Кас он стерпит всё.               Сквозь ткань белоснежная фигура Сандры становится эфемерной, будто мягкое облачко, будто сотканная из змеистой дымки. Она опускается и прячет Адиэля под алым покровом тоже — теперь они совсем как детишки, укрывающиеся под одеялом от выдуманных монстров. Так испаряется последняя тонкая преграда между ними. Ткань растекается по полу, словно пролитое вино, заполняя собой начерченный свечами круг.              — Дыши ровно, малыш…              Сандра плавно седлает Адиэля, соприкасаясь бёдрами, пахами, однако ещё не пускает его внутрь своего тела — рано. Берёт ладонь друга и острием стилета делает выверенный надрез. Загрубелая кожа оказывается покорной и податливой, как сливочное масло. Адиэль морщит нос от мимолётного жжения, выдыхает медленно и напряжённо в лёгком возбуждении, что наматывается внутри вязким комом. Затем лезвие проходится и по ладони самой Кас. Зачерпнув кончиком пальца немного крови — сперва своей, затем Адиэля, — Сандра выводит особую метку, напоминающую сигил, на его лбу. Затем на лобке, на правом плече и на левом. Остатки же с наслаждением слизывает, обогнув кончиком языка каждую костяшку.              Она переплетает с ним пальцы, жмётся раной к ране. Шепчет некое заклинание то ли на латыни, то ли на древнекельтском — Адиэль не разбирает ни единого слова, но старательно внимает, слушает покорно, не моргая и не сводя глаз с движений кровавых губ. Когда ладони Кассандры ласково опускаются на грудь и сама она склоняется над Адиэлем, постепенно вовлекая в сокровенный поцелуй, он понимает, что настала очередь основной части ритуала.              Адиэль вонзает ногти в её ягодицы, мажет лаской по шее, по ключицам и плечам. Целует, после смены изголодавшись по прикосновениям губами к чьей-либо солоноватой коже, и Сандра отвечает мягкими вздохами, пальцами играясь с его волосами и выпутывая из них колючки венца. Бутоны роз, проросшие сквозь пол, невольно навевают чувство, словно валяются они не на гнилых досках, а на цветущей поляне, залитой солнцем и пахнущей мёдом. А статуя богини неотрывно наблюдает, заглядывая сквозь не отделенный какими-либо дверями вход. И казалось, стоит только моргнуть, отвести на миг от неё взгляд, как она становится ближе и ближе.              Протяжно воет, свистит ветер. Тонкая шаль трепещет, но дивным образом не спадает, словно кнопками прибита к полу. Создаёт укрытие, отделяет куполом от внешнего мира, который по ту сторону становится всё неспокойнее.              Укусы в плечи, единение тел, первый толчок, второй — резче и агрессивнее. Адиэль держит взгляд на Кассандре, гладящей его скулы, и только на ней. Не на химерных тенях, расползающихся кляксами по стенам, не на тревожно колышущихся розах, не на осквернённой гнилью статуе. Только на ней. Даже когда носоглотка начинает словно забиваться речными солями, голова идёт кругом и черты Кас перед глазами смазываются до чистой лунной глади — всё ещё не сводит глаз.              Не зря. Стоит Адиэлю лишь на мгновение сдаться и моргнуть — и защитной шали больше нет. И Сандры рядом тоже.              Статуя оказывается вдруг так близко, что не составит труда протянуть руку и прикоснуться. Но Адиэль не станет. Что-то будоражащее до благоговейного страха сочится из её каменного взгляда. На ней больше ни плюща, ни мха, ни чернелостей — словно какой-то энтузиаст со всей душой её отреставрировал. И только розы по-прежнему вьются вокруг колен и висков.              Её лицо, очищенное от грязи, Адиэлю знакомо до боли. Глаза никогда его не лицезрели, но оно неведомым образом вытатуировано в памяти, высечено на внутренней стороне черепной коробки. Боясь колыхнуть наэлектризированный воздух этим словом, Адиэль шепчет его лишь в мыслях:              — Мама…              Это не она — он не просто знает, а чувствует это шестым чувством, — но лицо принадлежит ей.              Брусничное пятно, тревожно напоминающее кровь, мелькает на его груди. Адиэль спешит его ощупать, чтобы убедиться — нет, всего лишь ком нитей мулине, вшитых прямо в кожу там, где бьётся сердце. Они тянутся к статуе тонкими волокнами, пуповиной соединяя Адиэля с головками кровавых роз у ног каменной матери. Ощупывает вновь, перебирает узлы, и благодаря шёлковой нежности под пальцами обнаруживает, что среди гнезда нитей притаились такие же. Два пышных росистых цветка, и путанный клубок — то ли их корневище, то ли капилляры самого Адиэля, извлечённые из плоти и сбитые в один ком.              Отчего-то вновь стали целыми витражные окна и ржавчина пропала с лоснящихся чёрных рам. Лепестки стекла все складываются в один и тот же образ: алые розы, снежные кудри, снежное платье, снежная кожа. Но вырисовывающееся лицо Адиэль видит словно сквозь пелену сновидения. Не может разглядеть черты, хоть они и прямо перед глазами, и узнаёт исключительно интуитивно, всё же не в силах понять до конца, кому именно они принадлежат: маме-богине или Кассандре.              Однако вот фигура фантомом отделяется от плоскости рисунка, обретает объем и тело. И теперь сомнений нет: это всё-таки Сандра. Облачённая в те же одеяния, что и богиня, но всё ещё она.              Кассандра медленно приближается к статуе. Шлейф её платья окаймлен не кружевом, а пламенем, и тянется за ней павлиньим хвостом. С каждым её шагом сверху падают пожираемые огнём птицы. Горят обезличенные витражи, покинутые своей музой, горят цветы, растущие меж паркетных досок. Пламя обнимает Сандру, подобно послушному фамильяру, и подчиняется лишь ей, своей повелительнице.              Точно так же, как подчинялось ведьме из легенды, когда та испепелила деревню.              За окном визжат вороны. Разносят по землям её проклятия.              Ведьмочка прислоняет к ладони статуи свою, сплетает пальцы. Они словно кривые отражения друг друга, различные лишь в неуловимых глазу, прозрачных мелочах, суть которых одинакова: просто одна рождена с божественным началом, другая — с дьявольским.              — Кантетбридж всегда казался местом, в которое Бог брезгует совать свой нос, правда? — Кассандра заливается смехом, откинув назад голову. — Ах, но это заблуждение… Крохотная частичка Бога всегда была закреплена за этой землёй. И Дьявола тоже…              Она проводит кончиками пальцев вдоль узкого подбородка статуи:              — Ведьма и Богиня, ах… Нечисть и святая. Для всех мы полные противоположности, правда? Это тоже ложь. Просто я несу дьявольскую волю, а она — небесную. Но в этом и кроется правда, которую так мало кто в силах осознать… Бог и Дьявол — одно целое. Они всегда заодно, замысел у них один на двоих и лик их всегда одинаков. Вот и мы с ней, их частички… Всего лишь две стороны одной медали.              Сандра оставляет поцелуй на каменной щеке, игриво приподняв ножку. И правда, одна — отражение другой, только искажённое водной рябью.              — В те времена Богиня находила общий язык только с птицами, и так же называла Своих особенных детишек. Они были Её главной силой. А мои же проклятия разлетелись тогда по этой земле воронами… — И вновь мёртвые птицы сыпятся с неба пламенными кометами. — Вот видишь, малыш, насколько мы с ней родственны? Она бела и я бела. Сила наша у обоих из нас носила пернатый облик. Ах, Бог и Дьявол даже не пытаются скрыть свою схожесть… А людишки всё равно её в упор не видят, сколько их носом не тычь!              Адиэль сглатывает, смочив пересохшее от едкости дыма горло. Дышать тяжело, словно на вершине горы. Не чувствует и проблеска боли, но горячая кровь так и стекает по вискам, заставляя ресницы слипаться. Он стирает ее над бровями осторожно, стараясь не задеть выведенный на лбу сигил, и слизывает с пальцев. Сандра это видит, но в глазах у неё лишь спокойствие, говорящее о том, что всё идёт по плану.              И Адиэль ей доверяет. Не смеет прерывать ритуал, пусть и не уверен, до сих пор ли перед ним именно его Кассандра. Он будет покорен своей ведьмочке в любой её форме. Даже если сам Вельзевул нацепит её шкуру. Пожалуй, он будет этому только рад.              Огонь разрастается, надкусывая каждый кусочек церквушки, но переступать через круг из свечей не смеет — ведьма не позволяет.              — На судьбу любого городка у Бога и Дьявола уготован свой план… И переубедить их нельзя. Их воля бессмертна и неизменна. Ну что поделать, такая уж своенравная парочка! — Сандра капризно взмахивает кудрями. — Даже когда телесно их вестники умирают, город никуда от своей судьбы не уйдёт. Они просто переродятся в ином теле и продолжат вершить свои делишки в другой обёрточке. Так что, ах, сколько бы столетий не прошло, а в Кантетбридже всегда будет какая-то разбитая святая женщина, рождающая особых, благословлённых, богоизбранных детей, что перевернул его историю с ног на голову. И всегда будет та или иная ведьма-искусительница, которую одновременно и жаждут телом да душой, и норовят сжечь на костре…              Сорвав розу с венца статуи, Кассандра кружится в понятном лишь ей танце. Пламенный шлейф вторит её движениям. Искрящийся огонь магическим образом не ползёт по ткани вверх, словно застывший во времени, и на деле служит лишь причудливой драпировкой.              — Которая будет выбивать из этого жалкого городишки все его грешки… — продолжает, совершив грациозный оборот. — Искушать… — ещё один. — И проклинать за них.              Красные глаза инфернально вспыхивают, будто в одно мгновение отражают всё окружающее пламя. Замирает. Тишина настолько кристальная, что звенит фантомным ангельским хором, который несмело перебивает треск обуглившейся древесины. Сбросив одежды с тела, Кассандра приближается к Адиэлю крадущимися шагами.              — А что за грехи он будет смывать кровью на сей раз… — Её зловещий, заливистый хохот разгорается в унисон с пожаром, пока не становится громче шторма. Стая ворон из-за её спины разлетается по углам, вторя хозяйке своим скрипучим карканьем.       Кантетбриджская ведьма с концами пробудилась в ней.              Но вот смех утихает и замолкают птицы, а гримаса нечисти сменяется лаской, белые брови нежно изгибаются. Сандра мягко опускается к Адиэлю, седлает вновь и путает между пальцев нити, тянущиеся из его груди. Вздыхает:              — Этот Иосиф… Мерзкий псевдосвятоша. Он прозвал твою маму бесовским созданием, хотя она ведь наоборот, в Кантетбридже — кусочек Бога. Спутал со мной, чёрт подери! Уму непостижимо так оскорблять высший замысел! Мне тоже неприятно было бы, если б меня за какого-то там ангелочка приняли, знаете. — Нахмурившись, как капризное щекастое дитя, она подносит к нити стилет: — Мисс фон Арт сделала то, в чём нуждался город. Родила сына, который однажды станет кантетбриджским Мессией, маленьким богом. Так что этот мерзавец оскорбил не только замысел, но и тебя как его часть, Адиэльку… — Взмах лезвия — и ещё одна нить разорвана. — Он заслужил сдохнуть в муках. Пусть черти не подавятся, когда будут его жрать…              Пальчики вплетают третью розу в клубок. Адиэль заранее предсказал этот ход в своих мыслях. Всё происходящее льётся сонным дежавю. Он знает на глубинном уровне, что Кассандра собирается говорить, но не может до этих знаний докопаться. Понимает лишь, что когда проснётся, то не вспомнит ни единой секунды происходящего.              Сандра кладёт ладони ему на щёки:              — Помнишь, малыш, я говорила тебе про эоны? Ты играл эту роль идола, сыночка божественной воли и её прямого исполнителя в каждом из них. А я всегда была твоим искусителем… Той, кто должен был испытывать твою силу воли. Ах, жаль, прошлый замысел так и не позволил тебе прикоснуться к Дьяволу… Будь он неладен! Тогда Дьявол должен был быть твоей преградой, а не союзником. Отвратительно! Но знаешь что, Адиэльку? Мы ведь были созданы друг для друга. Нашим путям навечно суждено пересекаться. — Сладкий мазок поцелуя по губам Адиэля. — И в этот раз всё будет иначе. Эту книгу в бордовой обложке я пишу лишь для того, чтобы всё исправить. Поверь, Адиэльку… На её страницах мы будем вместе до конца. Как союзники. Не как великомученник и искуситель.              Новый поцелуй. Кровавее, тягучее, на который Адиэль уже не боится отвечать со всей грубостью, как привык. Между бёдер скапливается приятно-болезненное напряжение, предшествующее оргазму, и вместе с ним Адиэль интуитивно чувствует: вот-вот наваждение развеется и перед глазами снова будет настоящая Кас, а над головой — тонкая шаль. И в церкви не останется и следа огня. Последнее, что слышит перед вспышкой экстаза:              — В этом эоне у тебя, как у крошечного бога, тоже есть миссия. Но её время, Адиэльку, ещё не пришло. Просто помни: в этот раз ты не один. В этот раз я буду держать тебя за руку до самого триумфа…

***

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

18:17

      «Здравствуй, сладкая.       Уже так давно я не получала от тебя ответов на письма. Надеюсь, они хотя бы до тебя доходят и ни одна их буква не пролетает мимо. Безумно жаль, что нам так и не удаётся повидаться. За прошлую неделю я побывала в «Содоме» трижды, допросила всех твоих крошек, однако ни разу не застала на месте тебя. Агата всякий раз отвечала, что ты занята решением некоторых рабочих вопросов, оттого и отсутствуешь. Нелегка же судьба трудоголика с горящим сердцем, не так ли?       Впрочем, это неважно. Я лишь хочу убедиться, что у тебя, милая, всё в порядке. А также поделиться новостями, ведь на мои звонки ты давно уж бросила отвечать.       Дело твоей бабушки, увы, заглохло. Мы даже отправляли запросы на показания от её столичных приятелей, однако и те немногие из них, кто согласился, не дали ни крупицы полезной информации. Иных улик же попросту нет. А что касается дела господина Иосифа…       Не буду лукавить, за эту неделю мы едва ли продвинулись хоть на шаг. Надежда на то, что это дело в целом поддаётся раскрытию, во мне уже дотлевает последним угольком. Несмотря на то, что мне посчастливилось разузнать некоторые любопытные факты, на данный момент их попросту некуда применить. Сперва для этого необходим скелет общей картины, который в процессе расследования будет постепенно обрастать мясом. Но сектанты жутко молчаливы, шугаются нас, и, предполагаю, разум большинства регулярно калечили всяческими препаратами. Доказательств этому нет, ведь старшие в общине настрого запретили обыскивать кладовые в их церквях. Больше же никто ни о чём не знает.       До меня дошли слухи, что община имеет крышу от самих Хардманов, и сейчас я усердно пытаюсь копать именно в этом направлении. Пусть и коллегам моя версия жутко не нравится. Однако нынешнее дело мы уже объединили в одну папку с предыдущими двумя, ибо нет сомнений — всё это дело одних и тех же рук. И в таком случае я не вижу иных кандидатур.        А может, всё это зря? Что если кто-то просто водит меня за нос? Что если… Всё это время под маской убийцы и правда была ты?       А как идут твои дела, милая? Расскажи. Хотя бы в двух словах. Я безумно соскучилась по твоему почерку.       Целую,       Твоя Йоанна.»              Мисс Батчелор откладывает ручку в сторону, наносит яркий отпечаток губ на конверт и прячет в нём письмо, предварительно сложив лист вдвое.              Пепельница полна до краёв, будто урна с прахом. Однако Джоан это не останавливает — она подносит к губам новую сигарету, последнюю в купленной лишь вчера пачке. Полосы холодного света сквозь жалюзи царапают стол и деловые бумаги. Их вид уже не вызывает ничего, кроме неприятного, пощипывающего чувства незавершённости дела, приправленного усталостью. Очередной тупик, однако детектива он уже едва ли разочаровывает. Угнетает другое.              Она продолжает хранить меж страниц старых книг каждое письмо Сандры, но теперь к ним даже не прикасается. Если ещё пару недель назад их перелистывание убаюкивало тоску и голод по её компании, то сейчас сама их бумага стала будто заряжена порчей: стоит лишь о них вспомнить — и сразу в собственной коже становится некомфортно, тесно, зябко, дурно. Серьги-полусолнца, просмотренные вместе кассеты с эротическими триллерами, простыни со следами алой помады… Каждый предмет в доме, связанный с Кассандрой, теперь кажется проклятым.              Благо, хоть в кабинете подобных нет. Кроме самой Джоан, на коже которой нет ни единого участка, к которому бы Сандра не прикасалась, не обласкала бы своими пальцами и не впечатала в него невидимую печать принадлежания ей.              Но ведь мисс Батчелор тоже наносила подобную.              Именно Сандра прежде была той, кто старательно выкраивала из рабочего дня времечко для встречи, подстраиваясь под переменчивый график инспектора. Ради Джоан она терпела трехчасовые авангардные киноленты на зернистой плёнке, соглашалась провести свидание в галерее и выслушивать её воздыхания о картинах, которые у самой Кас вызывали ассоциации лишь с размазанным по плитке томатным соком; глотала в ресторане изысканную пищу по столичным рецептам, на вкус напоминающую пресный кусок резины, приправленный водорослями из грязной реки. Всё между ними происходило по правилам Джоан. Кас в её руках была лишь прирученной хищницей, ласковой, послушной и совсем слегка шкодной лисичкой, бесконечно жаждущей внимания хозяйки. В постели именно ей, Сандре, приходилось умолять о большем и нетерпеливо потираться бедром о бедро. Именно от Джоан исходила инициатива почти каждого поцелуя, а та лишь принимала их с упоением и почти детским обожанием.              Психологи поговаривают, что для гармоничных отношений кто-то в паре должен любить своего партнёра чуточку больше, чем тот его. С самого начала, с первых же слов знакомства работу влюблённо хлопать ресничками на себя взяла именно Кассандра.       В какой же момент ей удалось столь ловко перевернуть роли?..              Звонит алый телефон.              — Адиэль? — комментирует Джоан под нос и бросает взгляд на часы. — Ах, всего на двадцать семь минут позднее оговоренного времени… На целых восемь раньше, чем в предыдущий раз. Всё-таки моя крошка умеет прививать хорошие манеры.              Выдохнув клочок дыма, пронизанный штрихами света, она деловито скрещивает ноги и берёт трубку:              — Полиция. Слушаю Вас.              — Бросьте со мной эту херню, мисс Батчелор, — прокурено и лениво доносится из трубки. — Не узнали, что ли? Мы же договаривались о звоночке.              — Тебе был назначен звонок ровно на шесть, Адиэль. Ни минутой ранее и ни минутой позднее. На всякой светской вечеринке в подобное время тебя бы уже никто не ждал и подавно.              Адиэль цокает языком:              — Ладно, проехали. Давайте сразу к делу. Какие там у Вас ко мне вопросики? Только не тяните кота за яйца. Я предупреждал, что сегодня в гостях, так что и так, считайте, на халяву отдаю Вам время, которое мог бы провести, знаете, куда поприятнее…              Джоан хрипло, недовольно вздыхает. Делает новую затяжку, постукивая по трубке ноготками:              — Твои клиенты. Разузнал, были ли среди них сектанты?              — А… Да нет, никого не откопал. У одного мужичка разве что отец с этими адвентистами ошивался. Но сбежал ещё до того, как этот хрен родился. Да сейчас, Стеф, сейчас… — Смятым шёпотом Адиэль отвлекается ненадолго на кого-то рядом. — В общем, херня полная, мисс Батчелор.              — Никакой новой информации об общине?              — Не-а.              Впрочем, судя по этому расслабленному голосу, Джоан сильно сомневается, что фон Арт хотя бы пытался выполнить поручение.              — Бухгалтеры Хардманов приходили?              — Ну, был один-одинёшенек…              — Узнал насчёт того, что их связывает с «Восходом»?              — Ага, да Вы сами попробовали бы разузнать в такой-то обстановке, — тут же оправдывается Адиэль. — У того мужика стручок вялый, как скисший горох. Мне и так выворачиваться наизнанку пришлось, чтобы его оживить, а тут ещё и про фанатиков каких-то выпрашивать, чтобы на его либидо прям железобетонно крест поставить?              — Наш уговор, Адиэль. — Джоан отчеканивает каждое слово, растягивая, чтобы ни одна буква не пролетела мимо ушей. — Напоминаю условия: никакой новой информации — значит, никакой оплаты.              И вновь фонящий цокот языком.              — Не трахайте мозги, всё я прекрасно помню. Хотите — выложу сейчас всю херню, о которой только слышал, но предупреждаю: сортировать этот хлам Вам придётся долго и марудно. И не гарантирую, что в его куче Вы нащупаете хоть что-то полезное. Согласны?..

***

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

19:13

      — …Ну как, мисс Батчелор, довольны? Достаточно информации?              — Будем считать, что в этот раз ты заслужил моё прощение. Однако больше я подобного бездельничества не потерплю. Любые деньги, Адиэль, надо заслужить. — Джоан выдыхает карамельный дым. — А уж тем более столь крупные.              — Хе, нашли кому об этом рассказывать. Всё, госпожа инспектор, сладкого Вам вечера…              — Подожди, Адиэль. — Холодный тон вдруг неуловимо мягчеет. — Последний вопрос.              Пауза.              — Как дела у Каэля?              — У Каэля? В порядке вещей. Экзамены завалил, так что в этом году поступать никуда не будет. Работу ищет, а то с продавцом в хозтоварах опять обломилось. Гитару новую ему на днях за Ваши бабки купили, хе. А что?              Инспектор молчит. Не собираясь дожидаться от неё ответа, ибо ни о чём путном его явно больше не спросят, Адиэль кладёт трубку. Сидит на краю кровати, вздыхает, будто пешком взбирался на гору, растирает пальцами виски и оборачивается к Стефану:              — Ну что, продолжаем?              Тот, докурив, улыбается как всегда лениво, с какой-то присущей лишь ему весёлой искрой. Откинувшись на локти, притягивает Адиэля к себе за грудки:              — Иди уже ко мне.              У Стефана в квартире небогато, но всегда относительно прибрано, несмотря на то, что постоянно на паркете можно найти комочек пепла, а какая-то рубашка точно да будет небрежно свисать со стула вместо того, чтобы ютиться сложенной в шкафу. По крайней мере, видно, что в отличие от Адиэля, он в голове носит мысль, что вещи всё-таки стоит беречь. Пусть и не всегда ей следует.              Стены цвета пыли, прибитой дождём, завешаны деревянными крестами, и самый крупный, с бронзовым распятием, приколочен прямо над изголовьем кровати. А напротив — скромный иконостас с болтающимся бежевым розарием, и взгляд у Христа на портрете в скромной раме такой уж пристальный, что прежде Адиэля жутко бесило его непрерывное наблюдение, но со временем даже стало по-своему возбуждать это чувство, что во время самых похабных дел боженька за ним следит.              Адиэль никогда не понимал, почему повёрнутый на христианстве Стефан позволяет себе материться, раскуривать табачную дрянь и спать с мужчинами, а уж тем более такими грязными, как он. Почему на пальцах у него вечно бренчат кольца с черепами, а в ухе висит серьга, и почему свой нательный крестик он прячет под байкерской косухой. На вопросы об этом Стеф всегда как-то странно разводил руками, меланхолично улыбался и просто отвечал: «Я и так никогда уже чистым не стану. Какой толк тогда притворяться?». И добавлял: «Главное, что Бог знает, что я Его люблю. Мне это важнее всего».              Впрочем, Адиэлю всегда нравились эти причуды. Нравилась его легкая взбалмошность в сочетании со зрелостью, остроумием и непринуждённостью. Хоть Стефу давно уже четвёртый десяток, выглядит он бодро и свежо, несмотря на вечную небрежность и небольшую помятость. А опыт в карате и вовсе укрепил его здоровье и дух, казалось, до богатырской кондиции. Стриженные волосы, кожа, глаза — весь он бледный-бледный, но это белизна не жемчужины, а скорее потресканной извести. А в расслабленном взгляде всё равно видна какая-никакая мудрость прожитых лет.              Адиэль седлает его, запускает пальцы в холодно-светлые, почти прозрачные волосы:              — Заскучать не успел, пока я трындел с ментами?              — Если бы за отказ тебя утащили опять за решётку, скучать пришлось бы сильнее. — Усмехается. — Так что не расстраиваюсь.              — Хе, разумно.              Стефан кладёт ладонь ему на бедро, сжимает, и Адиэль накрывает её своей. Руки у Стефа всегда были до чёрта сильные — немудрено, что он обходит стороной любые драки. Знает, что если вдруг со всей силы вмажет, может бедолаге и позвоночник переломать в два счёта. Адиэль склоняется над ним, роняет на лицо секущиеся грязно-русые пряди, гладит по груди, невольно желая любопытства ради нащупать под футболкой выпуклость крестика. А затем целует, ибо чувствует по сбитому дыханию на своей шее, что Стеф намеревается вот-вот впиться в губы сам. И Адиэль, обожая этот крохотный дух состязания, не хочет позволить ему сделать это первым.              Но едва успевают соприкоснуться губами, как Стеф резко отстраняется сам. Не просто отстраняется — отталкивает Адиэля пинком в грудь настолько мощным, что пожухлый синяк к вечеру гарантирован. В глазах у него такой ужас, словно перед ним сам Иисус вылез из рамы иконы и предстал, чтобы схватить за руку и отвести на Страшный суд. Озадаченный Адиэль мимолётно оборачивается, но за спиной ничего необычного не замечает.              — Что это такое на тебя нашло, чувак? Хе, после трёх дней без душа от меня так плохо штыняет, что ли? Раньше тебя это как-то не смущало.              Стефан никак на его иронию не отзывается. Будто утратив способность моргать, он таращится своими ледяными глазами и, как только оттаивает какая-то частичка здравого рассудка, сипит:              — Розы…              — Какие ещё нахрен розы?               — Церковь Трёх Птиц… — утирает нос. — Ты что, в ней был?              — М? — Адиэль вопрошающе изгибает бровь, но вскоре вспоминает: — А, ты про ту лесную, которая птичками размалёвана? Бродил там с утра, ага. А что, после неё настолько хреново пахнет?              Стефан прикрывает глаза, медитативно дышит и тихо, одними только губами считает до десяти. Адиэль лишь ободряюще гладит его по плечу, стянув косуху до локтя:              — Дурные воспоминания, что ли?              Он медлит, словно время для него и вовсе застыло и обросло ледяной коркой, но спустя секунд десять всё-таки отвечает:              — Можно и так сказать.              — Хе, интересненько. — Адиэль слазит с него, устраивается рядом полулёжа на боку и поглаживает Стефа по голове. Прочёсывает пальцами его волосы, каким-то дивным образом всегда мягкие, будто лебединый пух. Ненастойчиво, ибо знает, что приятель у него не из робкого десятка и в долгих утешениях не нуждается. Закидывает сигарету в рот, плотно зажимает между губ и приглашающе протягивает ему пачку: — Расскажешь по-братски?              Какое-то время Стефан мечется в раздумьях. Поджимает губы, явно не желая ворошить старое. И в то же время какая-то кроха сомнений до сих пор его держит.              — Ладно, пускай. Может, так оно и лучше. — Он выхватывает сигаретку из пачки, тем самым символически принимая оба предложения. Когда Адиэль подносит к её концу зажигалку и даёт как следует разгореться, Стеф начинает: — Слышал когда-то о Секте Трёх Птиц?              — Не-а. — Адиэль почёсывает бедро сквозь невыносимо тугие штаны. — То есть, эта церквушка тысячелетняя им принадлежала?              — В своё время они в Блэкторн Ридже очень надолго засели.              — Хе, засели и тебя в своей компании держали, предполагаю?              В ответ одно лишь тяжёлое молчание, красноречиво говорящее о согласии.              Меланхолично выдохнув дым и умыв им лицо, Стефан продолжает. По ходу рассказа часто отводит взгляд и замолкает, стискивая зубы — видимо, опускает в этот момент детали, о которых говорить не желает. Как оказывается, в секте состояла вся его семья, и сам он родился уже в её стенах. Была у них такая легенда: когда-то жила в этих краях странная женщина, которая людей сторонилась и общалась только с птицами. Однажды родила Она троих необычайных детей, которых прозвали в народе Птичками: старший — неземной красоты, средний — талантлив, будто волшебник, а младший и вовсе умел желания исполнять, только для них требовалась жертвенная кровь. В посёлке считали их благословением, подарком свыше, молились и всякий раз за помощью приходили. Но вот состарились Птички и один за другим стали помирать, а мать их так и оставалась молодой. Нашли Её жители посёлка, распотрошили да принесли в жертву младшему, пока жив тот ещё был, и загадали, чтобы у каждого в семье родилось по такой же Птичке. Но младший как узнал среди этого мяса глаза матери, так стал весь посёлок проклинать и твердить, что каждый здесь умрёт во грехе, если только не отмолят по достоинству свою вину перед Ней и Птицами. И если будут Ей поклоняться телом, разумом, сердцем и душой, то желание их будет исполняться и будут рождаться в их семьях новые Птички.              — И они верили, что новые Птички будут по-особому помечены… — Улыбка на мрачном лице Стефана мелькает будто помеха и мигом сползает вновь. — Что они будут белые с головы до ног.       — И что, получается, ты у них сыном Богини считался, что ли? Как Христос, только пернатый, хе?       Стефан качает головой:       — Только самая первая троица Птиц была Её детьми. А я и все, кто рождался после… просто того же вида, что и они. С теми же дарами.       — Понятно. Они вас, значит, за отдельный вид нечисти принимают. Ангелы, феи, лешие, упыри, птички…              У Адиэля всё складывается в голове как дважды два. Ясно теперь и что за птицы на церквушке рисованы, и почему символика глаза там настолько священна, что даже у статуи Богини был вырезьблен третий во лбу. И понятно, что Стефан был не просто рядовым сектантом — его там чтили как священное дитя.              Всё так пугающе ясно.              — Так вот откуда там всё это дерьмо, — хмыкает Адиэль. — Птички, зенки…              — Нам еще порой рассказывали, что Она однажды реинкарнирует, но будет уже совсем другой. И тогда, мол, для этих земель начнётся новый виток истории. Какой же бред собачий, правда?              — Хреновые же вещи, наверное, делали ваши сектантишки, раз само благословенное дитя в них разуверовало. Вам же, белобрысикам, наверное, там в жопу дули со всех сторон, да?              Вновь Стефан молчит, и в этот раз пауза тянется куда дольше прежнего.              — Хреновые, — лаконично подтверждает он слова Адиэля. — Я не хочу об этом говорить.              Стеф поднимается, ухватившись за край изголовья. Как всегда он переключается на непринуждённость словно по щелчку пальцев:              — Кофе будешь?              — Если на святой воде, то валяй, — посмеивается Адиэль, костяшками растирая тени по векам. — А если нет, то обойдусь.              С улыбкой пожав плечами, Стефан прислоняется спиной к стене и стряхивает пепел в приоткрытую форточку. За окном город звучит моторами автомобилей и смятым кваканьем прохожих.              — Мне Христос в своё время будто глаза открыл, — продолжает после медленной затяжки. — Это всё явно проделки Дьявола. Не было никаких Птиц, была только несчастная мать с несчастными детьми. И судя по тому, к чему они взывали посёлковцев… Я думаю, Она и вовсе могла быть ведьмой. Той самой из легенды о Кантетбридже. Древние истории переписываются сотни раз. Что-то со временем смывается, что-то распадается на разные осколки.              У Адиэля вдруг возникает странное желание поспорить. Будто он прям-таки уверен на все сто, что нет, Стеф заблуждается, ведьма и богиня — разные персоны. Уверен так же, как и в том, что морская вода солёная на вкус. Но едва успев открыть рот, он сам себя осекает. Каков в этом смысл, если и то, и другое — простые байки?              — А секта в итоге куда подевалась-то?              — Свалили примерно десять лет назад, когда вдруг узнали, что та земля была проклята ведьмой. А в ту пору ещё как раз лес начал гневиться. Мертвые птицы стали с неба падать. В общем, очевидный знак.              — Там теперь другие веруны находятся. Те уже от сказочки про ведьму в штаны не мочатся, хе…              — Верно. Там только прилежные христиане. Я тоже к ним как-то присоединиться хотел, но меня не приняли.              — Не приняли? Охренеть. Их контора выглядит так, будто себе хоть полевую крысу примет, если та заявится к ним с искренним энтузиазмом. С чего бы это?              — Иноверие. — Стефан грустно усмехается. — Слишком тяжёлый грех. Понимаешь теперь, о чём я всегда говорю? Я им навеки помечен. Он со мной будет до гроба.              Дискомфортно становится в груди от разговора. Они со Стефом часто говорили о серьёзном и высоком, но никогда — о личном. У обоих словно существует один-единственный ломтик личности, который они позволяют друг другу пробовать на вкус. Адиэль думает о том, что, пожалуй, под страхом смерти не стал бы изливать Стефану душу о том, насколько больно порой разбивается на работе его самодельная личина бога и какие мерзкие комки грязи под ней оказываются. Вот и сейчас чувствует себя до чёрта неправильно, что подбил приятеля на такое же, только с его стороны.               Но Стефан, докурив сигарету, садится обратно на кровать и вдруг продолжает сам:              — Не светит мне Царствие Небесное. Такова судьба. — Просто пожимает плечами. — Но так всё равно лучше. Не только для меня. Для всех нас, кто смог удрать.              — Вы тогда как раз под этот шумок с переездом и съебались?              — Вроде того. Я, брат, один наш товарищ, Вторая Птичка, Третья Птичка…              Адиэль тушит сигарету об язык и пододвигается ближе, на палец наматывает плотную нитку, на которую подвешен нательный крестик Стефа. Звучит глухой стук молотка: какой-то сосед сверху вздумал забить в стену гвоздь. Розарий у иконостаса болтается, тихо звеня ему в ритм.              — И как они там сейчас?              — Не знаю. Арти… — вздыхает. — Я был ему ужасным братом. Эта богоизбранность клятая тогда совсем меня ослепила. Ему и так у нас было несладко… Надеюсь, он сейчас в столице. Обжился там, поступил на доктора, как и мечтал, и забыл обо мне. Он заслужил лучшего.              — А пернатые эти ваши? Про них ни слухом ни духом?              — Сильвия, говорят, замуж выскочила. За какого-то богатенького прокурора вдвое старше неё.              — Местного?              — Не, столичного.              — Де Вильфор, что ли? Он с сынишкой каждый божий день в новостях маячит.              — Наверное.              Губы у Стефа на мгновение искривляются в непонятной эмоции. То ли лёгкая обида, то ли нечто ещё, слишком спутанное, чтобы о нём гадать.              Когда речь заходит о третьей Птичке, правда, его лицо озаряет привычная весёлая улыбка без каких-либо полутонов:              — А нашего Дитриха, кстати, я недавно видел. Когда он с тобой ошивался.              — Серьёзно? Вообще такого не припомню.              — Разве? Высокий, длинноволосый такой, ну! О литературе почесать языки любит. Не помнишь?              Адиэль до боли хмурится, напряжённо листая в голове альбом со всеми знакомыми лицами.              — Дитриху трудней всего было, — дополняет Стефан, словно пытаясь заодно дать ему подсказку. — Всё-таки Третья Птичка — самая ценная. Мы ему даже имя помогли сменить для пущей безопасности… На Тревора.              Бледный парнишка, длинные волосы, перечёркнутое имя в телефонной книжке, исправленное на «Дитрих» — клубок вдруг распутывается одним махом, и осознание приходит в полной мере. Не верится даже, что всё так тупо и просто. Тот, чей номер висит на бумажке кучу лет и Адиэль всё не мог вспомнить, что это был за полу-Дитрих-полу-Тревор, на самом деле уже неделю как вертится прямо перед носом.              — А-а-а, твою ж мать… — От такого мозгового штурма приходится потереть лоб. — Этот грёбаный Тревор, который на самом деле Дитрих? Серьёзно, это тот самый? Хе, так у нас он сейчас вообще Дэлом зовётся. Дэльвар, хуевар… Я его, кстати, давно уже в нашем городке встречал, когда он ещё себя Тревором обзывал. Но вообще не помню, каким хреном. А он после этого, как оказалось, был под опекой какой-то столичной бабцы, с которой тусила мисс Фелд. Так что и Кас с ним была знакома. Тогда, видимо, и подцепил ещё одно имечко. «Дэльвар», чёрт подери… Сразу стоило догадаться, что кликуха вымышленная.              Он обнимает Стефа за шею, чувствует его запах. Для Адиэля он пахнет той же неуловимой прохладной ноткой, которая всегда витает на туманистых заброшках. Бессовестно ерошит его волосы:              — А шевелюра там отменная, да. Всё смотрел и думал: вот бы тебе такую же косу отрастить…              — Не, не стоит. Патлы меня круче не сделают.              — А коса, между прочим, в старину символом целомудрия была. Глядишь, может с ней и в Рай бы без очереди пустили.              — Признай, что просто хочешь за неё потаскать, — улыбается. — Бесстыдник.              — А если и так, то что с того? — Адиэль облизывает ряд зубов. — Ты же знаешь, я не заткнусь…              Но Стеф явно так не считает. Пальцем он поддевает шипастый ошейник, тянет на себя и резким поцелуем в два счёта заставляет Адиэля замолчать. Тот, впрочем, отвечает на него довольно, словно принимая выигранный в споре подарок прямо из рук, размазывает помаду по бледным губам и поначалу гордо держится на равных. Но затем, когда под конец Стеф с привычной шалостью натягивает ошейник погрубее, до лёгкого удушья — понимает, что проиграл.              — Заткнёшься, — весело констатирует Стефан.              — Ладно, пернатый, твоя взяла, — ухмыляется.              Адиэль решает культурно умолчать о том, что их священное дитё теперь его полноценный коллега. И более того, работают они под одной крышей. Лишь говорит шутливо:              — Так вот откуда, значит, в Кантетбридже столько белобрысиков… Это всё ваша секта плодила, получается? Хе, может, наша Кас тогда тоже пернатая, а мы и не знали?              Стефан смеётся, мусоля кольцо на пальце. Смеётся так же светло, как и всегда, и Адиэль понимает, что горький привкус разговора смыт с их языков окончательно.              — Хотя знаешь… — Вдруг он хитро, многозначительно щурится. — Что-то в ней такое есть.              — В каком плане?              — Не, я даже не про птичек. Просто… Что-то потустороннее.              Адиэль пристально заглядывает в бледные, как вода в ручье, глаза, пытается рассмотреть в них смысл, который Стефан заложил в эти слова, но тщетно.              — Стеф, ты меня пугаешь.              А тот лишь хлопает Адиэля по плечу и колко улыбается:              — Мой тебе совет: будь бдительнее. На что только не способны женщины…

***

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

21:46

      — Птичка, чёрт бы его побрал… Клюет и правда дай боже.              Потирая багровые, как свиная печень, кляксы на шее, Адиэль поднимается по лестнице к своим покоям. После землистой свежести города с привкусом сырости и бензина кажется, что в «Содоме» с его приторно-алкогольным воздухом совсем нечем дышать. Но дискомфорта это не вызывает — скорее это чувство сродни родному вкусу маминой яичницы с беконом поутру после того, как всю ночь с компашкой набивал живот чипсами и ядовито-зелёной газировкой. До начала смены — чуть больше десяти минут. Поздно для душа, поздно для прихорашиваний. Но Адиэлю, впрочем, насрать.              Внезапно дверь оказывается слегка приоткрыта. Он пытается припомнить, не забыл ли её запереть перед уходом, и понимает, что нет — точно не забыл, ибо хорошо запомнил, как с утра ненароком прищемил палец.              — Кому-то настолько невтерпёж, чтобы ему присунули, что уже заранее занял очередь? — ухмыляется в мыслях.              Едва успевает переступить порог, как тут же слышит:              — Глядите-ка, явился наконец.              Марсель сидит на самом краю кровати, боясь замарать чистые брюки одним только прикосновением к постели, на которой болячек, наверное, даже больше, чем клещей. Закинув ногу на ногу, он постукивает по колену пальцем. Лицо у него искажено злостным нетерпением.              Адиэль вскидывает брови. Уж кого-кого, а юного Хардмана он ожидал обнаружить в последнюю очередь. Хмыкает, ухмыльнувшись криво и нескрываемо злорадно:              — У мальчика настолько недотрах, что уже пустился в пляс по блядушникам? — Но неприятная компания его не смущает, наоборот, даже пробуждает некий азарт. Адиэль по-будничному снимает шубу, швыряет Марселю в лицо и зажигалкой из заднего кармана принимается неспешно, по-хозяйски поджигать настольные свечи. — Правильно. Никто тебя не отымеет качественнее… Но за капризную мордашку с тебя будет двойная плата.              — Да даже если бы я сдыхал от недотраха, то не переступил бы порог твоей конуры. — Марсель лишь кривит нос. — Мне от тебя нужно только одно: где, мать твою, Нат?!              Адиэль с едким безразличием смотрит через плечо:              — А мне-то откуда знать? Если вашей семейке на него насрать, это не значит, что я должен ему нянькой становиться и прослушку в задницу ему внедрять.              — Ну здрасьте приехали! — Марсель раздражённо хлопает ладонью по колену. — А кто, как не ты, блядь, должен знать? Это у тебя он тусуется каждый раз, как сбегает из дома. Так что давай, колись.              Тёплые чувства к Нату неожиданно побеждают желание поязвить.              — Да хрен его знает. — Шумно выдохнув через ноздри, Адиэль скрещивает руки на груди и прислоняется спиной к бордовым обоям. — Мне самому интересно. Он ко мне уже давным-давно не наведывался… Не знаю даже, в курсе ли он, что я теперь здесь тусуюсь, а не в прежней кабинке. А что? С чего это вам резко стало не похер, где он пропадает?              — А вот не похер, представляешь?!              Марсель с разгона едва не впечатывает Адиэлю в лицо пожёванную бумажку:              — Вот это вот я нашел под ковриком у него в комнате — а теперь даже ты не знаешь, где он?! Ух, если этот гаденыш ещё жив, я лично его закопаю!              Устало поморщившись, тот разворачивает огрызок записки. Понапрягав глаза в полумраке, настраивает фокус и вчитывается в кривой почерк:              «Отец, спасибо тебе за всё. И тебе, Марсель, тоже. Я больше не хочу находиться в этом мире. Это конец. Пожалуйста, не ищите меня нигде. Натаниэль.»