Не бойся чёрных роз

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

21:58

      Адиэль так и мусолит в руках записку, сминая её края, дырявит пустым взглядом. Ни единой мысли в голове, ни единой эмоции на лице, кроме глубочайшего неверия и непонимания. Ему всегда казалось, что Натаниэль настолько сросся со своей болью, что та уже стала его отдельным органом — таким же неощутимым, как печень или кишечник. Да, если смерть под чёрным капюшоном постучала бы к нему в гости сама, он бы впустил её без страха и сожалений. Но по своей воле Нат вряд ли бы стал её приглашать. Уж слишком ему всё безразлично.              — Эй, блядь, чего застыл? — Подождав от силы минуту, Марсель вскипает, будто чайник, и спешит пощёлкать у Адиэля прямо перед лицом. — Возвращайся на землю!              — М? — Очнувшись, словно спросонья, тот поднимает на него взгляд. Морщит нос от невыносимо резкого, вечно бьющего по ушам крика: — Да заткнись, а. Тут что-то не то…              — Да это и ежу понятно, — хмыкает. — Но что именно, умник?              Наглючий напор Марселя, его яростная требовательность действуют на нервы. Нет сомнений, впрочем, что на брата ему насрать с высокой колокольни — не хочет просто получить по заднице от батеньки. Которому на Ната тоже наплевать, но приличия ради он извечно делает вид, что нет.              Адиэль с мелким Хардманом близок, бесспорно. Крайне извращённой близостью, которую оба безмерно ценят и в которой могут позволить себе рядом друг с другом то, на что не осмелились бы с кем-либо иным. Но в то же время это было словно единственным, что их объединяло. Адиэль уверен, что все его представления о том, что творится в голове Ната, поверхностные и ложные. Изучать под микроскопом боль юного Хардмана — не его работа, а семейки, и та с ней, видимо, справляется паршиво. Он же лишь предоставляет лекарство.              — А ты решил, что среди всех горожан только у меня достаточно интеллектуальных способностей, чтобы понять? — Адиэль сползает вниз по стене, прислонившись к ней лопатками. — Или ты у нас даже не допускаешь, что ваш котёнок мог и правда выпилиться?              — Да для него провести сутки и ни разу не высказать желание умереть сродни тому, чтобы забыть надеть бельё — день впустую.              — Вот именно. Тогда что тебя смущает? Если о том, что что-то тут нечисто, тебе шепчет твой внутренний детектив — обратись лучше к кому-то мозговитее, чем я. Или всё-таки признаёшь, что даже рядовая шалава знает о переживаниях Ната больше, чем вы с папашкой?              На миг зависает сам Марсель. Адиэлю хотелось бы верить, что это его слова так срезонировали внутри Хардмана и вправили ему мозги, но нет, он — последний, от кого стоит ждать рефлексии. Скорее всего, нащупал какую-то догадку.              Вдруг Марс выхватывает записку из его рук и судорожно перечитывает.              — Блядь, вот оно что! — Он тычет пальцем в письмо с такой силой, что сминает бумагу. — Он бы никогда батю не назвал иначе, чем по имени!              — И до тебя, братик, только сейчас это дошло? — Адиэль с неким раздражением взмахивает бровями. Тот, кто на маргиналов фыркает за надуманную безнравственность, сам же так мало заботится о родном брате, что едва ли помнит о его незыблемых причудах. Но на глянцах вечно натягивают фарфоровые лыбы и строят из себя образцовое семейство.              — Не твоё дело. — Марсель сминает записку. — Или ты хочешь, чтоб тебе на голову веник лавровый положили?              — Я-то думал, это у него только в разговорах с чужими такой заёб. А тут вон что. Не удивляюсь теперь, что ваш папаша за столько времени даже в полицию не обратился, чтобы с этими пропажами Ната разобраться. Если из уст родного сына не смог даже банальное «папа» выбить.              Адиэль развязно падает в кресло, положив ногу на ногу. Он всегда верил, что половина бед у Ната от того, что семья никогда не даёт ему то, в чём он действительно нуждается. Им плевать на его благополучие. Видя младшего сына гадким утёнком, бестолковым балластом, они обеспечивают его заботой исключительно показушной, лишь ради того, чтобы потешить самих себя воображаемой медалькой хорошего родственничка. Иначе они давно подыскали бы врача, что прописал бы Нату более эффективные таблетки. Иначе относились бы с пониманием к тем причудам, которые помогают ему утихомирить боль, но зато позорят их мнимую репутацию безупречной нуклеарной семьи. Сложно сказать, что бесит больше: буржуйское лицемерие, несправедливость, или же дело в первую очередь в том, что Натаниэль ему поистине дорог. Или то, что уж слишком Адиэль порой видит в нём себя. Потому пренебрежение в его сторону принимает на свой счёт.              Однако всё-таки переживание за Ната перевешивает желание выплюнуть Марселю в лицо всё, что думает об их семейке. Потому Адиэль переводит тему:              — Ну, значит это только одно: записка липовая. Только вот что дальше?..              — На самом деле нам эта находка дала ровным счетом нихуя. — Марсель присаживается на край кровати и подпирает голову рукой. — Куда он запропастился — хуй поймёшь.              В этом потоке бессвязной информации Адиэль захлёбывается, как в чане с помоями. Прислоняет поледеневшую ладонь к виску. Пульс стучит в ритме хард-рока. Хищный взгляд в рамке растёкшейся подводки — пустой, как вакуум, сверлит дыру в бордовой стене. Свечи дрожат. Слащавая, перекошенная от гнева мордашка Марселя из-за игры света порой напоминает зловещую рожу óни в кольце роз. Ту самую, что выпечатана на его же косухе. Порой юный Хардман позволяет себе выйти из образа Кена и балуется исконно-байкерскими атрибутами, однако на нём они выглядят хоть и привлекательно, но совсем без аутентичной грязи — чистенькая, сладенькая, вылизанная, прокатанная через сотню этапов цензуры картинка в журнале, да и только.              Но вдруг одна-единственная мысль наводит в голове порядок. А заодно и прознает осознанием, от которого по спине катится капля холодного пота:              — Марс… А если записку подделал кто-то, кто хочет его прикончить?..              — Ну ясен пень, что не на прогулочку его забрали! — Тот хмыкает с ядовитым сарказмом, догадку не заценив. — Вот только кому такой чмошник нужен, а? Мы за него выкуп платить не собираемся.              — Придурок. Хотели бы выкуп — действовали бы по-другому. А тут… Если это правда — значит, надеятся устранить втихаря. — Адиэль трёт колени, заставляя кожу брюк скрипеть. — Что, хотят так вашей семейке нагадить? Или малой успел куда-то встрять?              — Да он бесполезнее зашитого кармана в пиджаке! Я в душе не ебу, кому он мог вообще насолить или просто понадобиться…              Марсель жмурится, пытаясь что-то припомнить. В этой эмоции он кажется неуловимо старше на вид, ухоженные брови становятся выразительными, с глубокой складкой между, как у кабанелевого «Падшего ангела».              — Разве что… — тянет он. — Недавно приходил один старикашка. Такой, знаешь, колобок в рясе — из секты какой-то. Вечно эти Божьи твари приползают за далеко не божьими деньгами…              — Только вот нахрена ваш малый ему мог сдаться-то?              На нервах прикурив от свечи и добротно затянувшись, Адиэль хмыкает. Но вдруг одна мысль прорастает в голове ещё не сформировавшимся зародышем. Секта, жадный дедок… Однако чтобы её развить, сперва он настороженно продолжает расспрос:              — Сектант, значит… Имя его не припоминаешь?              — Кажется, Аарон или как-то так… Он ещё спрашивал, где комната Ната, чтобы «отдать поклон». По сути просто поздороваться решил.              Вот оно.              Долго пялясь в одну точку, Адиэль собирает воедино мозаику из догадок. Он резко вырывает записку из рук Марселя и принюхивается. Сырость, хвоя, ладан… И главное — тот самый мерзкий одеколон какого-то элитного бренда, до чёрта популярного среди знати. Аарон, вопреки всем заповедям о вреде тщеславия, выливал его на себя литрами в желании прихвастнуть. Адиэль помнит его слишком ясно. Помнит, сколько раз при обслуживании старикашки морщил переносицу, сдерживая чих.              А затем цепочка складывается ещё слаженнее, будто падает дорожка из домино. Звуки богослужения, ещё и приправленные влажными ароматами леса, всегда ставили голоса в голове Натаниэля на паузу. Не исключено, что из-за этого он часто возле секты ошивается. И вишенка на торте — странная, совсем новая чёрная ленточка на острие забора у заброшенной церкви, обнаруженная с утра. Идентичная той, что всегда обвивает шею Ната.              — Ну и что ты допер? — Марсель вскидывает брови. — Колись.              Сигарета выпадает из рук, отпечатываясь горелым пятном на паркете.              Что бы там ни было и как бы ни смущал в этой версии полнейший пробел в графе «Мотив Аарона», ответ однозначен:              — Это он.              Адиэль вскакивает с места, наспех накидывает шубу обратно и, схватив Марса за руку, твёрдым шагом тащит на выход:              — Пиздуем в лес. Срочно. Если ещё не поздно…              — Лес? Ну да, конечно, куда ж удобнее всего трупаки вывозить… — Марсель осматривает свои ботинки с массивными пряжками. — Можно я хотя бы сначала переоденусь во что-то подешевле? Эти подошвы не созданы для лесных прогулок.              Но Адиэль продолжает упрямо спускаться по ступенькам, твёрдо выражая свою позицию:              — Если хочешь опоздать — можешь хоть в спа-салон сбегать и новые запонки прикупить.              — Мгых, такие ботинки на выброс… — качает головой.              Выбежав из «Содома», Адиэль окидывает взглядом парковку под вуалью алого неона. Останавливается на мотоцикле знакомой модели, с пафосным принтом ярко-красных роз, окутанных пламенем. Марсель на нём вечно светится в газетёнках.              — Твой конь? — кивает в сторону байка.              — Думаешь, в этот блядушник кто-то приехал бы на таком красавце, если б не я?              — Ты и представить себе не можешь, сколько тут ещё таких же напыщенных петухов. Вас же всех на одной фирме штампуют.              — Ну уж нет, я такой один и неповторимый. — Марсель запрыгивает на байк. Натягивает плотные перчатки и прочёсывает пальцами кудри. Очевидно, что морочиться со шлемом он не намерен — оштрафовать всё равно никто не посмеет. — И место будет тоже одно, если не заткнешься.              — Это в первую очередь в твоих интересах. Иметь под рукой напарника, — запрыгнув на место сзади, Адиэль отчеканивает это слово Марселю на ухо, — который полезет в самую задницу леса, чтобы хоть капельку поберечь твои родимые ботиночки.              — Только ради этого, — нехотя цедит Марс.              Байкерские наколенники поверх свежевыглаженных теддибойских брючек выглядят несколько забавно, но на Марсе они даже по-своему органичны. Есть всё-таки какой-то шарм в его нелепой, такой наивной и незрелой, но искренней тяге к бунтарству, вечно просеянной сквозь сито нежелания отказываться от всех привилегий золотой молодёжи. Не говоря уж о том, как завлекающе эти брючки обтягивают сочный спортивный зад.              — Хороший мальчик. — И Адиэль пользуется возможностью с размаху шлёпнуть Марселя по заднице, словно бы поощряя.              — Аъгх! — Тот едва не вскакивает с мотоцикла. — Тебе кто дал право меня лапать?!              — Научись принимать комплименты, красавчик.       Адиэль невозмутимо сжимает его бедро, словно пышную выпечку, щекочет шею ворсинками шубы. А чтобы заранее затруднить сопротивление, ещё и обвивает талию рукой, хватает за массивную пряжку и жмётся ближе, неприлично упираясь в зад пахом. И светит довольной укуренной лыбой, ведь теперь каждая попытка Марселя вырваться, ёрзая на месте, превращается в грязный петтинг.              Он давно усёк, что Хардмана куда проще выбесить не оскорблениями, а по-мужлански похабными комплиментами — низвести юного казанову до хрупкой цыпочки в притоне. Марс и сам, впрочем, выглядит как тот, кто нередко их отвешивает. Все мажоры, а особенно подобные ему малолетки, способны строить из себя джентльмена максимум до третьего-четвёртого бокала. Будет мальчику наука.              — От тебя мне комплименты нахуй не всрались. — Марсель брезгливо морщит нос.              — Тебя в вашей воскресной школке скромности не учили?              — Не вспоминай эту хуйню!              — А что? У мальчика травма после того, как дряхлые монашки шлёпали его за непослушание?              Бесшумно рассмеявшись, он лепит заднице Марса ещё один удар. Нарочно сильнее, настолько, что жар пробегает аж до кончиков пальцев. И тот, тряхнув плечами в попытке вырваться, с концами теряет терпение:              — Сейчас прям на ходу выброшу!       Марсель скалит свои безупречные зубы, обернувшись. Отблески неона в его глазах промелькают вдруг так ярко, будто вот-вот на волю вырвется вселившийся в него чертёнок.              — Напоминаю: это не в твоих интересах. — Адиэль устраивается поудобнее, и голос его становится слегка серьезнее. — Гони уже. Зря только время теряем на твой гундёж.              — Тогда веди себя прилично.              Марсель с громким рёвом мотора заводит байк и мчит в сторону леса.              Ветер рвёт волосы, неоновые вывески превращаются в бесконечно длинный цветастый шарф. Лишь первые мгновения Адиэль держится в напряжении, вжимаясь в сиденье с такой силой, будто собирается врасти в него пнём. Потом на смену настороженности приходит адреналин и желание самому потянуться к рулю, дабы прибавить скорости. И даже тревожные мысли о Нате сдувает ветер. Но вот пара километров уже позади, Кантетбридж — тоже, и больше не остаётся ничего, кроме желания добраться поскорее.              Изрядно заскучав ехать под одни лишь шершавые звуки мотора, Адиэль решает развлечься болтовней, насколько затруднительной она бы сейчас ни была. Во всю глотку кричит Марсу на ухо:              — Как там дружок твой поживает в свободном плавании?              — Ты о Мариане? — срывает он голос, не отвлекаясь от дороги. Всё-таки имеет голову на плечах. — Да так, когда как… В столицу уже не ездит, спит с открытыми глазами — боится, что эта Дурында его из-под земли достанет за то, что порвал с ней!              — Карьера теперь, вижу, верно катится в пизду. А то давно мои уши не трахал его скулёж по радио…              — Он теперь в основном в кабаках или на всяких закрытых тусовках выступает. Тяжело всё-таки на большие сцены без бабла пробиться.              — Ну, он сам от этого добра отказался. — Адиэль мотает головой, убирая с лица спутанные в клочья волосы. — И как красавчик, доволен новым витком карьеры?              — А хуй его знает. Ему ещё надо привести мысли в порядок, чтобы начать высказывать хоть какие-то мнения.              — Полтора месяца уже мысли в порядок приводит… Какой же всё-таки изнеженный мальчик. — Слегка злорадно хмыкает.              — Заткнись, а. Это всё ещё мой кент.              Больше, собственно, ему с Марсом поговорить не о чем. Бесить юного мажорчика довольно весело, но сейчас слишком затруднительно и, к тому же, крайне невыгодно. Горло от криков и сухого, морозного воздуха начинает мерзко саднить, будто слизистую кто-то добротно потёр эвкалиптом. Потому Адиэль лишь крепче смыкает пальцы в замок на талии Марселя.              — Придурок, — бубнит Марс себе под нос.

***

Понедельник, 30-е августа 1976 г.

22:31

      Вглубь леса они не заезжают — тормозят у кромки. Адиэль спрыгивает с мотоцикла первым, отряхнув ладони, и всматривается в тёмную-претёмную даль, сотканную из перекошенных лап лысых деревьев. Под конец дороги пришло неприятное осознание того, насколько же бестолковая всё-таки их идея. Вероятность, что Натаниэля всё ещё не грохнули, и так ничтожно мала. А если в этом плане удача им всё-таки подмигнёт, то шанс найти его вовремя посреди леса — не факт ведь даже, что Нат именно здесь — и вовсе мельче шанса выиграть в лотерею.              Он смеряет Марселя взглядом и едва сдерживается, чтобы не прыснуть. Волосы у Адиэля сбиты в комья пакли, но для него это привычно — в «Содоме» местные гримёры его даже не вычёсывают никогда, ведь в этой расхристанности и кроется его грязное обаяние. А вот у Марселя от привычной зализанной гривы не осталось и следа. Шевелюра рассыпалась на мириады кудряшек, так и жаждущих анархии. Хоть он и пытается пригладить их ладонью, они по-прежнему напоминают скорее стебельки одуванчика, разорванные на волокна и оттого густо закудрявившиеся.              Сверчки трещат среди клевера, совы своим глухим ухуканьем изредка аккомпанируют им. Доносится тихое-тихое, почти прозрачное эхо богослужения. Уже неплохое начало.              — Ночная служба ещё не кончена. Если мужик и правда хотел завалить нашего котёнка… То либо давно уже это сделал, либо до сих пор ждёт, пока шизосвятоши улягутся спать.              — М-да, гиблое место — этот лес… — Марсель брезгливо осматривается. — Давай договоримся: я даю тебе сотню фунтов и пистолет — и ты идёшь внутрь и всё вынюхиваешь. А я… А я прочешу окрестности, вот.              — Охо-х, красавчик, да за пушку я тебе сам заплачу и стоя отсосу. — С заметно воодушевившимся взглядом Адиэль спирается на руль мотоцикла, прогнув спину. В предвкушении даже чёрные губы символически облизывает.              — Не-не-не, не надо. Просто… Протри её хоть чем-то после своих псячьих лап.              Марсель протягивает ему пистолет. Сорок четвёртого калибра, слегка затёртый и исцарапанный на рукояти с вязью выжженного орнамента, но на вид всё равно стоящий дороже всей годовой выручки Адиэля. Налюбовавшись вдоволь, он крутит его на пальце и проводит языком вдоль тонкого дула, словно стриптизёрша вдоль шеста:              — Вот так сойдёт?              Марсель кривится лишь сильнее, похабного кокетничества не оценив:              — Фу, блядь… Теперь можешь вообще её себе оставить — я столько болячек в руки не возьму. — Но всё же пытается вернуться к главному: — В общем, оставляю эту дичь тебе. Тебе Нат всё равно всрался куда больше, чем мне, а если вдруг и тебя там случайно прихлопнут, то Кантетбридж потеряет явно меньше… Короче, пиздуй.              — Поработай чутка над своими ораторскими способностями. Это так, совет по-братски. — Адиэль сухо приподнимает уголки рта. Пушку прячет за поясом, покрепче запахнув шубу. — Патронов сколько осталось?              — Не ебу. Я этой штукой не пользовался уже прилично так… Ну, больше чем ноль как минимум.              — Понятно. Придётся, значит, экономить.              Развязно подмигнув напоследок, Адиэль со всех ног мчится вглубь леса.              Все хищники будто дремают, ведь среди деревьев подозрительно тихо. Природа стоит на паузе. Адиэль путается каблуками в гнёздах колючей ежевики, но пытается не сбавлять скорость. Судорожно осматривается по сторонам. Воображение дорисовывает черты Натаниэля то коряге, то срубленному дереву, то кустам, то сычу верхом на пне. Ощупывая кору, он вычисляет во тьме глазастые деревья и по их указаниям ищет путь к общине. Больше вариантов нет.              Заброшенная церквушка мистическим образом вырастает на пути. Адиэль готов был поклясться, что находится она совсем в ином направлении, но ночной лес, подобно кривому зеркалу, искажает пространство. Внутри никого, и обмылки свечей, капли крови на паркете — следы утреннего ритуала — нетронуты. Выскочив из окна, дабы срезать путь, Адиэль сдувает с лица волосы и наспех ощупывает забор. Ненароком рассекает ладонь об острый штык, зато обнаруживает, что чёрной ленточки Ната больше нет. Либо ветер её украл, либо сам Натаниэль побывал здесь и вернул её себе… Либо некто уже решил замести следы.              Звуки церковных песнопений становятся яснее, словно треснул стеклянный купол, отделявший слух от них. Вот он — маячок. Адиэль бездумно бежит в их направлении.              В паре десятков метров от святилища за низким забором, с цитриновыми горящими окнами, он тормозит. Сорвав сухой колосок, зажимает его между зубов вместо сигаретки и прячется за сосной. Наконец-то во тьме вырисовывается красный беретик. Натаниэль сидит к церкви спиной, на широком пне, на фоне которого кажется ещё более смехотворно маленьким, и едва касается земли носочками. Чёрная ленточка подвязывает кружевной воротничок. В попытках отвлечься он вяло заплетает косицу из рябины и тысячелистника. Живой. Нетронутый.              В Адиэле рефлекторно срабатывает желание рвануть к нему, взять под мышку и утащить подальше. Однако он вовремя себя одёргивает. Если засветится — есть риск нагнать на Натаниэля ещё больше опасности. Дедок тогда поймёт, что действовать нужно незамедлительно, и прикончит обоих одной пулей.              Он перелезает через подгнивший забор. Притаившись за кирпичной стеной каплицы, сливается своей шубой со смольными кустами роз и следит, выглядывая с предельной опаской. Срывает сухие листочки, наколовшиеся на шипы ошейника, который Адиэль даже не успел сменить обратно на содомский бриллиантовый. Натаниэль почти неподвижен. Ангельские голоса, доносящиеся из церкви и помноженные на хвойную сырость воздуха словно вводят его в гипноз. Там, где в голове его тихо, как в заколоченном гробу. Минута, другая, третья — и богослужение плавно, будто гаснущая спичка, замолкает.              Вот-вот начнётся игра.              Дождавшись, когда разодетые в серость сектанты вереницей покинут церковь, Адиэль подкрадывается ближе. Раздвинув пальцами шипастые кусты, до боли щурится и всматривается в происходящее по ту сторону окна, не отделённого, к счастью, ни стеклом, ни решёткой, ни тюлем. В этом напряжении и не замечает, как сжевал уже половину колоска. Кусты вдруг громко шелестят за спиной. Адиэль на миг оглядывается, но никого не обнаруживает, потому списывает шум на какого-нибудь ежа и переводит сверлящий взгляд обратно на церковь. Свет гаснет, заливает окно густой краской тьмы, несколько затрудняя задачу. А потом, спустя минуту-две, статичную картинку оживляет промелькнувший блеск. Металлический блеск дула. И лысая рожа Аарона, едва различимая, маячащая тусклым трухлявым призраком.              А Нат по-прежнему увлечён плетением. И не чувствует, как между лопаток на него наведён прицел.              На согнутых коленях Адиэль подползает к церквушке вплотную, жмётся спиной к стене. Старается провернуть это как можно незаметнее, но шорох явно заставляет Аарона насторожиться — иначе бы не медлил. Откинув подол шубы назад, Адиэль нащупывает пистолет за поясом и смыкает пальцы на его рукояти. Понимает, что действовать резко нельзя. И в то же время в любой момент может прозвучать щелчок чужого спускового крючка — и тогда пути назад уже не будет.              Собравшись с силами и духом, Адиэль упирается каблуком в высокий цоколь церквушки, рукой шустро цепляется за подоконник — и подскакивает, как игрушечный чертёнок из коробочки:              — Ку-ку. — И вот дуло почти что упирается ему в лоб. Недолго, однако — Аарон от страха роняет пистолет со смехотворно-писклявым визгом. Пучит желтушные глаза, грузно падает на зад и, рефлекторно перекрестившись, отползает в такой панике, словно гигантского тысячеглазого тарантула завидал. А Адиэль лишь пользуется моментом, чтобы взобраться повыше: локтем упирается в ближайшую опору, приподнявшись на цыпочках, выплёвывает колосок, смахивает волосы со лба и направляет на старикашку пистолет: — Видите? Я тоже пушкой не обделён. Так что советую особо не рыпаться.               Лишь на миг он оборачивается, чтобы взглянуть на Натаниэля. Тот внимание на суматоху хоть и обратил, но на лице — прежнее кукольное безразличие, будто за спиной всего лишь белка пробежала. А уже в следующую секунду его шею сжимает локтями вырисовавшийся из ниоткуда шкет — совсем неприметный в своих серых сектантских шмотках, но с полными безумия стеклянными зенками. Держит Ната будто тряпичную куклу, не давая вырваться, а тому по-прежнему плевать.              — Хе, зараза малолетняя. Старый пень пообещал за помощь отгул от утренней службы? — Но едва успевает Адиэль фыркнуть, как какой-то гадёныш хватает его за ногу и резко дёргает. К счастью, в последний момент он успевает крепче вцепиться в подоконник.              Так и держа пушку наведённой на Аарона, опускает глаза: оказывается, на его ноге повис тот же пиздюк. Не моргая, сверлит Адиэля тем же умалишённым взглядом, затянутым капиллярами, будто густыми трещинами, затёртыми алой краской. Тот смотрит на Натаниэля — и точно такой же малый по-прежнему его удерживает. Близнецы?              — Двое из ларца, блядь… — цедит Адиэль, пытаясь стряхнуть голодранца с ноги, будто липкий репейник. Но малой цепляется намертво, как бешеная гиена, и карабкается выше, хватаясь за полы шубы, за пояс и даже за край прозрачной короткой майки.              Всё сложнее становится держать руку с пушкой твёрдо. Вот-вот Аарон может подловить Адиэля в моменте слабости и развернуть всё против него. Хотя вряд ли — уж слишком сильно его морщинистая морда сейчас перекошена истерическим страхом. Жалкий всё-таки мужик.              Мышцы живота настолько напряжены, что, кажется, в любой момент могут порваться к чертям, как охапка струн. Сцепив зубы до скрипа, Адиэль изо всех сил пытается раскачать малого, будто шаровой таран, на своей ноге. А затем резко ударяет его башкой о стену.              Сработало. Мелкий визжит противно и гнусаво, как резаный петух. А Адиэль, тряхнув головой, возвращает себе преимущество. Восстановив силы, поправляет сползшую с плеча шубу, рывком вскакивает на подоконник и присаживается поперёк. Теперь обе стороны под его контролем: и внутри церквушки, и снаружи.              Малый падает в кусты, оставляя после себя красноречивую брусничную кляксу на стене. Худо-бедно держится в сознании, но судя по тому, как хлещет в области виска бордовая кровь, это ненадолго. Сквозь адские вопли бредет и хохочет, будто песенка прерывается на радиопомехи:              — Ударилась лягушка о землю головой и стала девицей прекрасной… — Смешок. — Ударилась второй раз и стала месивом кровавым… — Смешок. — Раз на раз не приходится….              А его братец оказывается таким же ссыкуном, как и старик. Как только прицел адиэлевой пушки утыкается ему в лоб — тут же трусливо бросает все неуклюжие попытки придушить Натаниэля и судорожно поднимает руки вверх, сдаваясь. Дрожит, будто в треморе, вылупив бестолковые глаза.              — О-отец Аарон, отец Аарон! — канючат они в в один голос. Скрипуче, будто вилкой по стеклу кто-то ёрзает. — А Вы нам пилюли свои за помощь обещали… А будут? — Среди деревьев шумно проскакивает заяц. Синхронно, точно роботы с одинаковой командой, они с раззявленными ртами провожают его взглядом. И продолжают тараторить: — О, кстати, а знаете, какие таблетки пьют зайцы? Противозайчаточные!              — А ну бегом сдриснули, наркоши, — хрипло приказывает Адиэль и, перестраховавшись, наступает высоким каблуком на пушку Аарона. Устрашающе сводит брови, словно рассказывает младенцам страшилку на ночь: — А то иначе как сдам обоих полиции…              Мелкотня пугается этого слова хлеще, чем рогатого Дьявола. Как только его слышат, сразу же валят. Один берёт другого, с разбитой головёшкой, закидывает его руку себе на плечо — и на дрожащих коленках они удирают с глаз долой, безо всякого стыда оставляя уважаемого батюшку одного.              — Ссыкуны… — Адиэль презрительно фыркает. Видит, что Нат по-прежнему равнодушен и намерение у него только одно: следить за экшном, ибо занять себя больше нечем. Поймав на себе взгляд юного Хардмана, коротко ему подмигивает. Вряд ли стоит ждать от Натаниэля благодарностей за спасение, но они и не требуются. Главное, что цел и невредим.              Пухлощёкое, серо-краснючее лицо Аарона всё так же сморщено в страхе, кривые зубы стучат друг о друга. Прицел по-прежнему выжигает на его лбу невидимую тилаку.              — Р-разумнее будь, сын мой… — Заикаясь, дедок крестится вновь. — Зла ведь я тебе не желаю… Не обманывайся чертями, что ложь тебе сейчас на ухо шепчут…              — Черти уж точно будут честнее ваших подсосов. Они как минимум не тратили святые деньжата из пожертвований на то, чтобы трахать шлюх. — Адиэль лишь дёргает уголком рта. Свою пушку беспечно крутит на пальце, зная, что хрена с два Аарон посмеет рыпнуться, пока его собственный ствол у Адиэля под каблуком. — А теперь слушайте меня. Прямо сейчас выметаетесь из этой халупы и говорите со мной один на один, как мужик с мужиком. Вкурено?              Трусливый дедок едва преодолевает тремор, поднимая руку. Тычет в Адиэля пальцем и глухо басит:              — Поклянись… Б-богом поклянись, что не тронешь меня! А то не сыскать твоей душе покоя, распутник!              — Кто бы ещё говорил, — хмыкает. — Вам в рясу мочиться точно нет смысла. Я всегда своё слово держу.              Не выдерживая колкого, как свеженаточенный нож, холодно-чертячьего взгляда на себе, Аарон судорожно поднимается на ноги. Скорее всего, он намеревался просто удрать, но как бы не так: Адиэль за это времечко успел спрыгнуть, потому подкарауливает его у самого входа, облокотившись о побеленную дверную арку. Так что иного выхода нет.              Аарон поднимает руки, взволнованно мотает головой и спешит объясниться:              — Сын мой, неверно ты всё понял…              — Зачем малого завалить хотел, пень бородатый? — Адиэль нарочно громко отрезает все его оправдания, одной лишь интонацией пригвождая к стене.              И тот замолкает, подбирая слова. Всяческими размытыми «У меня не было намерения брать грех на душу» пытается сгладить углы и потянуть время. Но Адиэль всякий раз резко перебивает его на полуслове, и старикашка жалостливо хватается то за сердце, то за лоб. И всё-таки Аарон понимает, что отбрехаться не получится. Да и вид пушки в руках того, кто настроен решительно и бескомпромиссно, всё ещё нагоняет страх хлеще буки. Потому просит продолжить разговор подальше от святилища, по ту сторону забора:              — Не для этой земли наш разговор, сын мой…              Адиэль хоть и настороженно, едко сощурив чёрные веки, но соглашается.              Не пряча ствол, он не сводит со старика глаз. Натаниэль стоит всё там же, словно врос корнями в это местечко у пня. И смотрит будто одновременно на всех и ни на кого, смотрит глазами, которые знают всё. Адиэль приобнимает его за плечо, слегка прижимает к себе, гладит сквозь тоненькую блузку с рюшастыми рукавами.              — Валяй уже, дед.              Под прицелом мертвецки-сизых глаз Натаниэля Аарон не посмеет соврать.

***

Понедельник, 23-е августа 1976 г.

05:19

      Ночная служба давно уж завершилась, но деревья словно впитали её хрустально-чистые звуки и продолжали выбрасывать их в воздух каким-то неосязаемым экстрактом. И Натаниэль не намерен возвращаться в Кантетбридж, пока ветви не отдадут их до последней ноты.              Незаметный, словно крохотный котёнок, он пробрался по ту сторону забора «Восхода». И никто ему не возражал. Всё равно от дремлющих домов он держался подальше. Его место силы одно — церковь, в которой словно бы до сих пор звенело эхо песнопений. По крайней мере, оно до сих пор отражалось от стенок черепушки Натаниэля.              Он коллекционировал наблюдения, совершенно их не осмысливая. Вот над клевером пролетел комар. Вот небо в преддверии рассвета стало светлее ровно на два с половиной тона. Вот ближе к каплице усилился запах подгнивших овощей. Вот с лепестка Проклятой розы, которую Натаниэль вертел в руке, упала капелька росы. Вот парочка подобных у святилища расцвели алостью. Вот за его приоткрытой дверью распластался труп престарелого проповедника с седыми, как заячья шерсть, редкими-редкими сальными кудрями. Вот над ним стоял, сцепив пальцы в нервной молитве, знакомый ему отец Аарон.              Вот и он заметил Натаниэля.              От обнаружения, что всё это время он был здесь не один, старикашка онемел, как изваяние. Толстомясое тело сжалось, глаза навыкат, лицо до того побледнело, что бородавка над бровью налилась едва ли не синим. Перекрестившись, Аарон замотал головой:              — Что ты делаешь тут, дитя? Не подумай дурного: не моих это рук дело. Убили! Убили Иосифа нашего… Свет наш, славнейший из мужей… О-о-ох, — прокряхтел, вознеся руки к небу, — что же будет с нами дальше? Неужто Господь нам весточку шлёт, что Судный день близится?              Но Натаниэль совсем этим театром не впечатлился. С равнодушным лицом привередливого зрителя сорвал лепесток с розочки и констатировал:              — Это ты его убил.              — Что? Ох, да что ты молвишь такое, дитя?.. — Аарон схватился за сердце. — Иосиф сам меня своей правой рукой назначил! Клятву ему перед Всевышним я давал. Вот и свершилось: именно мне Он присудил первым его тело обнаружить… Держит всё-таки Господь обещания Свои. Бояться Его стоит, дитя…              — Ты врёшь, — всё так же безжизненно отрезал Натаниэль.              Волнение Аарона накалилось. Он судорожно сглотнул.              — Не ведись на то, что глаза тебе молвят, дитя: так тебя черти в заблуждение вводят…              — Ты раньше в Птичьей секте был. Я знаю это от Даниэля. Когда их отсюда выкурили, ты сбежал и подмазался к новой общине. И теперь решил отомстить.              — Нет… Нет, сын мой, нет… — Аарон мотал лысой головой с такой силой, что та ещё чудом не отлетела.              Рукавом он стёр холодный пот с морщинистого лба и на нервах как затараторил, размахивая руками:              — На то раз пошло, дитя… Среди Трёх Птиц я никем был! Жальче крысы в сарае! Тут я человеком уважаемым наконец стал, а там что? Служил я им верой и правдой, да кому это надо было? Мужья там с рождения обречены были — они только Ей подобных чтили, то бишь бабонек! Пастором меня не сделали — им стать должен был паршивец рыжий! Из-за того, что кровным братом Третьей Птицы был. А мой пасынок, между прочим, тоже в Птицы годился! Бледноволосый, бледноглазый — ну чем не дитя богоизбранное? Ан нет, не признали его — родимого пятна на нём не нашли, так что под описание Птицы, видишь ли, не подходил. Не ценили там по достоинству ни меня, ни Рафаэля моего родимого! А он, между прочим, теперь интеллигент, уважаемый во всём Кантетбридже врач! А те Птицы, которых те глупцы себе признали — где сейчас они? Первый прибегал к нам в «Восход» клянчиться — будет теперь до самой могилы в грехе иноверия тонуть! О второй Птице ни слухом ни духом, а третья теперь, видал, и вовсе телом своим торгует. Рафаэль мой был достойнее тех всех паршивцев вместе взятых!               Натаниэль выслушал это пламенное откровение по-прежнему без восторга. Выронил розу из рук и вынес свой вердикт:              — И в новой секте ты опять был на втором плане. Потому решил это исправить и завалил вашего лидера, чтобы его место занять.              — Ох, дитя-дитя…              Отчаявшись с концами, Аарон переступил через тушу Иосифа, сжал плечи Натаниэля и склонился к нему:              — Господь с тобой, дитя. Считаешь так — пусть же это на твоей душе лишь будет. Пусть убийцей буду в твоих глазах. Лишь Богу нас с тобой судить. Не расскажешь об этом никому, сын мой?              — Не расскажу.              Бесцветный ответ Натаниэля вызвал глубокий сиплый вздох облегчения.              — Коль полиция обратится к тебе, смолчишь об этом?              — Если спросят — расскажу.              Спокойствие разбилось вновь, будто ваза.              — Мне просто слишком плевать, чтобы рассказывать о тебе добровольно, — дополнил Натаниэль и ушёл, развернувшись.              Аарон попытался его догнать, но нещадно заплетались ноги, овитые дрожью, так что пару шагов спустя он грохнулся в кусты да приземлился на пузо.              — Господь ложь не прощает! Не бери грех на душу, дитя!              — Мне насрать. — Единственное, что послышалось из-за забора.

***

      — Бес меня попутал, сын мой, понимаешь? — божится Аарон, сцепив пальцы в молитве и печально качая головой.              — Не бес, — констатирует Адиэль, тихо хмыкнув. — А желания спасти свою задницу и устранить единственного свидетеля.              — Не убивал я Иосифа! Не убивал, чуете?! — вопит он, в праведном гневе вознося руки к небу. — Любил я его, как брата родного! А вы имя моё ложью запятнать желали, паскудники!              Адиэль лишь расслабленно, чуть-чуть злорадно улыбается, похлопав Натаниэля по худому плечу:              — Всё-таки ты, старикашка, неисправимый лох. И сынишка твой, кстати, лох не меньший — это, видимо, у вас семейное. Присуждённый вам Богом удел до самого гроба.              Повисает тишина. Больше Аарону сказать нечего. Не видя на лицах юношей ни раскаяния, ни стремления к уступкам, он нервно, отчаявшись, выдыхает, раздувая широченную грудину, трясёт склеенными в мольбе ладонями и на одном дыхании тараторит:              — Давайте договоримся, дети мои. Всё я вам дам, что возжелаете. Всё, Господом клянусь, всё! Только не клевещите, коль Бога не боитесь. Говорите, всё дам!              Он судорожно ищет ответ на лице Адиэля. А тот смотрит всё так же едко, как зверь на взводе, который вот-вот может и удрать, и напасть, распотрошив клыками. Какая-то тень улыбки мелькает на его напомаженных чёрных губах и сгущается, сгущается, сгущается, пока Адиэль не произносит:              — Хе, птицеёб несчастный. Я Вам могу предложить только одно. — Наводит дуло прямо между бровей оцепеневшего, окаменевшего в страхе служителя. — Привет от Стефана. — И за долю секунды спускает курок.              От грохота выстрела вороны, заменявшие деревьям листву, разлетаются по сторонам, протяжно каркают и застилают небо. Своими воплями заглушают то, с каким грузным шлепком бездыханная туша валится на землю.              — Хорошо, что без землетрясения. А то такая свинья может при падении жёстче любого метеорита заставить землю колыхнуться. — Адиэль язвительно поводит уголком рта, опускает взгляд на мальчика. — Главное, что никого не тронул.              Натаниэль обводит пустым взглядом сложившийся пейзаж. Мрачный, зеленоватый с оттенком скорбной синевы и гнилостной смерти. И, вероятно, представляет в этой пасторали на месте дохлого служителя себя.              — Ай, не сегодня, — вздыхает. — А так хорошая попытка была.              — Ну уж прости. Меня твой горе-братец лично сюда послал, чтобы я спас твою маленькую кроличью жопку. А сто фунтов есть сто фунтов.              — Надо же, расщедрился. Я думал, ты тут максимум за упаковку папирос спектакль устраиваешь. — Натаниэль шарит по карманам широких-широких шортиков и достаёт небольшую пачечку. — Будешь?              — Спасибо, Нат.              Выхватив сигарету, Адиэль садится на траву и прислоняется спиной к коре сосны позади. Рыжая хвоя вмиг цепляется к ворсинкам шубы, превращаясь в самобытную бахрому. Марс наверняка уже всю подошву стоптал в ожидании, но Адиэлю плевать. А Нату тем более. К тому же, с момента их последней встречи прошло больше половины лета. А компания Натаниэля приятнее всего под куполом тишины, шелестящей меж ржавых трав. Они оба заслужили того, чтобы подольше посмаковать это мгновение.              Только сейчас Адиэль обнаруживает, что зажигалку забыл у Стефана. Придётся довольствоваться спичками. Не одна, не две и не три из них скручиваются в знак вопроса, сожранные копотью, и гаснут, прежде чем удаётся наконец-то разжечь сигарету как следует — сырость глотает огоньки, как спелую малину.              — А где сам Марс? — Натаниэль присаживается обратно на пенёк. — Струсил?              — А как же. Побрезговал ради такой мелочи ботинки марать.              — Жаль. Такое представление пропустил. Я уже представляю, в каких красках он бы это пересказывал своей компании.              — А батенька бы пизды не прописал? Этот дедок же, вроде как, у вашего семейства бизнес-партнёр, все дела. Пошлиной от пожертвований делился, не знаю.              — Одним спонсором больше, одним меньше — не думаю, что уже сейчас это что-то меняет.              Зажав сигарету между губ, Натаниэль со скучающим вздохом поднимает почти распавшуюся косичку из трав. Худые, голубовато-бледные коленки разрумянились от покусываний лесного холодка. Над резинкой гольфа розовеет комариный укус. Продолжая плести косу костлявыми пальчиками, чуть позеленевшими от травяного сока, дополняет:              — Деньги же как поток. А ты разве следишь, куда в реке какой-то камушек плывет?              — Камушки не плывут. Камушки тонут и всем на них насрать. — Символично Адиэль пинает каблуком мшистый булыжник. — Да и камушки мне не принадлежат. В отличие от бабок. А батеньке вашему если бы на «камушки» было так же насрать, он бы так не стремился нагрести их полные мешки.              — Он просто однажды в эту реку с головой прыгнул — и так и утонул. Не уверен, что сейчас хоть одна их капля проходит через лично его руки.              — Да какая, в общем-то, разница, если всё равно плывут они в итоге аккурат в его карман.               Адиэль выдыхает дым. Предусмотрительно стряхивает горячий пепел на язык и глотает, дабы не спровоцировать вдруг лесной пожар. Смотрит на кривую косичку в руках Ната: белоснежная пенка тысячелистника чередуется с бусинами рябины. Белый, красный, белый, красный…              — Балуешься?              — Угу. А то скучно как-то. Так хоть руки заняты, пока мысли вышли погулять.              — Как там поживает твоя башка? Вижу, ты неплохое себе местечко нашёл, чтобы её убаюкивать. И прохладненько, и никто не доёбывает, и церквушки поют свои серенады по несколько раз на дню… Целый олл-инклюзив.              — Ещё немного — и вообще избавился бы от корня проблемы в принципе. — В голосе Ната, однако, не слышится никакой обиды. Всё же он и правда лишь сонно плывёт вдоль ручья жизни и никогда не станет вылезать на берег, если только само течение не доставит его туда. — Но здесь красиво, да.              — Променял меня на каких-то лесных страшил… — Адиэль по-доброму усмехается. — А я ведь соскучился, между прочим.              — Если тебе станет от этого легче, то считай, что я тоже скучал. Ну, самую малость или что-то в этом роде.              — «Легче» — хреновое слово. Скорее приятно. До чёрта приятно.               И улыбается шире, подперев щеку рукой. На самом деле, «приятно» — слишком слабое слово для этого чувства. Но иное подобрать не получается. Выражения посильнее кажутся совсем неподходящими, слишком ванильными и приторными. От отсутствия Ната в груди не болело, не хотелось рыдать по ночам, не хотелось с горечью пролистывать воспоминания о прошлых встречах. Просто рядом с ним Адиэль словно ставит на место какой-то амулет, который потерял под ржавой качелей ещё в глубоком детстве. Затыкает им дыру, которая никогда, в общем-то, не болит, но вечно мозолит своим уродливым видом глаза. Это чувство иного рода.              — Ты слышал, кстати, что я в новом местечке теперь? — Адиэль поджимает колено под себя, заодно и откинув неприятно упирающуюся в зад шишку. — Или лесной ветерок до тебя эту новость пока ещё не донёс?              — Наверное, если бы я пытался здесь ловить городские новости, то это убило бы всю суть поездки.              — Ну, теперь будешь знать. Помнишь, где раньше «Экстаз» бабы Розы находился?              — А, тот магазинчик с одеждой? У меня, кажется, оттуда пара подтяжек была.              — Храни их. Они теперь эксклюзив. Вместо магазинчика там теперь элитный бордель под покровительством внучки Фелдов. И я там тоже числюсь. Нехреновый карьерный рост, правда?              — Неплохо. — Натаниэль по-прежнему не отрывается от плетения, хоть и коса без должного крепления неумолимо разлазится, а стебельки падают под ноги. — Тебе там выделили что-то типа собачьей будки после пуделя?              — Чу-уточку покруче. Отдельные покои. Будет настроение и бабки — заглянешь, оценишь интерьерчик.              — Боюсь, меня туда теперь точно не пустят.              — Да ладно, взрослый мальчик же. Тебя весь Кантетбридж в лицо знает — паспорт не потребуется.              — Всё равно там слишком шумно. Я больше двух человек в одном здании очень плохо перевариваю.              — Твоё дело. Если не боишься — можешь меня и на дом вызывать. Если я тебе до сих пор всрался, конечно.              — Думаю, дома я очень быстро опять заскучаю… Жаль, что нельзя здесь остаться.              Натаниэль обводит лес взглядом, а ручонки так и продолжают механично плести косицу.              — А почему нет? — Адиэль хмыкает с беспечной улыбкой, выдыхая туманистый дым. — Тут вон — орешки, ягодки, иногда даже рыбка и мясцо попадается. С голоду не помрёшь. Жаль только, что осень грядёт и этого добра станет поменьше. Да и холодеть начинает по ночам. Но всё же…              — Разве ты не собираешься меня притащить в обмен на сотню фунтов?              — Через денёк-другой обратно упиздохаешь, делов-то. Твоему братику главное, чтоб живой был.              — Ты же вроде как скучал… Прости, я потерял нить логики.              — Не напрягай свои мозги этой хренью. Им и так обычно несладко.              Труп неподалёку уже начинает сыро пованивать и манить к себе первых мух. Адиэль поглядывает на него не без усмешки. Звезда пролетает в удивительно чистом небе, и он безмолвно загадывает желание, чтобы каждый ублюдок, что прикасался к нему в ту ночь вместе с этим дедком и Иосифом, закончили так же.              — Как вы там, кстати, с этими адвентистами связаны-то? Крышуете их за определённую сумму и всё, что ли?              — Ну, они оказались вполне удобными. Когда-то наша семья дала им крышу, теперь они стабильно платят нам пошлину… — Натаниэль пытается звучать прагматично, будто и вправду подсчитывает в голове все траты и прибыль. — Просто, скажем так, кое-кто не мог терпеть, чтобы на принадлежащих нам землях жили те, с кого было никакого проку. Поэтому под шумок жуткого ветра верующих в птичек ребят отсюда выкурили, придумав сказочку про ведьму.              Всё-таки берёт своё заочная неприязнь ко всем сектантишкам — безразлично, насколько они искренни в своей вере. Реакция Адиэля сперва суха, как асфальт под палящим солнцем:              — Умно. Ну, я знаю тех, кто вашему семейству за это будет только благодарен. — Но спустя секунду-две размышлений уголок рта сам по себе дёргается в неприязни. — Хотя то, что в Кантетбридже уже даже законно принадлежащие тебе земли могут спиздить и вышвырнуть, если найдётся на твоё место кто-то повыгоднее… Еще год-другой — и всех, кто ниже пяти тысяч фунтов в месяц получает, начнут отстреливать как непригодных.              — Ты говоришь это с таким ядом, а возмущаешься, по сути, на то, что пищевые цепочки существуют. — Натаниэль пожимает плечами. — Я в этом не советчик, не собеседник и не собутыльник, прости.              Это правда, подобные беседы он поддерживать никогда не умел. Но Адиэль всё равно продолжает их толкать, ведь никто больше не проглотит его слова столь же легко. Даже пустота, кажется, более капризна, чем Нат.              — Простые горожане никого не жрут, так что не обязаны быть в эти цепочки втянуты. Но по итогу они оказываются просто травинками, которые один гоблин выкашивает и жрёт тоннами, ибо ссыт выйти на охоту и раздобыть настоящее сытное мясцо, которое могло бы его голод утолить одним кусочком. Но это ведь надо тактику продумать, копье наточить, задницу свою поднять с камня, в конце концов… — Адиэль презренно хмыкает. — А когда травы не останется, начнёт уже своё дерьмо по второму кругу пережёвывать.              — Человечество так жило от момента своего создания. Как иначе?              — Тут дело в другом, малой. Смотри…              Адиэль вдавливает докуренную сигарету в кору:               — Эти цепочки везде по-разному устроены. Вон, у нас в стране классовая иерархия измеряется каким-то там благородством, престижем, образованием, прибылью, всей этой сранью. За океаном, в Америке, например — вот там деление скорее по цвету кожи. Чем бледнее — тем выше в иерархии. Там белые ублюдки в жизни не допустят, чтобы кто-то темнее их в чём-то превосходил. Вон, появились у чёрных американцев «Зе Джексонз Файв», так белые тут же спохватились и слепили свою пародию, «Зе Осмондз». Такой же бэнд из смазливых братишек, чтобы малолеткам было по кому течь. И вся Америка теперь спорит, кто пизже как фронтмен — Майкл Джексон или Донни Осмонд. Только вот первые выступают чисто за кусок хлеба, чтобы семейку прокормить, а вторые — кучка привилегированных педиков из среднего класса. Так вот, Нат, что я скажу. В Америке настанут лучшие времена, когда фаны Джексонов как следует надерут задницы фанам Осмондов. Только вот, знаешь… Если у нас произойдёт то же и в столице фанатьё «Секс Пистолз» и «Зе Велвет Андерграунд» дадут пизды фанам Элтона Джона, то да, жизнь в стране тоже станет слаще. Только для Кантетбриджа не изменится ни-хре-на. Потому что мы, травинки, никого не способны отпиздить. А мы тут ещё и навечно связаны в один пучок… Сорвут одного, — Адиэль протягивает ногу и указывает каблуком на косицу в руках Натаниэля, — распустится вся коса. И единственное, что травинки могут сделать…              Незаметно подкрадывается сонливость. Растекается по телу стремительно, как яд, и заставляет прерваться на долгий зевок. Адиэлю едва удаётся его подавить:              — Встать поперек горла тем, кто их уминает за обе щеки…              Натаниэль переводит на него взгляд, пропустив мимо ушей почти каждое слово.              — Погоди… Ты сам засыпаешь от собственного монолога?              — М? — Адиэль сонно приоткрывает глаз. — Засыпаю?..              — Ну, да. Нет, может, ты и немножко умираешь — мне отсюда трудно сказать.              — Да вроде бы нет… — Зажмурившись, он энергично мотает головой. А когда открывает глаза, Натаниэля уже рядом нет. И его косицы тоже.              В голове твёрдо стоит знание: он нигде не скрылся. Его просто больше нет в лесу. Возможно, и не было. Да и лес будто уже не тот: туман сгущается, как бесцветный кисель, пропадает трупная вонь, пропадают нотки ладана и гнилых овощей — узнаваемый из сотен аромат «Восхода». Словно и нет больше общины рядом — вязкость тумана, будто болото, засосала её в своё чрево.              Адиэль поднимается, ухватившись за ветвь, ладонью сметает хвою с шубы и кожаных штанишек. Чьи-то прохладные руки опускаются на плечи. Вздрогнув, он оборачивается. Никого. Голову обратно не поворачивает — невесомая рука делает это за него, прикладывает палец к его губам.              — Тс-с, Адиэльку… Не бойся. Ты тут не один.              Покров тьмы не трогает Кассандру. Она так же кипенно-бела, как и всегда. И полупрозрачное, словно из самого тумана сотканное платье на ней не алое, а цвета морской пены, и лицо, умытое от макияжа, кажется почти матовым и однотонным, покрытым известью, припорошенным мукой. Только глаза те же — большие, красные, сияющие, как две ягоды брусники. Сандра сжимает серебряную рукоять меча, покрытую рельефной вязью. Острие упирается в землю, а вокруг него вьётся, левитирует нимбоподобный венок. Стоит, правда, слегка приглядеться — и понятно, что не простой это венок, а та самая топорщащаяся коса, где рябина теснится со скромным тысячелистником.              Адиэль всё пытается вспомнить, где видел этот образ. Сандра улыбается ему прямо в мысли, и туда же шепчет подсказку: Туз мечей.              — Знаешь, Адиэльку, почему он перевернут? — Теперь лисья улыбка расцветает непосредственно на её губах. Осязаемых, бесспорно реальных. Хоть и проверять их подлинность касанием Адиэль пока не решается. Так, словно сама Кас ему это запретила, и приказ этот прошептала уже даже не в мысли, а в саму душу. Запретила сомневаться, запретила задавать вопросы, закрыла разум на замок своим сердцевидным ключиком на подвеске, что лежит сейчас аккуратно на ложбинке между грудей.              И правда, на карте таро меч всегда гордо и воинственно вздёрнут в небо. У Сандры в руках же он протыкает землю, словно стремясь дотянуться острием до её сородичей в Аду.              — Ах, не угадаешь! — Она смеётся игриво, с детским озорством. — Потому что у перевёрнутой карты смысл всегда другой. Вот и туз этот… Вот так, — Сандра устремляет меч к небу, — она говорит о человечишке целеустремлённом, с о-о-острым-острым умом. А вот так, — и снова меч печально опущен, — о жалком лицемере. Он других клеймил грешниками, а сам-то… Ах, как же славно, что теперь он червей кормит! Запомни, Адиэльку…              Теперь узкая ладонь накрывает кадык, и шипы ошейника проходят сквозь неё, как будто плоть Сандры вся вылита из травяного пара. Но нет, это не так. Цепкие пальчики уж слишком осязаемо смыкаются вокруг шеи и заставляют по-рыцарски опуститься на колено. Слишком осязаемо и слишком нежно. И когда губы приближаются к лицу, горячее дыхание так и щекочет уголки рта. Адиэль лишь накрывает ладонью её запястье, желая задержать это тёплое, до боли родное касание как можно дольше. С невыносимой нежностью в голоске Сандра пропевает:              — …Только я имею право прикасаться к тебе здесь. А тот козёл старый не имел! И за это поплатился.              И ещё более земным становится её личико, когда щеки круглеют в широкой улыбке. Ладонь соскальзывает ниже — к грубой кисти Адиэля. Словно малышка в детсаду со своим единственным другом, Кас светло хохочет, сжимает его руку и бежит куда глаза глядят, разрезая туман:              — Ну что ты столбом стоишь, Адиэльку? Замерзнешь и простудишься к чертям! Давай, пора размять телеса! Тут такое озерцо рядом — ну грех же не искупаться!              А ведь правда. Ребристая, обшитая сочной осокой и ежевикой на берегу, глубоко-малахитовая гладь озера покрыта туманом, словно пушком одуванчика. Кровавая луна отражатся в ней, подрагивает и растекается в кляксу. Так знакомо и всепоглощающе пахнет мокрой землёй, солью, тиной, водорослями, холодком. Оказавшись рядом, Кассандра ступает шаг навстречу и с удивительной лёгкостью вонзает меч в мшисто-зелёный камень. Венок так и парит, окольцовывая теперь навеки опущенное лезвие. Шаг за шагом — и вот она медленно погружается в воду, идя навстречу луне, а платье мокро липнет к телу и белесой дымкой тянется за ней следом.              — Адиэльку, ну не стой же ты! — Сандра брызгается, бросает на берег хрусталики водных капель. Живой смех, живая, румяная усмешка. Всё до дрожи настоящее, каким ещё никогда не бывало. Вместе с бегом выветрились и все сомнения Адиэля в этом. Ни единого вопроса в голове. И язык его отныне развязан.              — Эй, да подожди. — Он хохочет, отмахиваясь и уберегая шубу от влаги. Хохочет своим голосом, но не в своём теле не со своим разумом.              — Не хочу я ждать! — И как только успевает слететь чёрный мех с плеч, Сандра хватает Адиэля за ногу и, подобно шаловливой русалке, дёргает, заставляя плюхнуться в озеро.              На миг она скрывается под водой. А затем выныривает и приглаживает кудри в окружении лепестков расплескавшихся волн, словно переродившись. Но нет, Сандра всё та же. Адиэль слышит это в её смехе, когда обнимает со спины и щекочет поцелуем под ухом. Когда сквозь мокрую ткань чувствует знакомую деликатность и тепло её груди под своей наждачной ладонью. Когда Кас выпутывает роголистник из его волос и когда по её подушечкам чернилом стекает его подводка.              Они болтают о ерунде, что мигом выветривается из памяти, как только стрекозой слетает с уст. Резвятся, как дети, окатывают друг друга волнами и в шутку топят, надавливая на плечи и тут же отпуская. Вода порой неприятно холодит, но нет желания выныривать: как только тело слишком долго держится на открытом воздухе, капли высыхают и кожу неприятно стягивает, словно обрастаешь тонкой-тонкой хрустящей коркой. Мокрая синтетика ткани скрипит, липнет, склизко целует живот, и Адиэль, не выдержав её касаний, снимает к чертям свою короткую майку и швыряет на берег. Ил гадко лижет пятки, пальцы порой бьются о подводные камешки. Кас кладёт ладони на худые щеки Адиэля, зачесывает назад его волосы и размеренно целует. Он обнимает её за талию, жмётся телом и покрывается мурашками от соприкосновения со стылостью её кожи. Губы у нее солёные и совсем слегка горьковатые от воды, но самые мягкие, самые тёплые, самые шелковистые, самые настоящие.              Всё настоящее до боли.

***

Вторник, 31-е августа 1976 г.

00:06

      Продувает. Рефлекторно Адиэль съеживается, прижимает колени к груди. Шуба колет плечи до лёгкой красноты. Полностью сухая. Локтями он ощущает гладкость кожаной обивки, щекой — тепло и костлявость коленок.              — Мгх…              Адиэль нехотя выныривает из сна. Тряска, запах резины и химозной «ёлочки», тихое радио с унылым диско — сомнений нет, он в машине. Судя по размерам салона, в полноценном бусе. Дремает себе на заднем сидении, выбрав в качестве подушки колени Натаниэля.              — О, смотрите. Спящая красавица проснулась! — с ядовитым сарказмом фыркает Марсель, разместившийся на месте рядом с водителем. — Словно мало мне было проблем на голову от вас, долбоебов.              — А?.. — Адиэль непонятливо потирает висок. От резкого света фар проезжающего мимо авто головная боль бьёт по башке электричеством.              В рыжеватом затылке водителя, слегка прикрытом шляпой, он узнаёт хардманского прихвостня. Того, кто давным-давно носил Хозяину всякие мутные чемоданчики, да и в целом извечно брался за самую грязную работёнку. Но в общем, Адиэлю насрать.              — Бэ! — не унимается Марсель.              — Марс, замолчи, пожалуйста, — Натаниэль прикрывает уши ладонями. — Я не спал, а от твоего ворчания уже начинает тошнить.              — Будто я ворчу без повода.              — Да-да, очень по делу ворчишь, — кивает мальчик, дабы соскользнуть с темы, и переводит внимание на Адиэля: — Ты хорошо себя чувствуешь, соня? Так внезапно отключился.              — Да вроде бы живой… Не на органы везут — значит, уже денёк задался.              Адиэль пытается поднять на него взгляд, но слишком болят сонные глазницы:              — И куда едем?              — В «Содом» тебя выбрасывать едем. — Марсель закидывает ноги на торпеду.              — И даже на чай своего спасителя не собираетесь пригласить? — полуусмехается.              — Будь рад, что я не оставил тебя там в лесу, блядь, — хмыкает. — Чаи ему наливай.              — Какие мы гордые.              В голове пусто, как в надувном шарике. Но главное, что Адиэль помнит всё. От царапучих ручёнок мелких сектантов до шума выстрела.              Гладя Натаниэля по колену, словно домашнего кота по голове, он понижает голос:              — Нат… Когда остановимся, напомни мне позвонить инспекторше.              — На улице уже полночь. Даже если она любит засиживаться допоздна, то уже все равно должна была бы отрубиться.              — Хе, ради такого куска информации, что я ей дам, она хоть прямо сейчас рванёт в «Содом», чтобы каждым словечком насладиться вживую, а не сквозь трубку. — Адиэль криво ухмыляется.              — Как знаешь. Если это так важно, то я напомню.              — Спасибо.              Он помнит всё, кроме промежутка между перекуром с Натом и текущим мгновением. Сновидение совсем выветрилось из памяти, оставшись одним лишь голым скелетом общих фактов. В нём точно была Кас. Об этом, в общем-то, несложно догадаться — Адиэля редко навещает во снах кто-либо ещё. О чём-то они болтали, а о чём — он никогда уже не узнает. Помнит лишь одну фразу и то, как губы Кас щекотали его ухо мокрой прохладой, когда отчеканивали каждую буковку:              — …И пусть будет проклят каждый, кто смел тебе навредить.