Не бойся чёрных роз

      Пальцы ног леденеют. Каждая фаланга овита алыми ниточками — тонкими, как артерии. Адиэль чувствует отчётливо, как на них подвешен так высоко, что не разглядеть земли, как они туго впиваются в скованные запястья за спиной, в щиколотки и живот.              И с той же отчётливостью осознает разумом, что это сон. Всего лишь сон.              В этой точке контроль над сновидением обычно переходит к нему целиком: теперь при желании нити можно разорвать с треском, а можно и вовсе распахнуть глаза и проснуться. Однако не удаётся. С каждой попыткой вынырнуть Адиэль оказывается всё там же. Во сне внутри сна, со спутанным гнездом нитей на месте, где в грудной клетке живёт сердце.              Из клубка их тянется вверх ровно семь. Они напоминают корни, расползшиеся под землёй. Плоть захоронена глубоко в её толще, неподвижная, окаменелая.              — Они никогда не узнают…              И всё же нет, чернотой оказывается не почва, а вольное пространство. Белый силуэт Кассандры вырисовывается в нём, склоняется над Адиэлем и седлает. Момент её появления странным образом ускользнул от его глаз, будто Сандра была тут всегда.              Паучиха, заковавшая в паутине.              — Малыш, ах… Ты так любишь быть Богом для других, тотемом для поклонения. Но знаешь ведь, что все религии лгут? Обо всём, кроме, малыш, одного: мир и правда движется по сансаре.              Коготком она играет беззвучную мелодию на туго натянутой нити из сердца, будто на струне.              — Наша душа — как моток разноцветной пряжи. Множество ниточек, и каждая, если взяться её распутывать, приведёт тебя к особой судьбе. А какой именно — зависит лишь от того, на какую нить падёт твой выбор… Но чтобы распутать её до конца, понадобится целая жизнь. Ах, каково же счастье, что их у нас в запасе бесконечно много, правда?.. Однако наша карма — ну, так мы ж её обычно зовём — как раз из этих тоненьких ниточек и плетётся. А ведь именно она и выстилает нам дорожку своим ковриком. Так что каким будет следующее путешествие души на этой земле — вопрос того, из чего ты свою карму в прошлой жизни брался ткать…              Гладит языком тонкое лезвие излюбленного стилета:              — И за эту ниточку Бога в себе ты дёргаешь уже давно. Ещё до того, как родился в Кантетбридже телесно… Не помнишь? Ах, конечно… — серебристо хохочет. — А я помню, малыш. Я всё помню. Я была с тобой всегда. Ещё когда зародилась твоя душа, но ещё не сотворилось нынешнее тело. В прошлых кругах того, чего людишки зовут сансарой… Хотя, ах, мне гораздо больше по душе другое название — эоны! Ведь под сансарой всегда имеют в виду путь чьей-то конкретной души. А они на самом деле перерождаются лишь тогда, когда перерождается целый мир. Ведь душа от него неотделима. Будет разве полотно тем же, если его распустить, а нитки переработать в ветошь? Нет уж, когда пряжа попадает в чьи-то руки, совпасть должно всё. И конечная цель, и умелость мастера.              Кассандра делает паузу. Смотрит, склонив голову набок, и продолжает, острием царапая грудь Адиэля:              — Ты не вспомнишь, Адиэльку, как однажды твоя жажда стать Богом уже довела до беды… Потому что Бог — всегда жертвенное мясо. Когда те, кто поклоняется ему, проголодаются — они расчленят его плоть и будут утолять ею голод. А ты ведь, малыш, не только Бог… Ты ещё и человек. Но дёргая за эту золотую ниточку, так легко об этом позабыть… И ты всегда забывал. Дьявол звал тебя, пытался напоминать... Но ты к нему никогда не прислушивался, упрямый дурак. Упрямый и наивный. В жажде внимания отдавал своё божественное сердце на растерзание вместе с человеческим — а оно ведь уже не такое эфемерное, оно кровоточит и болит… И мне никогда не удавалось тебя спасти. Хоть я и была рядом. Ах, глупенький-глупенький Адиэлько… — Лезвие поддевает первую нить из сердца — и мгновенно рвёт. — Но теперь, малыш, спасу. Обязательно. Ведь даже богам не избежать кармы. Именно она пишет сейчас о нас эту книгу в бордовой обложке. Она присудила разбитому Богу наконец-то обрести спасение хотя бы на её страницах…              Онемевшему телу возвращается первое чувство: лёгкость, будто кровь в артериях сменилась майским ветром. Адиэль думает мельком, что, возможно, она от того, что в реальном мире его плоть сейчас укрыли мягким одеялом. Сандра улыбается так умилённо, словно слышит его мысли. Она проводит пальцем вдоль его каменных губ, и те покорно приоткрываются, но дар речи ему не возвращается. Каждый его вздох сейчас — воля Кассандры.              — Никто никогда не узнает, что это была я… Ни Йоанна, ни ты, Адиэльку. Пусть она и дальше будет копать на Хардманов… Они, собственно, тоже это заслужили. А ты, когда поднимешь веки, не вспомнишь ни о едином слове, что говорила я тебе. Запомни лишь одно, — шепчет на ушко: — Каждый, кто наносил тебе раны, достоин смерти. Твоя душа пришла в этот эон уже покрытой шрамами. Те, кто калечил тебя ещё тогда, делают это вновь. Я не позволю! Знаешь, кто приучил тебя видеть в зеркале не личность, а вещь? Хозяин твой. Вот откуда она, твоя жажда быть идолом ненависти, грязи и рок-н-ролла… Но ты ведь состоишь не только из них, малыш. Как бы он ни убеждал тебя в обратном, в твоём сердце ещё огромное множество пёстрых нитей…              Стилет плавно щекочет вторую нить.              — Бабуля… — тянет Кассандра задумчиво. — Прости, бабуль. Дело вовсе не в наследстве. Я люблю тебя так же, как и прежде… Но никто не имел права обижать моего пёсика. Никому не позволено звать его своей игрушкой. И тебе в том числе. — И перерезает алое волокно.              Сандра гладит Адиэля по худой щеке — её касания невесомые, но тёплые, как облачко пара. Пальцами пробирается в его рот, достаёт с языка поочерёдно две матово-угольные розы и вплетает в клубок, заменяя оборванные нити. Бутоны распускаются, по капле наливаясь тем же алым.              Она нежно водит коготками по путанному клубку. Касания дают понять, что он не просто примотан к груди — он вшит в кожу.              — Не будет больше соблазна жертвовать своим людским сердцем, если оно познает любви. Ибо любовь стоит всей той боли, что будет её сопровождать… Ты сам мне это показал, Адиэльку. Моя душа существовала ещё раньше твоей. Она мятежилась в ожидании тебя… Томилась в проклятье, которое я наложила на себя сама. А когда явился ты, твоя преданность и щенячьи глазки избавили меня от него. И я родилась заново. Мой дух нашёл своё предназначение в этом дрянном мире. Пусть и в тот раз у нас ничего не вышло… Но я знаю, что могло бы. Ведьмы знают всё, малыш. — Улыбается нежно-нежно, и словно даже белки глаз туманно поблёскивают от влаги. — Мой самый верный пёсик…              Наконец-то веки поддаются и сон начинает таять по крупицам. А Сандра, будто чувствуя это, произносит напоследок:              — И я сделаю всё, чтобы избавить от проклятия и тебя. Не бойся своих чувств, Адиэльку. Они — твоя сила, а не слабость. Посвяти же день тому, кого любишь самой нежной и невинной любовью из возможных. И помни: дождь не будет лить вечно…

Среда, 14-е июля 1976 г.

15:04

      — Адиэ-эль! Адиэль! Обед готов уже! — Голос Каэля из-за стены служит ему будильником.              Сны всё ещё пляшут под веками, но совсем неразборчивые, тут же теряющиеся в памяти. Он трёт глаза и лишь по некрозной черноте на кончиках пальцев вспоминает, что задрых с несмытым макияжем. На светлой подушке с бахромой пару мазков тоже успели отпечататься. Рефлекторно Адиэль думает о том, что Кас его за это убьёт, но потом заспанный мозг вспоминает, что она, впрочем, давно уже привыкла к этому и теперь даже не ругает.              — М? Мгх… Я сейчас… Оклемаюсь и приду…              Сандра по-дружески одолжила ему ключи от дома до самого вечера, чтобы Адиэль провёл с Каэлем этот день в местечке комфортнее его замызганной рабочей каморки. Их с парнишкой общая афера прошла небезупречно, но всё-таки окончилась успехом. Хоть Каэль и не избежал парочки новых синяков за проёб, в конторе ему всё-таки поверили. Пока сегодня занимаются назначением нового сутенёра вместо подохшего, ему выпал своеобразный выходной.              Каэль привык выжимать из крох свободного времени всё, так что выходной тратит в первую очередь с пользой: уже пару часов, вон, что-то усердно куховарит. Давно уже позабыл, как выглядят чистенькая плита и холодильник, нафаршированный кучей свежих, сочных, ароматных, румяных продуктов, что едва на полке помещаются. Он долго стеснялся к ним даже прикасаться — о готовке не шло и речи, — но Адиэль его всё-таки переубедил. Неизвестно, когда ещё выпадет подобный шанс.              Воздух угрет духовкой. Дом заполнен ванильным запахом выпечки, как воздушный шарик гелием.              Прогулка сегодня обломалась — гроза так и хлещет уже который день подряд. Уличные стоки пашут без обеда и выходных, принимая реки с мёртвыми листьями. За окном небо цвета мокрого асфальта напоминает насмерть запыленный ковёр на фоне мистически-вишнёвой стены. Капли дождя тарабанят по подоконнику так громко, что Адиэль за этим маршем не сразу улавливает ухом, как лепечет телевизор. Тот мультик ещё довоенных годов, который они с Каэлем смотрели, уже давно закончился. Где-то под ребром Адиэля колет стыд за то, что посреди него бессовестно задремал. Благо Каэль совсем не умеет обижаться.              Зажмурив глаз, он лениво тычет на кнопку пульта и переключает канал. Снова прокручивают старые показы мисс Фелд, когда она только-только начала заигрывать с фактурами панк-стиля. Скривившись, тут же прощёлкивает дальше. После сухих новостей идёт канальчик с прошлонедельными светскими хрониками, в которых светится, конечно же, и Мариан, кантетбриджская звёздочка. Нарезки бэкстейджа его полуголой фотосессии с Глорией — видно, пытаются лепить что-то по-плэйбойски провокационное — для какого-то музыкального таблоида мешаются с кусками интервью. На них они лобызаются так отчаянно, что смахивают на парочку подростков-неформалов, которые уже набили на пояснице имена друг друга и пообещали, что умрут в один день от передоза, держась за руки. Диско-блондинка из пластика и богатый мальчик, корчащий из себя рок-звезду. Такая пёстрая нелепость, что могла бы вдохновить Уорхола.              « — …И конечно же, за то, что стою здесь, на одной сцене с такими чёртовыми легендами, я благодарен ещё и моему менеджеру. Как иначе без неё мальчик из крошечного городишки дотянулся бы аж до столицы? Далида — профи до мозга костей, лучше неё в этом деле мне не сыскать…»              Пока Мариан это сладенько щебечет, та самая остролицая менеджерка со строгой стерильно-блондинистой укладкой медленно кивает, как будто выслушивает его ответ на экзамене. У Адиэля в мыслях ядовито проскальзывает, что та Далида ему наверняка и проплатила иллюзию романа с певичкой вдвое популярнее него. А потом он осознает, что слишком уж увлёкся этой жвачкой для мозгов в виде гламурных сплетен, и спешит переключить канал.              Теперь Адиэль видит за парламентской трибуной самого Даниэля Хардмана, который, поправив очки на переносице, уже готовится произносить речь. Видит — и тут же вырубает телевизор.              — Адиэ-эль! Ну остынет же всё!              Не дождавшись, Каэль приходит в комнату сам. На лице — улыбка во все тридцать два, как у домохозяюшки с обложки поваренной книги, на щеке — мазок муки, в руках — широкая тарелка с панкейками.              — Смотри, у меня наконец-то получилось их сделать с черникой! Здесь такая хорошая духовка… В нашей дома подгорает даже рагу, хе-хе.              Неуклюже повернувшись на бок и приподнявшись на локте, Адиэль вяло тянет к панкейкам руку и надкусывает один. Чувствует он себя как смятая простынь в корзине для белья, но всё равно сипло выдавливает из глотки искреннюю похвалу:              — М-м, охренительно. Золотые у тебя ручки всё-таки, малыш.              Каэль смущённо розовеет. На нём сейчас слегка затёртая небесно-голубая пижамная рубашечка и штаны в клеточку. Маленький цветочек незабудки в саду кровавых роз. Оттого ещё заметнее оказывается огромная глубоко-бордовая клякса с потёками на его колене, совсем не похожая на банальную черничную.              — А это что?.. — Адиэль указывает на неё взглядом.              — Ой, мамочки! — Каэль едва не выпускает тарелку из рук, поймав в последний миг, и от греха подальше оставляет на тумбочке. — Я, э-э… Просто скалку уронил, и пока искал, куда она закатилась, долго очень пришлось на коленях корячиться… Наверное, в этом вся беда.              Вчерашний ушиб ещё даже не успел зарасти коркой, как пришлось стесать и побеспокоить его снова.              — В следующий раз буду аккуратнее, обещаю! Ох, чёрт, надеюсь, на кухне ничего не испачкалось… Было бы очень неловко.              Адиэль вынужденно поднимается. Вместе они отправляются в ванную. Каэль быстренько выводит пятно хозяйственным мылом под потоком ледяной воды. В стирку уходит и рубашечка, вся измазанная в ягодах и разрыхлителе. Там же, в ванной, обрабатывают ранку. Адиэль, встав на колено, пользуется аптечкой Кас крайне неуверенно. Ищет мази, оттенком схожие с теми, которые использует обычно Сандра, пробует сперва на себе, а потом уже, когда с четвёртой попытки находит ту, от которой кожа не горит синим пламенем, залечивает ею Каэля. Тот, присев на краешек ванны, легонько поджимает губы, когда сдёртое мясцо шипит и рыжая пена стекает до щиколотки, но держится молодцом.              Он всегда был сильным мальчиком. Куда сильнее, чем Адиэль.              Каэль чудом не ломается и умудряется оставаться при этом собой. Светлым и хрупким, как лягушонок. Адиэль стирает разводы крови с его икр и понимает, что будь он таким же открытым, то не прожил бы в своей шкуре ни дня. Если и позволяет себе доброту и уступчивость, то только под слоем едкого похабства и колкости; если геройствовать — только с непробиваемой хмурой рожей, будто собирается утопить весь мир в огне; если любовь — то либо побольнее и поизвращённее, либо преследующая какие-то особые цели.              Кассандру он любит любовью ручной собаки и знает, что если она прикажет ему голыми руками вырвать кости из собственного тела, то сделает это без колебаний. И ему всегда нравилось это знание. Оно будоражит и дарит необъяснимый комфорт. Словно именно эта модель любви позволяет ему быть настолько сентиментальным и податливым, насколько порой хочется. И в то же время грязная, извращённая привязанность к роковой сучке — будто бы единственное, чего Адиэль по-настоящему заслуживает.        Он никогда не признает, что просто-напросто любит Каэля, как дурной детина, и ради него трижды разобьётся в лепёшку. В своём видении Адиэль всего лишь ему помогает, как более опытный коллега. Надрачивает своему эго, не прилагая особых усилий. Деньги, которыми делится, ему просто некуда девать, а все ласки и поцелуи — лишь для того, чтобы Каэль никогда не забывал, как они ощущаются, когда заряжены нежностью, а не липкой грязью. Парнишку ведь не целует с любовью даже родная мать. А Адиэлю не жалко.              — Не болит уже? — Он перематывает рану плотным водонепроницаемым бинтом. Каэль сгибает колено и разгибает, проверяя на удобство, и мотает головой.              — Всё нормально. Терпимо… Не переживай. Главное, что вывиха нет или трещин. Всё остальное переболит.              — Тебе бы ополоснуться не помешало. Все эти настойки такие липкие — следы оставляют, что любые чистые шмотки мигом заговнятся.              — О, а давай вместе? Тут ванна огромная, не то, что дома. Легко поместимся!              — Ой-ой-ой, малыш, ты же знаешь, мне перед любым душем нужна моральная подготовка. Где-то недельку как минимум. — Адиэль мотает головой, ломаясь, но Каэль в ответ хохочет, видя всю шутливость жеста.              — Но я же по глазам вижу, что всё равно хочешь. — Гладит его по голове. — Да и когда ты в последний раз мылся?              — Эй! Не так уж и давно, в общем-то.              — Когда? На этой неделе? На прошлой?              — Ну-у… — Отводит взгляд. — Чу-уточку давнее.              — На позапрошлой?..              — Ещё чуть-чуть…              — Адиэль… — Вздохнув, Каэль качает головой.              — Ладно-ладно, твоя взяла. — Адиэль усмехается, подняв руки в знак капитуляции. — Только будь аккуратнее, чтобы мои блохи на тебя не перескочили.              — Какой же ты дурачок, — смеётся парнишка.               Белесый пар растекается по углам, смягчает маковую алость плитки до матового кораллового и оседает на зеркале. Набрав полную ванну, Каэль обнажается до конца и опускается в воду. Адиэль ещё пару мгновений в шутку опирается, но хватает его ненадолго. Свою одежду он, в отличие от мальчика, беспечно швыряет на пол.              — Ох уж эти твои манеры… Новое же, с ценником. — Каэль смотрит на неё с лёгким сожалением.              — Поэтому мне и нужен рядом кто-то вроде тебя. — Адиэль лишь слегка приподнимает уголок рта, залезая следом. Его кожу обволакивает кипяток из адского котла. Единственное, в чём ребята совпадают в вопросе гигиены, так это в безоговорочной любви к горячему душу. К ощущению, когда из кожи начисто вываривается грязь и каждый душный запашок чужих телесов.              Каэль с нежностью, на которую способны лишь его худенькие пальцы-стебельки, намыливает жёсткую, как пакля, копну волос Адиэля. Тот закидывает ноги на бортики и подаётся навстречу, опрокинув голову назад с лицом монаха в глубокой медитации. Волоски, покрывающие его ноги густой лужайкой, колышутся, будто водоросли. Столько пыли, что даже пена окрашивается в бетонно-сероватый.              — Знаешь, люблю, когда от тебя приятно пахнет. — Парнишка улыбается. — Не духами, а именно шампунем.              — А я люблю, когда от тебя пахнет тобой. Ничем, ни мылами, ни какими-то ссаными духами. Просто твоим прекрасным телом.              — Адиэль, не смущай…              Искренние комплименты без склизскости и пошлости Каэль принимать не привык. Потому Адиэль никогда на них не скупится, надеясь, что таким образом рано или поздно к ним приучит.              Он плескает на лицо воду и заставляет шлюший грим потрескаться, растечься нефтяными реками. Обнажается каждая скрытая под пудрой рытвина, мелкие шрамы и прокуренные морщины, желтоватость худых скул, ржаво-лиловые пятна под глазами. Только избранные имеют привилегию лицезреть Адиэля таковым — до отвращения обычным, таким жалким в своей блёклости. Он до смоли в душе ненавидит то, что без рабочей маски не может похвастаться в своей сущности абсолютно ничем. Ни внутри, ни снаружи.              У Каэля волосы так крепко пропахли сдобой, что даже мыло это не перебивает. Крайне редко можно застать момент, когда к нему ещё не успела прилипнуть чужая вонь. Он тщательно промывает копну волос Адиэля под душем, делая их гладенькими и скользкими, как кожа моллюска. Обтирает его рельефные плечи губкой. Оставляет разводы густой пены с запахом полыни и смывает, гладя тёплыми ладошками. Каэль сделает всё, лишь бы на его теле не оставалось больше следов чужих губ.              — Буду вонять мыльной дрянью теперь за километр, — смеётся Адиэль расслабленно. — Хоть без аромасвечей обошлись.              — Неловко было бы как-то их брать… Чужое ведь, всё-таки.              — Нам и без них заебись. — Он смотрит на Каэля из-за плеча. Разворачивается к нему лицом, чтобы можно было без преград обнять — и делает это. Тот ойкает от неожиданности, потеряв равновесие и шлёпнувшись Адиэлю на грудь. Но потом, вместе с этого посмеявшись, принимает позу поудобнее, прижав к груди колени, и продолжает поглаживания мочалкой. Косметика с кожи стирается паршиво, въедаясь помойной грязью.              — Ох, вот что значит — дорогой продукт… Не то что эти дешёвые подделки, которые от малейшего движения размазываются по всему лицу.              — Эта хрень не дорогая. Просто очень-очень едкая. — Адиэль стирает водянистый развод подводки со щеки. — Нам и нет смысла тратиться на дорогую. Тебе уж точно. Сомневаюсь, что ты сохранишь текущий имидж, когда наконец-то бросишь работёнку. Не твоё это, совсем не твоё…              — Ты так думаешь? — Каэль склоняет голову набок. Сначала с чистым любопытством, но вскоре ловит для себя некую горечь. — Но что если я вообще ни для чего не создан? Я ведь попал сюда из-за того, что ни на что больше не сгодился… Я ведь даже не уверен, что моя затея с кондитерской удастся. Что если всё пойдёт не по плану?..              У Адиэля на миг в горле будто целлофановая плёнка застревает. Он и сам режет себя мыслями о последнем неприлично часто. И убежать каждый раз хочется даже не столь от них, сколько от того факта, что из-за них и правда прям-таки животрепещуще больно в груди.              — Ты просто ещё слишком юн. — Его пальцы проходятся вдоль волос, ставших под влиянием влаги магически-аквамариновыми, каким в детстве виделся любой водоём. — И многое ещё не пробовал. Кто знает, что именно окажется твоим? Если так мечтаешь о кондитерской, она обязана задаться. Эх, знал бы ты, как очаровательно у тебя горят глазки, когда ты занимаешься чем-то, что тебе искренне нравится… С таким рвением и отдачей ты нахрен свернёшь горы, Каэль. Тебе нужно лишь время.              — Я понимаю, просто… Мне страшно, понимаешь? Что если в таких больших масштабах у меня начнёт все из рук вон валиться? Что со мной тогда будет?..              Адиэль нежно приподнимает его подбородок:              — Всё будет хорошо. С тобой будет взрослый дядька, готовый в любой момент порешать все твои проблемы. То есть я.              — А никого другого мне и не надо, хе-хе. — Каэль оставляет мочалкой пенный мазок на кончике его носа. — Хотя в моих глазах ты вовсе не взрослый. Есть в тебе что-то, что так и не выросло.              — М? И что же именно?              — Не знаю, просто… — пожимает плечами. — Ты не такой, как другие наши. И даже то, что ты тусуешься со мной, уже говорит, что у нас есть что-то общее. Какая-то доза инфантильности. А ещё ты сохранил в себе дух свободы. Обычно взрослые так не делают.              А ведь прав. Но Адиэль это прямым текстом не признаёт, ровно отвечая:              — Мы все здесь в той или иной степени придурки с шилом в жопе. Просто моя задница вмещает больше всего шил.              Редкие мыльные пузыри летают, как стрекозы над рекой. Проходит время, и комки пара понемногу оседают испариной на плитке. Когда на коже Адиэля не остаётся ни пятнышка, он берётся помогать Каэлю в ответ. Пальцы у него не такие ловкие и аккуратное промывание даётся с трудом, но в первую очередь Адиэль печётся о том, чтобы губкой не притронуться к увечьям — что старым, что свежим, едва обросшим хлипкой коркой. Закончив, он длительно целует Каэля в щёчку, извиняясь просто на случай, если по неосторожности всё-таки причинил боль.              Мальчик обнимает его за шею, зарывшись пальцами в непривычно чистые волосы:              — Ну что, пойдём?              — А зачем ждать, в общем-то?.. — Следующий поцелуй припадает уже на тонкую шею. Рука Адиэля скользит по впалому животу, болтая воду.              — Прямо здесь? — Каэль смотрит на него с ноткой опасливости, желая увидеть твердую уверенность в подобных действиях. — Не поскользнешься?              — Думаешь, у меня не было такого раньше? — В ответ лишь ленивая улыбка. — Малыш, не о чем переживать. Расслабься и получай удовольствие вместе с мной.              Он пожимает плечами, решая полностью довериться Адиэлю. Следуя мягким указаниям его руки, опускается лопатками на бортик, такой холодный на контрасте с распаренной кожей. Недолгое соприкосновение губами, на которое Каэль отвечает деликатно, но без робости. Затем Адиэль неотрывно опускается ниже, ловит ртом капли воды с терпким мыльным привкусом, выводит линии вдоль розовой, как закатные облака, кожи ключиц, рёбер, живота. И обязательно минует на своём пути наливные ирисовые гематомы и шершавые царапины, будто тупики в лабиринте.              Долгий поцелуй ниже пупка, и сразу же после него Адиэль тонко и пока ещё неспешно проводит языком по возбужденному члену: от самого основания до головки. На большее не решается, сперва дожидаясь отклика Каэля и его тела. Тот прикрывает рот рукой, проглатывая мягкий стон, и смотрит на Адиэля с неким смущением, просачивающимся наружу густым румянцем.              Но Адиэль ему лишь улыбается, невербально прошептав так «Доверься мне», и продолжает ласковые движения головой, от которых вода тихо наплёскивает музыку китайских колокольчиков. Он переплетает с Каэлем пальцы, соприкасаясь браслетами — чёрным, как дегтярное мыло, и голубеньким, в тон волосам и слегка неумелому маникюру. Юношу это нежное чувство опоры немного расслабляет.       В глубине души Каэль совсем не наивный. Просто в этой инфантильной шкуре чувствует себя безопаснее всего. Адиэль никогда не стеснялся говорить с ним о взрослых вещах, которые этот мирок могли бы пошатнуть и испепелить в два счёта. И тот всегда слушал его слегка молчаливо, не находя подоходящих фраз для ответа, но внимал каждому его слову. С той же серьёзностью Каэль принимал в своё время его советы о том, что всё же лучший, мол, способ излечить метафорический вывих — не пичкать себя обезболивающими, чтобы те помогали его игнорировать, а просто собраться с духом и вправить конечность обратно. Вывихом же Адиэль считал его восприятие секса как занятия исключительно грязного и жестокого, в то время как на самом деле сексуальность живёт в каждом из нас. От неё не убежать и заботиться о ней столь же важно, как о питании и режиме сна. Юноша долго препарировал его слова, добывая из них собственный вывод, пока в один день попросту не заявил Адиэлю со всей доступной смелостью и решительностью в незабудковых глазёнках: «Я хочу, чтобы вправить этот вывих мне помог именно ты.»              Когда они только делали первые кривые шаги навстречу тому, чтобы узнать друг друга получше, Адиэль уже осознавал, что не имеет ни малейшего понятия, как навести у Каэля в голове порядок. И всё равно в заднице играло неугомонное нарциссически-альтруистическое желание это сделать. Ему известен был лишь один способ помочь: показать Каэлю, никогда ни с кем ещё не делившему постель вне работы, что секс может быть другим — не грязным, не омерзительным, не болезненным и не унизительным. В видении Адиэля людская сексуальность имеет то же начало, что и религия — попытка выразить бессознательное в виде того, что можно осознать и даже пощупать. Когда-то давно, ещё когда был вдвое младше, он поймал себя на этом выводе и стал строить на нём всю дальнейшую картину мира. Как в Риме однажды перестали поклоняться Юпитеру, Марсу, Меркурию, устав вечно ждать от них кары, и уверовали взамен в то, что Бог един и любит каждого, и все перед ним равны, и у каждого есть шанс обрести прощение — так и здесь. Банальный секс, как верит Адиэль, способен хоть и совсем капельку, но зато на самом глубинном уровне заставить поверить, что ты не только используем, а ещё и любим.              В конце концов, это единственное, что он способен подарить Каэлю помимо грошей.              Вода мягко бьётся о скулы. Адиэль покрывает нежный член поцелуями, слегка заглатывает, водит влажным языком. Делает это неспеша, стараясь не оставить без внимания ни одну чувствительную точку, которые знает уже наизусть. Напряжение в теле Каэля испаряется окончательно. На смену ему приходит жар, напоминающий чувство, когда потоки горячего душа струятся по коже. Адиэль чувствует эту готовность. Не отрываясь от ласк, он осторожно проталкивает вглубь палец и легонько массирует эрогенную зону теперь и изнутри. Каэль вздрагивает, поджимая коленки и пальцы ног:              — Мхн, с-стой… Я же так долго не протяну…              — Протянешь, не переживай. Я об этом позабочусь. — Адиэль замедляется, делает движения губами легче и тягучее. Он продолжает их до тех пор, пока не исчезает нужда заглушать ими боль.              Когда Каэль слегка разжимает его ладонь, давая знак, что тело начинает привыкать, Адиэль становится увереннее. И всё равно растягивает предельно долго и заботливо, зная, что придётся обойтись без хорошей смазки. Работа научила обоих быть в этом непритязательными.              Входит Адиэль медленно-медленно, с каждым сантиметром прерываясь на секунду и давая привыкнуть. Каэль едва ли не до хруста обнимает его шею, скрещивает тонкие щиколотки на его пояснице, будто пытается свернуться в клубочек и спрятаться. Воздух дразнит своей стылостью лопатки, успевшие сродниться с кипятком. Адиэль возвращает остывшей спине часть тепла: одной ладонью поглаживает её, а другой — изласканный член. Напряжение уплывает по крохам, как тяжёлые капли испарины, стекающие с плитки.              Каэль расслабляется и невинно целует его в щеку. С улыбкой прикрывает глаза. Теперь всё идеально: теплые, как махровое одеяло, объятия снаружи, горячее, как камин, удовольствие внутри. Первые толчки, и тело встречает их податливо, раскованно.              Зачастую Каэль чувствует тихую вину, когда во время разогрева приходится принимать ласки, едва давая что-либо взамен. Но сейчас наконец-то долгожданный этап, когда он может вернуть Адиэлю всю любовь, что тот дарит ему, сполна. Парнишка жмурится, затаив дыхание, как перед прыжком с парашютом, и сам начинает глубокий поцелуй, понемногу двигаясь навстречу толчкам. Адиэль всё ещё чувствует в его жестах навязчивые мысли о том, как правильно прогибаться, выглядеть, ублажать, но пытается смириться с тем, что выполоть их из небесно-голубой головы не может.              В ванне так непривычно просторно. Каэль среди облаков пены смахивает на оленёнка, дремающего в поле ветренницы на опушке. Товарной внешностью он похвастаться никогда не мог, но есть в его субтильном, хоть и далеко не коротком тельце какое-то феминное очарование, которое и подкупает сальных дядек, и при этом не заглушает мальчуковатость, а наоборот, контрастно подчёркивает. Иногда, в том числе и сейчас, Адиэль находит в нём такую красоту, что хочется каждое увечье и синюю венку обложить сухими бабочками и запечатлеть на полароиде.              Тугие объятия не дают увеличить амплитуду. Как бы ни хотелось их ослаблять, Каэль понимает, что лишь оттягивает для себя удовольствие, потому на ушко просит ускориться. Адиэль хоть и выполняет просьбу, но по-прежнему прикладывает усилия, чтобы держать себя в руках. Это он любит жёстко и резко, а его партнёр сейчас — нет.              Так старается балансировать между осторожностью и удовольствием, что не замечает, как вонзает ногти в бедро Каэлю. Тот тихонько шипит от боли, но понимает, что растомленный Адиэль едва ли уже что-то смыслит, потому лишь гладит его ладонь, пока он не разжимает её сам.              — Прости…              — Всё хорошо, солнце, всё хорошо… — выдыхает Каэль, приглаживая его волосы.              Вода то и дело выплескивается за бортики, рождая на полу мини-озёрца. В последние мгновения Адиэль делает всё, чтобы оргазм подступил синхронно: себя сдерживает, кусая щеку, а Каэлю наоборот умножает удовольствие, поглаживая пах. Движения резче и резче, пока под веками не начинает узориться.              Выдох в унисон. Минута молчаливых объятий в истоме.              — Фух, это было… Необычно! — Отдышавшись, Каэль убирает прядь волос, прилипшую к брови.              — Понравилось? — улыбается Адиэль, помогая ему в этом.              — Агась. Ощущения странные, но все ещё приятные. Хотя я все равно боялся поскользнуться. И коленки чуть-чуть болят… А ещё весомый плюс: не надо после секса снова идти в душ.              — Для меня только один минус: до сигаретки не дотянешься.              — Зато здоровее будешь! — смеётся.              — Да куда уж здоровее. Если мои лёгкие до сих пор функционируют на пять с плюсом после всех пыток, которым я их подвергаю, их уже ничто не угробит.              — Мог бы и поберечь… Хотя бы ради меня.              — Ох, Каэль… Ты не представляешь, сколько бы я уже херни навертел, если б не ты. А так… Ты единственное, что удерживает меня от того, чтобы сигануть в огонь с головой.              — Вот и не прыгай. Побереги себя, хорошо? — Каэль протягивает ему мизинчик. — Пообещай.              — Обещаю. — Адиэль закрепляет клятву, протянув палец в ответ.              Они лежат так ещё долго, пока ванна не остывает. Почти неподвижно, лишь иногда обмениваясь коротенькими ерундовыми наблюдениями. Адиэль непрерывно гладит пальцы Каэля своими: у одного на руках бесконечная россыпь ожогов, как у прокаженного, у другого подушечки все в незаживающих уколах от постоянных попыток рукодельничать. Кожа у парнишки тонкая, как кожура вишни, и сквозь неё так отчётливо видно деревцо голубых вен, что шея и запястья кажутся мраморными, напоминая морские волны на солнышке. Пена высохла на теле и теперь неприятно стягивает, сушит. Адиэль снова вспоминает, за что так ненавидит душ.              Вылезать не хочется, но приходится, когда вода становится совсем ледяной. Адиэль обтирается полотенцем и опоясывает им бёдра. Пока Каэль остаётся загружать стирку, смотрит в окно. Бледная радуга вырисовывается на пыльном небе. Дождь наконец-то кончился.              Он открывает форточку, впуская в комнату петрикор. Хоть и на улице сейчас слишком мокро, зябко и болотисто для прогулки, но смотря на тоненькие лучи красного солнца, сидеть дома совершенно не хочется. Да и Кас наверняка вернётся уже скоро.              — Э-эй, Каэль. Не хочешь сходить куда-нибудь? Дождя уже нет. Развеемся где-то. Надо на этом выходном поставить фееричную точку. В «Поцелуй Рок-н-Ролла» можем заглянуть, например. Ты же подобные местечки только в журналах видел, хе, правда? А там, к тому же, как раз сегодня вечером мои кореша выступают…