Терапия

Кенма спускается в метро во второй раз в жизни. В прошлый раз, когда он сбежал с фестиваля — певцы, монахи, Золотой павильон и хризантемы, — его подгонял азарт. Он сбежал от телохранителя! Он свободен! Он может идти куда хочет и делать что угодно. Метро было terra incognita, и он бросился изучать его с запалом Васко да Гамы, открывшего Индию, которая не просила себя открывать. В метро он чувствовал себя так же: чужеземцем, пришельцем посреди огромного нового мира, по которому местные могут ходить с закрытыми глазами — всё им известно и всё знакомо. Теперь он заходит в метро беженцем. Беженцев, как и первооткрывателей, никто не ждёт в пункте назначения, но если первые приходят с горящими глазами и походным журналом, то у вторых с собой нет ничего, кроме надежды. Он, наверное, хуёвый беженец, потому что не взял с собой даже эту нехитрую ношу. Ему хочется упасть под рельсы, свернуться на них калачиком и ждать поезда. Он понятия не имеет, в какую сторону идти и в какой вагон садиться. Он сбежал от телохранителей. Он свободен. Он может идти куда хочет и делать что угодно. Он хочет домой. Поправка: дом —это не место, а время. Вернуться в прошлое можно, но там никого нет. Кроме одного человека. К нему он и направится, как только поймёт, какая линия ему подходит. Их так много, что по ним можно консультироваться с дизайнером интерьера: в какой цвет вы хотите покрасить стены? В насыщенный зелёный, светло-зелёный, бирюзовый, мятный? Давайте откроем схему метро, чтобы рассмотреть все варианты… Его раздражает то, с какой сноровкой снуют туда-сюда остальные люди. В родном городе он чувствует себя туристом, и это один из тех моментов, когда он осознаёт, как многое отрезало от его жизни решение его матери. Путь, что она выбрала. Нож, что она взяла и отсекла от его будущего всю нормальность. Он злится на неё — и тут же чувствует себя неблагодарным ублюдком, худшим сыном в мире. Кто вообще злится на свою мёртвую мать? Нет, с её смертью он потерял право на негативные эмоции в её сторону. Иронично, но это лишь заставляет его злиться на неё сильнее. Он так ни разу и не заплакал о ней. Даже почти не думал. Кенма не уверен, что до конца осознаёт, что её больше нет. Он всё ждёт, когда его переебёт, как переебало на полтора года с Куроо Тецуро. Может, скорбь по матери просто ждёт своей очереди? Теперь, когда этот ебанавт оказался живым, она проснётся и придёт к нему ночью сидеть на его постели и гладить его лицо. Но он не может думать об этом сейчас. Ему нужно найти его. Единственного, кто всегда рад его видеть. Он наконец находит нужный поезд и садится в углу, подальше от орущего младенца и спящего на трёх сиденьях сразу бомжа. Позволяет себе вырыть воспоминания. С ним это не похоже на расхищение могил, нет, это поиск сокровищ. Он прикрывает глаза — ехать ему ещё долго — и берётся за лопату. Ему семь. Он на заднем сидении Бэнтли, в его руках геймбой. Крошки от рисовых чипсов забиваются под клавиши. Маленький экран в жирных отпечатках. Пахнет мятными конфетами и старческим одеколоном — резко и противно. По радио играет скучная мелодия без слов. Что-то из таких далёких времён, когда текстов у песен ещё не было. Ему, семилетнему, кажется, что это как с чёрно-белыми фильмами. Полвека назад — непостижимо гигантский отрезок времени — мир существовал в оттенках серого, а подпевать можно было только свистом. Нэкомата так и делает. Свистит фальшиво, стуча пальцами по рулю. — Во что ты играешь, карапуз? — Вы не поймёте, — бурчит Кенма. Его везут из школы (его первый и последний год там, прежде чем это станет слишком опасно, и его переведут на домашнее обучение, но, тс-с-с, семилетний он ещё не знает об этом) домой, где его будут ждать дополнительные занятия. Так что, конечно, он не слишком-то доволен жизнью. — Так объясни мне. Я и сам люблю игры. — Вы любите скучные старпёрские игры, — бормочет он и тут же получает оплеуху. — Ауч! — Го — это великая древняя стратегия, засранец ты мелкий, — Нэкомата цыкает. — Приедем домой — я научу тебя играть. — Не хочу. — Тогда научи меня играть в свою игру. — Там только одному можно. — Вот я и буду играть, а ты будешь меня учить, — не сдаётся надоедливый старик. Сколько Кенма себя помнит, он всегда был стар. Может, он даже таким родился. Кенма уже знает, как рождаются дети: это довольно мерзко. Мама ему рассказала. Она любит рассказывать ему всякие гадости — сидит потом довольная и смеётся над его кривлянием. — Ну… Тут надо ящики двигать, — неохотно объясняет Кенма, не особо рассчитывая, что дед поймёт суть Boxxle II. — Ты играешь в грузчика? Знаешь, я в юности работал грузчиком… «Ну начинается», — вздыхает Кенма, прекрасно понимая, что эта история затянется на всю дорогу домой. Старик любит трепаться о своём прошлом. Он слушает его сначала вполуха, продолжая играть и хрустеть чипсами, но скучная притча о тяжком труде медленно превращается в сюжет боевика: с бандами, тайными передачками, жуткими злобными коллекторами, подпольными клубами с курящими танцовщицами и столами для карт, домино, го — всего, к чему лежит душа. Нэкомата рассказывает, что любил её, эту контрабандистку из клуба. Говорит, что её волосы пахли вишней и табаком, и она завивала их жестяными банками из-под содовой (так и говорит, «содовой», на старческом своём языке). — А куда она делась? — спрашивает Кенма, когда они подъезжают к дому и дед замолкает. — Туда же, куда и все в этом бизнесе, карапуз, — он улыбается. Его щёки морщинятся, а глаза — нет. Кенма понимает: это значит, что она умерла. Ему семь лет, и он знает, как говорят о мёртвых. Он кивает. Нэкомата не предлагает ему мятной конфеты, как обычно, так что Кенма неловко протягивает ему пачку. — Чипсы будете? Он пересаживается с одной ветки на другую, проезжает пару станций и снова пересаживается. Блядское метро. Он проникается крупицей благодарности к матери, которая отрезала от его жизни эту конкретную часть. Ему пятнадцать. У него день рождения. Он ненавидит этот день, потому что его празднует вся верхушка Нэкомы, арендуя какой-нибудь пафосный ресторан и напиваясь там в его честь. Там нет никого младше сорока, и все эти уродливые дядьки разной степени облысения вечно подходят к нему, хлопают по плечу и желают что-нибудь отвратительное, вроде «стать волевым лидером» или «подмять под себя всех этих жалких псин». Как только алкоголь им становится интереснее именинника, он встаёт и под шумок сваливает за самый дальний столик, чтобы спокойно посидеть в телефоне. Наконец-то. Он открывает Лайн и пишет Найту о том, как его всё заебало. Он не знает его имени, только ник –mr.knight.murd3rs. Это довольно дебильный ник, но его дебильность кажется Кенме забавной. — Чему это ты так улыбаешься? — Нэкомата присаживается к нему за стол, и Кенма закатывает глаза: он только избавился от всех этих стариков… — Ничему. — Значит, кому? — дед хитро прищуривается, раскладывая на столе конфеты, которые, видимо, стащил с общего празднества. — Никому. — И как её зовут? Дед просто так не отстанет, так что Кенме приходится со вздохом спрятать телефон и, сползая по стулу, пробурчать: — Да просто друг мой. Найт. — Мальчишка то есть? Странное имя. Иностранец? — в отличие от матери, которая тут же бы попросила своего ассистента пробить его по всем базам, Нэкомата такой хернёй страдать не станет. Ему можно и довериться. — Не. Он в Осаке живёт. — Чего не позвал его на день рождения? — спрашивает дед, и Кенма фыркает: сам знает, почему. То ли шутит, то ли издевается. Пердун старый. — Ну, хоть потом как-нибудь позови его в Токио. Познакомишь нас — двух своих лучших друзей, — он смеётся, и этот хриплый звук больше похож на кряхтение или кашель. — Вы не мой лучший друг. И Найт тоже, — зачем-то добавляет он и тут же чувствует, как в ушах и щеках запекается кровь. Ну и нахера он это сказал? Зачем так палевно покраснел? Дед вообще из другого поколения, он начнёт читать ему нотации, приплетёт какую-то дичь про «компанию» и то, как никто из «его будущих людей» не поймёт этого и не станет его уважать. Так бы сказала мать. Ну, Кенма пока ещё не говорил с ней об этом, но уже заранее представляет её реакцию. — Вот как, — хмыкает Нэкомата. — Тогда точно нас познакомь. Кенма открывает рот и тут же закрывает. Дед посмеивается над его рыбностью. Проклятые щёки краснеют ещё сильнее. — Ну… ладно, — неразборчиво выдавливает из себя он, не зная, что тут ещё можно сказать. Может, он их и познакомит. Если уговорить мать… Заверить её, что они никуда из дома не выйдут… Попросить на неделю — хоть на пару дней — избавиться от телохранителя, чтобы не позориться перед Найтом… Да, может, у него и получится пригласить его в Токио. (У него не получится и через месяц он уже не будет с ним общаться, но, тс-с-с, пятнадцатилетний Кенма ещё не знает об этом). — Знаешь, что это? — дед щёлкает его по лбу, вытаскивая из мыслей. Кенма цыкает и трёт кожу, опуская взгляд на причудливо разложенные на столе конфеты. — Это ноби — самая прочная форма в го. Камни выстраиваются так и соединяются в группу. Ноби невозможно разрезать — только захватить целиком. — Это что, какая-то ебучая метафора семьи и дружбы? — Кенма имитирует рвотный позыв и снова получает по лбу. — Ауч! — За языком следи, паршивец мелкий! — бухтит Нэкомата, но улыбается. Его щёки морщинятся, и глаза тоже. — Какая метафора, я тебе что, поэт? Просто учу тебя играть в го. — Не хочу я играть в ваше го-вно, — он прикрывает лоб рукой, но получает по затылку. — Ауч! — Сиди и слушай. Так вот… — Не-е-ет, — страдальчески тянет Кенма и сгребает конфеты в кучу. — Давайте лучше их сожрём. Старик смеётся, шутливо борясь с ним за сладости. — Ладно-ладно. Уговорил. Давай сюда мою долю… Кенма выходит из метро и угрюмо смотрит на карту в телефоне. Пешком ещё пилить и пилить — на лесопилке меньше пилят, чем ему придётся. Грёбаный дом престарелых: заныкали его на сраную гору, как блядскую тюрьму, чтоб ни один старик не сбежал, видимо. Впрочем, не то чтобы он спешит. Время уже перевалило за полночь, часы посещения кончились. Придётся торчать под забором до утра или разыгрывать карту наследника Некомы — ту, что он всегда носит в рукаве пятым тузом, чтобы в случае чего перерезать ею себе глотку. Он пока не хочет решать, какой из этих вариантов худший, так что просто идёт по указаниям навигатора. Продолжает раскапывать память — вырыл он уже, конечно, знатную яму. Два метра в глубину, как раз чтобы лечь туда и, может быть, даже выспаться. Ему двадцать четыре. Он в больничной палате после первого приступа. Ему только что сообщили диагноз. Мать звонила и сказала, что через пару дней вернётся — и они поговорят об этом. Акааши сидит в кресле для посетителей и делает какие-то заметки на своём планшете. Наверное, исследует его болезнь — то, чем Кенма не собирается заниматься. Никогда. Пошла она нахуй, он не хочет ничего о ней знать. — У них на ресепшене целая ваза с мятными леденцами, видал? — дед заходит в палату с охапкой конфет, и Кенма бьётся головой о подушку, надеясь вытрясти из своей бесполезной башки остаток мозгов. Его всё ещё тошнит и мутит. В ушах всё ещё позвякивают осколки его разбитой жизни. Всё с ним уже решено, всё кончено. Доктор выдал ему цветастую брошюрку о том, что ему теперь нельзя делать и кем ему нельзя теперь стать. Например, пилотом. Он никогда не хотел, но теперь вдруг приспичило. Теперь он готов устроить скандал — слёзы, и сопли, и топот ног, и всё в таком духе, — оплакивая каждую карьеру, которая ему не светит. Каждое хобби, которым он не сможет заняться. Среди профессий нет главы преступной группировки, но что-то ему подсказывает, что, когда твоё тело может в любой момент подвести тебя и продемонстрировать всем твою слабость, это не лучший вариант. Он никогда, никогда, никогда не хотел быть главой Некомы, но его готовили к этому всю жизнь. Он был слеплен для этого, вылит в такую форму, а теперь даже этого ему не светит. Он официально самый бесполезный человек на свете. — Дед, уйдите, а? — вяло просит он. Нэкомата не уходит. Он здоровается с Акааши, предлагая ему конфеты (тот, конечно, отказывается, ведь упаси господь Акааши Кейджи съесть что-то вкусное и сделать хоть что-то приятное), и подходит к Кенме, придвигая одно из кресел ближе к его койке. У него подмышкой зажата доска для игры в го, и Кенма морщится с тихим жалким стоном. — Ну нахера вы это притащили? — Следи за языком! — щелчок по лбу. — Ауч! Я болен вообще-то. И «нахера» — это не мат. — Старшим видней, — поучительно изрекает Нэкомата. Его щёки морщинятся, глаза — лишь немного. — Я играл с друзьями в парке, а потом решил тебя навестить. — Не надо меня навещать, я не подыхаю, — Кенма раздражённо дёргает плечом. Живот неприятно сводит от мысли, что кто-то позвонил старику и сообщил о его приступе — и тот собрал свою игру и поехал в больницу. Тошнота вязким комом пульсирует в горле. В голове. Вообще везде, даже его ноги будто бы тошнит. — Идите обратно в парк к своим старпёрам. — Я и здесь могу поиграть, — просто отвечает Нэкомата и начинает раскладывать го на прикроватном столике. — Я не буду в эту х…орошую игру с вами задр…ить, — не выдумав другого — более приличного — окончания, он с досадой цыкает: — Блять. И тут же получает очередной щелбан. — А я тебе и не предлагаю. Кейджи, иди сюда. Отвлекись от своего компьютера, порадуй старика. — Это планшет, — пакостливо ввинчивает Кенма. — С удовольствием, Нэкомата-сан, — Кейджи встаёт и придвигает своё кресло. — И никакой вы не старик. — Вот! Учись манерам у своего друга! — дед расплывается в довольной улыбке, отчего лицо его становится ещё дряхлее. — Не друг он мне. Я ему зарплату плачу. (Однажды он назовёт его другом. Однажды он перестанет платить ему зарплату. Однажды он всадит в него целую обойму, но, тс-с-с, двадцатичетырёхлетний Кенма ещё этого не знает). — И как ты терпишь этого засранца, а, Кейджи? — барахлит старик. — Он платит мне зарплату, — со спокойной своей выпиздливостью отвечает Кейджи. Нэкомата смеётся, и этот звук похож на трясущееся ведро с гайками и песком. Кенма вздыхает и с демонстративной скукой смотрит, как они расставляют камни на доске. Он никогда не поймёт эту дебильную игру. Когда Кенма подходит к воротам пансионата, его ноги гудят от напряжения и непривычной нагрузки. Давно он столько не ходил пешком. Примерно… никогда. Вечер в Яме кажется далёким прошлым: лоснящаяся улыбкой рожа Дайшо, шаги к бассейну, в котором вместо воды и надувного матраса с Пина Коладой — мята, табак, ржавчина и блядство, аварийная эвакуация мозга в секунду узнавания, его безумный воспалённый бред, принявший обличье Куроо Тецуро, его «Я не могу», слова Акааши, двенадцать пуль, Бокуто, бросающий его и… Всё это за плотной стеной, он не слышит этого, не видит, не говорит о нём. Это случилось так давно, что почти уже неправда. Он звонит в ворота, и ночная сиделка выходит, укутавшись в толстый вязанный кардиган, и Кенма уверен, что она будет орать и гнать его прочь, но она выглядит обеспокоенной и… доброй. Он так давно не встречал добрых людей, что она не вписывается в реальность, кажется ему актрисой или, может, шпионкой. Он тщательно подбирает слова, чтобы не выдать государственных тайн, которых, к сожалению, знает больше, чем хотелось бы. Издержки воспитания. А ещё он почему-то ощущает себя ребёнком. Будто он подхватил вирус, и теперь у него температура, а может, его даже вырвало где-то у кровати, и теперь он идёт к телохранителю, караулящему у двери, чтобы неловко дёрнуть его за штанину и промычать то ли извинения, то ли просьбу. Она и относится к нему так же — запускает внутрь, предлагает чаю, говорит с ним ласково и тихо. Ему хочется потрясти её за плечи, достать пистолет, заставить её встать на колени и заорать: «Что с тобой не так?! Признавайся, тупая сука, в чём твоя проблема?!» Он хочет, чтобы она заплакала, и её тени потекли вместе с её маской, и чтобы она злилась на него или боялась. Чтобы пыталась убить или умоляла о пощаде. — Вы в порядке? — заботливо уточняет она, когда он молчит слишком долго, и он смаргивает наваждение, понимая, что переломан давно и безвозвратно. Что-то в его мозгу закоротило. Он ненормальный. Он полностью, блять, ёбнутый. — Эм… Ага. Можно мне зайти к Ясуфуми Нэкомате? — Уже поздно… Он, наверное, спит, но я могу разбудить его, если это важно. — Ну… — он сомневается, устало оглядываясь по сторонам. Может, она разрешит ему подождать до утра где-то здесь, на одном из этих диванов или столов для бинго. Может, даже не сдаст его властям или уличным бандам, не пырнёт его пластиковой вилкой и не вызовет копов. — Давайте я сначала проверю, вдруг ваш дедушка не спит, — с ободряющей улыбкой предлагает она, и он не поправляет её: никакой он ему не дедушка. Но объяснять, что он пришёл к бывшему начальнику охраны — а потом шофёру, обязательно укажите это в бланке, — компании своей матери, которая может или не может быть по совместительству самой влиятельной преступной группировкой Токио — это уже в прошлом, не волнуйтесь, но вообще-то я приехал, чтобы поднять её с колен, make Nekoma great again, ну, знаете, — ему не особо хочется. — Окей, — он пожимает плечами, запихивая руки в карманы и неуютно ёжась. В этом светлом и чистом помещении с мягкими подушками и зелёными растениями ему хочется занимать как можно меньше места. Если он станет совсем маленьким — ещё меньше, и меньше, и меньше, — его примут за мусор и выметут уборщики с утренней смены. Через пару минут сиделка возвращается. Она сияет каким-то героиновым кайфом, когда говорит: — Ваш дедушка проснулся, стоило мне открыть дверь. Чуткий сон, да? — улыбка, мягкий смешок. — Он сказал, что готов вас принять. Пройдёмте? — Угу. Спасибо, — выдавливает Кенма, передёргиваясь. Странно это всё. Не может ли здесь действительно быть так чудовищно, неестественно мило? Двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю — хлопчато, булочно, щеночно? Часть его не верит в это, часть хочет попросить у сиделки форму заявления на вступление в этот старческий клуб. Жить здесь себе спокойно, копаться в огороде, кормить карпов. Смотреть чёрно-белые фильмы и слушать музыку без слов. И чтобы обязательно с мятыми леденцами. От него всегда пахло мятой, от старика Нэкоматы. Кенма вдруг ловит шальной пулей глупую мысль о том, что так пахнет и от Куроо — мятой (и табаком, и ржавчиной, и блядством, но сначала — мятой). И есть ли взаимосвязь, пожалуйста, подскажите, дядюшка Фрейд и дядюшка Юнг, есть ли взаимосвязь между этими двумя фактами? Сиделка доводит его до нужной комнаты. Она ничуть не изменилась. Всё такая же по-армейски строгая, аккуратная и полупустая. На чистом столе лежит стопка газет и стоит фотография Кенмы и его матери. Ему там лет пять, а ей, значит, где-то тридцать. Она улыбается, и Кенма отворачивается, чувствуя, как что-то в нём трещит и надламывается — так слетает каменное крошево со старых храмов. Они простоят ещё долго, безмолвные и покинутые. В них уже не проводятся службы, но кто-то приносит на алтарь подношения. Бездомная кошка свернулась в углу. Вот это чувство. Это странное чувство… Обречённость зябкого рассвета в горах. Ты один во всём мире. Ты теперь один, понимаешь? Ты теперь сирота. Он сглатывает и делает шаг к старику Нэкомате. Тот сжимает его в объятиях — удивительно сильных для дряблого иссушенного тела, — и первый всхлип Кенмы задушен в накинутом на пижаму шерстяном пиджаке. Запах леденцов и одеколона щекочет нос. Он шмыгает и чихает, вытираясь о его плечо. — Блять. Извините. — За языком следи! — щелчок по затылку. — Ауч, — вяло возникает Кенма и трёт больное место. — Вспомнил наконец о старике, а? Полтора года ни слуху ни духу! А тут среди ночи… — Да я извинился уже, — бормочет Кенма, неловко отстраняясь и пряча пальцы в рукава. Нэкомата — он так постарел, господи, он так постарел, — кивает на кресла у журнального столика у окна. Сам тоже шагает туда — медленно так, приковыливая. — Что у вас с ногой? — Отлежал, — отмахивается дед, со скрипом и щелчками суставов опускаясь в кресло. Кенма садится напротив. — Конфету будешь? — Буду, — бурчит Кенма, принимая леденец. Фантик шуршит под пальцами, пока он крутит его в руках, рассматривая так, словно подсчитывает, можно ли ему позволить себе эту щепотку калорий или стоит затянуть пояс потуже, чтобы к лету покрасоваться своей обожжённой кожей, натянутой на костях, перед санитарами психушки на ежедневном осмотре: нет, я не заныкал шнурки для повешенья между ягодицами, честное слово. — Где был? — спрашивает дед буднично, будто Кенма уезжал на каникулы и привёз стопку фотографий: вот я лежу в постели, жалея о всех решениях в своей жизни, вот я лежу в постели, ненавидя себя, вот лежу, ненавидя Акааши Кейджи, вот лежу, ненавидя Куроо Тецуро… Да, славный отпуск, счастливые деньки. — Много где, — неохотно отзывается он. — Из последнего — в Исландии. — О как. Куда нелёгкая занесла… И как там? — Ху…лодно. Нэкомата прищуривается, но спускает ему это с рук и с языка. — Выглядишь ужасно, — сообщает старик. — Пасиб. Вы тоже жизнью не блещете. — Я своё отблестел, паршивец ты этакий, — он качает головой, но улыбается. Его щёки морщинятся, глаза… Совсем запали. Потускнели и выцвели. Кенма не может перестать думать: он такой старый, господи, как он ещё ходит? Чем он вообще дышит, если его лёгкие такие же сухофруктные и слабые?.. — Я тоже. — А ну-ка, — Нэкомата дёргает подбородком, требуя объяснений. Кенма вздыхает, зная, что этой части разговора ему не миновать. И он рассказывает ему всё с самого начала. О Куроо Тецуро, который приходил с ним в пансионат в прошлый раз. О лайнере и казино, о надувной лодке и ледяном океане, о контейнере, о Хайбах, об алмазе. О побеге, о дорогах, о мотеле. Врёт только, что пожар случайным был. Что он хотел создать отвлекающий манёвр, чтобы улизнуть, но всё вышло из-под контроля. Нэкомата слушает молча, ещё и прикрыв глаза, так что пару раз Кенма даже думает, что он заснул, и замолкает, но старик то и дело велит ему продолжать. В конце концов он, пожевав свои иссохшие, стянутые линиями морщин губы, говорит: — Подвинься сюда ближе. — Зачем? — Щелбан дам. — Вот ещё! — фыркает Кенма и на всякий случай отодвигает своё кресло подальше. — Нафиг идите. Дед цыкает, но сам к нему не лезет. Подозрительно, конечно, но что делать? Видать, совсем немощным стал. Чёртов старик. К горлу подступает ком, Кенма смаргивает жжение в глазах и отворачивается. — Ну? — торопит его Нэкомата. — Что — ну? — раздражённо огрызается он. — Я не знаю, что вам ещё сказать. Больше нет ничего. Ну, у меня, — от собственных жалких слов стыдно и неуютно, и он неловко добавляет: — Я всё прое…хал на асфальтоукладчике?.. Дед фыркает, ни на секунду не купившись. — У тебя есть Некома. Ага. Есть. Как у больного — рак. Как у заключённого — камера. Как у жизни — лимоны. А, нет. Она, жизнь, их уже кому-то сплавила. Она любит раздавать их людям. — Я не хочу Некому. Всего этого. Вообще никогда не хотел, вы знаете. — Но ты ведь вернулся. — Я просто хотел домой, — он снова чувствует себя ребёнком, тянущим телохранителя за штанину. «Я обтошнился, помогите». — Но нельзя вернуться в Токио без того, чтобы снова влезть во всё это. Я живу в пентхаусе Гао Синьюэ, и у нас с ним сделка… — Мальчишка Гао? ИзХэ Шен Лун? Ты связался с «драконами»? Кенма закатывает глаза от этого пафоса. Синьюэ из Хэ Шен Лун — «Дракон гармоничного триумфа», и он с Некомой — хроники дисгармоничного падения. — Угу. Так что теперь уже поздно выходить, — он затаскивает одну ногу на кресло, поджимает к груди, щипая складку ткани у коленки. — Надо было просто оставаться в Исландии. И никогда не узнавать, что он жив. — Мальчик твой? Кенма не сдерживается — из горла вырывается болезненный, резкий смешок. «Его мальчик». «Его мальчик Куроо Тецуро». Его послушный мальчик, хороший мальчик. Пиздец блять какой немёртвый. — Твоя мать тоже не хотела этого. Некомы, — после недолгого молчания говорит старик, и Кенма недоверчиво фыркает. Да ну? Сколько он себя помнит, его мать всегда была поглощена работой. И ходила она на неё не как на каторгу, нет, она любила это. Любила власть, и статус, и деньги. Она была безжалостным лидером, строгим и расчётливым. Некома была её любимым детищем — она никогда не подводила её, всегда слушалась, всегда работала складно и без огрехов. Не то что Кенма. — Не веришь мне? Зря. — Да я просто… — Я её вырастил, мою юную госпожу Козуме, — прерывает его дед, снова прикрывая глаза. Его щёки морщинятся, и глаза вместе с ними. — Она была совсем не похожа на тебя в детстве — бойкая такая, непоседливая… Егоза, — с нежным ворчанием вспоминает он. — Её не готовили к ведению дел. Господин Козуме-сан подобрал ей мужа среди своих людей, собирался ему передать бизнес. Но твоя мама, конечно, взбунтовалась, — он смеётся песком и сухими листьями — слабый звук, тихий. — Сбежала с отцом твоим. Славный был парнишка — скромный и порядочный, корпел над своими цифрами всё, считал что-то… Компьютерами он, что ли занимался? Уже не вспомню. Господин Козуме-сан, конечно… Не мог он этого допустить. Сам знаешь, что потом было. — Угу. Кенма знает эту историю. Ему было лет пять, когда он спросил у мамы, где его отец, и с тех пор он знал, как говорят о мёртвых. Его отец делся туда же, «куда и все в этом бизнесе, карапуз». — Да… Такие были дела тогда, — Нэкомата молчит, его голова чуть трясётся на тонкой сморщенной шее. — Она уже была беременна тобой. Поэтому и вернулась к своему отцу. Сказала, что замуж не выйдет, но возьмёт дело на себя. О тебе думала. — Ну да, — цыкает Кенма. — Ведь что может быть безопаснее для младенца, чем тёплая компания мафиозников? — Не умничай, — осаживает его дед. — Думаешь, сбежать могла? Думаешь, не нашли бы? Нет, моя юная госпожа Козуме-сан была мудрой женщиной. Она знала, что сможет защитить тебя от чудовищ, только если сама станет самым страшным из них. Ей была нужна Некома, а Некоме нужна была глава. И она не жаловалась, как ты, когда брала то, что ей причитается. Кенма опускает ногу, складывает руки на груди, сползая по креслу. Его бесит, что его отчитывают. Бесит, что старик прав, и при этом абсолютно несправедлив. Дед гнёт свою линию: получил подарок — прими с достоинством, а не ной. А Кенма не понимает, всю жизнь не понимал, какого хрена он должен принимать подарок, если внутри коробки свиная голова, кишащая опарышами. — Я не просил всего этого, — упрямо крутит он свою шарманку, хотя зрители разошлись, а пляшущая обезьяна сдохла. Никаких больше трюков. — Не просил, — медленно кивает Нэкомата. — Но ты родился среди волков и в наследство получил ружьё. Можешь бросить его, конечно, и попытаться удрать, но тогда беги один и беги далеко. И заметай следы. — Я уже пробо… — А можешь, — дед поднимает руку, призывая к молчанию, — взять ружьё и защитить тех, кто тебе дорог. — Да они все меня кинули! Все, кто мне… дорог, — он сплёвывает горчащее слово. Оно вяжет язык, разъедает нёба. — И почему же? — Ну… — Кенма выдыхает резко и шумно. Блять. Он сам загнал себя в эту ловушку. — Одного я приказал убить. — Так-так. — А второму всадил в грудь обойму… — Да. — А третий… Думаю, он не особо рад тому, что я сделал со вторым. — Хм-м-м, — задумчиво тянет Нэкомата. Его щёки не морщинятся, но глаза… Да этот старый хер издевается над ним! — Блять. — За языком следи! Кенма раздражённо стряхивает с себя мерзкий осадок от его дебильной, неприкрытой, кровоточащей правды. Вскакивает с кресла, не зная, куда себя деть, что с собой делать, куда себя присобачить, чтобы всё не бултыхалось и не громыхало внутри непривинченными деталями. Он как никчёмный будильник, который разобрали и, вместо того чтобы собрать, просто напичкали шестерёнками и винтами. И он больше не может звонить, но знает, чувствует, что скоро — пора. Просыпаться. — Ты всё ещё можешь сбежать, — говорит Нэкомата. — Может, волки тебя не найдут. Может, они не найдут и твоих телохранителей, и твоего мальчика, и твоего старого деда… — Да хватит! — вспыхивает Кенма. — Я понял. Понял, бл…ин. Взять ружьё. Мне надо взять ружьё. — На твоём месте я бы прихватил что-то помощнее. Может, AR-15 или РПГ-7… — Ха-ха, — сухо выдавливает Кенма, тяжело опускаясь обратно в кресло. За окном всё так же темно и далеко до рассвета. Далеко до завтра, и ружья, и волков. Он отворачивается от предостерегающей темноты, его взгляд скользит по подоконнику, по столу, на котором стоит вазочка с мятными леденцами и лежит доска для го. Он разворачивает фантик конфеты из кармана и суёт её в рот. Кивает на доску. — Научите меня играть в свою тупую игру. Нэкомата улыбается, морщинясь всем лицом, и телом, и чем-то внутри. Он раскладывает доску. Расставляет камни. — Итак… Это ноби — самая прочная форма в го. Камни выстраиваются так и соединяются в группу. Ноби невозможно разделить — только захватить целиком…