Терапия

Когда он подходит к зданию, увенчанному пентхаусом Гао Синьюэ, уже светает. Его глаза будто покрыты сухой, но каким-то образом всё ещё липкой плёнкой. В висках дребезжит болью усталость. Ноги отвалились ещё полчаса назад, и теперь вместо них что-то инородное и непослушное. Но он поднимается наверх. Жмёт на звонок, потому что у него нет ключей от этой двери. У него нет прав входить сюда без приглашения. Он физически на это не способен, как упырь. Как обескровленное, подтлевшее на солнце существо, которое даже зеркало не хочет отражать. Ему долго не открывают, и он думает, что, может, там никого и нет. В конце концов, зачем Бокуто и Акааши возвращаться сюда? В единственное место, где он может их найти. Но он не успевает вывариться в этой желчной мысли, как дверь открывается. Бокуто расплывается в улыбке, но тут же заставляет себя — хоть и с трудом, что не может не давать надежды, — нахмуриться и обиженно поджать губы. — Привет, — тупо говорит Кенма. Он не помнит, когда в последний раз здоровался с Бокуто или Акааши. Формальности сами собой отпадают, когда вы проводите вместе каждый день каждой недели каждого месяца и года. — Привет, — отзывается Бокуто. — Я это… — он поднимает коробку, которую тащил от магазина. — Принёс пазлы. — Оу. — Тут, типа, дельфины и почему-то… лепреконы? Бля, что за ересь? — он всматривается в картинку, на которую не обратил внимания раньше — просто взял первую попавшуюся коробку с меткой «3000 деталей». Чтоб наверняка. Чтоб они собирали её до самой смерти. — Хм-м-м… Кейджи обожает лепреконов. — Котаро? Кто та… Котаро? Котаро?! Сколько ебучих лет он провёл в зачарованном пансионате?! — Кенма, — холодно констатирует Акааши. На нём уродский свитер — чтоб его моль сожрала, приятного аппетита. Он немного сутулится из-за рёбер и пуль, что Кенма, возможно, всадил в его бронежилет вчера. Ага, то есть теперь он Кенма, а не Козуме-сан. А Бокуто теперь Котаро. А Акааши теперь кто? Мать Тереза? Видимо, да. Видимо, блять, да, потому что его взгляд теплеет, а лицо смягчается, когда он замечает пазл. Твою мать. Акааши Кейджи действительно обожает лепреконов. — Я… эм… — он отводит взгляд, изучая дверной косяк с любопытством виртуозного плотника. Иисус свой крест так не разглядывал, как он — этот косяк, — позвал Момо и Андзу сегодня к нам на партию монополии и… Ну. Типа. — Ну? — с нажимом повторяет Акааши. — Типа? — Нутипамнежальчтоявтебястрелял, — слова стучат по его зубам илистой галькой. — Но ты тоже хуйни натворил! — На двенадцать патронов? — Господи боже, ты был в бронежилете, — закатывает глаза Кенма, всучивая коробку Бокуто и протискиваясь мимо них двоих в дом. Его вдруг останавливает рука Котаро, преграждая путь — врезается в него шлагбаумом, и в животе тревожно замирают копошащиеся там твари. Они всю дорогу твердили ему, что никто его не примет, никто его не простит, и теперь с предвкушением ждут возможности объявить: «А мы говорили». Бокуто смотрит на Акааши. Акааши смотрит на Кенму. Вздыхает. Кивает. И Бокуто убирает руку, только чтобы тут же сгрести Кенму в объятия, в которых тот сразу обмякает. Горло першит, и воздуха в лёгких не хватает, и ему вдруг так легко становится, и это болезненная лёгкость, это когда просвистело у виска, но тебя трясёт, и лёгкостью этой немного придавливает, потому что в ней кроется всё, что ты мог потерять, но каким-то чудом оно осталось при тебе. Оно решило остаться с тобой. Котаро отпускает его, и Кенма осторожно выдыхает, делая шаг вперёд — пол кажется ему хрупким, стеклянным. Под ним сорок этажей пустоты, и он пока не знает, выдержит ли он его новую лёгкость. Может, он вот-вот пойдёт трещинами. Может, он заминирован. Может… — Стой, — говорит Акааши, и Кенма уже слышит, как под ногами трещит. — Если хочешь остаться… Если хочешь, чтобы мы остались, придётся кое-что поменять. Он обращается к нему на «ты». Он зовёт Бокуто по имени. Всё уже поменялось. — Я больше не буду твоим телохранителем, — говорит Акааши, и Кенма чувствует, как за плечами холодеет. Беззащитно, опасно становится пусто. Словно с него заживо снимают панцирь, словно от него отрезают тень. Но Кейджи продолжает: — Я буду исполнительным директором Некомы. Твоим исполнительным директором. Котаро будет заниматься клубом, как ты и обещал. Он предлагает… партнёрство. Он требует для себя свободы, он преподносит её Кенме. Больше никаких выборов, кому за кого умирать. Кенме больше не надо гадать, кто схватит за него пулю: его лучший друг номер один или лучший друг номер два. — Идёт, — не раздумывая соглашается он. Акааши удовлетворённо кивает, но это какой-то странный кивок, неестественный и отрепетированный. За ним скрывается что-то более честное, что-то вроде… удивления? Он что, не думал, что Кенма согласится? Нет, бред, Кенма сам всегда это предлагал… О. О-о. Акааши не думал, что решится попросить, нет, потребовать этого. — Тебе придётся нанять нового телохранителя, — продолжает он. — И личного ассистента. — Типа… Коноху из бухгалтерии? — Нет! — возмущается Бокуто, отрываясь от распаковки пазла. — Только не его! Я убью его. Он ещё жив? Если да, то я найду и убью его. — Ну не знаю, — тянет Кенма. — Коноха классный. Будет всё время ходить за мной и записывать все мои умные мысли в свой блокнот… И рядом с ними выводить на полях «Коноха плюс Кейджи равно…» — Ты никогда в жизни с ним не общался, — отрезает Акааши. Он что-то пролистывает на своём планшете, а потом поворачивает его к Кенме, демонстрируя по очереди десять фотографий из файлов бывших сотрудников Некомы. — Кто из них Коноха? — Это вопрос с подвохом, — уверенно отвечает Кенма. — Тут нет Конохи. — Вот он, — Акааши, совершенно не впечатлённый его смекалкой, указывает на второе фото. — А, ну да. Говорю же, классный, — пожимает плечами Кенма. — А ты его как так быстро узнал, а? Ночами пялишься, пока теребишь под одеялом свой… — Я тоже хочу установить правила! — вклинивается Бокуто. — Никаких разговоров о Конохе. — Слышал, Акааши? — Кенма вздёргивает бровь. — Заклеивай рот перед сном, чтобы не стонать его имя. — Я не… — И я тоже хочу правило, — подумав, добавляет он. — Этот уродский свитер нужно отдать бомжам, чтобы они подрались за право его не надевать или типа того. — О! Идея для нового ивента в Яме! — Бокуто вдохновенно ведёт рукой по воздуху, описывая дугой воображаемую радугу капитализации насилия. — «Драка на мусорной свалке»! Бомжи будут сражаться за право быть твоим новым телохранителем. — Котаро… — Супер, мне нравится, — кивает Кенма, ковыляя к дивану. Он устал. Это был долгий день, правда. Слишком долгий. Он хочет лечь и закрыть глаза, слушая, как Бокуто шуршит детальками, отсортировывая дельфинов от лепреконов. Подглядывая сонно за тем, как Акааши незаметно подсовывает ему под руку нужные, методично собирая края. Он хочет ещё немного не думать о нотариусе, к которому придётся завтра идти, чтобы получить своё наследство — акции, недвижимость, счета. Не думать о ружье, вес которого болезненно оттягивает лопатки. Ружье, которое непременно выстрелит, раз уж оно здесь, с ним. Не думать о том, где ему теперь искать Куроо Тецуро. Куроо Тецуро, которого Акааши описал ему впервые как «призрака». Неуловимого Куроо Тецуро, умеющего скрываться и исчезать. Бездомного, как ветер, появляющегося лишь там, где ему нужно и когда ему нужно. Диван так близко, и его мягкие кожаные подушки так манят, но… Сначала нужно кое-что проверить. — Я сейчас, — говорит он и идёт к балкону, подхватывая по пути картонную крышку от пазла и раскапывая среди вещей Кейджи маркер. Солнце прячется за небоскрёбами, зеркалится о стёкла, и тяжёлые облака уже спеют заревом. На высоте сорокового этажа воздух кажется почти свежим. Холодным. Кенма вспоминает, как однажды вышел на балкон с сигаретами «Хоуп». Ему не понравились они тогда. Наверное, их дым надо не втягивать, а слизывать с чужих губ и пальцев. Это особенности бренда. Хитрая маркетинговая уловка. Его сердце бьётся в ритме дребезжащего будильника, в котором наконец всё встало на свои места. Подъём. Подъём. Подъём. В животе напряжённо растягивается и затягивается рваная рана. Он чувствует позвонки в своём хребте — они жгутся, припаиваясь друг к другу. Кожу разрядами вспарывает дрожь. От ступней — к шее. От шеи — к ступням. Он зубами срывает колпачок с маркера и карябает на картонке иероглифы, думая о том, как Куроо Тецуро невозможно выследить, вызвонить, вырвать из груди. Куроо Тецуро невозможно найти, но… Он поднимает картонку, разворачивая её к горным хребтам многоэтажек, к их глянцу и солнцу. Разворачивая её надписью, обращённой ко всему Токио. Обращённой к одному единственному человеку.

ТЫ МЕНЯ

ВИДИШЬ?

ДА НЕТ

Он ждёт. И ждёт. И ждёт. И чувствует себя таким дураком. Чувствует себя абсолютно так же, как когда сжимал в руках алмаз Хоупа, веря, что он не стекляшка. Что он делает? Нет, правда, что он делает, стоя здесь с этой картонкой, как со спиритической доской для вызова…

…призраков.

Красная точка снайперского прицела дрожащим кругом описывает «ДА». Возможно, всё это время чеховское ружьё за его спиной было снайперской винтовкой в чужих руках. Кенму трясёт вместе с красным огоньком на чёртовой картонке. Он втягивает воздух сквозь сжатые зубы, боясь заглотнуть слишком много и подавиться. Выдыхает резко — не то нервным смехом, не то чем-то отсыревшим и размякшим. Куроо Тецуро невозможно найти, но от него невозможно скрыться. Он всегда находит тебя первым. Он всегда по умолчанию своих хитровыебанных настроек тебя ищет. Кенма торопливо разворачивает табличку. Маркер мерзко скрипит по картону, дописывая нужное, вычёркивая лишнее.

ТЫ МЕНЯ

НЕНАВИДИШЬ?

ДА НЕТ

ЗВОНОК ДРУГУ

И одиннадцать цифр. Телефон в кармане слишком долго не вибрирует, но когда всё же начинает, Кенма едва не роняет его с балкона, пытаясь удержать и коробку, и маркер, и себя в руках. Принять вызов. С Куроо Тецуро иначе никак — без вызовов. Без принятия. В трубке тишина. Даже дыхания его не слышно. Кенма облизывает пересохшие губы. Ему надо что-то сказать. Желательно что-то, что будет иметь смысл. Он открывает рот. — Только не говори: «Алло», это будет ужасно неловко, — его голос. Его голос. Если бы у апокалипсиса был голос, он звучал бы так. Глобальным потеплением внизу живота и тающими ледниками рёбер. Цунами мурашек. Разрушением атмосферы вдохов и выдохов. Техногенным — внутривенным — бедствием. Полным затмением солнечного сплетения. — Я хотел сказать: «Иди нахуй», — отвечает Кенма, не чувствуя языка, но чувствуя слова. Они роятся в его глотке лезвиями — от них можно избавиться, лишь протолкнув их дальше и вспоров себя изнутри. — Это… ты. — Ага. Представь, если бы это был не я, а какой-то другой снайпер, выслеживающий тебя на крышах, а ты выходишь с этой табличкой и даёшь ему свой телефон. Вот бы он удивился, — Куроо усмехается, и это хуже конца света. Это то, что случается после. Когда всё разрушено и надо отстраивать заново. Когда во всём мире вы остались вдвоём. — Так непривычно получать твой номер бесплатно. В прошлый раз мне пришлось платить за каждую цифру ударом, и я всё равно получил взамен телефон психушки. — Пригодился? После всего, что между нами было и не было. — Да, но меня оттуда выгнали. Сказали, я пугаю других пациентов. — И психиатров. — Нет, им я очень даже понравился, — Кенма слышит его улыбку. Кривую и блядскую, как воображаемая радуга капитализированного насилия. — Один из них даже собирался написать по мне научную статью. Говорил, будет возить меня по всяким конференциям в клетке и препарировать в анатомическом театре. — Ты возбудился? — Да. И напугал других пациентов. — И тебя выгнали. — И меня выгнали. Они молчат. Кенма дышит этим молчанием, позволяя ему напитать лёгкие неуловимой ментоловой надеждой. — «Звонок другу»? — зачитывает Куроо с картонки. — С каких пор мы друзья? — Я хотел написать: «Звонок парню, в доверие которого ты втёрся, чтобы подобраться к убийцам своих родных, похитил и сдал им, а потом освободил и увёз в Китай, где он поджёг номер мотеля, заперев тебя в ванной, а потом послал своего телохранителя, чтобы убить тебя», но, сам понимаешь, места не хватило. — Ты послал Акааши Кейджи убить меня? Живот заливает раскалённым металлом, и он тут же застывает, наливается ледяной тяжестью и тянет внизу. — Ты не знал? — Я думал, это его личная инициатива. Кенма жалеет, что не видит его лица. Понять по его глазам, правда ли он не знал или всё же догадывался. Или понял всё в ту же секунду, как Кейджи его нашёл, и теперь просто разыгрывает карты, которых даже не было в колоде. Кенма жалеет, что не видит его лица. Он просто хочет увидеть его лицо. Ему просто пиздец как необходимо увидеть его ебливое лицо. — Его личной инициативой было не убивать тебя, — говорит он. — И не сообщать об этом мне. Куроо молчит. Это молчание Кенме не хочется в себя впитывать. В нём нет ни ментола, ни надежды — только гарь и прицел винтовки, всё ещё пляшущий у него на груди. — Я… Я не хотел, чтобы он убивал тебя. — Знаю. Кенма касается красной точки пальцами, сжимает на ней кулак, и она оглаживает его костяшки. Он почти чувствует её тепло. — Откуда? — Потому что он меня не убил. Кенме нечего добавить. Он и так выдал слишком многое. Без допроса, но с пытками — теми самыми, из музея в Гонконге. Может, эти полтора года его жизни станут там отдельным экспонатом. — Почему ты сбежал? Вчера, — глупо поясняет он. Всё ещё чувствует себя идиотом со спиритической доской. Всё ещё разговаривает с призраком. — Я не был готов. — К чему? — К тебе. — Я, блять, экзамен, чтоб ко мне готовиться? Или первое свидание? Прыжок с парашютом? Без? — Ты, конечно, не экзамен, но я б тебя завалил. Кенма прыскает смехом в телефон. Поднимает голову к небу. Закрывает глаза. — Я уже забыл, какой ты долбоёб. — Ничего страшного, я здесь, чтобы напомнить. Всегда к твоим услугам. — Всего лишь на расстоянии выстрела. — Я могу стать ближе. И он действительно может. Спуститься с крыши небоскрёба напротив, подняться к нему в пентхаус. Принести своё живое тело на своих настоящих ногах со всякими другими частями и органами. И Кенма сможет смотреть на него. И вдыхать его. И даже трогать. И главное — Куроо тоже сможет трогать его. Касаться его новой кожи — чужой кожи, которой он никогда не касался. Он должен оставить на ней свои отпечатки. Свои следы. Свой запах. — Не сегодня. У меня… планы, — Кенма оглядывается на стеклянную дверь балкона, за которой его ждут его телохр… Друзья. Его друзья его ждут. — Ладно, — Куроо позволяет разочарованию просочиться в свой голос, и Кенма никогда, никогда не думал, что разочарование может так возбуждать. — Я свободен и завтра. Если что. Я теперь безработный, могу целыми днями караулить тебя на крыше. — Разве ты не работаешь на Дайшо? В Яме. — Я слышал, в Токио вернулся настоящий владелец, который планирует прикрыть лавочку и сделать из Ямы бассейн с медузами. — Да? А я слышал, что медуз не будет, — говорит Кенма, вдруг понимая, что должен сделать. — Вот как? — Ага, просто бассейн. С надувными матрасами и кругами. Можно плавать и пить Пина Коладу. — Звучит здорово. Как-нибудь сходим? — Даже не знаю, — Кенма искорчивает лицо в задумчивости. — Не в моих правилах ходить на свидания с безработными. Но… — Но? — Тот настоящий владелец, который вернулся в Токио, помнишь? Говорят, его телохранители уволились, и он ищет кого-то на эту должность. — А какие требования? — Ну, знаешь, ничего особенного, стандартные пункты. По-еблански шутить, отвратительно одеваться… — он загибает пальцы, — …трахать его время от времени. — Чёрт, я не подхожу, — Куроо драматично вздыхает в трубку. — У меня прекрасное чувство стиля, понимаешь? Ничего не могу с этим поделать. Да и шучу я отменно — жуть как смешно, так что… Боюсь, ничего не выйдет. — Ты вступаешь в должность завтра. — Принято, босс. Кенма чувствует, как что-то странное происходит с его лицом абсолютно против его воли. Что-то кривое и блядское, передающееся воздушно-снайперским путём. Он тут же морщится, ужасаясь предательству своего тела. — Ты чего? — смеётся Куроо. Он смеётся. Человек корчится от фантомной боли случайной улыбки, а он смеётся. — Весь слимонился. — Блять, только давай без лимонов. — Что они тебе сделали? — Я их, сука, ненавижу. Всю эту поебень с жизнью, лимонами и лимонадом. Куроо хмыкает. — Вообще-то, эта фраза — полный бред. — Я знаю. — Нет, в плане… Ты ведь в курсе, что лимоны не встречаются в дикой природе? Их вывели люди, это гибрид горького апельсина и цитрона. — Я так презираю тебя за то, что ты это знаешь. — Тебе нравится это. Ему нравится это. Он презирает себя за то, как сильно ему это нравится. — В общем, суть в том, что жизнь никогда не давала нам лимоны. Мы сами их придумали. Хах. Хахахахахха! — Эй, ты там в порядке? Не думал, что тебя так рассмешит лимонный факт. С другой стороны, это неудивительно, я же говорил, что отменно шучу… — Тецу. — Д-да? — До завтра. Он смотрит на крышу напротив, ищет его глазами, ищет и наконец видит, как там, далеко-далеко поднимается на ноги крошечная фигурка. Закидывает за спину снайперскую винтовку. «Нашёл». — До завтра, — эхом отзывается Тецуро. «Нашёл тебя». Он открывает кухонный шкаф и смотрит на хорошего мальчика, послушного мальчика, играющего в прятки со смертью, сидящего тихо-тихо, как мышонок, и сжимающего банку с имбирём. «Я нашёл тебя». Он кладёт трубку и уходит с балкона. Бокуто и Акааши сидят на полу у дивана, раскладывая на журнальном столике детальки пазла. Кейджи смотрит на него изучающе, внимательно. — Что ты там делал? — Нанимал нового телохранителя. — Чт… — Завтра, — просит Кенма, падая на диван. Завтра он им всё объяснит. Завтра он вернёт себе Некому — акция за акцией, договор за договором они с Акааши отстроят её заново. Завтра он вернётся к волкам без ружья, но с новым телохранителем со снайперской винтовкой. Завтра он перепишет клуб на Бокуто, попросит только об одном: никакой Ямы, пусть там будет бассейн. Пусть там будут надувные матрасы и Пина Колада. Завтра. А сегодня… «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне».