Терапия

Акааши Кейджи был примерным работником Некомы одиннадцать лет. Он был телохранителем — идеальным, без промахов и погрешностей, — и не только им. Он закончил с Козуме университет по бизнес-менеджменту, потому что ему так или иначе необходимо было присутствовать на каждом занятии и экзамене неуловимой тенью за его плечом, и его оценки были лучшими на курсе. Он прошёл курсы углубленной медицинской подготовки, когда Козуме поставили его диагноз. Он знал, как оставаться незаметным, как не раздражать. Знал как раздражать, потому что именно этого Кенме и не хватало от других — тех, что были до него. После него никого не было, и это о многом говорит. Он был его телохранителем, и личным ассистентом, и медбратом, и… Другом. Он был его другом. Семьёй. Всегда рядом. Всегда на шаг позади. Всегда готов убить за него и умереть за него. Он получил за него пулю. А теперь ещё двенадцать. Он безоговорочно выполнял все его приказы. Кроме одного. «Иди нахуй. Никогда больше… Не приходи, ясно? Не возвращайся. Я не хочу тебя видеть, я никогда тебя не… Ненавижу. Ненавижу тебя, понял? Понял?!» Он понял. Он понял это ещё в тот день, когда приехал с задания, и Кенма неделю не вставал с постели и не говорил с ним. Даже не смотрел в его сторону, будто боялся заметить в отражении его зрачков последний взгляд Куроо Тецуро. Может, он понял это ещё раньше, когда писал: «Нашёл его», и знал, что с этой секунды никогда уже ничего не будет по-прежнему. Когда Кенма позвонил и спросил: «Он жив?», и Кейджи колебался всего мгновение, прежде чем ответить: «Всё кончено». Может, он понял это, когда менял повязки на его ожогах, пока Кенму рвало желчью — он ничего не ел, не хотел, не мог из-за боли, — и Акааши сказал то, что должен был кто-то сказать: «Куроо Тецуро ещё можно найти. Но надо делать это быстро». «Ищи». «И?» «Убей его». Может, эти слова были последними, что Кенма сказал ему. Всё остальное, всё, что было потом, не было словами. Не было Кенмой. С тех пор Акааши часто думал, можно ли было поступить как-то иначе? Стал бы он что-то менять, если бы мог? Что ему надо было сделать? Убить Куроо Тецуро? Вернуться и сказать: «Я не смог»? «Я не стал». Что ему действительно нужно было сделать, так это пристрелить Куроо в тот день в Яме — в самый первый день. Желательно ещё до того, как он заговорил с Козуме. До того, как Кенма его увидел. Акааши Кейджи убивал людей и до этого. Убивал в перестрелках, не зная их имён и не помня их лиц. Убивал по приказу, выслеживая цель и делая один точный выстрел. Убивал тех, с кем он работал бок о бок месяцами, с кем говорил о погоде и пил кофе, потому что они оказывались предателями. Почему-то лишь убийство Куроо Тецуро, которого он даже не совершал, ощущалось реальным. То, как Кенма смотрел на него с тех пор… Будто он перестал быть Акааши Кейджи и стал Убийцей Куроо Тецуро. Всё. Никакой личности за прицелом. — Сейчас не дышите. Акааши не дышит. Так боль почти кажется сносной. Рентгеновский аппарат подпольного врача просвечивает его грудь. Трещины и изломы его рёбер. — Удивительно, — хмыкает доктор. — Вам чертовски повезло. Это не везение. Кенма знал, куда стрелять. Кенма читал отчёт о новых бронежилетах, которые Кейджи заказал несколько месяцев назад — разработка иранских военных, сверхсекретная до первой круглой суммы. Девятнадцать пластин, и Кенма ни в одну не выстрелил дважды. Вторая пуля в то же место раздробила бы рёбра, и осколки бы впились в лёгкие, и он захлебнулся бы кровью на полу туалета клуба. Но Кенма читал его отчёт, хотя сказал: «Да мне похуй», когда Кейджи положил перед ним документы. Акааши не знает, что об этом думать. Его перевязывают, накачивают морфином и отпускают домой. Бокуто за рулём, и он молчит. Молчание его тяжёлое и тревожное, но оно не между ними. Они делят его на двоих. Это их общее молчание, закрывающее их от остального мира. Молчание двух дезертиров, отпоровших шевроны и ушедших в леса. Молчание сорвавшихся с поводков собак, бредущих по ночному городу и чувствующих на шеях ошейники, за которые больше не тянут. Молчание телохранителей, которым некого хранить. И хоронить, стало быть, некого. Бокуто не пошёл за Кенмой. Кейджи гадает, послушался бы Котаро, если он попросил его проследить за тем, чтобы тот не натворил глупостей сгоряча. Но он не попросил. Второй раз в своей жизни он захотел что-то для себя. Он захотел не подыхать в одиночестве в туалете клуба. Радио тихо наигрывает Icona Pop. I got this feeling on the summer day when you were gone. I crashed my car into the bridge, I watched, I let it burn. I threw your shit into a bag and pushed it down the stairs. I crashed my car into the bridge. Такие песни должны звучать в динамиках с выкрученной на максимум громкостью. На ядерных вечеринках. Среди света, пружинящих потных людей и алкоголя. Она звучит в их машине шёпотом. Бокуто рассеянно подпевает: I don't care, I love it. I don't care. Акааши прячет уставшую улыбку, отворачиваясь к окну. Он невольно высматривает в каждом прохожем знакомую байку и сутулые плечи. Он не уверен, что сказал бы Котаро остановить машину, если бы заметил Кенму в толпе. К счастью, ему не приходится это выяснять: Кенмы нет на улицах, по которым они едут. Бокуто всё ещё напевает под нос эту песню, открывая дверь, пока Кейджи стоит, привалившись к стене. I don't care, I love it. I don't care. Кенмы нет и в пентхаусе, в котором они теперь живут. I don't care, I love it. I don't care. Ему не плевать. И ему это не нравится. Ему не плевать. — На диван? Или в спальню? — спрашивает Бокуто, поддерживая его, чтобы завести внутрь. — Кровать. Благодарю, Бокуто-сан. Он мог бы дойти и сам, но рука Котаро крепко обхватывает его за талию, и он чувствует тепло его широкой ладони сквозь рубашку. — Не могу поверить, что он… Как он мог так поступить? — Бокуто поджимает губы. Его брови сдвигаются у переносицы в трогательном уязвимом жесте. И, о, какие это брови… — К-кейджи? О, он сказал это вслух? Нет, хуже, он протянул руку и теперь очерчивает пальцами его бровь, и она такая мягкая и такая жёсткая одновременно, как ворс на загривке коня… — Ты… гладил коней? — Бокуто улыбается, укладывая его в постель. Она мягкая, мягкая, мягкая, как морфин, текущий по его венам. Котаро умеет читать его мысли. Славно. Это славно, ведь тогда ему не нужно открывать рот и говорить. Нет, я не гладил коней, думает он, и улыбка Бокуто становится ещё шире. — Думаю, тебе нужно поспать. Думаю, тебе нужно поспать со мной. — О. Вот как? — Котаро наклоняет голову набок, будто под тридцатиградусным углом просьба Кейджи вдруг обретёт смысл. Они ведь договорились больше этого не делать. Та ночь в Исландии — единственное, что они могли себе позволить, и они условились больше этого не повторять. Это непрофессионально. Это опасно. Это запутает динамику их троицы ещё сильнее. — Если я не ошибаюсь, мы тут только вдвоём, — говорит Котаро и ложится рядом. Неужели так теперь будет всегда? Только вдвоём. — Не знаю. Он сказал, что ненавидит меня, Бокуто-сан. — Он всегда так говорит, разве нет? — хмыкает Котаро, поворачиваясь на бок и ведя пальцем по плечу Кейджи. Он будто что-то пишет на его рубашке, что-то рисует, но Кейджи не может разобрать. — С тех пор как я пришёл в Некому, я минимум триллиардильон раз на дню слышал от него «Ненавижу» — и по отношению к тебе, и ко мне, и… к твоему свитеру в основном. И почему он вообще его так бесит? Без понятия. Вы знали, что я купил его для вас? — Да-а? Кейджи! Это так мило, — Бокуто глупо хихикает, пряча лицо в подушку. Да. Увидел в магазине и захотел подарить вам на день рождения, но потом… Кхм. Потом он пригодился мне сильнее. Бокуто-то бормочет что-то настолько неразборчиво, что и сам наверняка не понимает, что хотел сказать, но Кейджи вылавливает из вязи слов «прости» и «перестарался». — Но вообще… Я это к тому, что Кенма всех ненавидит. Он постоянно это говорит. Да, но в этот раз он действительно имел это в виду. В этот раз он чувствовал это — минимум на триллиардильон процентов. — Ну, в этот раз и я его ненавижу, если честно. Вы никого не ненавидите, Бокуто-сан. Не по-настоящему. — Я?! Неправда! — он смеётся, и Кейджи хочет зачерпнуть его смех ладонями и зарыться в него лицом, умыться им, напиться им. — Я много кого ненавижу! У меня целый список врагов. Да? — Конечно. Сейчас, погоди, я их всех помню, — он прикрывает глаза, словно список этот выгравирован на его веках с обратной стороны — надо просто зачитать вслух. — Враг номер один: чел из «Тэндон Тэнъя», который не доложил мне креветок в тот раз, помнишь? И, о, Адам Сэндлер. Терпеть не могу Адама Сэндлера. И тот мужик, который в тебя стрелял! И тот, который стрелял в меня! Ну, тогда, на парковке… Они ниже в списке, чем продавец фастфуда и Адам Сэндлер? — Я реально люблю креветки из «Тэ-тэ», Ака-а-аши, — тянет Бокуто и закидывает на него ногу. Его ступня ползёт вверх по голени Кейджи, потом вниз. Он гладит его с лёгким нажимом, и Кейджи втягивает сквозь зубы воздух. Сейчас не дышите. Ему надо сосредоточиться на чём-то другом, пока все мысли не перетекли вниз, к бедру, и колену, и голени, и не встали поперёк вен тромбом. Где он сейчас? — Тот продавец? Боже, надеюсь, не за стойкой… Надеюсь, его уволили, и он больше не испортит никому жизнь креветочной недостаточностью. Нет, Кенма. — А, — Бокуто замирает. — Не знаю. Он оставил нам машину… Может, вернулся в Яму? Котаро ёрзает на кровати, и его пальцы снова на плече у Акааши, снова чертят там узоры: на этот раз они проще. Круги и спирали. Это немного щекотно. Морфин растапливает их во времени, и они воском остаются там, где пальцев Бокуто уже нет. — Ты же не думаешь, что он пошёл искать Куроо? Чёрт, — Бокуто вздыхает, переворачиваясь обратно на спину. Смотрит в потолок, и Кейджи хочется забрать свои слова обратно и спрятать их под подушкой — они разберутся с этим завтра. Ему хочется, чтобы Котаро опять повернулся к нему, опять касался его, и они бы притворились, что за окнами всё ещё дождь, всё ещё Исландия. — Кейджи… Почему ты оставил его в живых? Вы осуждаете меня за это, Бокуто-сан? Только не вы. Пожалуйста. — Нет-нет, что ты, я… Я бы тоже так сделал. Но вы бы признались в этом Кенме. — Наверное, — Бокуто морщится. — Но я не умею хранить секреты, понимаешь? От них у меня начинается сыпь, и всё чешется… Но я… Я не считаю, что ты предал его или типа того. Я на твоей стороне, Кейджи. Ты его телохранитель. — И что с того? — Котаро опять смеётся. Этот смех… Разве есть в мире что-то важнее этого смеха? Он звучит так складно, будто его написал гениальный композитор, посмотрел на нотный лист и сжёг его, поняв, какое опасное оружие создал. Он звучит, как щебет птиц под сводами супермаркета над мясным отделом — нечто прекрасное и чистое в убогой обыденности. — Это ведь просто работа. То, что я его телохранитель, не значит, что у меня нет выбора или что я должен поддерживать каждое дебильное его решение. Но я ваш телохранитель. И это не просто работа. И я поддержу ваше любое решение. — Даже если я, например, решу запустить в канализацию Токио двести тысяч крокодилов? Зачем вам это? — Это просто пример! Я даже не знаю, где купить столько крокодилов. Подождите, я поищу варианты… — Кейджи, нет, тебе нельзя вставать! — Бокуто тянет его обратно в постель, и Акааши решает, что крокодилы могут и подождать. — Я это к тому, что Кенма, он… Довольно хреновый работодатель, понимаешь? Да, он хорошо платит, но ему ведь даже не нужны телохранители. Их — нас — нанимают, когда боятся умереть, а он не боится. Он хочет этого, так что ему нужны не охранники, а психотерапевт. И друзья. Ему нужен только один человек. — Я… Я не думаю, что это так, Кейджи, — мягко отзывается Котаро. Он собирался нас бросить. Тогда, в отеле. Он поджёг свой номер и не собирался из него выходить. — Тогда он собирался бросить Куроо, — спорит он. — Он ведь думал, что мы, ну, мертвы. Он думал, что у него никого нет, кроме Куроо Тецуро, и этого было недостаточно. За эти полтора года он себя не убил, хотя Куроо не было, а мы были, так что… Это математика, Кейджи. Не думаю, что это она. — Точно тебе говорю. У меня было твёрдое «ну ладно, сойдёт» по математике в школе. Я знаю. Я читал ваши файлы. — М-м, — тянет Бокуто, и что-то в его интонации растекается и струится прямо по истресканным рёбрам Кейджи. — Тебе понравилось? Я помню, как увидел вашу фотографию и подумал… — Что ты подумал, Ака-а-аши? — теперь его шёпот дрожью пенится на шее Кейджи, и ему всё сложнее оставаться в постели — его тело просится взмыть вверх, к потолку. Раствориться в нём фреской. Я подумал, что вы прекрасны. Я убедил себя, что вы слишком очевидно прекрасны, как если бы художника без фантазии попросили нарисовать идеального человека. — Без фантазии? — он усмехается. — Это звучит немного обидно. Я понял, что ошибся, когда увидел вас вживую. Почему вы… Вы правда читаете мои мысли? — Только когда ты думаешь обо мне, — губы Бокуто касаются его уха, челюсти. Кейджи запрещает себе двигаться — сейчас не дышите, — пока его прошивает лучами радиации, высвечивает рентгеном все его сколы и трещины, все его изъяны и раны, пока в его груди не обнаруживают ничего, кроме любви. Пока в его голове нет ничего, кроме той ночи в Исландии. Кенма хлопает дверью, и они остаются на кухне в одиночестве. Кейджи подносит кружку к губам и делает глоток. Вино кислое и терпкое, и он ощущает его вкус особенно ярко и чётко, будто все его чувства обострились, как в адреналиновой тревожной горячке. Он впервые за одиннадцать лет официально безработный. Бокуто берёт бутылку и пьёт из горла. Акааши смотрит за движением его кадыка, и вдруг понимает. Он впервые за одиннадцать лет не должен ставить безопасность Кенмы выше своих чувств. Бокуто больше не его коллега. Если сейчас дом загорится, ему не нужно будет бежать наверх, чтобы вытащить Кенму из огня. Если в дверь ворвётся сотня наёмников, ему не надо будет закрывать Козуме своей грудью. Если встанет выбор: Бокуто или Кенма, — он может его не делать. Он может попытаться спасти обоих. Он может даже попытаться спасти себя. Это стандартное правило. Сначала наденьте кислородную маску на себя. А потом помогайте другим. Это инстинкт выживания, который ему пришлось вырезать из себя с корнем. Он может вновь заронить это семя. Прорастить его. Но, что важнее, он может подойти к Бокуто и сорвать с него этот фартук: «Я целуюсь и готовлю одинаково хорошо». Поднять его, как лист обвинения в суде, и потребовать доказательств. Кажется, Бокуто тоже понимает это. Где-то между четвёртым и пятым глотком. Он вдруг замирает, и вино стекает по его подбородку тонкой струйкой. Он отставляет бутылку. — Кейджи, — тихо говорит он. С опаской. С надеждой. — Что… Что теперь? Ты ведь не уедешь? Акааши хочется рассмеяться, но он не делает этого. Почти никогда не делает. — Ты не можешь уехать, Акааши! Ты нужен ему. И… Кейджи сжимает кружку в руках так сильно, что вино в ней начинает подрагивать. Он ставит её на стол. Ему хочется сказать: «Тогда дай мне причину остаться», но семя ещё не дало росток, оно даже не в почве, и Акааши не может надеть кислородную маску, даже когда задыхается в разреженном воздухе на высоте тысячи километров над уровнем нормальности. — Я не могу просто остаться здесь, Бокуто-сан. Это его дом. Бокуто беспокойно мнёт руки, щёлкает пальцами, оглядывается по сторонам, будто среди помидоров, муки и сыра может вдруг найтись решение. — Ты можешь найти тут работу. — В городе живёт двести тридцать человек, — спокойно говорит Акааши. — Не думаю, что кому-то из них нужны услуги телохранителя, учитывая, что мы специально искали безопасное место, где ничего никогда не происходит. На секунду ему кажется, что Бокуто выпалит какую-то очаровательную глупость о том, что отправится пугать народ с автоматом наперевес, чтобы у Кейджи была работа. Но он лишь говорит: — Ты можешь снять дом неподалёку. — Ближайший дом в часе езды отсюда. — Ну и что? Мы будем видеться, когда я буду приезжать в город за продуктами. Кенма остынет и снова наймёт тебя. — Козуме-сан собирается уезжать в Токио. — Тогда отправляйся с нами! — В качестве кого? — Моего… — Бокуто сглатывает. Он дышит быстро, смотрит прямо. Кейджи чувствует, как его недосказанность разрастается в груди отдалённым взрывом — до волны жара и разрушения ещё несколько секунд, но всё уже решено, — …телохранителя? — Что? — Точно! — Бокуто распрямляет плечи, вздёргивает подбородок. — Ты будешь моим телохранителем! Я найму тебя! — Я не возьму от вас денег, Бокуто-сан, — качает головой Кейджи. В горле першит разочарование, оседает на губах, и он слизывает его, отводя взгляд. — Тогда делай это бесплатно! Это… самое нелепое предложение о работе, которое он получал. — Ладно, — просто отвечает он. — Правда? — Котаро удивлённо вскидывается, будто и не думал, что он согласится. Особенно так легко. — Да. Но с одним условием, — добавляет Кейджи, и сердце в его груди сжимается плотным тугим комом. — Что угодно! — Я вступлю в должность только с завтрашнего утра. — О?.. — когда Бокуто изумляется, он изумляется всем своим естеством, и это обворожительно. Его брови дёргаются вверх, его тело застывает, его губы складываются в идеально круглое «О», и Акааши смотрит на них слишком долго для телохранителя, но как раз в меру — для безработного свободного человека. — Ладно! Как скажешь. Можешь хоть неделю отпуска взять, если… — Котаро, — мягко прерывает его Кейджи и делает шаг. Он закрывал клиентов от пуль, выкручивал руль на скорости ста восьмидесяти километров в час при погоне, прыгал с лайнера в тёмный холод океана, но никогда, никогда он не ощущал себя таким смелым, как сейчас. — Поцелуй меня. Бокуто вздрагивает и выглядит испуганнее, чем когда держал пистолет, целясь в него чуть ранее этим же вечером. Акааши знает, что он не спустил бы курок. Акааши никогда не дал бы ему повода. — Кейджи, — едва слышно произносит он. А потом выдыхает. И тоже делает шаг. И повторяет так же тихо, облизывая губы. — Кейджи. А потом целует его. Взрывная волна наконец достигает их — жаром, разрушением и предрешённостью. Бокуто целует его медленно, хрупко, и Акааши кладёт ладони на его плечи, чувствуя, как они дрожат. Этого мало. Ему мало. Ему нужно, чтобы Бокуто целовал его как в последний раз, а не в первый. Ему нужно, чтобы Бокуто целовал его как во все разы сразу — за все разы сразу — за все годы, и месяцы, и минуты, что они упустили и ещё упустят. Он вжимается в него всем телом, и Котаро жалобно стонет, умоляюще и бесстыдно в его губы. Кейджи зарывается пальцами в его волосы. Шаг, ещё шаг, они пьяно шатаются, врезаются в тумбу сзади, и Бокуто поднимает Акааши, не размыкая объятий, подсаживает. Кейджи обвивает его талию ногами, сдёргивая с него передник — их поцелуй разрывается, и губы Котаро влажно блестят, и от его расплывающихся зрачков у Акааши кружится голова — короткими фазами невыносимого возбуждения всё перед глазами рябит, а потом замирает. Живот сводит болезненным спазмом, как при падении или взлёте, и он притягивает к себе Бокуто, вдыхает его жадно, приникает к его губам. Он хочет его эгоистично и инстинктивно, как кислород. И эта маска, эта спасительная кислородная маска будет единственной маской, что он сегодня наденет. А вот снять он планирует всё. Начиная с рубашки Бокуто и заканчивая в его постели, или в постели Акааши, или прямо здесь, на кухне, да какая разница? Он хочет его. Он хочет этого больше всего на свете. Впервые в жизни хочет что-то для себя. Бокуто целует его шею. Кусает. Оставляет на нём засосы и свои стоны. Свои слова: сумбурные, гортанные, надрывные. Он расстёгивает рубашку Акааши, и его шершавые ладони оглаживают лопатки, пальцы вжимаются в позвонки. Кейджи думает: не спеши, у нас впереди вся ночь. И: скорее, скорее, пожалуйста, скорее, ночь у нас только одна. И: я хочу тебя. И: да. И: Котаро. Котаро. Котаро. Бокуто стягивает с него рубашку. Расстёгивает ширинку и падает перед ним на колени, как мученик перед святыней, тянет за голени, заставляя сползти с тумбы. Акааши вцепляется в края, потому что не доверяет своим ногам, своему телу — впервые оно так подводит его. Впервые мысль об этом его не пугает. Котаро сжимает его член, облизывает губы. Целует его у основания, языком проводит вверх, к головке, берёт его в рот и… О боги. О господи. Акааши закрывает глаза — всего на мгновение, это всё, что он может себе позволить. Он не должен упустить ни секунды этого зрелища. Бокуто на коленях перед ним. Его волосы между пальцев Акааши. Его губы обхватывают его член. Его взгляд разбит и раскроен, вспорот и истекает желанием. Кейджи чувствует, как растворяется, как выжигается, выцветает его смертная оболочка — так бывает, когда долго на солнце или слишком близко к нему. Так бывает, когда мысли и чувства тают от жара и растекаются по телу вместе с кровью, и теперь в нём так много, так много этого плавкого, и горячего, и горючего, что вскрой ему вены — и он замироточит карамелью и керосином. Бокуто ласкает его языком, посасывая головку, но не двигается, специально не двигается глубже, смотрит на Кейджи, ластится под его пальцы, безмолвно просит: давай. Используй меня так, как тебе хочется. Делай со мной всё, что тебе нужно. Возьми меня. И Кейджи берёт. Пальцы на его затылке. Мягкие волосы. Твёрдые движения. Давление его губ и влажный жар языка. Стенка горла, дрожащая от стона. Его взгляд пьяно бродит по лицу Бокуто. Падает на плечи, спотыкаясь. Ниже. Котаро сжимает себя в руке. Неровный ритм, в котором он себя ласкает, пытаясь подстроиться под темп Акааши. Темп, который он задаёт своими толчками, своими пальцами в его волосах. — Я сейчас… Кейджи пытается отстранить его, но Бокуто лишь берёт глубже, сжимает его бедро свободной ладонью. Движения Кейджи… Всё сбивчивее и бездумнее. Его мысли шумят в голове. Дождь за окном — помехи и шорох. Пол под ногами — зыбкий, неустойчивый. Яркий кухонный свет весь скапливается на бликах в глазах Бокуто, на влажном блеске его губ, каплях, стекающих по подбородку. Кровь в ушах громче и громче, сердце в животе стучит и бьётся, жар поднимается рассветом и… Тишина. Вдруг опускается на него. Миром. Спокойствием. Светом. Бокуто сглатывает и вскакивает, подхватывая его со смехом. Нежным смехом первого лета, самого первого лета на планете, где ещё нет жизни, но есть обещание. Он целует его шею. И щёку. И висок. Он носом зарывается в его волосы, прижимается ближе, крепче, он всё ещё возбуждён, и, о, слава небесам, слава всему, что за ними, ведь Акааши не пропустит этого момент, Акааши сможет сам довести его до грани и смотреть, как она стирается под его пальцами и губами. — Спальня, — выдыхает он. — Спальня, — соглашается Бокуто. И он закидывает его на плечо — в расстёгнутой рубашке и со спущенными штанами, и Акааши смеётся от неожиданности. Акааши смеётся, и Бокуто на секунду останавливается, чтобы прижать его крепче. Это неловко и так глупо, господи, как это глупо, и Кейджи любит его так сильно, что не уверен, что это любовь, ведь любовь — это о долге, и о боли, и о жертве. О пулях в ключицах. О тенях за спинами. О молчании и терпении. А ему так громко и нетерпеливо. Ему так легко, ему так беззаботно легко, ему так эгоистично легко. — Ты самый восхитительный телохранитель в мире, — говорит Бокуто, целуя его куда-то в бок — и это щекотно, так что Акааши снова смеётся. — Но как же тебе идёт быть безработным. — Завтра я… — Знаю, — перебивает его Бокуто. — Будешь моим телохранителем. Но сегодня ты просто мой Кейджи, хорошо? — Лучше, — отзывается Акааши. И, раз уж он всё равно висит вниз головой на плече Котаро, то почему бы не?.. Он кладёт ладонь на его задницу и с силой сжимает упругие мышцы. — Кейджи! — Бокуто подскакивает от неожиданности и смеётся, прибавляя шагу. — Вместе с работой ты лишился всего стыда! — И терпения, — с однозначным намёком добавляет Акааши. Бокуто бросает его на кровать, и Кейджи знает, что эта ночь будет долгой и никогда не закончится. Она закончится слишком рано, но останется с ним. Она останется с ним, но растворится во времени. Всё это неважно, но нет ничего важнее этого. Они вместе заснут, и в его жизни не будет сна спокойнее. Они вместе проснутся, и Акааши уже скорбит об утре, которое ещё не наступило. Он захочет всё бросить и остаться в его постели, он знает. Он захочет уговорить Бокуто уволиться и выкупить у Кенмы этот дом. Он захочет ездить с Котаро за продуктами в крошечный городок, в котором будет теперь двести тридцать два человека, и делать с ним ужасную пиццу из слоёного теста в нелепых фартуках, срывая их посреди кухни, и заниматься с ним любовью каждую ночь, и выкинуть всё оружие в ледяные волны, и сменить бронежилеты на свитера из комиссионок, и читать книги, лёжа на его коленях, и собирать с ним паззлы на полу в гостиной. Он хочет, чтобы единственной его заботой было: что приготовить на ужин? В машине, кажется, кончился антифриз, посмотришь? Ты не видел, где пульт от телевизора? Чёрт с ним, давай никогда не смотреть новости. Давай никогда не поедем в Токио. Давай никогда не встанем утром и не покинем этой кровати. Но он знает, что любовь — это о долге, и о боли, и о жертве. О пулях в ключицах — и о греческих мифах, которые читают в палате осипшим голосом. О тенях за спинами — и под глазами, когда не спал всю ночь, потому что у него приступ. О молчании и терпении — и о глупых комментариях о Конохе из бухгалтерии. О сгоревших мотелях и сопутствующих жертвах. О том, чтобы не говорить ему о сопутствующих жертвах. О ночах в больницах и бинтах, на которых остаётся кровавая корка ожогов. О часах дороги по горным серпантинам, чтобы посмотреть в затянутые лихорадкой глаза, поднять пистолет и не выстрелить. Вернуться и сказать, что всё кончено. О спрятанных ножах и шнурках. О лимонах и лимонаде на открытке, которая, ты точно знаешь, его выбесит, но пускай он лучше злится, чем исчезает. О радиоуправляемых крысах, стучащихся в диван, потому что вы немножко сошли с ума, будучи запертыми здесь друг с другом. Здесь, где каждый волен уйти, и каждый остаётся. Акааши хотел бы любить только Бокуто. Легко, беззаботно легко, эгоистично легко любить его. Это было бы так просто. Но по какой-то несправедливой причине, по садисткой вселенской шутке Бокуто Котаро не единственный человек, которого он любит. Но не сегодня. Сегодня в нём больше морфина, чем прощения. Больше трещин, чем терпения. Сегодня, прямо как тогда в Исландии, он наденет кислородную маску сначала на себя. Он не станет снимать её до самой посадки. Он лишь надеется, что, сойдя с трапа, он не окажется единственным, кому хватило любви выжить. А пока… Пока он поворачивается к Котаро и думает: «Поцелуй меня». И Бокуто всё ещё может читать его мысли.