Терапия

У него болит рука. Боль от костяшек волнами толкается к пальцам, отдаёт в запястье. Может, он что-то сломал. Но для этого что-то в нём должно было остаться не сломанным. Куроо ушёл. Куроо ушёл, думает он, и хуй с ним. Он его ещё найдёт. Теперь, когда Кенма знает, что он жив, когда видел своими глазами, трогал своими руками, языком не пробовал, но заочно карандашиком вписал: верю. Теперь его отсутствие в данном месте и в данную секунду не кажется таким катастрофическим и невыносимым. Кенма может дышать. Он может набрать в лёгкие воздух, которым минуту назад дышал Куроо Тецуро, и выдохнуть углекислый газ, чтобы он поднялся вверх, и вверх, и выше, и приложил свою невесомую руку к озоновой дыре прямо над дурной головой Куроо Тецуро, и луч солнца преодолел расстояние в восемь минут, коснулся его носа, заставил чихнуть и вызвал рак кожи. Может, два. Всё это — и даже больше — теперь возможно в этой невероятной новой вселенной, Вселенной 2.0, улучшенной версии, в которую по многочисленным просьбам пользователей (пользователя, единственное число, спасибо, больше никто в целом мире об этом не просил) вернули NPC Куроо Тецуро; за него по-прежнему нельзя играть, но на него можно кликнуть — и он выдаст какую-нибудь дерьмовую реплику. Его можно убить, но он заспавнится в том же городе, на том же месте, где вы его встретили в первый раз. Его даже можно романсить, но только за донаты или с модами. Обычным смертным никак не вариант. Всё забагуется. Так что да, Куроо ушёл — и хуй с ним. Пока что. Ближайшие десять, девять, восемь, семь Кенма не будет одержим им, потому что есть проблемы посерьёзнее, чем отсутствие или присутствие Куроо Тецуро. Есть дела поважнее. Например… — Акааши. Он поворачивается. Акааши смотрит на него с безмятежным принятием, с буддийской гармонией, и колесо Сансары крутится в его глазах ярмарочным аттракционом, и он уже наполовину переродился и наполовину — камень. Ни обреченности, ни вины, ни страха нет на его лице, на его абсолютно застывшем лице, и это выводит Кенму из себя. Колесо в нём далеко от Сансары — это свист и грохот отлетевшей покрышки, которая будет скакать по полям и холмам, пока не прибьёт кого-нибудь с нехерового такого разбега. Колесо в нём — это русская рулетка с шестью патронами из шести. Колесо в нём — это барабан стиральной машины, гудящей на фоне в домике в горах, в котором — о нет, никакой каминной полки — Кенма приколачивает на дверь табличку «Предателям вход воспрещён», так что Акааши Кейджи приходится ночевать на коврике под дверью. — Объясняй, — приказывает Кенма, хотя не имеет на это никаких прав, никаких полномочий. Он пытается выплюнуть это слово — грубо и резко, но оно выпадает из его рта без всякой силы, опускается к земле медленно, ложится на пол между ними. Акааши выглядит так, будто вздохнул бы, если бы в нём осталось хоть что-то человеческое вроде лёгких. Нет, внутри у него сплошная бумага. Он человек-оригами — каким сложили, таким и будет. С теми же углами и сгибами. Без скоб и клея — он скреплён лишь тем, как его сломали и где. — Давай не здесь, — говорит он. Кивает за спину, на уборную. «У вас тут какая-то туалетная вечеринка? И меня не пригласили?» — спрашивает Куроо из прошлого. Кенма мысленно высылает ему приглашение, точно зная, что он не придёт. Идёт за Акааши. Тот первым открывает дверь, коротким жестом руки (о, на что только ни способна рука, когда в ней зажат пистолет) выгоняет всех из полутёмной комнаты с неоновыми лампами у плинтусов: свет падает снизу вверх, и лица с непривычными, перевёрнутыми тенями, искажаются. Кенма невольно бросает взгляд в зеркало: всё белое светится лёгким космическим ультрафиолетом — их зрачки, рубашка Акааши, кончики волос Бокуто. — Нет, — говорит Кенма, и его зубы тоже светятся. Его ярость — белая от накала — почему-то не фонит вокруг него инопланетной аурой. — Выйди. — Но… — Бокуто хмурится, прикусывает губу. Пытается спросить: «Вы же не поубиваете друг друга?» — так, чтобы не накаркать. — Я твой телохранитель, я не могу тебя оставить, а Кейджи — мой телохранитель, так что не может… — Выйди! — рявкает Кенма. Бокуто поджимает губы. Смотрит куда-то за плечо — наверняка ждёт кивка Акааши. Предатель. Тоже предатель. Видимо, в домике в горах Кенма будет торчать в гордом одиночестве. А может, это ему надо свалить и оставить их всех там гнить в своём клубе ебучих мудил с обязательным взносом размером в один нож в одну спину. — Охраняй дверь, чтобы нас никто не беспокоил, — добавляет Кенма. Это уже больше похоже на задачу, чем на изгнание, и Бокуто нехотя кивает и медленно-медленно закрывает за собой дверь, поглядывая из-за плеча, как пёс, которому за праздничным столом крикнули: «Место!» И они остаются втроём: он, Акааши и тревожное отсутствие кого-либо ещё. Акааши молчит, не торопясь оправдываться. Смотрит со спокойным вызовом: «Спрашивай». Кенма не знает, с чего начать. Решает: с конца. — Поэтому ты не хотел, чтобы мы возвращались в Токио? — он вспоминает тот день в Исландии, слоёное тесто и своё слоёное тело — один слой пустоты за другим. Вспоминает, как глаза Кейджи на секунду загорелись идеей вернуться домой, начать всё с начала, прежде чем он отрезал: «Нет», и был за это уволен. — Ты знал, что я встречу тут… его, да? — Не знал, — после небольшой паузы отвечает Акааши. — Не думал, что он тоже будет здесь. Но новости о твоём возвращении бы рано или поздно всплыли. — И он нашёл бы меня. «Нашёл его», — ногтями по стеклу позвоночника — хрупкому, выдутому из жаркого и податливого, застывшего в секунде от того, чтобы лопнуть. — Так я предполагал, — кивает Кейджи. От этого слова по телу Кенмы дрожью ползёт ярость: предполагал. Он, Акааши, стоял посреди их ебучего дома в ебучей каменной пустыне и предполагал, где будет Куроо Тецуро и что будет происходить в его голове, из которой — о чудо! — он, оказывается, не вышиб мозги. Предполагал, какими будут последствия их встречи — встречи, возможность которой Кенма полтора года как развеял по ветру вместе с остатками разума. Предполагал он, блять. — Ты сказал мне, что убил его, — выдавливает Кенма. Его рука сжимает холодное и твёрдое — и он не сразу понимает, что это пистолет. Что он схватился за него от страха ли, от злости. Но он тут, в его пальцах, и Кенма абсолютно точно не собирается его опускать. — Нет. Я сказал, что всё кончено.

БАМ!

Акааши отбрасывает к стене, он врезается в неё с тяжёлым хлопком, но стоит на ногах. — Сука! Не смей, — Кенма смаргивает с глаз расплывающийся по сетчатке гнев. От него шатает — тело, комнату, мир, развороченную дыру в рубашке Акааши. — Кенма! К… Кейджи! — Выйди! — Всё в порядке, Бокуто-сан, на мне бронежи…

БАМ!

Вторая дыра под первой. Миллиметр разницы, потому что навыки не пропьёшь, сколько лимонада ни выпьешь, сколько лимонов сквозь себя ни процедишь. — Кенма! — Выйди! Или следующую пущу в его лоб, ты понял? Ты. Понял? Дверь закрывается. Акааши дышит тяжело, морщится болезненно. Рёбра, да? Бедняжка. — Не смей, — повторяет Кенма, до боли сжимая зубы. Дёсны пульсируют, по нёбу размазывается привкус крови, — выёбываться со всей этой семантикой. Ты сказал, что всё кончено, и ты знал, как я это пойму, — Акааши молчит, и приходится снова вздёрнуть курок. — Ну?! Знал?! — Знал. — Ты соврал мне. Ты ослушался приказа. Ты предал меня. — Да. С губ срывается уродливый смешок. Как легко, как спокойно он в этом сознаётся. — Почему? Молчит.

БАМ!

— Почему?! Он сползает по стене на пол. Рукой придерживает рёбра, и Кенма жестом смахивает его ладонь, ведя пистолетом: убери. — Он был не в себе, — теперь ему уже не легко. Слова из чугуна перекатываются по его зубам, блестящим, светящимся в неоновых лампах зубам — и вываливаются изо рта. Славно. — Ранен, в… бреду, — Акааши прикрывает глаза на секунду, переводит дыхание. Лёгкие натужно пропускают воздух, раздувая треснувшие рёбра. — Думал, что ты умер. В пожаре. Нет. Нет, он не… «Ты жив». «Ты… тоже». Кенма не понял. Тогда — не понял. Это звучало издёвкой, звучало чем-то вроде: «И тебе привет», «И сам не болей», но нет. Он действительно был удивлён. «Я… не могу». — И ты позволил ему считать меня мёртвым, — произносит Кенма — тихо-тихо, как… — чтобы он меня не нашёл.

Чтобы он тебя даже не искал.

Акааши кивает. — Но это не ответ, — Кенма дёргает головой, злость снова подкатывает к горлу, пульсирует в глазницах. Больная, больная злость. — Почему ты не убил его? — А почему ты приказал мне убить его? — Что? Как это вообще связано? Что это за ответ такой? Что за вопрос? Почему он… — Почему ты… приказал мне… — Кейджи с трудом приподнимается, опираясь на стену, — убить… его? — Потому что он… Он был опасен. — Нет, — Акааши хмыкает, его губы кривятся в болезненной… ухмылке? — Нет. — Потому что я его ненавижу. — Смешно. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. — Смешно?.. — Уморительно.

БАМ!

Он вновь падает и, сцепляя зубы, мычит, ударяясь затылком о плитку. Терпит, чтобы не кричать. Кенма тоже терпит, и сдерживаемый крик разъедает его изнутри шипящей, бурлящей кислотой. — Ты приказал мне… его убить, — Акааши сглатывает, с трудом приоткрывая один глаз, — по той же причине, по которой я… не стал. — Что ты, блять, несёшь?

Ты не понимаешь?

Нет, правда, ты не понимаешь? Аха-ха-ха!

— Ты злишься, что я… не закончил? — он, морщась, приподнимает руку, чтобы расстегнуть бронежилет, но Кенма…

БАМ!

…делает предупредительный выстрел ему в грудь. Рано. — Я знаю, что… не злишься, — процеживает Акааши. — Ты… хочешь его. Всегда… хотел… себе. — Я злюсь, — Кенма чувствует, как скашивает, сводит мышцами лицо от этого нелепого слова, потому что нет, он не злится, он предполагает, что в его крови не осталось ничего кроме кипящей желчи, ядрёной, ядерной, ядовитой ярости, которой можно напитать целый город, и его разорвёт сверхновой — такой яркой, что в Токио не останется тени, ни одной тени, потому что нечему будет её отбрасывать, — потому что ты… Ты…

БАМ!

— Полтора года!

БАМ!

— Полтора года я думал, что он мёртв! Я просыпался и видел его, засыпал — и видел его, я слышал голос, твой голос в своей голове, и ты говорил мне, что он мёртв, что я приказал убить его, что это моя вина, что его нет и никогда не будет, и это я сделал, я сделал своими словами, двумя словами, и ты… Ты оставил меня. Ты оставил меня сходить с ума. День за днём, полтора года. Я… Я ёбнулся, Кейджи! Я нахуй ёбнулся из-за тебя! Из-за… себя и… него и…

БАМ!

— Как ты мог, а? Как ты… Ты ведь видел. Ты видел, что это делает со мной. — Я думал…

БАМ!

— Я надеялся, — поправляется Кейджи, — что ты… оправишься. Переживёшь. — Пере… живу?.. — Кенма давится, захлёбывается смехом. — Переживу? Его? Я никогда… Я бы никогда… Переживу? Переживу, Кейджи?!

БАМ! БАМ! БАМ!

— Переживу как… как что? Простуду? Аварию? Ёбаный апокалипсис?! Я… Я потерял всё! Я был разбит, нет, сука, раскрошен и вдавлен в землю, я поджёг себя… — Не имел… права. Не прощу. — Я хотел сдохнуть, Кейджи! У меня ничего не осталось, и ты отнял последнее! У меня ничего не было! Ничего! — Мы… были. Котаро и я. — Я думал, вы мертвы! Мою мать убили! — Он убил твою мать! — Он не… хотел. Не своими руками. Так случилось, потому что… и… — Ты простил его, — бумажная маска слетает с бумажного Акааши. Оригами распадается, раскладывается, и остаётся лишь мятая, изломанная бумага. — Ты простил его. — Я не… Я не знаю. Я… Заткнись!

Щёлк.

Щёлк.

Щёлк.

— Блять. Он всадил в него всю обойму. Все двенадцать патронов. Магазин пуст. Закрыто. Приходите завтра или никогда, никогда, никогда больше не приходите. — Ты простил его, но… «… не можешь простить меня, да? Себя — не можешь». — Иди нахуй, — Кенма елозит рукавом по лицу. Мокрое. Мерзкое. Блять. Просто… блять. Пошло оно всё. — Никогда больше… Не приходи, ясно? Не возвращайся. Я не хочу тебя видеть, я никогда тебя не… Ненавижу. Ненавижу тебя, понял? Понял?!

Щёлк.

Он вываливается за дверь, и Бокуто, подловив его на рефлексах, мгновенно отпускает руки, увидев Акааши. Бросается к нему. Бросает Кенму. Он падает на колени. Встаёт. Всё… срывается. Обрывается. Рвётся. Слетает. Пчёл нет, их просто больше нет, и мир загнётся — стоит только дать ему время. Дайте ему время, думает Кенма, дайте. Время. Ему нужно… отдышаться. Просто вспомнить, каково это, просто набрать в грудь воздуха и не чувствовать трещины на рёбрах и пули в отсутствии бронежилета. Он всадил всю обойму в Акааши, но это у него, у него в груди стало на двенадцать патронов тяжелее. Он там, внутри, этот свинец. Раскаляется и замерзает. Раскаляется и замерзает с каждым вдохом. Это… больно. Ему больно. У него болит рука. Костяшки. Плечо. Его шрамы чешутся, ожоги ноют. Его разум лихорадит, и как же его заебало быть больным и жалким, всегда насквозь пробитым, всегда — переломанным, и… Хватит. Хватит жалеть себя, а? Хватит, хватит, хватит, думает он. Хватит. Дайшо о чём-то смеётся ему в спину. Люди расступаются, рассеиваются. Он выходит из клуба и идёт. Идёт. Идёт. Ключи от машины у Бокуто. Бокуто с Акааши. Всё разорвано. Сухожилия и мышцы, плоть, к которой они друг к другу прикипели. Всё… кончено. Так он сказал. Знал ли он тогда, насколько прав? Полагал ли? Надеялся? Когда звонил ему, когда покупал свитер, когда шёл в туалет клуба с самым смиренным, самым осансаренным лицом… Знал ли? «Почему ты приказал мне убить его?» «Смешно». «Уморительно». Он идёт. И идёт. И идёт. Есть только одно место… Осталось только одно место, где он хоть что-то не проебал. Всё — не проебал. Он дойдёт туда и ни разу не оглянется. Там, за спиной, ему совершенно не на что больше смотреть. Нечего больше слушать. Он там не нужен. Там домик в горах, и стиралка, в барабане которой кончились все патроны, и отбеливатель гоняет по кругу воспоминания. Там нет камина и полки над ним, потому что ему там больше нет места. Там надпись на двери: «Предателям вход воспрещён». И поэтому там полностью, совершенно, абсолютно…

пусто.