Терапия

После часа в душе Кенме всё ещё кажется, что он пахнет треской и минтаем, но теперь с отголоском «Мексиканской вечеринки» — какой-то химозной жижи 14-в-1, которую Бокуто ставит на полку в душе. «Мексиканская вечеринка» отдаёт кактусом и нищебродской студенческой жизнью, и Кенма решает: сойдёт. Всяко лучше, чем пользоваться дорогущими примочками Акааши. Он ведь заметит пропажу, а потом выставит ему счёт. Или, того хуже, Бокуто учует этот щёгольский запах на Кенме и начнёт возбуждённо тереться о его ногу, как поехавшая от гона псина. В конце концов, отрешённо думает Кенма, одеваясь, нет никакой разницы, чем он пахнет. Никто в Яме не будет его нюхать. Они выезжают из дома — двухэтажного пентхауса в центре, в который Гао добродушно («Будешь должен, Козуме. Чувствуй себя как дома, но будешь должен») позволил им вписаться, — уже за полночь, когда Токио полностью в тени. Она застилает его шёлковой простынёй, ласковой, соблазнительной. На такой ждут любовников, но не мужей, и Кенма чувствует странное предвкушение в животе — впервые за полтора года. Этот опасный флирт, что он затеял с городом, отдаёт бразильской мелодрамой (мексиканской вечеринкой?) и кончится, пожалуй, так же: на шёлковых постелях в таких сценариях к утру остаются следы кокаина и тела с пулевыми отверстиями. И ему, по правде говоря, лучше воздержаться от наркотиков. Бокуто заруливает на парковку бывших «Змей», и Кенма нетерпеливо распахивает дверь, чтобы через секунду застыть. — Что это за хуй? — он смотрит на мужика у чёрного входа, пока тот щёлкает зажигалкой, пытаясь закурить. На нём костюм, в ухе гарнитура, и он подозрительно похож на… — Блять, какого?.. — Я разберусь! — вскидывается Бокуто, выходя вперёд. Акааши следует за ним, становясь за плечом, и всё это пиздец как неправильно — эта странная рокировка. Пчёлы. Пчёлы вымирают ебучими роями. В бочке дёгтя катастрофически не хватает мёда. — Эм, господин… Чувак. Ты что тут забыл? Мужик убирает зажигалку и сообщает в гарнитуру: — Трое. Возможно, вооружены. — Возможно, — Бокуто упирает руку в бок, подгибая край пиджака и демонстрируя ствол. Он очень собой доволен. Акааши куда более элегантно складывает руки на груди — там, где на портупее у него висит кобура. Кенма вздыхает, протискиваясь мимо них. Камера наблюдения над дверью кокетливо подмигивает ему красным огоньком. Фантомный прицел на лбу саднит и чешется, и Кенма растирает его пальцем. Он смотрит прямо в камеру. Он знает, что в этом городе лишь один ублюдок пошёл бы на такую наглость — второго убил Акааши Кейджи.

По твоему приказу.

«Я знаю знаю ЗНАЮ, почему бы тебе не заткнуться?» — У тебя есть десять секунд, чтобы отозвать своего дегенерата и открыть мне дверь, пока она всё ещё чиста от ошмётков его мозгов, — говорит он. Камера снова мигает. Шуршит гарнитура. С щелчком открывается дверь. Охранник отступает на шаг, пропуская их внутрь. — Чиста от ошмётков его мозгов, серьёзно? — шепчет Бокуто, склонившись над ухом. — Да хэ-зэ, от балды спизданул, — дёргает плечом Кенма. — Не-не, мне понравилось, круто было! Да, Кейджи? — Весьма экспрессивно, — кивает тот. — Не без вульгарности, впрочем. Кенма беззвучно передразнивает его, кривляясь — не-беф-вульгавнофти-впвочем-бла-бла-бла — и проходя вперёд. Коридор дрожит от басов, вибрирует. Дым и духота оседают в лёгких. Пол липнет к подошве. Ёбаный Дайшо. Опять всё испаскудил. Кенма чувствует, как у позвонка прикипает: злость бурлит и испаряется, оседая гарью на хребте. Ему хочется хлопнуть дверью, включить свет и выключить музыку: хозяин вернулся, вечеринка закончилась. Проваливайте. Катитесь. Прочь. Этот мерзотный паразит посмел вернуться. Как ни в чём не бывало забрать «Змей», которых сам же ему когда-то подарил. В знак, мать его, доброго сотрудничества. Конечно, чего им простаивать зря, когда Кенма всё там переделал, усовершенствовал, поставил на конвейер, а? Чего им простаивать, когда Козуме нет в городе, хотя по документам они всё ещё его, и, о, он скорее бы спалил это место дотла, чем вернул его этому паскудному сукиному… — Козуме! — Дайшо тянется приобнять его за плечо, но Бокуто опережает его. Слышится сдавленное шипение, рука Сугуру выгибается под неестественным углом, где-то щёлкает предохранитель. Кенма раздражённо щурится от пульсирующего света. — Пусти, — командует он. Бокуто отпихивает Дайшо от себя, и, чуть помедлив, пистолет какого-то еблана опускается, снимая лоб Кенмы с прицела. Вечеринка кишит вокруг них, червится, опарышится. Никто ничего и не заметил: все глаза прикованы к Яме, где кто-то набивает кому-то морду. «Это могли быть мы с тобой, но ты не…» Сугуру одёргивает задравшийся рукав рубашки, сшитой из сутенёрского лоска и лизоблюдства. Он взбешён, немного унижен. Улыбается вовсю. — Ну и к чему весь этот цирк? — маслянисто тянет он. — Мы же с тобой старые добрые друзья, Козуме. — Ебало завали, — огрызается Кенма. — У тебя минута, чтобы съебаться. — Не то что? — Дайшо подзывает к себе официантку — снова, сука, в кожаном бикини, — и берёт с подноса два бокала. Протягивает один Кенме. — Я слышал, дела у тебя не очень. — Хуёво слышал, значит, — он кивает назад, за плечо. — Дела у меня настолько заебись, что теперь даже у моего телохранителя есть свой телохранитель, прикинь? Дайшо с прищуром окидывает взглядом Бокуто и Акааши. Хмыкает. — Я просто грел для тебя местечко, Козуме, — улыбается он. — Если дать углям остыть, на них ничего не пожаришь… Кстати о жарке! Мне нравится твой новый образ, — он демонстративно опускает взгляд на его правую руку — в ожоговых шрамах, сморщенных, отвратных. — Кто это тебя, м? — Да так, один отбитый мудила. — И где он теперь? — улыбка Сугуру насмешливо вздрагивает. Прямо, сука, перед тобой. — Ни за что не угадаешь, — Кенма принюхивается к пойлу, что ему всучили, и делает глоток. — Разбавляешь виски в моём клубе? Чмо, блять, бездарное. Лицо Сугуру стынет нафталиновым чучелом, смех с присвистом слетает с его онемевших в улыбке губ. — Ты такой забавный, Козуме. Рад, что ты вернулся. — Угу. Верю. Он отворачивается от Дайшо, взглядом проходясь по Яме, пытаясь найти среди персонала хотя бы одно знакомое лицо. Пара официантов, один из менеджеров зала… Ладно. Для начала неплохо. Надо будет поставить их в известность о том, что он вернулся, а вместе с ним — и старые порядки. Уволить лишних, найти им замену… — Я знал, что ты объявишься, — Дайшо снова влезает в его поле зрения, скользкая тварь. — Знал, что не удержишься и клюнешь. — Клюну? — кривится Кенма. — Ты меня, выпиздыш, петухом назвал? — Что? Нет, — Сугуру переводит взгляд на Бокуто, потом на свою официантку, ожидая какой-то поддержки и понимания — все мы, Сугуру, все мы. — Я назвал тебя рыбой. — Чего, бля? — Кенма опускает нос, принюхиваясь к своему плечу: минтай, треска, мексиканская вечеринка. — Я был на корабле, окей? Отвянь. — Каком кора… Ладно, знаешь что? Неважно, — он закатывает глаза, постукивая пальцами по стакану. Через пару секунд, впрочем, не выдерживает и поясняет: — «Клюнешь» в смысле как на рыбалке, понял? Потому что я забросил тебе наживку. Я тебя словил. — Нихуя ты меня не ловил. — Но ты же тут. — Потому что это мой клуб. — Потому что в твоём клубе моя наживка, — Дайшо от негодования переходит на шипение, и Кенма брезгливо отворачивается, чтобы не оказаться заплёванным. — Да о чём ты, мать твою, говоришь?! — О… О, — Сугуру прерывает сам себя. Отшатывается. Его плечи истерически дёргаются. — Так ты не в курсе. О господи. Ты не в курсе! — он смеётся ошмётками, урывками, нестройным хором ебливых гиен, и Кенма окончательно теряет терпение. — Всё. Съебался живо. Он оглядывается на Бокуто, и тот лишь недоумённо пожимает плечами. Зато Акааши… Акааши чуть хмурится — сосредоточенно, напряжённо. И Кенма узнаёт этот взгляд, он клеймом выжжен у него на загривке, он его болью под холкой чувствует — там, где кусают и где зализывают. Там, где голова отделяется от хребта, если на колени — и щелчок гильотины. Ему не нравится этот взгляд. Ему не нравится это всё. Что-то… не так.

Думаешь?

Здесь что-то… происходит. Прямо сейчас происходит нечто непоправимое и страшное, какая-то чудовищная катастрофа, после которой остаются лишь списки погибших и…

…кое-кого

там…

…не хватает.

Кенма делает шаг вперёд, к Яме, чувствуя, как пол под ногами трусливо уползает в угол. Как пол перестаёт существовать как концепция, и он идёт мимо него, вне его, не над, не под — где-то между. Из Ямы доносятся удары. Молчаливые и точные, резкие. Выдохи сквозь зубы. Выпады шагов. Толпа воет и свистит. В его ушах звенит тревога, кровь пульсирует в голове, заливая мозг горячим вязким ужасом. Это нереально. Такого не может быть. Он болен. Он насквозь болен телом и духом, он сошёл с ума, да, точно, он рехнулся там, в Исландии, он лежит между камнем, камнем, холодом, и камнем, и дождь размывает его слой за слоем, слой за слоем, пока не остаются лишь оголённые нервы — и он барабанит по ним, БАМ БАМ БАМ БАМ Удары в Яме. Он подходит к ней, как к пропасти, в которой ни ржи, ни лжи не осталось. Кровь в его голове топит всех мозговых паразитов, и они кричат и смеются, захлёбываясь и корчась. Они смеются: нашёл его, НАШЁЛ ЕГО. И на один процент он чувствует всё, что можно чувствовать, и на девяносто девять процентов — то, чего нельзя. На языке привкус гнилых лимонов мешается с железом, ментолом и господи боже нет этого не может быть

Посмотри.

Я не хочу не хочу не хочу

Посмотри!

Пожалуйста, нет.

Пожалуйста.

Он подходит к краю, самому краю, за которым только медузы, и пустота, и смерть, и ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. ИНТ. ЯМА Он подходит к краю, к самому краю. Акааши. Акааши соврал. Ему хочется убить его.

Хочется упасть к нему в ноги и разрыдаться.

Он никогда не простит его.

Спасибо.

Господи боже, спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо спасибо

Но это… Разве это… Возможно? Удар. Кровь из чужого рассечённого брызжет ему на лицо, и он моргает, не отшатываясь. Один из них падает. Другой стоит. Сутуло. Изломанная кривая его позвонка. Капли пота на его шее. Дышит тяжело. Вытирает разбитую губу. Шнурки на его кедах. С выжженным носком. В копоти, без улыбки и блядства. Его волосы. Взмокшие. Растрёпанные. Его руки. В ссадинах и бинтах. Его футболка. Без надписей. Его штаны. В брызгах крови. Его глаза. Закрыты. Он. Жив. Кружится голова. Против часовой, отвинчиваясь от тела, отделяясь по холке — колени, щелчок, гильотина. Страшно, до онемения страшно заходится сердце. Он должен быть мёртв, кто-то из них двоих должен быть мёртв, полтора года он жил во вселенной, в той же вселенной, где оба они были живы, нет, это неправильно, нет, это неправда, неправда, неправда не — К… Нет. нетнетнетенетнетенееннетенетнетненентнеттенненетенетент Его глаза. Открыты. Его глаза. В них нет ничего святого, ничего нет, в них чернота, нет, сама суть черноты, сама её чёрность, тёмность мешается с пустотой, и бог создал всё, всё создал, посмотрел в его глаза и сказал: «Что ты блять такое?» — Кенма?.. — Куроо. Сегодня ночью ты будешь думать о… Сегодня ночью ты думать не будешь, ты ёбнулся, ты окончательно ёбнулся, теперь на рождение мысли тебе нужен специальный билет, и кассы сломались, иди нахуй, боже, просто иди нахуй. — Ты жив. Разве? РАЗВЕ? — Ты… тоже. Вот и поговорили. Он делает шаг, шатко спрыгивая в Яму, скорее падая, чем нет. От него больше не пахнет ментолом, зато от Кенмы пахнет минтаем, и треской, и блядской мексиканской вечеринкой, и, о, какой ты, сука, молодец: «Меня никто не будет в Яме нюхать» — миня-никто-не бувет-в-ями-нюфать-бла-бла-бла — ЧТОБ ТЫ СДОХ. О чём ты думаешь? О чём ты, блять, думаешь? Он жив. И ты тоже, каким бы странным это ни казалось. Вот это, сука, совпаденьице. Вот это, нахуй, встреча. Куроо Тецуро смотрит на него всеми побитыми — недобитыми — тварями мира. И нельзя это так оставлять. Добить надо. Обязательно — добить. Кенма замахивается. Кости в кулаке встряхивает болью, но как же хорошо. О, как же хорошо — до слёз. Может, приказать Бокуто убить его? Может, он справится лучше, чем Акааши? А может, нахуй? Нельзя никому доверять, надо такие дела самому делать, своими руками. Надо… — Кенма. Куроо перехватывает его руку, потянувшуюся к его горлу. Его взгляд спотыкается об ожоги. Он сглатывает. Его горло. Без всяких следов. Значит, никто не кусал его и не оставлял засосы в ближайшую неделю. Но, что куда важнее, этот ебучий мудак даже не удосужился попытаться повеситься на ебучих шнурках за время его отсутствия. Ни стыда, ни совести, ни капли уважения.

«Эй, ты вообще любил меня?»

Ты вообще скучал по мне? Потому что я Я, блять Я — Я… не могу, — он отпускает его руку. Куроо отпускает его руку. Куроо отпускает его руку, отшатывается, спотыкается, едва не падает. Уходит из Ямы. Уходит от «Я его убью», — думает Кенма. На этот раз — точно. На этот раз он доведёт всё до конца. Он найдёт его. И свяжет у себя в подвале. И купит дом с подвалом, чтобы связать его в подвале. И никогда, никогда, никогда не отпустит и… — А я, блять, могу?! А ну вернись! Тварь. — Куроо! Ублюдок. — Тецуро! Сучий выродок. — Т… — встаёт поперёк горло. Он достаёт пистолет и целится ему в спину. Его руки не дрожат. Куроо замирает, будто чувствуя спиной прицел. Не оборачивается. Ждёт. — Блять, — Кенма роняет голову, прижимая ствол ко лбу. — Блять! Теперь дрожат — его руки. Его сердце. Он не хочет смотреть. Не хочет смотреть ему в спину. Нашёл его. Думает он. Нашёл его. Нашёл его. Нашёл.