Терапия

Они прибывают в Токио через месяц. Нет, не так. Токио случается с ними через месяц, пока с Токио случается кое-что другое. Кое-кто другой. Кенма сходит с трапа небольшого рыбацкого судна глубоко ночью — глубже только спящие шахтёры и Преисподняя. Он пахнет рыбой. Минтаем и треской. Он впервые чувствует себя в этом городе гостем, но ему пока трудно понять, каким: тем, при приходе которого все неловко переглядываются и начинают придумывать причины уйти («Мне нужно покормить утюг», «Я не уверен, что выключил кота», «Мне надо выспаться, у меня завтра важное ну-всё-всем-пока»), или тем, для которого оставляют тарелку — всегда на всякий случай оставляют тарелку, накрывая стол. Восемь часов в самолёте и тридцать семь часов на борту он думает о том, каково это будет — вернуться. Думает о матери. О доме. О старике Нэкомате. Он думает о том, как его жизнь в Токио всегда была пограничной. Некома вписывалась в законы, платила налоги, соблюдала правила и отбрасывала в тень, в которой — нет. Ничего из этого — нет. Он жил в этой тени, зная, что может остаться там, а может сделать шаг и выйти на свет. Он жил в этой тени, зная, что однажды ему придётся до неё дорасти, потому что это опасно, когда тень больше человека, что отбрасывает её. Тогда она начинает его поглощать, и случаются такие непоправимые вещи, как кухонные ящики и банки с имбирём. Он думает о том, что Некомы больше нет, но тень её всё ещё там, в Токио. Она стелется по городу, одичало склабится. Её пока никто к себе не пришил, а у него в руках и нитки, и игла, но нет ни сил, ни смелости сделать первый стежок. Сквозь кожу, и мышцы, и кости прошить себя, навсегда связав воедино. Он думает об Акааши и его свитере. О Бокуто и его краснеющих ушах. Он думает обо всём, кроме. «Сегодня ночью ты будешь думать обо всём, кроме». У него случается приступ, а потом — ещё один. Они перетекают друг в друга, а время — в них. Лодку качает, штормит, хотя на море штиль. Всё смешивается, и он не понимает, где кончается минтай и начинаются волны, где кончается треска и начинается он. Ему хочется, чтобы всё прекратилось. Перестало. Ему тошно от своего тела, он презирает его за слабость, за сломанность. Кажется, его рвёт. Кажется, команда корабля смеётся над его морской болезнью. Кажется… Холодная рука Акааши не ложится ему на лоб, зато Бокуто сочувственно сжимает его плечо. Кенма утыкается куда-то ему в… бедро? Колено? Оно раздражающе тёплое. Его бесит, бесит, как же его бесит, что всё это с ним — навсегда, перманентно. Что он никогда не будет здоров, что это не лечится, что его тело всегда будет подводить его, и теперь разум — тоже. То, что с ним сделал огонь — останется на его коже до смерти. То, что с ним сделал один хороший мальчик, послушный мальчик — повредило его безвозвратно. Кажется, он спрашивает: — Зачем ты убил его? — он сглатывает слова, но они лезут обратно. Акааши не сидит с ним рядом, а потому не отвечает. Кенма слышит его молчание, считывает спокойный встречный вопрос: «Зачем ты приказал мне?» Лодка переворачивается и плывёт дальше вверх днищем. Его мутит. Он не может удержаться на потолке, а потому падает. Никто не ловит его, но Бокуто кладёт ладонь ему на лоб. Она холодная. Кенме хочется уволить его, просто чтобы вместе с ним отпал и Акааши. Просто чтобы не осталось никого, никого не осталось, и он мог лечь на дно, свернуться калачиком и уснуть. Кажется, так он и делает. А потом они прибывают в Токио и сходят с трапа. И Токио случается с ними, пока с ним, с Токио, случается кое-что другое. Кое-кто другой. — И куда мы теперь? — Бокуто поправляет съехавшую с плеча сумку — он нагружен ими, как беженец, и Кенма вспоминает о Гонконге — городе, сданном в аренду эмигрантам. Вспоминает о Гао Синьюэ и их разговоре неделю назад. Он поддержит его. У него есть условия — конечно, есть, — но он его поддержит. — Я бы сгонял в тот ресторанчик, помните? Ну, где крылышки и… О! Нет, нам, наверное, сначала надо в банк? Или в новый дом? Или… Э-эм, — Бокуто придерживает лямку зубами, пытаясь разблокировать телефон. Тот выскальзывает из его рук, и, в попытке схватить его, Котаро роняет все сумки на мокрые железные плиты порта. Акааши молчаливо помогает ему. — Кенма? — Домой, — игнорируя суету, коротко отзывается он. — А потом в Яму. — Но… Разве она не закрылась? Когда мы уезжали… Ну, то есть Акааши говорил, что… — Понятия не имею, о ком ты. Бокуто страдальчески стонет, пока Кейджи — о, Кенма уверен в этом — закатывает глаза. — Акааши Кейджи, твой телохра… — Твой. — Ага! То есть ты всё-таки знаешь, кто он! — Понятия не имею, о ком ты, — повторяет Кенма, просто чтобы побесить его. Крысу пришлось оставить в Исландии, так что он вынужден обходиться словами (крыса ему нравилась больше). — Ребя-я-ят, — хнычет Бокуто. — Вы не можете игнорировать друг друга вечно! — Я его не игнорирую, — говорит Акааши. — Я не собираюсь делать это вечно, — одновременно с ним фыркает Кенма. — Два года. Может, три. — Ты больше не собираешься вешаться на шнурках? Приятно знать, — Акааши чуть вздёргивает бровь — в отличие от Кенмы с Бокуто, помятых с дороги, он выглядит идеально опрятно в длинном пальто и костюме-тройке — его можно фотографировать и помещать на обложки: «Тысячи трейдеров спрыгнули с крыш Уолл-стрит после обвала рынка». — Бокуто, передай своему телохранителю — кстати, как его зовут, напомни? — что я никогда и не собирался вешаться на шнурках. Это была шутка. Может, вместо того чтобы скупать все дедовские свитеры Исландии, ему стоило, ну, не знаю, сходить на какой-нибудь стендап, поучиться имитировать наличие чувства юмора. — Его зовут Акааши Кейджи, и ты отлично это зн… — О, поверь, мне вовсе необязательно было выходить из дома, чтобы лицезреть комедийный фарс — ты прекрасно справлялся с этим. Все эти великолепные сценарии на моём столе… — Эм, во-первых, сценарий был один, и, да, он действительно был великолепен, спасибо? — цыкает Кенма. — Знаешь, какая моя любимая часть? Та, где тебя до смерти избивает курьер. Слушайте, может разыграем? Любительский театр имени Каташи Эйджи или как там его, а, Бо? — Акааши. Кейджи. Да блин, ребят… — И что это вообще за слово — «лицезреть»? Никто так, блять, не говорит. — А что у тебя за вендетта с моим свитером? За последний месяц ты упомянул его, — Акааши проверяет планшет, — семьдесят шесть раз. — Потому что это уродский, сука, свитер! — Я надел его один раз. — И я до сих пор лицезрею его в кошмарах! — А мне нравился тот свитер… — вздыхает Бокуто. — Спасибо, Бокуто-сан. В голосе Акааши столько вязанного толстыми спицами тепла, что Кенма… — Боже, я сейчас блевану. — Может, нам позвать команду, пока они ещё не отплыли? Они явно прикипели к этому зрелищу, оно безмерно их забавляло… — Может, мне пиздануть тебя якорем по голове? — огрызается Кенма. — Да как же ты поднимешь якорь своими немощными… — Ребят! Хватит! — Бокуто не выдерживает. Он с гортанным рыком подхватывает сумки и, проталкиваясь между ними, устремляется вперёд, к машине, которую Кенма заказал им перед первым вылетом. Он обо всём позаботился. Сам. Без помощи всяких свитероёбов. — Прошу прощения, Бокуто-сан, — виновато произносит Акааши, свежуя Кенму взглядом. — Сори. Похуй, — бурчит тот. Он показывает Кейджи средний палец и отворачивается. Высотки вдали завешены смогом и моросью, как мебель в брошенном доме. Кенме хочется сдёрнуть с них эти простыни, показать: он вернулся. Он вернулся домой.