Терапия

Бокуто дарит ему радиоуправляемую крысу. Это настолько нелепый подарок, что, открыв его, Кенма смеётся минуты две. Это на минуту и пятьдесят секунд дольше, чем стоило бы смеяться над радиоуправляемой крысой. На минуту и сорок секунд дольше, чем стоило бы смеяться, чтобы всем вокруг — всем двум — стало неуютно, неловко и слегка тревожно («Всё в порядке?» — тишиной виснет в воздухе, путается в шипах его смеха). Так долго нормальные люди не смеются. В основном потому, что радиоуправляемая крыса — это не так уж и смешно. Смешно то, что у Кенмы в голове разыгрывается ситком начала девяностых. Сценарий такой. ИНТ. ГОСТИНАЯ. ДЕНЬ. БОКУТО заходит в гостиную. У него в руках коробка с подарком. Он спотыкается и едва ли не падает. БОКУТО: Забыл завязать шнурки! АКААШИ: (Смотрит многозначительно). БОКУТО: (Хлопает себя по лбу). Камера зумируется на кроссовках БОКУТО. Там нет шнурков. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. БОКУТО: Я купил Кенме подарок! АКААШИ: Чудесно, Бокуто-сан. Надеюсь, это не радиоуправляемая гоночная машинка, ведь она напомнила бы ему о [ЗВУЧИТ ГУДОК МАШИНЫ, ПЕРЕКРЫВАЮЩИЙ ГОЛОС АКААШИ]. БОКУТО: Оу. БОКУТО отбрасывает в сторону коробку с подарком и достаёт из-за спины другую коробку. Она такая же большая, как и предыдущая. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. БОКУТО: Не волнуйся, Кейджи. Это точно не радиоуправляемая гоночная машинка! ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. АКААШИ: Славно. Надеюсь, это и не радиоуправляемый самолёт, ведь он бы напомнил ему о [АКААШИ ДОСТАЁТ КОРЗИНУ ЛИМОНОВ И ВКЛЮЧАЕТ ШУМНУЮ СОКОВЫЖИМАЛКУ, ПЕРЕКРЫВАЮЩУЮ ЕГО ГОЛОС]. БОКУТО: Оу. БОКУТО отбрасывает в сторону коробку с подарком и достаёт из-за спины другую коробку. Она такая же большая, как и предыдущая. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. БОКУТО: Не волнуйся, Кейджи. Это точно не радиоуправляемый самолёт! ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. АКААШИ: Прекрасно, Бокуто-сан. Что ж, надеюсь, это и не радиоуправляемый корабль, ведь он бы напомнил ему о [В КОМНАТУ ЧЕРЕЗ ОКНО ВРЫВАЮТСЯ ПРОДАВЕЦ ИЗ ТАЙЛАНДА И ИСЛАНДСКИЙ КУРЬЕР, ЗВУК РАЗБИТОГО СТЕКЛА ЗАГЛУШАЕТ ГОЛОС АКААШИ]. ПРОДАВЕЦ ИЗ ТАЙЛАНДА: Как же вы, сука, меня заебали! Он начинает бить Акааши по лицу. Снова и снова и снова и снова и снова и снова и снова и снова ИСЛАНДСКИЙ КУРЬЕР: Я ненавижу свою работу. БОКУТО: Это радиоуправляемая крыса! ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. Кенма записывает этот сценарий и даже распечатывает его в кабинете Акааши, прежде чем плюхнуть ему на стол. Он очень гордится собой. И своей радиоуправляемой крысой. У неё обнаружился поразительный талант: она жутко бесит Акааши Кейджи. Кенма, сидя на лестнице и свесив ноги через прутья перил (можно представить, что он за решёткой камеры; а можно не представлять), раз за разом посылает её врезаться в ножку дивана, на котором сидит Акааши. Конечно, крысьих сил не хватает, чтобы пошатнуть его диванную мощь, но она жужжит колёсиками и периодически пищит, если зажать правую верхнюю кнопку. Она стучится пластиковым носом о деревянную ножку. И жужжит, и пищит, и стучится. И жужжит, и пищит, и… — Может, хватит? — Что? Мне нельзя играть со своим подарком? — невинно спрашивает Кенма. — Вам больше нечем заняться, Козуме-сан? — Кейджи не отрывается от планшета, не поднимает на него взгляда. Его лицо идеально спокойно и не тронуто тайским продавцом. — Давай-ка подумаем… — тянет Кенма. — Я не могу выйти из дома. Не могу вернуться к работе. Не могу вздёрнуться на… — Почему бы вам не найти себе хобби? — Акааши процеживает сквозь маску. Она теперь всегда на нём — папье-маше из пережёванной бумаги: счета, и контракты, и больничные атласы… Кенма и забыл уже, как он выглядит без неё. Полтора года, считай, не виделись. — Я нашёл. Ты разве не получил мой сценарий? Как думаешь, для Голливуда слишком артхаусно? Может, какая-нибудь независимая студия и возьмётся… Снимут по моему сценарию ужастик. Порнушку. Соцрекламу! Акааши моргает. Листает что-то на планшете. Моргает снова, медленнее, словно ему тяжело поднимать веки. Кенма хватается за прутья перил, жадно припадая к ним, считывая его выражение, впитывая мысли… Словно, приблизься он к Кейджи, сможет лучше их прочувствовать — иглами под кожей, угарным газом в лёгких. Его мысли: «Козуме-сан, ваши интонации… Ритм. Манера речи. Вы сейчас говорите совсем как…» [РАЗГОРАЕТСЯ ОГОНЬ, ЕГО ТРЕСК ЗАГЛУШАЕТ МЫСЛИ АКААШИ]. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. Весь оставшийся вечер Акааши читает молча, не обращая внимания на радиоуправляемую крысу, что продолжает врезаться в ножку дивана. Она жужжит, и пищит, и стучит. Она жутко талантливая, его крыса. Потом приезжает из города Бокуто, привозит продукты. И Акааши приходится сделать вид, что он не хочет всадить в лицо Кенмы всю обойму. Кенме приходится сделать вид, что это не такой уж и соблазнительный вариант развития событий — его лицо и обойма Акааши, и прекратить пытку крысой — о, об этом не рассказывали на экскурсии в музее п… Нигде. Нигде о таком не рассказывали. Бокуто улыбается. Его лицо и волосы мокрые, хотя от машины до двери всего с десяток шагов. Похоже, там ливень. С лестницы и не слышно. Вот уж кто делает из лимонов лимонадные реки. Моря. Грёбаный лимонадный океан. — Я взял готовое тесто! В этот раз у нас точно получится… «Это точно не радиоуправляемая гоночная машинка!» Кенма прыскает смехом, и Кейджи бросает на него странный взгляд. Смеяться, похоже, теперь ему тоже нельзя. Вчера, высмеяв двухминутный запас разом, он превысил не то что суточную — недельную! — дозу, и теперь смех выдаётся ему в пластиковых стаканчиках строго по расписанию. Под роспись. Под надзором: «Поднимите язык. Покажите щёки. Хорошо». — Ты пока раскатывай, а я нарежу помидоры… Кенма? Натрёшь сыр? Он говорит о пицце, которую на прошлой неделе хотел приготовить с нуля. Мука, масло, дрожжи, все дела. И под «всеми делами» имеется в виду сплёвывание в мусорку первой пробы — и второй. Кенма нехотя встаёт со своего места на лестнице и плетётся на кухню, где Кейджи разбирает покупки. — Это… Это слоёное тесто, Бокуто-сан, — вздыхает Акааши. ЗАКАДРОВЫЙ СМЕХ. Кенма подходит к окну. И правда ливень. Ему хочется выйти на улицу, лечь на землю между камнем, и камнем, и холодом, и камнем. Позволить дождю смыть с себя все слова — слой за слоем. Те, что он сказал сегодня — чужим ритмом, и манерой, и голосом. Те, что что говорил вчера: кислые и жёлтые. Все слова, что он полтора года говорил. Все мысли, что он полтора года думал — пусть всё смоет. Хочется, чтобы следом за словами и мыслями дождь смыл с него ожоги и чужую кожу. Слой за слоем. Чтобы очистил его от скверны. Слой за слоем. Слой за слоем. Чтобы снял с него все проклятия. Слой за слоем. Слой за слоем. Чтобы избавил его от лукавого. Чтобы вымыл из него воспоминания. Чтобы забрал с собой ментол и память подушечек пальцев. Чтобы стёр красную точку с его лба. Чтобы наполнил грудь дождевой водой — студёной, без вкуса и запаха. Чтобы унёс его голос, и имя, и суть. Слой за слоем. Слой за слоем. Бережно раздел его, как спящего. Бережно его разделал. Ему хочется заснуть там, в луже между камнями и холодом, как засыпал в детстве на диване под звук полуночного телемагазина с самыми бесполезными товарами мира. Ему хочется, чтобы дождь пришёл, и поднял его, и отнёс в кровать. Отнёс домой. Он сглатывает, отводя взгляд от окна. Акааши и Бокуто выкладывают помидоры и сыр на квадратный пласт слоёного теста. Скоро они поставят его в духовку — не газовую, конечно, потому что в доме с тупыми ножами и одеждой без шнурков духовка и плита должны быть исключительно электрическими. Чтобы он не мог запихнуть в неё голову и уснуть, как шахтёр, в двух метрах от Преисподней. Чтобы синие огни конфорки — пляшущие в кругу дьяволята — не нашептали ему всяких гадостей. Чтобы не завлекли его огнями святого Эльма в беспросветную, безвылазную топь. Кенма смотрит на Бокуто и Акааши и вдруг видит их не зрителем за кадром. Съёмки кончились, погасла табличка «СМЕЯТЬСЯ», их всех отпустили домой. Он никуда не ушёл. Ему некуда идти, кроме как к ним двоим. Если дом — это там, где сердце, то его дом сгорел. Эти двое? Они скорее как притон для бездомных. Они — машина с откидывающимся сиденьем, в которой спишь, когда потерял всё остальное. Они — последний приют. Два метра под уровнем горя. Гроб и крышка — спокойного сна. Кенма смотрит на них, и ему не хочется сдохнуть. От этой мысли прошивает ужасом: ему впервые за долгое время не хочется сдохнуть, потому что ему не хочется ни-че-го. Дождь за окном шуршит закадровым смехом. Кенма состоит из него на девяносто девять процентов — из этого шума и пустоты. И на один процент — всего на один процент — из… Я хочу домой. — Я еду в Токио. «И кто не спрятался…» — думает Кенма, и оно загорается, оно загорается в нём, оно полыхает. И в этот раз из огня его никто не выносит. В этот раз огонь принимает его за своего.