Терапия

«Когда жизнь даёт тебе лимоны, сделай из них лимонад». — Что это? — Открытка. Кенма перечитывает дебильную фразу снова. Она написана по-английски. Шрифтом, которым обычно украшают торты, вышивают подушки. Вместо «О» в ней дольки лимонов. — Если ты не знаешь перевода… — Я знаю перевод, — перебивает Кенма. Губы Акааши вздрагивают. Это что-то среднее между улыбкой и нервным тиком. Он раздражён, но при этом доволен, что Кенма раздражён не меньше. Можно было бы сказать, что они ненавидят друг друга, если бы слово «ненависть» не потеряло для Кенмы значение полтора года назад. У слова «ненависть» много граней. Острых, объёмных. Оно едкое, как бензин, текущий из простреленного бака. Оно влажное, как выстуженный морской ветер, облизывающий продрогшую холку. Оно прогорклое от гари. Оно пылающее — всегда — пылающее. То, что происходит между ним и Акааши, не имеет столько граней — оно безгранично. Не имеет столько углов — у него мягкие стены, белые стены, облачный поролон. Не имеет ни вкуса, ни запаха — как газ на дне шахты. «В какой-то момент у них разболелась голова, их затошнило, а потом они все заснули. В обнимку с кирками, с касками и с дохлыми канарейками — заснули. Они до сих пор лежат там, в тёмном тоннеле. Совсем чуть-чуть не докопавшись до Преисподней». Вот что происходит между ним и Акааши. Кенма открывает никчёмную хреновину с лимонами. Зачитывает содержимое: — «Скорейшего выздоровления!» — пауза. — У меня, вообще-то, день рождения. — Но вы и больны немного, так что не повредит, — пожимает плечами Кейджи. — Я абсолютно здоров. — Где? Кенма швыряет в Акааши открыткой — так фокусники бросают карты, заставляя их вонзаться краями в мишень.

А он так умеет. Наверняка ведь умеет.

«Заткнись». Открытка бьётся уголком о грудь Кейджи и со слишком громким для куска бумаги хлопком падает ему под ноги. — Спускайтесь вниз. Бокуто-сан с восьми утра ждёт вашего пробуждения, чтобы вручить вам свой подарок. — Он мне понравится? — Кенма морщится, приподнимаясь на подушках. Акааши прав: он немного болен. Всегда — самую малость, чуть-чуть, насквозь нездоров. — Разумеется. Уверен, вы об этом мечтали. — О, так это отрубленная голо… Их взгляды встречаются собаками на привязи. Они натягивают цепи, скалят зубы. Ждут команды перегрызть друг другу глотки. Каждый раз, когда такое случается, Кенма думает: сейчас. Сейчас цепь порвётся. Но Кейджи спокойно наматывает её на кулак. Треплет адских гончих по холкам. — Американо или эспрессо? — Эспрессо, — отзывается Кенма. Подумав, добавляет: — Двойной. Акааши кивает и уходит. Он, сука, никогда не делает ему двойной эспрессо. Разбавляет водой. Кенма вздыхает и свешивает ноги с кровати. Его ступни не похожи одна на другую. Кожа левой выглядит так, будто её сняли, взбили в пушистую вату, спряли из неё нитки, связали из них, толстых и курчавых, новое… нечто. Кожей это уже не назвать. Оно больше напоминает поверхность мозга, каким его рисуют в учебниках, или равномерно распределённый по кости фарш, или фото из рекламы: «Ученые открыли новую планету и пришли в ужас, когда узнали, что в глубинах её многочисленных кратеров…» Дальше надо перейти по ссылке. Дальше лежат на холодной земле спящие шахтёры. Кожа правой гладкая и белая, шелковистая. Нежная, словно с век или сгиба локтя — морщинки собираются тонкими складками, стоит провести по ней пальцем. Кенме тошно от одного взгляда на неё. Кенма ничего не имеет против своей левой ступни: она уродлива, но он сделал это с ней сам. Он ни о чём не жалеет. Но правую… Правую он презирает. Кожу на ней ему навязали против воли. Его вытащили из огня, отвезли в реанимацию, спасли — против! его! воли! Иногда он думает о человеке, которому она принадлежала. Эта кожа. Чаще — о людях, которые его знали. Может, любили. Если бы они встретили Кенму и коснулись его ступни, вспомнили бы их пальцы?.. Вспомнили бы подушечки их пальцев ощущение…

А ты бы вспомнил? Ты бы вспомнил ощущение его кожи? Вслепую. На ощупь. Протяни руку, коснись его призрака. Чувствуешь? Чувствуешь? ЧУВСТВУЕШЬ?

Кенма резко встаёт, отбрасывая одеяло. Голова кружится. С ним всегда, совершенно всегда, окончательно и бесповоротно — капельку что-то не так. Он поднимает с пола идиотский подарок Акааши. «Когда жизнь даёт тебе лимоны, сделай из них лимонад». «Когда жизнь даёт тебе бесполезные открытки, сделай из них…»

Костёр. Как Пикассо сжигал картины, когда…

Дом. Делай из них дом. Дом из бумаги и картона: из билетов на самолёт и рекламных флаеров, навязчиво всунутых в руки («Попробуй меня. Хотя бы из жалости»), из договоров и контрактов, из больничных карт — так много их было, что уже и не карт даже — атласов, из чеков и штрафных квитанций, из купюр и книжных страниц, из…

Костёр. Сложи из них костёр. Ты ведь любишь пылкие авантюры?

«Когда жизнь даёт тебе безумие? Прими его». Может, Hallmark и рассмотрит его резюме, если он приложит портфолио. — Я не сумасшедший, — говорит Кенма вслух. Ему нужно это услышать. У него болезнь Меньера, и чужая кожа на теле, и дом с тупыми ножами… Но он не сумасшедший. «Этого ты со мной не сделал», — стискивая зубы, он натягивает штаны дрожащими руками. «Это я тебе не отдам», — надевает толстовку с капюшоном без завязок. Потому что к дому с тупыми ножами прилагается обувь и одежда без шнурков. Но он сам виноват. Сам на себя это накликал, когда год назад — ровно год, кстати, боже, как летит время, как ты вырос, как изменился, что это за ожоги, что с твоими глазами, тебе больно, должно быть, тебе очень больно, всегда, всегда, всегда всегда всегда всКогда год назад он задумчиво сказал: «Двадцать семь. Ха. Самое время». И в тот же вечер из его тумбочки загадочным образом исчез пистолет. Наутро он, конечно, пошутил: «Может, ещё затупишь все ножи?» Кейджи шутка не понравилась. Он затупил все ножи. Назло. Иногда Кенме кажется, что всё это закончится кровью. Что они никогда не смогут друг друга простить. А иногда он готов поставить свою жизнь на то, что так оно и есть, и, о, Кейджи бы не понравилась и эта шутка. Так или иначе, на следующий день Кенма специально — будто бы невзначай — оставил на ноуте открытую вкладку: «Как повеситься на шнурках». И с тех пор только в картинках на экране шнурки и видит. Открывает их на Amazon, любуется, поглаживает курсором мышки — естественно, только когда рядом Акааши. Заказывает их время от времени. Коробками. Килограммами. Километрами. «Когда жизнь даёт тебе коробку шнурков… Что же делать?» Что же делать с таким чудом? Целая коробка! Коробка! Господи, Кенма и представить не может, что делать с таким богатством! Уже год он ни одного шнурочка, ни одной верёвочки не видел — все они коробками-килограммами-километрами исчезают, не добравшись до его порога. Где-то в Бермудах пропавшие моряки на пропавших кораблях плетут друг другу браслеты дружбы из его. блядских. шнурков.

У тебя истерика из-за шнурков.

Погляди на себя. Двадцать восемь лет, с днём рождения, и у тебя истерика из-за долбанных шнурков. Это уморительно!

Где-то в Тайланде продавец шнурков плачет, забившись в угол, потому что его товар кто-то постоянно заказывает — и постоянно отсылает обратно! Он плачет и плачет, ему придётся уволить всех мартышек, что бесконечно плетут шнурки — так бесконечно, что в определённый момент какая-то из них сплетёт удавку, на которой повесится Шекспир. Но не Кенма! Нет, не Кенма, потому что ему нельзя иметь шнурки.

Ха-ха-ха-ха-ха!

Где-то в Исландии курьер рвёт на себе волосы… Совсем рядом, может, даже в соседнем доме, ведь здесь, блять, на этом ебучем острове из камней, и камней, и холода, и камней, и холода, и камней, и камней, и камней, живёт три с половиной человека: Бокуто, Акааши, курьер и — половина — Кенма. И соседний дом — это не так близко, как кажется. Ближайший сосед живёт в ста километрах камней, камней, холода и камней от них. Так что быть курьером — второе самое выгодное дело здесь, в Исландии, сразу после телохранительства. Дело же Кенмы — теловредительство — третье самое выгодное дело, но лишь потому, что здесь всего три дела для трех с половиной человек, на этом ебучем острове из камней, и камней, и холода, и камней, а значит, это дело одновременно и самое невыгодное. В науке это называется парадоксом блядского острова с населением в три с половиной человека и три с половиной миллиона камней. Так вот! Курьер в Исландии рвёт на себе волосы… «Пересадка волос? Кому-то нужна пересадка волос? О, я могу посоветовать вам клинику, где мне пересаживали кожу! Обратись вы пораньше — и мы бы смогли разделить на двоих один труп! Ну разве это не чудесно? Это как парные наряды, это как…»

Как же ты ёбнулся! Ха-ха-ха-ха! Как же глубоко и надёжно ты ёбнулся!

Ёбнулся? ЁБНУЛСЯ?! Он не ёбнулся. «Я не ёбнулся!»

Ты лежишь на полу своей комнаты в своём доме без ножей, в своей коже — в ожогах, и чужой — без них, тебе двадцать восемь, с днём рождения, и у тебя истерика из-за шнурков и открытки, кстати, с днём рождения, скорейшего выздоравления: если жизнь даёт тебе лимоны — вставай и делай блядский лимонад, вставай и ДЕЛАЙ БЛЯДСКИЙ ЛИМОНАД ТЫ СЛЫШИШЬ ВСТАВАЙ ВСТАВАЙ ВСТАВАЙ

Он скулит, царапая пол. Всхлипывает, отпуская. Поднимается на ноги. Всё в порядке. Бывает. Он умывается и не смотрит на себя в зеркало. Он чистит зубы и не думает о том, как от запаха ментола хочется сдохнуть. Он выходит из комнаты. Надо спуститься и поглядеть, что там за подарок принёс ему Бокуто. «Хоть бы, блять, шнурки», — думает он и улыбается: так он и скажет. Акааши не понравится эта шутка.