Терапия

[Нашёл его]. Обезболивающее течёт по его венам, превращая ожоги в обыкновенную кожуру. Можно счистить шелуху бинтов, подцепить пальцем корку — и снять с себя эту уродливую шершавую оболочку. Под ней будет чистая новая кожа — гладкая, не тронутая шрамами. Под ней он распадётся на дольки, как мандарин. Его косточки можно выплюнуть, можно посадить в землю — и они прорастут. [Нашёл его]. Когда Бокуто вкалывал ему этот обезбол — час назад, год вперёд, минуту слева, — он сказал: «Мощная штуковина. На девяносто девять процентов тупит боль». Боль его затуплена на девяносто девять процентов. Один процент: [Нашёл его]. Тело его состоит из боли на девяносто девять процентов. Один процент: [Нашёл его]. На девяносто девять процентов затупленное тело на девяносто девять процентов тупее: ни одного острого края, всё сглажено, сгажено, сожжено. Всё в нём безопасно и кругло. Мандариново. Если поддеть этот бинт и потянуть… Кенма встаёт с кровати и делает шаг. Другой. Час назад, год вперёд, минуту слева расстояние от спальни до кухни измерялось страданием. Он мог ходить, но с трудом, со скоростью в где-то восемь страданий в минуту. Может, девять, если поспешить. Теперь он не ходит — парит. Он не чувствует ступни, так что не чувствует шагов. Он плывёт над полом, как привидение. Может, он всё же умер? Может, получилось? Хоть раз в жизни не проебался, сделал как надо, довёл до… Он думает о Бокуто и Акааши. Нет. Нельзя так с ними. Хорошо, что он выжил. На девяносто девять процентов — хорошо. Его забинтованные пальцы дрожат, когда он берёт стакан. Он льёт в него воду, и она пахнет водкой из мотеля. Он смотрит под ноги: лужица на ковре занимается пламенем, синеватым, жадным. Кенма отшатывается. Там ничего нет. Ни ковра, ни лужицы, ни… Стакан выскальзывает из рук. Бьётся о плитку с тем же смехом, в котором зашлись осколки алмаза Хоупа. «Сегодня ночью ты будешь думать обо мне». Каждую ночь. До конца своей жизни. Ты будешь думать о… [Нашёл его]. Акааши уже убил его? Кенме почему-то кажется, что нет. Ещё нет. Он бы непременно почувствовал. Он бы знал. В ту же секунду, как у Куроо Тецуро остановилось бы сердце. Но его боль затуплена на девяносто девять процентов, так что… Кенма смотрит на осколки под ногами. Надо убрать. Где в этом доме метёлка? Или хотя бы тряпка… Он открывает кухонную тумбу. Куроо Тецуро смотрит на него испуганными глазёнками. Крохотные ручонки крепко сжимают банку с имбирём. Тецу подносит палец к губам: тшш. Он сидит там тихо-тихо, как мышонок, и Кенма медленно закрывает дверцу. Он не будет его сдавать. Его тело на девяносто девять процентов отравлено бесчувствием. На один процент оно внимательно и чутко слушает телефон: когда придёт следующее сообщение, всё будет кончено. Что напишет Акааши? «Проблема решена, еду обратно»? «Сделано»? «Ваш заказ готов, курьер в пути»? На могиле Куроо Тецуро не будет гравировки: «Любимый сын и брат. Покойся с миром». Не помним, не любим, не скорбим. На девяносто девять процентов он будет забыт. Зато эпитафия останется у Кенмы в телефоне. В диалоге с Акааши. Двумя строчками. [Нашёл его]. И… Его тошнит. В ушах дребезжит разбитым стеклом, мир расплывается дымом. С тех пор, как Акааши и Бокуто нашли его в больнице и увезли, едва его перевели из реанимации, прошло всего два дня. За эти два дня приступы почти не отпускают его, всегда с ним. За левым плечом, за правым, его новые телохранители: кружевная тошнота и звенящее марево. Сегодня утром Акааши перевязывал его грудь, ноги. Обе татуировки выжгло, они вздулись волдырями, скомкались и исчезли, будто бы не было никогда. Будто бы Кейджи не получал этой пули, а Бокуто не ловил того ножа. Сегодня утром Акааши перевязывал его, пока он блевал в таз у кровати. И сказал: — Куроо Тецуро ещё можно найти. Но надо делать это быстро. Кенма сплюнул вязкую желчь, рухнул лицом в подушку. — Ищи. — И? Акааши нужно было услышать прямой приказ. В таких делах нельзя оставлять пробелы для домыслов и догадок. — Убей его. Произнести это было легко. Проклясть Куроо Тецуро и пожелать ему смерти — мощное обезболивающее, на девяносто девять процентов тупящее боль. Тело Кенмы ломило снаружи, ломало изнутри. Его мир состоял из пауз между «десять» и «не могу больше» по той шкале, что он, казалось бы, давно познал от начала и до конца. Он сказал: «Убей его», имея в виду: «Я его ненавижу». Имея в виду: «Я так хочу его ненавидеть». Имея в виду: «Я так хочу, чтоб его никогда, никогда не существовало в моей жизни, чтобы мы с ним не встретились, чтобы я его не знал». Имея в виду: «Я не знаю, что с ним делать. Я ничего не знаю. Отъебись от меня, а? Мне хуёво». Имея в виду: «Убей меня». Он сказал: — Убей его. Стало немного легче. Акааши собрался за несколько минут и уехал. И вот Кенма сидит посреди кухни, — когда он успел сползти на пол? — рядом с ним влажно блестят осколки стакана. Лужица воды пропитала бинты на его ступнях. Звонит телефон. Если он поднимет, всё будет кончено. На девяносто девять процентов эта мысль отзывается облегчением. За его спиной Куроо Тецуро — тихо, как мышонок, — скребётся в дверь тумбочки. Его пальцы Кенма ощущает сквозь деревянную панель, марлю, ожоговую корку, мышцы. Куроо Тецуро царапает его позвонок, выковыривает костный мозг, парализуя тело. Кенме хочется распахнуть дверцу, обнять его, прижать к себе, убаюкать на коленях: всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет… Он берёт телефон и нажимает: «Ответить». Несколько секунд Акааши молчит, и Кенма представляет себе, что трубку держит Куроо. Что Кейджи связан, с кляпом во рту, смотрит на него исподлобья, и Тецуро усмехается и говорит: «Получил твой подарочек. Заедешь? Откроем вместе». Кенма на девяносто девять процентов спокоен. Акааши зовёт: — Козуме-сан? — Он жив? Пауза. Пауза между «десять» и «не могу больше». — Всё кончено. Скрежет за спиной стихает. Кенма на девяносто девять процентов… На девяносто восемь процентов… На девяносто семь, девяносто шесть, девяносто пять… Голос Акааши шумит в ушах волнами: они бьются о днище надувной лодки, надувного тела, расшатывая его, раскачивая. Девяносто четыре, три, два… «Чтоб ты сдох, Куроо Тецуро». «Чтоб ты жил долго и счастливо».