Из серебра и пепла

      Но не страшно, когда

Пистолет у виска Только в ваших руках.       

Саша, прищурившись, поморгал, поправил съезжающие с носа круглые очки с толстенными стеклами и вышел на улицу.       Лица прохожих всё ещё расплывались, но в круговерти цветов, красок и звуков уже можно было не спотыкаться на каждом шагу и чувствовать себя относительно уверенно. Теперь, когда Сашины мысли не ускользали постоянно в прошлое, а, хоть и с трудом, но обрелись в этом нежданном и мрачном настоящем, зрение потихоньку возвращалось, хоть и не так быстро, как хотелось. К тому же ему подобрали очки, которые немного помогали. — Молодой человек, смотреть под ноги надо! — мужчина, на которого Петроград нечаянно наткнулся, возмущенно потирал локоть. На его носу что-то сверкнуло. Скорее всего, пенсне, подумал Саша, не в силах разобрать получше.       Он вежливо извинился и направился дальше, стараясь внимательнее следить за дорогой. Это, собственно, был первый раз, когда Александр куда-то отправился самостоятельно. Сидеть дальше в четырех стенах и слушать только чьи-то препирательства во дворе было выше его сил. Хотелось подышать свежим воздухом. После вынужденного заточения от его свежести даже кружилась голова. Впрочем, возможно, кружилась она от волнами накатывающей слабости — количество жителей, уменьшившееся больше чем вполовину и неумолимо продолжавшее падать, пугало. Даже во сне чувство оставленности не отпускало: пробирало холодом и отравляло помыслы, подобно медленно действующему яду. Но в этот день Саша не хотел думать ни о чём печальном. Единственным желанием было просто идти, наслаждаясь куполом низкого северного неба над головой, родными проспектами и свободой. Редкие прохожие в галошах фирмы «Треугольник» шлепали прямо по лужам, и Петроград поспешил последовать их примеру.        Каким это было счастьем: бродить куда душе вздумается и, словно ребенок, открывать для себя заново окружающий мир. Он решил пройтись по своим любимым улицам и спуститься к реке, увидеть, как всё изменилось. Хоть кое-что он слышал от сестры, хотелось посмотреть самому.       …И вот он смотрел. Смотрел на обнищавших, замотанных в лохмотья людей, на неузнаваемый, будто отображенный на негативе фотопленки, собственный город. С каждым шагом сердце билось всё быстрее и быстрее, не желая принимать представавшее взору. Разорённые дома с тёмными провалами окон вздымались неясными громадами. Там, где прежде сверкали красотой прилавки магазинов, теперь клубилась пыль и зияла чёрная пустота.       В одной из арок тускло поблескивало зеркальное стекло — наполовину разбитое и непонятно как уцелевшее после разграбления кондитерской, оно всё-таки держалось в проеме. Саша потянул носом — из недр помещения ещё тянуло густым шоколадным духом.       Поглядел на себя в грязном отражении и почти не узнал.        Отросшие вьющиеся волосы закрывали уши и придавали сходство с бездомным студентишкой. Выменянное Соней неброское, штатское пальто было великовато и топорщилось углами. Глаза сверкали из-за круглых стекол угрюмо и колко. Губы скривились в усмешке. Никто не признал бы в нём теперь бывшую столицу Империи. Что ж, пока это к лучшему. Меньше нежелательного внимания к его персоне.       Какой-то оборванный дед, стоя на пустом ящике с другой стороны улицы, вдохновенно доказывал собравшимся вокруг него зевакам, что новое руководство с Лениным во главе — совсем не те, за кого себя выдают, и вообще не к человеческому роду относятся даже, а являются самыми настоящими грибами, ядовитые споры распространяющими. Зеваки, разинув от удивления рты, почтительно внимали.        «Ну вот, люди уже с ума сходят», — мелькнула мысль в Сашиной голове. А, может, с голодухи начинают кое-что понимать в употреблении мухоморов, о которых только что уверенно вещали…       По проходным дворам и проулкам прошел быстрым шагом, подняв воротник — не хватало ещё привлечь воров и преступников всех мастей, которые в отсутствие полиции и хоть какого-нибудь подобия закона распоясались совершенно.        На обочине группа солдат, повязав башлыки крест-накрест, разделывала труп лошади. Бездомные собаки кружили вокруг и трусливо отскакивали назад, едва кто-то замахивался на них прикладом. Тут же полукругом сидели бездомные мальчишки и сосредоточенно ощипывали ворону.       Пожилая, благородного вида женщина в бурнусе подняла голову от горы мусора, где до этого копалась, выискивая ценности, и её старчески-беспомощный взгляд опалил Сашу огнем.        «Что же сделали со мной… За что?» — вопрошали эти глаза.       Ответа у Саши не было. Никакие слова не успокоила бы эту старушку и сотни таких же потерявших всё людей. Что таким, как она, все громкие лозунги? Для кого эта новая правда?       Самому бы в ней, в суровой правде собственной страны, разобраться…       Петроград отвернулся, сжав кулаки в бессильной горечи.        Дойдя наконец до заваленной какими-то мешками набережной, долго не отводил взгляда от шпиля Петропавловки, который по-прежнему гордо сиял над всей этой картиной запустения.       С тяжелым вздохом облокотившись о гранитный парапет, опустил взгляд вниз. Нева степенно катила свои воды к заливу, восхитительно равнодушная ко всему происходящему. Неизменная и вечная, как одно, два столетия назад. И даже три, когда помыслов о городе на её берегах не было, а на этом месте стояла шведская крепость да бродили по болотам, лесам и поселениям чухонские жрецы.       Вальяжно-просторная сейчас, река эта бывала и неистовой, и грозной, но всегда возвращалась в свои берега.        Её извечное движение вдруг подействовало на Сашу успокаивающе. Он оглянулся по сторонам, надеясь встретить знакомый серый взгляд кошачьих глаз, но воплощение не показывалось.       Кот этот всегда был неласковым и своенравным, но всё же не пропадал раньше так надолго. Впрочем, не зря ведь в пословице сказано, что кошки привязываются к дому… Возможно, новый дом Петрограда был Неве не слишком по душе.            

***

Маша постриглась.       Пряди, прежде густой копной спадавшие по спине или уложенные в замысловатой прическе на макушке, теперь едва касались шеи. От новой прически черты лица казались более острыми, незнакомыми.       Многие женщины начали коротко стричься, пытаясь соответствовать моде и новой эпохе. К такому Саша успел привыкнуть на собственных улицах, но всё же не мог не уставиться потрясенно на новый облик Москвы. Даже поздороваться забыл.        Она же, как ни в чём не бывало, повесила чёрное кожаное пальто на вешалку и прошла в комнату, словно они виделись только вчера. Критически оглядев комнаты и хмыкнув, заключила: — Ну да, обойти вниманием такую жилплощадь в центре города они не могли.       Ну конечно. Когда Саша получил официальный ордер на заселение, тоже не смог удержать усмешки. Просторную, пусть и нелюбимую квартиру на Мойке, которую он занимал с октября 1917 года, предполагалось «уплотнить», следуя новой жилищной политике. И, подселив к нему жильцов, превратить в коммунальную. В самом деле: нехорошо, мол, выходит, что этажом ниже на той же площади живет четыре семьи, а он один занимает целых пять комнат.       Саша вздохнул. Было бы наивно надеяться, что его обойдут вниманием. Впрочем, не он первый… Сколько состоятельных и уважаемых совсем недавно горожан теперь ютились в проходных комнатах доходных домов, ранее принадлежавших им целиком? Москва, конечно, узнала об этой инициативе городского руководства сразу же. Приехала лично, чтобы обсудить всё наедине. И вообще на первый взгляд вела себя так, словно никакого разговора год назад не было. — Хочешь, я оформлю для тебя отдельную квартиру? Просторную, из тех, что не поделили. Ты знаешь, мне это несложно, — несмотря на заботливое предложение, тон Маши был дежурным, словно она говорила с подчиненными. Это коробило.        А, может, всё ещё считает его слабым? Поэтому и приехала, посчитав, что тот не справится с бытовыми трудностями? Руку помощи протягивает?       Полузабытая обида от брошенных слов всколыхнулась в сердце, и Саша наотрез отказался.        Поспешное объяснение, что он не хотел выпрашивать привилегии, тоже было частью правды. Но причина была не только в этом. Маленький, но очень противный голос по-прежнему звучал в его голове, неумолчно напоминая, что это он виноват. Во всём виноват. Даже в новой жилищной политике. Его вина. Он не имеет право искать комфортных и лучших условий, когда его бедная семья уже не сможет ничего никогда пожелать. Когда страна, которую ему однажды доверили, сейчас утопает в хаосе безвременья. Поэтому в глубине души Саша был рад тесной коммуналке, даже втайне желал этого. Чтобы ему было как можно труднее — хоть какое-то наказание, которое можно принять.       А ещё он боялся оставаться один. Наедине с собой, в мёртвой тишине пустых комнат. Соседи, какими бы они ни были, будут шуметь: греметь посудой на кухне, выкрикивать имена с другого конца коридора, топать ногами. Жить будут.       Может, это поможет жить и ему. Маша, когда он отклонил её предложение, только пожала плечами и, кажется, сразу же обо всем догадалась: — Как хочешь. Но это весьма оригинальный способ наказать себя. Саше стало мучительно неловко, словно она уличила его в чём-то постыдном. Он вспыхнул: — Всё не так! Замолчи! Машино лицо вмиг похолодело: — Не кричи на меня. Ты ведешь себя как ребенок. Давно она не попрекала его этим. Впрочем, было и вполовину не так обидно, как раньше. Лишь волной поднялось недоумение, как и в прошлую встречу: неужели она совершенно неспособна понять, что он чувствует?       А понимала ли когда-нибудь?       Вдруг невыносимо сделалось смотреть на её лицо — такое спокойное, такое всезнающее. Она добавила:       — Впрочем, некоторая доля справедливости в этом решении есть, условия жизни многих семей были в самом деле невыносимы. Сашины губы исказила злая усмешка:       — Неужели? Ты правда веришь в их справедливость? Словно уже забыла, как думала всего несколько месяцев назад! Я тебе напомню, подожди…       Он бросился к комоду, открыл ящик и принялся перебирать бумаги.       Машино лицо приняло отчужденно-непроницаемое выражение.       Наконец Саша хмуро спросил, не оборачиваясь:       — Маш… ты не знаешь, куда пропали все письма?       — Я их сожгла, — ответила она ровным голосом.       Он резко повернул голову и потрясенно уставился на неё:       — Ты сделала что?!       — Я не собираюсь перед тобой оправдываться, — отчеканила она. Саша ошалело смотрел на неё, открывая и закрывая рот в немом возмущении. Слова не находились.       — Да ты… Как ты могла…       — Не говори ничего, о чём можешь потом пожалеть, — предостерегающе подняла она палец. Но это взбесило его ещё больше: — То есть ты мне ещё и угрожаешь? После того, что сделала?!       Отмерев наконец, Саша бросился к стоящему в углу тяжелому дубовому шкафу и заполошно начал перебирать книги. Наконец нашел одну, на вид совершенно непримечательную, раскрыл и облегченно вздохнул:       — Слава Богу, не все… — он насмешливо глянул на неё. — Самые важные письма я хранил отдельно.       Маша дернулась, но ничего не сказала. Из стопки вдруг спланировали на пол два листа и упали на пол, открывая обоим незамысловатые детские рисунки. Оба отвели взгляд.       Потом Саша наклонился и бережно положил их обратно. Секунду посидел на корточках, пытаясь успокоиться и невидяще уставившись перед собой. Грудная клетка вздымалась и опадала. Наконец, сделав шумный выдох, он встал. Подошел вплотную и пристально вгляделся в Машино лицо, словно увидел впервые. Глаза из-под толстых стекол очков смотрели подслеповато, изучающе:       — Как я могу тебе доверять, если ты всё решаешь одна, Маша?.. — он осекся и закончил. — Нет, Москва.       — А ты? — переспросила она. — Давно ли ты советовался со мной? Тебе ведь на всё наплевать было, кроме своих драгоценных Романовых! И на меня тоже!       Он опешил:       — Что ты такое говоришь? Это не так!       — Думаешь, я не видела? Ты хоть раз мне написал, когда у меня немецкие погромы были, когда пожары вокруг? Думал хоть раз, каково было мне… — На глазах у Маши стояли злые слёзы.        Раньше его бы это остановило, привело в чувство, но сейчас он был слишком зол из-за её поступка. Когда он ответил, его голос дрожал от ярости:       — Ты не смеешь. Обвинять меня в том, что я делал это для сохранения страны. Для всех нас. — Но, как бы не хотелось, не всё зависит от нас! Так в чём я виновата перед тобой? Что пытаюсь склеить осколки? Что Николай с генералами принимал одно за другим неверные решения, а потом и вовсе отрекся?       — Не смей говорить так о моей несчастной семье!       Она не отступила, продолжая гневно сверлить его взглядом.       — Тебе прошлое важнее будущего, мертвые дороже живых! Саша, которого я знала, никогда не забыл бы про меня. — Причем здесь ты? Почему всякий разговор сводится к тебе? — Следую твоему примеру, — ядовито усмехнулась она.       Саша почувствовал, что больше не может сдерживаться. Все невысказанные обиды, непонимание и недомолвки, которые они пытались забыть, уступить, всплыли в памяти, и удержать эту волну больше не было сил. Сожженные письма переполнили чашу, и он заговорил. Рвано, грубо, торопясь успеть высказать всё, что накопилось, и в то же время с ужасом слушая будто со стороны, что он говорит ей.       — Считаешь меня наивным глупцом, да? Который цепляется за прошлое? По-твоему, у меня не должно быть никаких привязанностей, ничего по-настоящему дорогого? Знаешь ли ты вообще, что это? — он запнулся. — Любила ли ты когда-нибудь меня? Или только по подобию своему создать пыталась достойную столицу, а когда не вышло, не способна и разочарования скрыть? Да только я не такой, как ты, и не буду! Не смогу быть! Он выкрикивал это ожесточенно в её застывшее, словно маска, лицо, но она не пыталась протестовать или оспорить. Просто слушала, вскинув правую руку — словно защищаясь от его слов. Лишь в глубине зрачков недобро тлел алый яростный огонёк.       Он замолчал, загнанно дыша. Что, она ничего даже не скажет? Пусть закричит, бросит чем-нибудь, даже проклянет! Но не смотрит так в этой давящей тишине.       — Кто ты? — нарушил молчание Саша. Маша опешила от неожиданного вопроса. Осторожно переспросила — на случай, если у него совсем ум за разум зашел:       — В каком это смысле? — Я не узнаю тебя, — задумчиво продолжил он. — Или ты всегда была такой бесчувственной? А я был слеп, видеть не хотел? Придумал себе твой образ…       И осёкся, разглядев её исказившееся лицо. На нём было странное отчаянное выражение, которого он никогда прежде не видел.       Машина рука судорожно сжалась и скользнула по кобуре вниз — он знал, что там уже давно висит револьвер. В её глазах горела такая свирепая боль, что он невольно замер.       Разумнее было, наверное, отступить, успокоить, но в груди всё кипело от злости, и ему было всё равно, что будет дальше. Он резко шагнул вперед, отчего она инстинктивно подняла оружие.       — Ну что же ты, — издевательски прищурился Саша. — Стреляй. Не умру ведь, наверное. Давай, развлекайся. — Он приглашающе подошел ещё ближе, и дуло уткнулось ему прямо в свитер. Машу это отрезвило. Пламя в глазах погасло. Рука с револьвером, вздрогнув, медленно опустилась, прочертив дорожку по Сашиной груди. — Я не хочу делать тебе больно, — устало проговорила она.       Саша хмыкнул:       — Какое великодушие. Секунду назад тебя что-то это не останавливало.       — Нет, — выпалила Маша, вновь закипая. — Ты совершенно невыносим! С тобой невозможно разговаривать! — А с тобой — истинное наслаждение! — Знаешь что! — бешено вскричала она. — Мне плевать! Живи где знаешь, делай что хочешь, я впредь и пальцем не пошевелю! Мне всё равно! Видеть тебя больше не хочу!       Она вылетела из комнаты до того, как Саша успел вымолвить хоть слово, оставив его растерянно смотреть ей вслед.       Сиротливо звякнули брошенные на тумбочку ключи. Всё ещё дрожало и кипело внутри, хотелось кинуть в лицо только что найденные гордые, резкие слова, поставить точку в этом споре. Но Маша уже ушла.       «Она больше не придет» — шепнул мерзкий внутренний голос.       Опять они пытались доказать каждый свою правоту, не пытаясь услышать друг друга.       Так глупо. И так по-человечески.

***

Взгляды полнились недоверием, если не сказать — неприязнью.       Его лишь терпели, наконец осознав, что нельзя заточить, сломить и пытаться подчинить воплощение собственного города: себе дороже выйдет. Решили, что выгоднее держать поближе, неустанно следить, не придет ли в его непокорную голову какая-нибудь… нехорошая мысль. Не соответствующая установке партии. Рассудив довольно здраво, что сотрудничество с кем-то столь опытным принесет больше пользы.       Петроград никогда не знал, какое его действие или слово навлечет новые подозрения. Но это было лучше, чем открытое противостояние.       Воздух в комнате штаба обороны был тяжелый и спертый. Ветер едва-едва касался тяжеленных портьер, ещё от старой обстановки уцелевших.       Или это ему было трудно дышать здесь? Так ли чувствовала себя Маша тогда, при его отце? Когда, впав в немилость, была отстранена от большинства государственных дел и назначена против желания в учителя маленькой досаждающей столице? Саша усилием воли выбросил из головы раздражающие мысли о Москве и поглядел в окно, отвернув лицо от лежащих на столе схем с нарисованными на них красными стрелочками. Вспомнил лицо генерала Юденича, так достойно воевавшего во время Первой Мировой войны. Ему даже довелось несколько раз лично с ним пообщаться. Он, как и многие нынешние руководители белого движения, был примером настоящего генерала, для которого существовали и принципы, и достоинство. Казалось, патриотизм и верность были для него не пустыми словами. «Честь имею…» Где же тут честь, размышлял отстраненно Саша, вглядываясь в мутные потеки на стекле. Где гордость русского офицера, если идешь на русский же город, пользуясь помощью вечных врагов? Этим иностранным интервентам во все века нужно было от России лишь одно, и наступающие, даже ослепшие от своей жажды власти, не могли этого не знать. При всём отношении к большевикам Саша вынужден был признать, что с чужеземными войсками те не сотрудничали, не так, как белогвардейцы. Ну хоть что-то они не делали, криво усмехнулся он сам себе. И тут же невеселый этот смех затих: это ведь самое важное…       Может, не так уже и неправы были остальные? А он… — Нет! Ничего ещё не кончено! — с бешенством проговорил он и резко обернулся к собравшимся, заставив их дёрнуться от такой неожиданной перемены настроения.       О, Саша был зол! На посмевших в очередной раз посягнуть на его город, на бестолковость окружающих, на жестокие — порой слишком жестокие — меры, которые в известной степени ко всему происходящему и привели. Но, прежде всего, на самого себя. Нашел, когда в себе замыкаться! Жалеть себя вздумал, когда враг — а он не обманывал себя хотя бы в этом — пытается завладеть и его городом, и Москвой, и окончательно покончить с таким досаждающим соседом, слабым сейчас и разорванным на части Гражданской войной.       Как будто мало уже потерянного. Интервентов, через Мурманск подбирающихся в марте, уже было более чем достаточно.       А он, город Петра, покорность перед врагом в список своего позора не добавит никогда. Тот и так вышел достаточно длинным, каяться найдётся в чём.       Действия необходимо принимать быстрые и решительные — слыханное ли дело, Гатчину и Павловск уже захватили, к Пулковским высотам подбираются. А если ещё и Петергоф в их руках окажется…       Лица Сони и Пети мелькнули в голове, и Саша сжал зубы. Ради них он тоже не имел права на слабость и долгие размышления. — Срочно необходимо запросить дополнительные резервы, — постановил недавно прибывший в Петроград Сталин, готовясь телеграфировать в Совет Обороны Республики.       Саша, отметив, что впервые их мнения хоть в чём-то совпали, кивнул, понимая, что от ответа Москвы зависит всё.       Дадут? Успеют ли?        Полки из столицы, к общему облегчению, были направлены незамедлительно и прибыли в срок. И через неделю, получив известия об успешно отбитых атаках белогвардейцев, Александр сделал себе мысленную пометку когда-нибудь отблагодарить Москву за помощь. Она не написала ему ни слова, ни весточки после недавней ссоры, а в официальных сухих телеграммах не обмолвилась и фразой, но Саша знал — она участвовала. Это решение — дело её рук тоже. Ведь он и сам бы так поступил. И вновь тщетно попытался убрать из головы её искаженное гневом лицо вместе с чувством, что между ними что-то сломалось безвозвратно.