Из серебра и пепла

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз произнесем.

Пьянит заведомая ложь,

В неё на миг поверил сам:

Так обезумел от тепла.

Я человек со снятой кожей;

Каждый поцелуй, как шрамы,

Каждая слеза — игла.

Новые Сашины соседи были личностями во всех отношениях весьма примечательными. Иногда даже слишком. Во всяком случае, жить с ними было определенно нескучно. Вот и теперь, проходя мимо кухни, Александр невольно замедлил шаги, прислушиваясь к бурному разговору. Спорили двое — один голос, мужской, принадлежал Дмитрию Афанасьевичу, работнику, как тот сам себя называл, «интеллектуального труда». Хотя ни по роду деятельности, ни по манере себя держать этого заметно не было. Саша вообще охарактеризовал бы его как человека, к труду мало применимого. Вместо честной службы в каком-либо учреждении Дмитрий Афанасьевич предпочитал игры в карты и водку. Впрочем, не буйствовал и нрав имел спокойный. Хозяйкой второго, надтреснуто-старушечьего голоса, была Антонина Павловна. Она всю жизнь жила во флигеле, не имевшем никаких удобств. Оттого с великим подозрением относилась к квартирным новшествам, предпочитая вместо электрической лампы таскать везде бутыль с керосином. Об этом и шла речь: — Хватит вам керосинку в свою комнату таскать-то. Вон, свет провели, а всё туда же. Не ровен час, подожжете всех. — Не доверяю я вашему алентричеству. — Ты хоть, бабка, на кухне жги, а не в комнате. — А я буду, — упрямо повторила старуха, поджав губы. Саша, слышавший этот диалог в сотый раз, угрюмо хмыкнул. Да, совершенно ненулевая возможность сгореть вместе со всей коммуналкой во сне определенно бодрила. Даже как-то сразу возникало желание жить. Несмотря на попытку незаметно пройти к выходу, половицы под ногами предательски скрипнули. Его тут же заметили и попытались вовлечь в конфликт: — Александр Петрович, ну хоть ты ей скажи! Безобразие ведь форменное! — потребовал сосед, утирая лоб платком. Саша, вздохнув, вышел из тени. Характер у соседки был сварливым и вредным, поэтому лишний раз участвовать в ссоре не хотелось. Собственно, он был всей душой на стороне Дмитрия Афанасьевича, о чём и сказал. — Сговорились против меня, ироды, — радостно пропела старуха, глядя на них обоих, и пошло-поехало. Вразумить её пытались уже не раз: в ход шли и мягкие увещевания, и категоричные ультиматумы. Но та была глуха к любым просьбам, а вот в выражении своего недовольства весьма изобретательна. Казалось, ей самой всё это доставляло несказанное удовольствие. Наконец Антонина Павловна выдохлась и, сделав паузу, набрала в грудь воздуху, чтобы выдать новую порцию проклятий. Саша, улучив момент, выскользнул из кухни, виновато кивнув соседу, оставшемуся на растерзание почтенной обитательнице квартиры. Тот глянул на него отчаянными глазами, но со своей участью, кажется, смирился. Вообще он относился к Саше уважительно, особенно после одного случая. Случай звали Зинаида. Работала та на текстильной фабрике, а жила, волей судьбы, с ними под одной крышей вместе с двумя взрослыми дочерьми. Зинаида обладала необъятными формами и волевым характером. Дмитрий Афанасьевич, во всяком случае, её страшно боялся. Саша же избегал. Впрочем, он не слишком сближался со всеми обитателями коммуналки, не зная, как себя с ними вести и о чём говорить. Слишком уж они, особенно грубая, громогласная и властная Зинаида, были другими — словно из разных миров. Она же, сталкиваясь в коридоре, бросала с высоты своего роста взгляд на его молодое, в очках, лицо и презрительно бормотала что-то о «сопливых интеллигентах». Но больше всего от неё доставалось Дмитрию Афанасьевичу — пьянство она презирала больше всех других грехов. Однажды, видимо, решив, что где водка, там и воровство, она решила, что бедный сосед украл её сахар. На пронзительные крики сбежалась вся коммуналка. Зинаида в гневе была страшна, как шаровая молния. Дмитрий Афанасьевич испуганно сжался. Саша, ведомый непонятным ему самому чувством, заступился за несчастного: — Он не трогал. Вон на полке стоит ваша банка — кто-то её передвинул, и всё. Зинаида смерила Сашу странным взглядом, но тот не стал отводить глаз. Пусть смотрит. — Ну хорошо, — протянула она. И, царственно оглядев всех присутствующих, удалилась. Дмитрий Афанасьевич бросился к своему спасителю: — С-спасибо, Александр Петрович, спасибо! Я уж думал… — Не стоит благодарности, — заверил Саша. — Просто, знаете ли, не хотелось смертоубийства в доме. Собеседник нервно хмыкнул: — Да, это уж наверняка… Видали, как она покраснела вся? Мне, ей-богу, под Мукденом так страшно не было! — Вы воевали в Японии? — заинтересовался Саша. Но сосед отвёл глаза, понимая, что ляпнул лишнее: — Да что уж там, дело прошлое. Саша настаивать не стал — у каждого здесь хватало своих старых секретов. Они ведь не друзья совсем, чтобы делиться ими. Но с той поры их с Дмитрием Афанасьевичем отношения определенно улучшились. Вот и теперь, понимая, что Александр Петрович опаздывает, тот не стал его удерживать. И Саша вышел на лестничную клетку, преследуемый приглушенными воплями. Н-да. С решением не противиться судьбе и не препятствовать заселению соседей он несколько погорячился. Сбегая по ступенькам, он задрал рукав, вглядываясь в стрелки на наручных часах, и ускорил шаг.

***

Соня с Петей опаздывали. Саша нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Представление должно было вот-вот начаться, и двери Мариинского театра уже заканчивали впускать последних зрителей. — Давно ждешь? — сестра внезапно появилась из сырой ноябрьской темноты, заставив Петроград вздрогнуть от неожиданности. Она была одна. Пряди волос хаотично выбивались из-под шерстяного платка. Софья устало выдохнула, выпуская в воздух облачко пара. — Минут десять. Пойдем, уже скоро будут начинать. А где… — Петя не сможет прийти, — бесцветно прозвучало в ответ. Саша нахмурился, но не стал настаивать. Лишь подал руку, помогая подняться по ступеням, и они зашли внутрь. Вновь оказаться в знакомой обстановке было странно. Словно из промозглого, мрачного и пустого настоящего они, перешагнув порог, оказались в ярком, залитом светом уголке недавнего прошлого. Внутри всё осталось по-прежнему — тот же тягучий запах роз в фойе, шорох юбок рассаживающихся зрителей, медленно гаснущие хрустальные люстры. Как символ прошлого, уже ускользающего Петербурга. Огромный зал был полон. Саша с горечью оглядел зрителей, прекрасно понимая их. Они, нарядившиеся в сохранившиеся от старой эпохи одежды, бежали от реальности на красочное представление. Как утопающие, хватающиеся за соломинку. Даже разговоры будто бы не изменились. Казалось, все присутствующие негласно решили говорить только о грядущей премьере. Постановка, к слову, была действительно хороша — впервые на российской сцене ставили балет Стравинского «Петрушка», до этого блестяще прогремевший в Европе в «Русских сезонах» Дягилева. Когда все расселись, Саша исподтишка оглядел сестру — не видел её толком с самого вторжения интервентов и с опаской ждал, как это событие повлияло на неё. Гатчина выглядела как всегда. Может, была чуточку бледнее обычного, да веки были красными и припухшими. Плакала? Она не заговаривала с ним, отвернувшись к сцене, и он тоже попытался сосредоточиться на действии. Но, глядя на разворачивающуюся перед ним любовную драму несчастного Петрушки, отвергнутого Балериной, то и дело отвлекался на свою спутницу. Сестра сидела прямо, пристально глядя на яркое мельтешение костюмов. На сцене убийства Арапом Петрушки она прерывисто вздохнула и поспешно вытерла глаза. Спектакль завершился поздно, и, толкнув тяжелые двери, оба неохотно выпали обратно в мокрую и постылую петроградскую осень. Саша предложил было сестре остаться у него: — Переночуешь, а утром на Ветерке довезу тебя к поезду. Да и он тебе обрадуется — привязался, пока ты за ним ухаживала. Соня фыркнула: — Да уж… зато потом как радовался твоему приходу. А на меня — ноль внимания. Я чувствовала себя обманутой. Петроград улыбнулся этому воспоминанию, а Гатчина, напротив, помрачнела, глядя на плещущиеся за гранитной оградой воды Мойки: — Нет, Саш. Ты ведь не один живешь теперь. Мне хочется в тишине побыть, подумать… Не волнуйся, я такси возьму или извозчика. Только проводи меня до Николаевского вокзала. Он хотел было заспорить, но сестра упрямо поджала губы. Тем временем они уже почти дошли до Невского проспекта. Впереди, как путеводная звезда во мраке, сияли окна бывшего особняка Елисеевых. Оба знали — там проходят литературные вечера. Свет озаряет лепнину на розовых стенах, а швейцар учтиво привечает гостей. В залах, только на первый взгляд заброшенных, звучат стихи и читается проза. Оба знали — и потому не могли оторвать глаз от этого яркого огонька, единственного на тёмной, пустынной улице. — И старый мир, как пес безродный, стоит за ним, поджавши хвост, — прошептала Соня сдавленно и спросила. — Быстро они прощаются с прошлым, правда? Саша кивнул. Ему вдруг всё показалось странным, фантастическим, как обыкновенно случается во сне. Только что просмотренный спектакль тоже был таким сном — как и отраженное в нём прошлое. Масленичные гуляния, катания на тройке по заснеженным полям, балаганы… русская поэзия. Да полно, разве было это на самом деле? Существовало не блёклой тенью на сцене или в недрах заброшенного дома, а в реальности? Настоящее и чистое? Все знакомые улицы, вещи были опорочены, отравлены ядом революции. Даже Маша с её новой стрижкой и новыми взглядами. Саша мотнул головой. В этой мысли была только часть правды. Абстракция, отвлеченная и не открывающая суть. Чего-то не хватало. Очень важного. Как бы не хотелось окунуться в сладкую грёзу о прошлом, так безжалостно отнятом, жизнь — реальная жизнь — продолжалась. То, что они с Соней сейчас стояли на перекрестке, вдыхая сырой речной воздух, не было ни сном, ни фантазией. Пусть солнце погасло, но лампа в доме Искусств ещё горела. И сверкали подвесками люстры в театре. Собственный голос прозвучал хрипло: — Они молодцы… они находят слова для этого нового мира. Сестра вдруг прерывисто всхлипнула. Саша тотчас повернулся к ней. Она отступила на шаг, но он не позволил ей опять отвернуться, как в театре. Взял аккуратно за руку и постарался спросить как можно мягче: — Сонечка… что произошло? Почему ты пришла одна? И прервался, глядя, как её глаза наполняются слезами. Соня, поколебавшись и сжав пальцы на обшлаге его рукава, наконец выговорила дрожащим голосом. — Петя, он… мы с ним… мы… — Ну-ну, — пробормотал Саша, немного теряясь от её слез. Неужто поссорились? Они, любящие друг друга так трепетно и нежно, что это было очевидно всем? Соня, собравшись с духом, продолжила: — Всё после разгрома белых началось, когда у него Карельскую трудовую коммуну создавать начали. Он каким-то другим стал, понимаешь? Сухим, жестким. Я словно перестала его узнавать, а ведь раньше я могла продолжить его мысли, каждую фразу! Это было знакомо. Соня, сжав пальцы брата, продолжила: — Мы с ним шли недавно и я рассказала ему, как в мой город вошли белогвардейцы — переодевшись в красную форму, представляешь? А он… не поверил мне. Понимаешь, Петруша начал рассуждать, что и почему было сделано неверно. Словно то, что он выстоял тогда, а теперь стал столицей КТК, дает ему право меня поучать! И когда он начал говорить о моей несобранности, я не выдержала. Сказала, что не ожидала от него такой черствости, и как он может так холодно говорить о моих погибших и расстрелянных людях. Я… сказала, что он считает себя теперь выше меня и пусть тогда… катится… и он… ушел, — последние слова прервались громкими всхлипами. Произошедшее показалось Саше полнейшим недоразумением. Было сложно поверить в услышанное. Может, сестра не так поняла? Или Петрозаводск правда сказал неосторожно? Не мог же он так думать на самом деле… Ведь Петя так переживал за Софью, когда её город захватили белогвардейцы. То и дело звонил Саше по поводу хоть каких-нибудь новостей, приезжал на работу, вконец его замучив. Знает ли сестра об этом? — О-он меня теперь н-ненавидит, я точно знаю, — прорыдала Соня ему в плечо. Саша успокаивающе прижал её к себе: — Не говори так. Он любит тебя. Вам просто нужно немного времени, — начал он ласково, и она начала затихать, прислушиваясь. Он говорил и говорил что-то, не слишком задумываясь над словами — просто поддерживающие, добрые фразы, которые ей сейчас были нужны. О том, что Петя не насовсем ушел, что он обязательно вернется. Что когда-нибудь всё будет хорошо. Жаль, что сам себя он так убедить не мог. Соня понемногу успокаивалась в его руках. Он попытался отвлечь её от горестных мыслей: — Ты меня, помнится, спрашивала, как там моё коммунальное житье. Так вот, я выяснил, что это не самый удачный способ узнать людей поближе — по моему убеждению, совместное проживание в тесном помещении вытаскивает наружу лишь неприглядные стороны человечества. Поначалу, пока он шел сюда, рассказ об этом представлялся ему довольно печальным, но, глядя в расстроенные глаза Сони, он невольно взял шутливый тон. История про Зинаиду вышла особенно удачной — сестра тихонько рассмеялась, прикрыв рот перчаткой. Саша внутренне восторжествовал.

***

— Так больше жить нельзя, — резко заключила Маша, вперившись взглядом в коменданта Кремля. Тот стоял и глядел на столицу выпуклыми честнейшими глазами. Внимал. — Во-первых, везде валяется мусор и доски. Во-вторых, конский, прошу прощения, навоз никого не убирает! Дохлая кошка прямо на дороге лежит уже неделю! Мне, вообще-то, это даже оскорбительно. Не справляетесь с обязанностями, товарищ! Комендант вспотел. — Понял! Организуем субботники! Все уберем, будет чисто-аккуратно. И тут, и вообще… в городе. — Пра-а-авильно мыслите, — сладко протянула Москва. — Думаю, легче всё поправить самим, чем до высшего руководства доводить эту совершенно небольшую проблему. Верно ведь? — Да-да, вы совершенно правы, — торопливые заверения звучали так искренне, что впору было растроганно прослезиться. Ладно. Может, хоть какой толк выйдет. А то весь Кремль уже в грязи утонул. И так перенаселен, притащили сюда своих работников целыми семьями… Из старинных палат спортзалы устроили и клуб. Да… совершенно никакой культуры. Она на всякий случай кинула на коменданта ещё один строгий взгляд и направилась в свой кабинет. Зайдя и наконец упав на стул, устало выдохнула и облокотилась локтями о столешницу. Голова была ватной и тяжелой, мысли путались, вязли, как мухи в янтаре. Маша тратила очень много сил, чтобы преодолеть самое трудное, поэтому стала часто расстраиваться из-за всякой глупой ерунды. Вот и сейчас бытовая, казалось бы, проблема заставила её отреагировать более бурно, чем обычно. Ничего. Может, усерднее примутся за дело. Работа, работа… Кажется, она и забыла уже, каково это — быть столицей. А, может, и не было раньше столько бумажной волокиты. Развели, называется, бюрократию… И хоть толк бы был какой-то от всех этих строгих приказов. Нет, всё равно недовольство росло, меры принимать приходилось всё более жесткие, и вот крестьянские восстания теперь… Не приведет это к добру, Маше ли не знать. Зябко поежившись, обернула посильнее шерстяной платок вокруг плеч — отопления этой зимой не было совсем, да и дрова достать было делом совершенно непростым. Хотя в Кремле всё же старались топить. Домой, в новую квартиру, идти совершенно не хотелось. Там совсем холодно было, неприютно. Студёно, вспомнилось вдруг слово, и она усмехнулась. Да, именно так. Словно выстудило всё вокруг, да тепла и спокойствия совсем не осталось — ни в домах, ни в душах… С едой тоже туго стало… Хоть приходилось испытывать времена и похуже, а всё же легкими их назвать язык не поворачивался. Она-то привычна, и статус столичный помогает держаться, а какого Саше, никогда не испытывавшего лишений, это переживать? Маша одернула себя. Да что ж такое… Она ведь запретила себе думать о нём! Она сможет. То, что он сказал ей, было страшнее всего. Придумал себе твой образ… Словно воплотился вечный её страх, так и не отпустивший за годы: он наконец увидит её настоящую, ужаснется и покинет. За десятилетия вместе Саша почти сумел уверить её, что с ним она будет счастлива. И она позволила этому теплу укорениться, срастись с ней. Поверить, что оно — навсегда. Успела забыть, что таким, как она, не позволена подобная роскошь. Никогда нельзя доверяться, никому! Рано или поздно все оставят… Даже Саша. В тот момент ей было настолько больно, что она правда едва не выстрелила. Тоскливые раздумья сменились сумрачной, зыбкой пеленой — Маша сама не заметила, как, положив голову на сложенные руки, в сон провалилась. Давно не удавалось поспать нормально. Из серой мглы проступили, словно по заказу, залы Зимнего дворца. И Петроград, конечно, тоже — в форме, подтянутый и собранный, как в четырнадцатом. Тогда, в разгар отступления, когда уныние весь дворец охватило, Саша сопровождать императора опять взялся и жестко отстранил её, с ними отправиться пожелавшую: — Нет. Я один поеду. — Почему? Ты же прекрасно знаешь, сколько раз я видела войну. Думаешь, не женское дело? — Машины глаза сузились. — Не посмеешь такое мне сказать! — Такую — не видела. — Саша выпрямился и стал прямо перед ней. — Войны такой… не бывало ещё, поверь. Его глаза застыли, обдали Машу лютым холодом, невской темной водой окатили. — Все войны похожи, Саш. Да ты и сам не одну прошел… — попыталась достучаться она, но он и не слушал, собравшись уходить. Не хочет довериться, мелькнуло в тот момент в её голове, и поднялась, наполнила сердце жгучая обида. Яростно вскрикнув, она вскинула руку, пытаясь его остановить и… вместо жесткой ткани мундира под ладонью оказалась ткань собственного платка, а перед глазами — шкаф, стол с стопкой декретов и тишина собственного кабинета. Она медленно опустила ладонь. Плечи поникли. Теперь-то она знала — не в доверии дело было совсем. Защитить пытался. Всегда пытался защитить. И думать о ней не переставал даже тогда. А теперь?