Из серебра и пепла

Каждый сам, как умеет, проходит свой меридиан.

Хочешь любить — так люби Родину. Что тебе нужно ещё?

Саша однажды читал у какого-то автора, что у всех в жизни случается определенный рубеж. Теперь он понимал, что это значило. С недавних пор ему нравилось спать. Во сне, пусть даже кровавом и горьком, образы и события проносились в сознании и смешивались в цветном калейдоскопе. Совсем не как в глухой и темной пустоте, в которой он оказывался теперь всякий раз, как открывал глаза. Непроглядная эта пустота была хуже, чем боль. Боль хотя бы давала понять, что он жив. А теперь он не чувствовал ничего. Люди смертны, повторял он про себя. Смертны, но легче от этого не становилось. Не так же… не детей… не всю династию, лишая её даже призрачной возможности когда-нибудь вернуться на престол… Он из раза в раз прокручивал в голове всё произошедшее, с каким-то поистине садистским упрямством не позволяя себе думать о другом. В конце концов дни слились в один бесконечный, тошнотворный круговорот. В его беспросветной серости стиралось и будущее, прошлое, и даже Маша. Его город, кипящий в огне Революции. Его в безвременье ушедшая страна. Его несчастная семья. До этого рокового июля, несмотря на отречение, мятежи, кровавый хаос, в Саше не угасала надежда. Что когда-нибудь разглядит народ происходящее и, от края отшатнувшись, ужаснется. Вдоволь испытав «свободы», поймет, к чему это привело. Старый порядок вернуть захочет. Что, пока живы Романовы, можно будет повернуть смуту эту вспять, вернуть всё, как было. Он не понимал до последнего момента, как эта надежда поддерживала его. Пусть даже отчаянная и глупая. Теперь не осталось и её. И «как раньше» возвратить уже некому. Некого. Всё, что он потерял, Саша даже не мог оплакать. Внутри что-то замерло, заледенело. Слёз не было. И даже не было дна, чтобы оттолкнуться от него. Под ногами словно чавкала трясина, неумолимо звала за собой. Болота, на которых был построен его город, затягивали его в свою утробу, а ему впервые было всё равно. Что он сделал не так? О, ответ на этот вопрос ему уже разными способами пытались донести. Это не помогало. Слишком долго он яростно пресекал саму возможность подобных разговоров — никто не смел ему указывать, как поступать, тем паче сомневаться в правильности его решений. Но за прошедшие полтора года у него было достаточно времени, чтобы понять простую истину: как бы он ни хотел что-то изменить, его слово больше ни на что не влияло. Сначала одна эта унизительная мысль вызывала едкую волну ненависти. До желтых кругов перед глазами, до стиснутых зубов. В такие минуты Саша ненавидел весь мир, каждого, кто был свидетелем его падения и наблюдал, как втаптывают в грязь его гордость, подобно сброшенным имперским знамёнам. Застилающая глаза, эта ненависть сжигала изнутри, и она же была топливом, помогающим держать голову прямо. Но в конце концов Саша понял, что, поддавшись ей окончательно, потеряет себя. Всё, что у него оставалось, ненависть заставила оттолкнуть — и тех, кто всё ещё был на его стороне, и ту, кого он любил. Уничтожала то, что не разрушила революция. И теперь она понемногу стала рассеиваться, уступив место слепоте настоящей. И бесчувствию, пришедшему следом. Сил, чтобы ненавидеть, тоже не осталось. Не хотелось ни проклинать, ни мстить — больше это ничего не могло исправить. И не помогало понять главное. Почему всё так произошло? Заново пролистывая в мыслях года и события, он оцепенело искал причины. Те упущенные роковые знаки, на которые вовремя не обратили внимание. Неверные выборы, подтолкнувшие катастрофу. И, словно в перевернутой подзорной трубе, многие поступки представлялись ему теперь в свете неизбежного финала. Хотя он не лгал себе — если бы можно было обернуть время вспять, он бы выбирал то же, раз за разом, считая единственно правильным. Так неужели такой исход был предопределен? Ни согласиться, ни принять такое было невозможно. А ещё был жгучий стыд. Не справился, твердил внутренний голос, когда он просыпался. Не защитил, эхом отдавалось в голове, не давая забыть о случившимся ни на минуту. Смертельно бледное лицо отца на подушках стояло в голове безжалостно-немым укором. Даже «прости, отец» Саша сказать не смел. Не имел права просить прощения. Не исполнил, выходит, последнюю волю, то, для чего рожден был. «У меня только знание, что ты станешь чем-то большим, чем город». Беспомощный калека, не удержавший ни Империю, ни династию, ни власть. Вот кем он был теперь. Говорить ни с кем не хотелось, делиться своим горем — тоже. Да и кто бы понял по-настоящему? Соня касалась сочувственно и, наверное, по-своему тоже оплакивала царскую семью — иногда в её голосе он явственно слышал слезы — но, думая, наверное, что Саша ненавидит сотворивших это, она не догадывалась, что больше всех он ненавидел самого себя. Чужие касания причиняли почти что физическую боль. Он мог бы начать оправдываться слабостью смертных, их своенравностью и порочностью, но больше не делал этого даже перед собой. Люди всегда были такими. Это его судьбой было родиться столицей Империи, направлять их и сдерживать — ему и нести последствия. Это было последним столичным долгом, который у него никто не мог отобрать.

***

— Всё молчит? И не ест? Соня удрученно кивнула. Маша вздохнула и прошла вслед за Гатчиной в комнату, пропахшую горечью лекарств. Саша, кажется, спал. От вида его белого, сливающегося с простынями лица, плотной повязки на глазах — необходимость, чтоб ненароком во сне не коснулся руками — сжалось сердце. Она помнила телефонный рассказ Гатчины о его пробуждении, о том, что Саша потерял зрение. Новость чуть не заставила её выронить трубку, и она крепче вцепилась в лакированную черную эмаль, вслушиваясь в слова о визите врача и не слишком воспринимая их. От большого потрясения случается, вынес вердикт пожилой доктор, тряся седой бородкой. Бывает, что временно, успокаивающе добавил он. Если это могло хоть как-то успокоить. Конечно, для Саши произошедшее оказалось ударом настоящим — она не ожидала, что настолько. Гатчина вдруг повернулась к Москве, замявшись: — Не знаю, как сказать, Мария Юрьевна… — Как есть говори, — сухо ответила Маша. И так уже слышала достаточно, лучше вывалить всё сразу. Софья отвела взгляд: — Он не хотел, чтобы вы приезжали. Маша поджала губы. Ну конечно. Наверняка считает её виновной в том, что случилось. И тысячу раз не имеет значения, что не они отдавали этот приказ злосчастный. Уже о факте свершенном узнали — и даже новое руководство самовольству местных властей совершенно не обрадовалось. Те испугались, как бы приближающиеся белые царскую семью не захватили, оно понятно, не до обдуманных решений было. И всё-таки… Стоило официальный суд устроить, новой власти веса и легитимности добавить, пусть исход таким же оказался бы наверняка. А не расправу кровавую чинить в подвале… Но Гатчина заговорила совершенно о другом: — Вы знаете, он просил, чтобы я не рассказывала вам, что он… ослеп. Чтобы вы не видели его таким, — и добавила предостерегающе. — Прошу, не выказывайте жалости, ему это только тяжелее будет. Не это она ожидала услышать, но Соня удивительно попала в точку. Маше самой этот стыд беспомощности был хорошо знаком, она и не собиралась жалеть, поэтому поучения Гатчины прозвучали несколько оскорбительно, хоть и справедливо… для кого-нибудь другого. Саша тем временем пошевелился и повернул голову на голоса, приподнимаясь на подушках. — Соня, ты? — голос был тусклым и невыразительным. Гатчина торопливо откликнулась: — Да, Саш. Я не одна. Маша подошла к кровати. Она не поздоровалась, не окликнула его, но он сам, прислушавшись к шагам, распознал их обладательницу. И, резко тряхнув головой, отвернулся, сжав одеяло в кулак. — Я же просил… — Ты ведь не думал, что я не приеду, правда? — вышло резко, и Саша нахмурил брови. — Признаться, не ожидал, ведь на тебе сейчас столько столичных дел. Даже если он хотел этой фразой задеть, в голосе не было ни яда, ни сарказма. Только пугающее равнодушие. Маша знавала такое — оно было хуже самых громких криков. Соня, попятившись, деликатно выскользнула из комнаты, оставляя их наедине.

***

Она была здесь. Саша прислушался к удаляющимся шагам сестры, наклонив голову. Убедившись, что они остались наедине, всё же уточнил: — Мы одни? — Да, — заверила Маша. Он помолчал и наконец, тяжело опираясь ладонями, сел, чтобы быть вровень с ней. Тихо проговорил: — За тобой следят. — Я в курсе, — заявила Маша после некоторой паузы, и ему показалось, что она хищно улыбается. — Ещё не доверяют полностью. Ничего, они научатся. В фразе таилась неприкрытая угроза, но его это немного успокоило. Знает. И примет меры. Вдруг зашуршали юбки, и она придвинулась ближе — так близко, что он ощущал кожей её дыхание. Невысказанный вопрос висел в тишине. Было страшно услышать ответ, но не спросить он не мог: — Ты знала? Участвовала в решении? Она не колебалась ни секунды: — Нет. Мы узнали уже после. Правда ли? Он, потянувшись, нашарил её руку и крепко сжал пальцы — не вырвать. Даже если ей было больно, она не подала виду. Лишь слегка пошевелилась. — Кто? Её дыхание ускорилось, и она попыталась вырвать руку. Саша не отпустил. — Кто, Маш? — повторил он. Наконец она проговорила медленно и чётко, как делала всегда, когда волновалась и хотела, чтобы её услышали: — Уральский областной совет. С нами даже не обсудили. Поверь, я не лгу тебе. Он отпустил её ладонь. Вот как. Значит… Костя. Поколебавшись, Маша подняла руку и замерла на мгновение, ожидая его реакцию. Он не отшатнулся. Тогда она коснулась его щеки, мягко провела по отросшим спутанным волосам. — Спасибо… что предупредил о слежке. Саша хмыкнул. Как будто мог иначе. Ему всё это время казалось, что он не хочет её видеть. Не после всего, что произошло. Но от её присутствия отчего-то стало немного спокойнее. Тем более когда он знал, что она не причастна хотя бы к… этому. Саша уткнулся лбом ей в плечо, сам не зная, утешения ищет или исцеления. Для него не было ни того, ни другого. — Да у тебя жар, — её рука исчезла, и лба коснулись холодные губы. — И вправду. Ложись, хорошо? — Сейчас лягу. Саша замолчал, пытаясь проглотить невесть откуда взявшийся в горле ком. Маша медленно притянула его к себе, но он напрягся и застыл в её руках. Только не нужно жалости, он этого не вынесет! Пожалуйста, только не это! Не от неё! Но она лишь мягко положила ладонь на его грудь, не настаивая. Оставляя право выбора. И вместо того, чтобы отстраниться, он уткнулся ей в волосы. Прошептал безнадежно: — Что мне теперь делать? Вышло совершенно жалко. Саша, и сам почувствовав это, досадливо отодвинулся. Не мальчик уже — верить, что бывшая наставница сможет все исправить. Никто бы не смог. — Жить дальше, Саш, — прозвучал над ухом простой Машин ответ, заставивший поморщиться. Она наверняка и сама знала, как пусто звучат такие слова, когда всё рушится вокруг… но иных слов у неё не было. Саша шумно втянул воздух, наполнившийся запахом её духов: — Ты не думай. Я ведь понимаю, что никого уже не воскресить. Но я просто, — он запнулся и с дрожью договорил. — Я просто не знаю, кто я теперь. — Ты тот, кто ты есть. Один из важнейших городов нашей страны, с славной историей, культурный и промышленный центр. И будешь им. Это не перечеркнуть, знаешь. — Я же не вода! — его начало злить её показное спокойствие. — Это она способна принять любую форму, сохраняя свою суть. А мою суть у меня отняли, вырезали наживую. — И всё же… Двигаться дальше надо, Саша! — она тоже повысила голос. — Работать. Иначе только и будешь в себе искать ответы и оправдания, да не сыщешь ничего. Долго ты ещё собираешься лежать? Он, не найдясь с ответом, запнулся и замолчал. Маша серьезно это сказала? Не то чтобы он ждал сочувственных фраз, она никогда не была на них щедра, но неужели она настолько не способна сопереживать? Чего она ожидает от него сейчас? Она непреклонно и энергично продолжила: — Что, так и продолжишь страдать в четырех стенах? Думаешь, на этом всё закончилось? Как бы не так! Что с твоим городом будет, разве тебе не важно? С людьми? Он ответил равнодушно: — Мне всё равно. Маша отшатнулась. В её голосе, доселе спокойном, впервые прозвучало нечто похожее на испуг. — Нет-нет! Ты не такой, ты не можешь. — Но это правда! — в эту секунду он был совершенно искренен и почти верил в то, что говорил. — У меня больше ничего не осталось! Её ладони вцепились в его плечи — ещё немного, и она бы начала его трясти. — У тебя всё еще есть Родина, Саш. А ты что же, думаешь, несчастнее всех? Очнись! Он не ответил — просто отодвинулся и лёг, тем самым прекращая разговор, опять перетекший в ссору. Маша порывисто встала, убрав руки: — Я всегда верила, что ты сильнее. Что ж, видно, ошиблась. Саша отвернулся к стенке, стараясь не прислушиваться к стуку её каблуков. Впервые ему было неважно, что она думает и кем его считает. Пусть даже слабаком и эгоистом. Это тоже ничего не могло изменить. Дверь, скрипнув, закрылась.

***

Раскрытая пасть печки угрожающе алела. Москва, словно загипнотизированная, всмотрелась в весело пляшущие на березовом полене огоньки и сжала в кулаки внезапно ставшие липкими ладони. Обычно она даже не приближалась к этому углу комнаты — топила, подкидывала дрова и открывала печные заслонки исключительно домашняя прислуга, раньше многочисленная, а сейчас представленная одной лишь верной Глашей. Но той в этот день не было дома, она уехала к родне в деревню. Маша специально выбрала время, чтобы остаться одной. У неё было очень важное дело. В ногах стопкой лежали перевязанные бечевкой письма. Какие-то были её собственными, часть она забрала во время недавней поездки из Сашиной квартиры — знала, где тот их хранит, и знала, что сам он никогда не избавится от них. Значит, это сделает она. Те откровенные и нежные строки, что они когда-то писали друг другу, никак не должны были попасть в чужие руки. Обыски стали делом совершенно обычным. Безопасность кого бы то ни было гарантировать теперь было нельзя. Если бы не крайняя необходимость, она бы не стала так поступать. В жизни бы к огню по собственной воле не подошла — но сейчас он, по иронии судьбы, был самым надежным способом избавиться от опасных улик. Там ведь были не просто слова — адреса, судьбы, доверенные друг другу мысли. Даже за одну фразу, где Саша довольно открыто высказался о лидерах большевиков, его могли опять подвергнуть допросам и опале. А он сейчас совершенно не способен себя защитить. Ей придется это сделать. Даже против его воли. Пусть лучше он обидится на неё, когда узнает, но будет в безопасности. Задержав взгляд на ровной Сашиной подписи внизу листа, она на мгновение застыла, невидяще глядя сквозь бумагу. Столько хранили в себе эти расплывающиеся от времени ласковые, тёплые, поддерживающие, спорящие порой строки… Память хранили. Неприятно скребло осознание, что с исчезновением этих писем утратится что-то ценное, тонкая невидимая нить оборвется навсегда. Но порой нужно отпустить прошлое, чтобы не потерять будущее. А жертвовать она всегда умела. Маша присела на корточки у печки и бросила первое письмо в огонь.

***

Саша научился различать Сонины шаги и даже понимать по ним, в каком она сейчас настроении. Вот сейчас, например, её поступь была лёгкой и торопливой — наверняка утро началось весьма неплохо. Сестра пришла приготовить ему обед — сам он сейчас не мог выполнить даже такое простейшее действие, что было очень унизительно. Он уже научился на ощупь передвигаться по квартире и запомнил расстояние между комнатами, но всё ещё регулярно натыкался на углы и совершенно не мог найти нужные предметы. От предложения Сони нанять домработницу Саша отказался категорически. Достаточно было одной Гатчины, видящей его в таком жалко-беспомощном виде. А показаться так обычным людям… Одна мысль вызывала тошноту. Он гадал порой, возможно ли упасть ещё ниже, чем сейчас. Иногда накатывала глупая зависть к тем, кого случившееся, казалось, никак не затронуло — они по-прежнему были способны шутить, смеяться, надеяться на будущее, видели окружающий мир и солнечный свет. Они не чувствовали того же, что он, словно отгороженный от всех непроницаемым толстым стеклом. Соня налила суп и села на стул рядом, устанавливая поднос. Её движения были быстрыми и точными — и уже сложно было узнать в ней прежнюю младшую сестренку, которую все города губернии любили и по-своему оберегали. Устроившись поудобнее, подала ему плошку и завела негромкий разговор — привыкла уже, что Саша, теперь ориентировавшийся только на слух, дёргался от любого неожиданно-громкого звука: — Ночью такая гроза была, я даже проснулась посреди ночи, представляешь. Пусть брат крайне неохотно вовлекался в диалог, она всё же не оставляла попыток его расшевелить. — Да, я слышал, — хрипло пробормотал Саша. Соня оживилась: — А сегодня утром такая погода хорошая, и листья на набережной уже немного пожелтели — напомнили мне стройные ряды кленов в Петергофе. Давно я не была там… — Если хочешь, поезжай, встретишься с Петей, — пожал плечами Саша. — Ты наверняка уже замучилась со мной здесь… — Что ты! — слишком уж торопливо принялась отрицать Соня. — Даже не думай так. И потом, это займет пару дней, я не могу… — Думаешь, я и несколько суток без тебя не справлюсь, — в голосе впервые за долгое время прорезались запальчиво-гордые нотки. — Нет, не поэтому… Просто ты же не привык ещё и… — она запнулась, чувствуя, что говорит что-то совершенно неподходящее. Саша напрягся: — Привык? Хочешь сказать, это то, к чему я должен привыкать? — он поднял руку к повязке в волосах. Соня замахала руками перед ним, и, наверное, густо покраснела при этом: — Прости! Это не то, что я хотела сказать! Я вообще… обо всём, — она глубоко вздохнула и собралась с духом, готовясь произнести следующие слова. — Тебе непросто, понимаю! И уж я-то отлично знаю, сколько сил ты прикладывал, чтобы предотвратить случившееся… но не всё зависело от тебя, и когда-то это придется принять. — Ты? Понимаешь меня? — Саша криво усмехнулся. — Тогда ты не говорила бы такое. Повисла натянутая пауза. Наконец Гатчина, собравшись с мыслями, осторожно начала: — Помнишь, однажды, когда мы были детьми и прогуливались осенью в верхнем парке Петергофа, мы попытались спасти птенца? Он, помедлив, кивнул. — …Он забился в щель между колесом кареты и её корпусом, и невозможно было поехать, не навредив ему. Я заплакала, тебе стало жаль его и меня, ты полез под карету и попытался вытащить? Саша мрачно пробормотал: — Может быть, и помню. К чему ты это говоришь? Соня коснулась его плеча рукой: — И вот когда ты его, наконец, с таким трудом достал и посадил на траву, невесть откуда появился кот. Он схватил птенца и молнией унесся прочь — мы даже не успели ничего сделать. Специально, наверное, сидел и караулил, пока ты его вытащишь. Мы так ревели — весь день был испорчен. Так и не вышло его спасти. А обиднее всего было то, что у нас уже почти получилось! Саша отставил поднос с наполовину съеденным супом и сел на кровати, подтянув колени к груди: — Хочешь сказать, что и пробовать не стоило? — Нет! Просто… Иногда, как бы сильно ты не старался, какие усилия не прилагал, случается, что в конце появляется кот, и ничего с этим не поделать. — Это я уже слышал, — проворчал он. Соня внимательно следила за ним: — Ответь честно. Ты ведь в любом случае полез за ним, так? Не прошел бы мимо. — … Может быть, не прошел бы. Ну и что это меняет? Итог всё равно один. — Неправда! Это-то всё и меняет. Да ты и сам это знаешь, если не будешь себе лгать. — Знаешь, я сейчас могу вспомнить с десяток историй и вывести из них какую-нибудь красивую мораль, — Сашин голос зазвенел раздражением. Соня подумала, что всё-таки сумела задеть его за живое. — И какой в этом будет толк? Один сделает удобный для себя вывод, другой — совершенно противоположный. А если тебе так уж хочется поучить кого-нибудь жизни, лучше иди и напиши какие-нибудь сказочки для детей. У тебя уже неплохо выходит! Соня встала: — Не язви, меня ты этим не заденешь. Мне пора, а ты отдыхай, брат. И всё-таки… подумай над моими словами. Уходя, она легко коснулась рукой его отросших волос, взлохматив их. И вдруг вспомнила: — Тебя Костя хочет навестить, — сказала Соня и добавила поспешно, увидев, как исказилось Сашино лицо. — Кронштадт. Саша вздохнул: — Скажи всем, что я не хочу никого видеть. Соня кивнула, улыбнувшись этому печальному каламбуру, а потом, спохватившись, ответила вслух: — Как хочешь. Передам ему, чтобы не наседал.

***

Кронштадт всё-таки пришел, пусть и спустя месяц, когда последние желтые листья опали и за окном зарядили бесконечные дожди. Раздражающе громко сопел в прихожей и целую вечность стягивал свои армейские тяжелые сапоги. Наконец, зайдя в Сашину спальню, поздоровался и неловко замер на пороге, очевидно, не зная, как себя вести и что говорить. Он, привыкший к окружению своих моряков, всегда был готов подставить надежное плечо и закрыть своими кораблями воды залива, но деликатно найти подходящие слова для него всегда было делом непростым. Наконец, не в силах больше выдерживать эту сгустившуюся тишину, Саша первым нарушил молчание, задав вопрос, который целый год до этого звучал первым в разговорах с братом и сразу уводил диалог от набивших оскомину вопросов о нём самом: — Что там немцы? Не успокоились ещё? Костя, озадаченно кашлянув, тем не менее тему поддержал: — Всё чаще военные суда их в заливе замечаем, чтоб им пропасть. Да части свои вновь перебрасывают поближе. На днях вообще их посольство выехало — тихо так, причин не объясняя. Саша нахмурился. Выезд посольства всегда был знаком угрожающим и вполне определённым. Снова, что ли, хотят попытаться наступление организовать? Размышляя над этим, он даже отвлекся ненадолго от своих блуждающих по кругу мыслей. И, несмотря на черноту перед глазами, ненадолго ощутил себя прежним Петроградом, для которого важны были карты, стратегии и замыслы противника. Костя тем временем продолжал: — Они себе новых союзничков нашли, на Москву нацелились и Петроград. Не угомонятся никак. Но мы минные заграждения ставим у Кронштадта, так что не беспокойся, с моря защита надежная тебе будет. Саша, вспомнив провалившуюся февральскую попытку германцев завладеть городом, тихо кивнул: — Я и не сомневался в тебе никогда. Да только сейчас ничем помочь не смогу — посмотри на меня. Даже на улицу не выйти самостоятельно… Впервые стало стыдно от того, что, пока он лежит у стенки, бессмысленно в сотый раз обводя пальцем рельефный узор на осточертевших обоях, там, за стенами, всё ещё происходит что-то. Движется дальше жизнь, мелькают события и вершатся судьбы. — За тебя твои люди справятся, — улыбнулся Костя. — Знаешь, я тут пока к тебе ехал, наблюдал, как они укрепления строят. Может, и лишнее, а всё же на всякий случай делают. И лица серьезные такие… Мальчишки ведь ещё, безусые совсем. А туда же — готовы твой город защищать. И что тут скажешь? — Защищать… — повторил задумчиво Саша. Голос Кронштадта вдруг глубже стал, и тот прямо к лицу его наклонился: — Я ведь не за твоей помощью пришел, зря ты так. Управимся, не волнуйся. Не в первый раз. А вот если с моей стороны помочь чем, то ты скажи только… Саша качнул головой. Знал бы он сам, что делать… Впрочем, доверительный разговор — это ведь тоже помощь? — Знаешь, Кость, что больнее всего? — он говорил это впервые, но почему-то подумалось, что Костя не осудит. — Что? — голос брата был участлив. — Самое тяжелое — помнить голоса ушедших. И ведь хуже всего, что вспоминается хорошее, обязательно хорошее. Счастливый и звонкий смех, детские игры, ласковые прозвища. От этих воспоминаний невозможно укрыться, — Саша беспокойно провел пальцами по одеялу и шепотом признался. — Я чувствую, словно раньше я был… полноценным. А сейчас от меня половина осталась или вовсе осколок. Кто я без них? — Но ведь что-то осталось, Саш, — Костя понимающе похлопал по его руке. — Ничто не исчезает бесследно. Только…отчаиваться не надо. И добавил напоследок: — Может, тебе с привычного начать? Я имею в виду, вспомнить, что обычно тебе приносило радость, нравилось. Ну там… Музыка, например. Ты же виртуозно на рояле играл всегда, я помню! И занятие, и отвлечение. Может, постепенно от этого легче станет.

***

Совет Саша послушал — делать всё равно было решительно нечего. Правда, крышку рояля так и не решился поднять — тот сразу напоминал о долгих уютных дворцовых вечерах, счастливых и ушедших безвозвратно днях, когда всё было хорошо. А вот освоить новый инструмент показалось неплохой идеей. Слепой музыкант… Это звучало даже иронично. Соня, обрадовавшаяся тому, что брат заинтересовался хоть чем-то, притащила ему скрипку и бывшего скрипача филармонии, нынче получавшего гонорар продуктами и охотно согласившегося дать несколько уроков. Сначала долго и мучительно не получалось, но Саша упорно продолжал упражняться, и с каждым днём у него выходило всё лучше. Печальные звуки скрипки почему-то успокаивали. В юности он, любуясь отточенными движениями скрипачки — Вены, однажды попытался взять этот инструмент в руки, но ничего не вышло — он не понимал, не чувствовал его по-настоящему. Но теперь скорбные звуки скрипки проникали в душу, пронизывали её и находили отклик, а тягучая тоскливая песнь струн, переплетаясь с его собственной тоской, каким-то странным образом исцеляла. Костя, ни черта не понимавший в музыке, всё же оказался прав.

***

Твердую поступь Святогора было ни с чем ни спутать. Петроград ещё не видел Великий Новгород после всего. И когда тот, подойдя к кровати, грузно сел на неё, заставив пружины жалобно скрипнуть, Саша знал, что предстоит разговор. Тот не торопился начинать — кашлянул в кулак, уселся поудобнее, пригладил пышные усы. Легко можно было представить его взгляд — проницательный, мудрый и в то же время отечески-теплый. Святогор всегда воплощал в себе надежную уверенность, и Саша не раз обращался к нему за советом, поэтому надеялся не услышать от него ни поучительных нотаций, ни ненависти. — Здравствуй, Сашка. Петроград сел, разворачиваясь в сторону его голоса. Очевидно, Великий Новгород уже предупредили о случившемся, потому что он ни издал ни возгласа удивления, ни отшатнулся. Хотя читать его он не мог — один из немногих, Святогор превосходно умел прятать истинные эмоции. — Здравствуйте, Святогор Рюрикович, — вежливо ответил он. Молчание затягивалось. Саша погадал, что же гость в конце концов скажет, но как-то отстраненно, не слишком интересуясь этим. Что бы он не сказал, это уже было не важно. Всё, что могло его как-то задеть, уже красноречиво высказала Маша. После этого осуждения остальных его не трогали. Святогор же наконец задал вопрос, коснувшись его рукой, чтобы обозначить своё присутствие: — Не стану спрашивать ерунду вроде того, как ты себя чувствуешь, — не видя его лица, Саша знал, что тот печально улыбается. — Я, Сашок, хотел задать тебе вопрос. Вот скажи мне: для чего ты живешь? Это было так неожиданно, что он подавил внезапную усмешку: — Это было последнее, что я ожидал от вас услышать. — А я вот только это и хотел у тебя спросить, — с готовностью откликнулся Великий Новгород. Саша помедлил, раздумывая. Святогору хотелось ответить искренне. — Раньше я легко ответил бы. Ради семьи, сохранения моей страны, её славы, — и закончил тише. — Сейчас же у меня нет ответа. Почему-то представилось, что его собеседник в ответ хитро улыбнулся, словно ожидал подобное: — Неужели ничего больше? Не поверю. — Что вы хотите услышать от меня, — Саша начал терять терпение. — Не говорите загадками! Для чего, по-вашему, мы живем? Или вы сейчас начнете философствовать, как некоторые люди? — Люди, — задумчиво проговорил Святогор, — свободнее нас. Они вечно ищут смысл жизни. Мы же живем ради людей. — Как легко вы это говорите. Это ведь страшно звучит… — Если живешь без любви к ним — страшно. Саша горько хмыкнул: — Их непросто любить. Слишком легко они разрушают всё, что дорого. — Верно. Непросто, — эхом отозвался Новгород. — Но это всё ещё твои жители. Я говорю тебе это, потому что ты, сынок, молод ещё да горяч. Не остыла твоя душа настолько, чтобы стало всё равно. Петроград внутренне воспротивился этой легкомысленной фразе, хотел возразить, что устал, что ему плевать, — и тут же захлопнул рот, осознав, что старший город прав. Вспомнился рассказ Кости. Мальчишки, стоящие на подступах к городу. Юнкера, потом — красные курсанты. Они будут стоять там, какая бы власть не отправляла их на это… Ему не было всё равно. Никогда не было. Может быть, со временем его сердце успело бы очерстветь, ожесточиться. Но сейчас, несмотря на всю причиненную боль, отвернуться от них он не был готов. Он поднял на Святогора лицо и впервые ответил прямо и твёрдо: — Да. Мои. — Ну вот видишь, ты ведь мальчик умный, — по-отечески потрепал по плечу Сашу. — И о том, что перво-наперво важно, и без меня знаешь. Любой, кто хоть однажды столицей побывал, знает это. Судьба больно ударяет порой, да всё же люди во все века собой остаются, а, значит, и города тоже. Саша молча слушал. — Вон, хоть Москву возьми: крутится, а тоже к переменам едва ли готова была. Ну да она быстро нашлась, не впервой, — в голосе Святогора прозвучала недовольная нотка — не понять, осуждающая или одобряющая. Саша поспешил увести разговор подальше от Маши: — Святогор Рюрикович, а случалось ли вам наблюдать, что… — он хотел передвинуться, но рука вдруг нащупала пустоту, и он едва не свалился с кровати. Крепкая ладонь поймала его за предплечье, удерживая. Петроград вернулся в вертикальное положение, чувствуя, как горят уши. Великий Новгород вздохнул, кажется, точно зная, о чём Саша думает: — Знавал я города старые, которые получали тяжкие увечья в войнах и смутах, либо от потери сути своей — как ты сейчас. Но едва находили, на что вновь опереться, то и тело восстанавливалось потихоньку, — голос звучал мягко. — Думаю, и твоё зрение вернется, когда ты найдешь ответ на мой первый вопрос. Первый?.. Но продолжения не последовало — Святогор встал и принялся прощаться, говоря, что поезд его уже заждался и что в городе-то он оказался проездом, в чём Саша крепко усомнился, но спорить не стал. Когда он ушел, Петроград лег обратно на кровать, прокручивая вновь и вновь в голове его слова. Что-то в них не давало ему покоя. Мысли текли лениво, медленно, словно тоже требовали физических усилий. Раньше, в недавней юности, он не раз наблюдал собрания различных «философских кружков». Смысл жизни… Для него рассуждения об этом всегда были больше игрой, тренировкой ума. Ему ещё не приходилось по-настоящему искать правду — не ради развлечения, а ради собственного существования. Вдруг все эти высокопарные рассуждения доморощенных интеллектуалов, новые мистические и даже оккультные учения, столь популярные с начала века, показались ему ничего не значащей глупостью. Упиваясь собственной эрудированностью, перемежая свою речь отсылками на древнегреческие мифы, восточную мудрость и признанных классиков, благородные юнцы пытались донести своё видение истины. А истина всегда проста. Она не нуждается в запутанных объяснениях. Как не нуждаются в описаниях картины Рафаэля. Они просто есть, и они прекрасны. А что прекрасно — то справедливо. Так что же для него — правда? И почему все начинают искать её, только ощутив собственную боль? Может быть, Новгород прав, и ему нужно попытаться понять людей? И… полюбить? Не воображаемых и безликих, а настоящих, земных, живых людей. И соседку из соседней парадной, и даже того вызывающего отвращение тёмного крестьянина в очереди. Любил ли он вообще до этого? Конечно, конечно, любил. Машу, отца, семью, город, страну свою… Всё, что у него когда-либо было и будет. А что осталось? Город, уставший, но живой, стоял — он чувствовал его дыхание каждой клеткой. Вокруг, необозримая в своей огромности, раскинулась и страна. Любовь… Есть ведь ещё и долг. Лицо отца на белых простынях. Глаза обезумевшей толпы. Флаги, флаги… Терпеливая правда, высказанная в той же продуктовой очереди стариком и успокоившая вдруг разбушевавшихся женщин: «Какая бы не была власть, надо трудиться». Да. В его клятве ещё остались невыполненные пункты. В ставшей уже привычной чёрной пустоте что-то мелькнуло. Он свёл брови, попытался напрячь глаза. Ещё. Рука! Он видит движение собственной руки! Смутный силуэт, но всё-таки! Несмотря на то, что ему было совсем не весело, Саша улыбнулся: — Поборемся ещё, — прошептал он в темноту. Темнота молчала.