Из серебра и пепла

И спускаясь с верхних этажей, сломя голову, Принося то вербу, то хлеб, Я прошу, прими меня голодного, голого, Чтобы я упал и ослеп.

Над кастрюлькой поднимались завитки пара. Саша наклонился, помешивая получившееся варево. Кажется, можно снимать… Минуту стоял, бездумно вглядываясь в кипящую воду. Наконец, спохватившись, снял с огня и пошел за половником. Когда всё было разлито и готово, взял последнюю газету, развернул её на первой странице. Не самое лучшее чтение перед обедом, но другого источника новостей сейчас не было — придя к власти, большевики закрыли все оппозиционные издания. Переговоры в Брест-Литовске, паника на бирже, роспуск Учредительного собрания — последней надежды на хоть какие-то справедливые выборы… Саша свернул листы аккуратным квадратиком и с отвращением бросил на стул. Подул осторожно на ложку, сделал глоток супа и поморщился. Посолить забыл. Тихо выругавшись, раздраженно отложил ложку в сторону. Ведь по книге всё делал, когда и отвлечься успел… Отвлекался он в последнее время часто. Да и вообще было сложно собраться, мысли всё время расползались, двигались совершенно в нежелательном направлении… Ладно. Придется добавить соль так. Потянувшись, случайно задел солонку рукой. Та закачалась, упала и покатилась, рассыпая по столу белые крошки. Ну что за напасть! Суеверным Саша никогда не был, но всё ж под ложечкой что-то неприятно засосало… Ещё с детства засело крепко — примета плохая. Впрочем, сам факт того, что он изгнан из собственного дома, отстранен от любых служебных дел и стоит на этой жалкой кухне с поваренной книгой вместо того, чтобы читать в кресле у камина нечто гораздо более увлекательное, не является разве плохой приметой? Он бы сказал — наихудшей из всех. А рассыпанная соль — это так, совершеннейшая ерунда… Каждый раз, когда мысль о его теперешнем положении снова и снова приходила к нему, в душе поднималась темная, обжигающая ярость. И гнев — он, столица, всё ещё главный город страны, словно заключенный в ссылке, вынужден сидеть в четырех стенах и безрезультатно пытаться узнать хоть что-то — делиться с ним информацией новые власти не считали нужным. Вероятно, Саше стоило быть благодарным, что им не пришло в голову сослать его подальше, как его бедную семью, или отправить в Крепость, как почти всё Временное правительство. Впрочем, в ночь штурма творилась полнейшая неразбериха, и Саша бы такому повороту событий не удивился совершенно. Но, кажется, большевики имели некоторое понятие о том, кто он, и у их подчиненных были на его счёт особые инструкции. Ему даже было позволено забрать некоторые вещи — он похватал первое, что попалось на глаза, прежде чем его довольно грубо ткнули в спину прикладом, вынуждая следовать за ними. Он бросил прощальный взгляд на свою комнату, на дом, где каждый коридор и зала были знакомы и дороги. Всё походило на какой-то затянувшийся кошмар, вот только проснуться никак не удавалось. Во сне, например, не могло прозаически пахнуть тухлой капустой и нечистотами — именно такой запах царил в его новой кухне, окна которой выходили в колодец. Не могло совершенно точно быть этой тягучей, выворачивающей нутро пустоты — люди покидали холодный и одичавший город, и их число таяло так стремительно, что порой у него кружилась голова, а тело ощущалось легким и не своим. К нему был приставлен наблюдатель, а, может, и не один. Он понял это сразу, как в первый раз вышел в лавку. Что-что, а слежку за годы покушений на царей выявлять научился. Демонстративно и медленно Саша направился к тёмным витринам, к которым уже протянулся длиннейший хвост. Раньше он никогда не покупал продукты самостоятельно, и это оказалось довольно утомительным. Очередь продвигалась крайне медленно. Вокруг галдели замотанные платками женщины, сновали мальчишки с папиросами. Саша брезгливо оглядывался вокруг. Какой-то бородатый мужик, наверное, заметив его взгляд, коротко хохотнул: — Что, морда буржуйская, не по нраву здешние обычаи? Ничего-ничего, а то привыкли ананасов жрать… Саша почёл ниже своего достоинства затевать ругань с малограмотным крестьянином и отвернулся, бросив напоследок: — Ананасы… — Чегой-то? — Ананасы, говорю, правильно. — Вот как? — тот поднял кустистые брови. — Учить меня, значит, решил? Развелось тут вас, учёных… Петроград начал закипать. За один такой тон всего несколько лет назад этот человечишка бы понес заслуженное наказание, а теперь ему хватает наглости над ним насмехаться! — Брать будете али нет? Крупы и яиц не завезли, сразу говорю, — недовольно перебила продавщица, высунувшись из-за прилавка. Саша встрепенулся и двинулся вперед: — Да, мне, пожалуйста, отвесьте полфунта… Толпа за спиной, сгустившись, смотрела недоброжелательно и хмуро.

***

По-мартовски грязный снег скрипел под ногами. Петроград привычно направлялся в конюшню во дворе неподалёку, где держали служебных коней для почты и транспорта. Императорские конюшни расформировали, но ему удалось убедить оставить ему одного коня. Пусть и пришлось приписать того к госорганизации, чтобы не изъяли на нужды Красной Армии. Маленькая, а всё же удача. Местный конюх за небольшую натуральную плату в виде горячительных напитков соглашался давать побольше овса и присматривать, что выполнял в общем-то довольно старательно. Саша шагнул в темноту и был встречен приветственным ржанием, которое прозвучало, словно музыка. Хоть кто-то ему радуется… Ветерок мягкими губами потянулся к хозяину, но Саша с сожалением развел руками: — Прости, дружок, хотел сахару тебе захватить, да не было. Сейчас с этим туго, что ж поделать. В другой раз. Взяв скребок, решил сам почистить коню бока — тот это любил, да и сам Саша находил это занятие довольно успокаивающим. Можно было спокойно подумать обо всём, даже порассуждать вслух — Ветерок всегда был благодарным слушателем. Методично проводя рукой, негромко начал: — Знаешь, они всё-таки заключили мир с Германией. Отдали самые плодородные земли, с ними — треть населения… Армии у нас больше нет, немец наступает от Балтики до Черного моря, а эти… взяли и приняли все условия. Ветерок фыркнул, равнодушный к каким бы то ни было мирным договорам. Саша усмехнулся, перебирая пальцами густую гриву: — Счастливый. Есть кому заботиться, кормить и чистить — вот и хорошо. Какое тебе дело до войн, границ и людской глупости… А ведь нас с тобой лишь сотня километров отделяет от неприятельских войск. Он замедлился, определяя, нет ли поблизости лишних ушей. Но вокруг было тихо. — Страшно ли мне? Нет, не страшно. Больно. От безысходности, что изменить ничего не в силах. От того, как легко могут люди опуститься до звериной злобы… И ведь не смирится никто с таким. Какой уж тут мир, если по живому режут… Конь стоял, любопытно наклонив голову, словно правда вслушивался в тревожные речи хозяина. Тот уже закончил с чисткой и теперь неторопливо убирал инструменты. Закончив, прислонился к шее животного и почесал ласково между ушами. — Ну, до встречи. Я завтра ещё приду. Если повезет, то не с пустыми руками.

***

О переводе столицы в Москву Саша узнал от нового руководства города. Сначала не поверил, но всё оказалось правдой. Это, оказывается, происходит так просто. Подпись на листе, и ты уже не главный город бывшей Империи. В очередной раз мир вновь бесповоротно изменился. Кажется, к такому тоже можно начать привыкать. Отстраненно подумалось, что это ещё хуже, чем отчаиваться. С Машей — наставницей и Машей — княгиней он был знаком. С Москвой-столицей встречаться ему ещё не доводилось. Камалия позвонила ему в тот же вечер — осторожно справилась, как он, и заявила, что собирается поехать ненадолго в Москву. Выдержав паузу, поинтересовалась, не стоит ли ей что-нибудь передать Маше. Саша задумался. На самом деле, сказать хотелось многое. Но только в лицо, лично. Впрочем, сейчас это было невозможно. Он сам её прогнал. Не имело значения, приложила ли она руку к переносу столицы, или, как и он, узнала об этом в последний момент. Произошедшее от этого не менялось. Маша… она столько лет мечтала вернуть свой статус, не могла смириться. Но сейчас он не мог представить её радующейся. Сейчас ей досталась только страна, погружающаяся в братоубийственную войну, и кровавый хаос. Он не смог с ним совладать. Может быть, у неё получится? Несмотря на накипевшее в сердце, не хотелось добавлять ей лишних переживаний. В конце концов, он хорошо знал цену пустым коробкам. — Передай ей, что она справится, — сказал он Камалии.

***

Как только за ушедшей гостьей захлопнулась дверь, Маша вернулась к раскрытому шкапу, в котором висел подготовленный для Чрезвычайного съезда советов костюм. В голове всё еще крутились Сашины слова. Вместо упрёков и обвинений он сказал именно то, что ей было так нужно сейчас. Если, конечно, подруга не солгала. Может, он не верил ей больше, но по-прежнему верил в неё. И она постарается. Этот хаос обуздать ей по силам. Иные варианты допускать нельзя даже в мыслях. Вспомнился тяжелый, подозрительный взгляд Свердлова и слегка картавый голос Ленина: «Мы надеемся, товарищ Московская, на ваше полное содействие». В дежурной фразе таилась неприкрытая угроза — намек на то, что произойдет, если сотрудничать она откажется. Кажется, они забыли, что в эту игру можно играть вдвоём. Подумав, нанесла тушь одним слоем, слегка — чтобы ничего лишнего, ничего кричащего. Но и не позволяя разглядеть под длинными накрашенными ресницами её покрасневшие глаза. Безжалостно расстегнула и убрала все тонкие золотые цепочки на шее, браслеты и кольца, выдававшие в ней мещанку. Помедлив, поглядела на сверкающий золотом крестик на ладони. Он был с ней, сколько она себя помнила. Решившись, сняла и его. Аккуратно завернув в шелковую сорочку, спрятала в самый дальний ящик тумбочки с бельем. Они пока не считаются с ней — что ж, она сделает так, что будут считаться. Репетируя в уме свою речь, надела накрахмаленную рубашку. Вот так. Опрятно и скромно. Соответствует новому курсу. Пусть пока думают, что она приняла их правила. В конце концов, у неё, в отличие от людей, достаточно времени, чтобы ждать. И выбирать удобные моменты. Любезно улыбнувшись ожидавшему её шоферу, села в предоставленную машину. В Кремль она входила с высоко поднятой головой.

***

Камера, в которую его привели для ожидания допроса — как про себя называл это Саша, очередного выяснения «лояльности», была сырой и противно пахнущей плесенью. За лето это был уже третий раз. Сначала его просто вызывали в кабинеты очень… важных людей. Приглядывались. Потом Саша, догадавшись, что рано или поздно они примут насчёт него, упрямого города, который публично не покорился их воле, какое-то решение, стал вести себя тише и незаметнее. Но это не помогло. Кажется, они на самом деле боялись, что он может быть опасен. Способен настроить, взбудоражить людей, разрушить их ещё хрупкую власть. Кто знает, на что вообще способны воплощения городов? Саша горько хмыкнул. Наивные и смешные в своём страхе. Словно у него ещё оставалась хоть какая-то власть здесь. Для верности они решили его запугать. Маше, понятное дело, он про это не говорил. Он даже не дернулся от звука хлопнувшей железной двери. Следователи — кажется, двое — подчеркнуто неторопливо уселись на стулья напротив, включив настольную лампу. Холодный электрический свет ударил по глазам. Лица ведущих допрос скрывались за тенями, но Саша даже не пытался разглядеть получше — они ему всё равно казались одинаковыми. И вопросы каждый раз задавали совершенно те же. «Какие-то претензии к советской власти, товарищ?» Его слова, как и всякий раз до, были бесполезны. На его счёт давно всё решили, как бы он не пытался доказать обратное. И теперь с бараньей старательностью выполняли указания сверху. «Поверьте, у нас много способов сделать вас сговорчивей.» Он сжал зубы, надеясь, что этот бессмысленный диалог закончится побыстрее. Впрочем, на этот раз к делу отнеслись с должным усердием — несколько часов по очереди пытались вытянуть из него хоть какие-то компрометирующие фразы. Пока, кажется, не удавалось. — Что вы можете сказать о Марии Московской? Имя прозвучало набатом. Саша вскинул голову, неверяще глядя в ухмыляющееся выбритое лицо. Нет, они не могут… Её они не тронут, не имеют права. — Ничего. Мы давно не общались. — В самом деле? У нас есть сведения, что не так давно она приезжала в Петроград с явным намерением увидеться с вами. Значит, следят и за ней тоже… Скоты, сатрапы! Так. Нужно быть очень осторожным со словами. — Не могу знать. Ваш осведомитель, вероятно, ошибся, — Саша откинулся на спинку стула, презрительно глядя в ненавистные глаза. Кажется, его молчание и односложные ответы начали их раздражать. Оба допрашивающих переглянулись, и второй, до этого молчавший, вышел из тени. Ухмылка чекиста Александру очень не понравилась. Но додумать, что же они собираются предпринять, он так и не успел. Комната для допроса исчезла, и в бесконечности раздвинутых стен оглушающий, звучащий словно везде и нигде, страшный в своей неумолимости голос скомандовал: — Пли! Расширенные глаза княжон… Матросский воротник цесаревича, внезапно из полосатого ставший багряным… Глухой звук падения тела и равнодушный треск выстрелов. Нет… Грудь и глаза ожгло огнём, и внезапно стали ватными ноги. Сделать вдох никак не получалось. Даже позвать на помощь было невозможно. Словно всю оставшуюся в теле силу неожиданно выкачали, оставив лишь непослушную оболочку. Боль нарастала, становясь невыносимой, и, уже теряя сознание, Саша с неотвратимой ясностью всё понял. Где-то там, на далёком Урале, расстреливали его семью. Того, как ошеломленно переглянулись оба следователя и бросились к падающему на бетонный пол городу, Петроград уже не видел.

***

Саша лежал и бредил. В голове, затуманенной лихорадкой, проносились недавние события. Крики, выстрелы, резкие приказы гулким эхом отдавались от стен, закручивавшихся в бесконечную спираль, и тонули в чёрной пустоте. Иногда среди этой какофонии кто-то родной успокаивающим голосом обращался к нему, и тогда он чувствовал на своем лбу что-то холодное и влажное, ощущал касание мягкой, нежной руки. Речь тонула в тяжелом, горячечном шуме в ушах, и смысл фраз не доходил до сознания. Едва он пытался приложить усилие и разобрать слова, начинала страшно болеть голова, и всё вновь проваливалось. Сколько это продолжалось, Петроград не знал. Но, когда наконец очнулся, ничего не изменилось. Он слышал шорохи, звуки льющейся где-то воды. Но ничего не видел. Было черно, будто наступила бесконечная ночь. Неужели… Он в панике попытался сесть, чуть не рухнув при этом на бок, но чьи-то ладони тут же коснулись плеч, удерживая от падения: — Тише-тише. Не так резко. — Соня? — он сглотнул комок, попытался шире раскрыть глаза, чувствуя, что его начинает трясти. Он по-прежнему не видел. — Соня, что?.. Почему он ничего не видит?! Её голос дрогнул. — Ты… помнишь, что произошло? Он замер. Потянулся руками к глазам… и их снова ожгло той же знакомой болью. Точно. Они же… они же убили их. Всех. Стреляли в них, обреченных, а вышло — в него. И Саша, находящийся за сотни километров от места казни, рухнул, как кукла с подрубленными ниточками. А после — сплошная темнота. — Как ты нашла меня? Помню допрос и… всё. — Маша нашла, — в голосе Сони помимо воли прорвалось восхищение. — Я никогда в жизни не видела её в такой ярости! А эти… они сами ужасно испугались… Больше они тебя не потревожат. — А сколько я… — перебил он сестру. Подробностей слышать не хотелось. — Три дня. Мы с Машей по очереди были с тобой. Ты нас напугал очень, Саш… — Машей? Она всё ещё здесь? — Уехала несколько часов назад. Её вызвали срочно, сам понимаешь… — Ясно… Он лег и откинулся на подушки. Такие мягкие… В горле было сухо и саднило, как после долгого крика. — Сонь… дай воды, пожалуйста, — попросил он и тут же ощутил, как губ коснулся граненый стакан, словно сестра держала его наготове. Она помогла ему приподняться, придерживая, чтобы он не захлебнулся. Хоть он не видел лица, но кожей ощущал её напряженный, испуганный взгляд. Ждет его реакции, даже, может, боится её. Саша попытался понять, что он чувствует, но не нашел в себе ничего. Ни гнева, ни страха, ни даже боли. Только зияющую пустоту. Молча отведя её руки, опять опустился на постель. — Иди, Сонь. Поспи. Наверняка она тоже бессонные ночи у его постели провела — Саша слышал это в её уставшем, деревянном голосе. Но сестра воспротивилась: — А ты?.. — Я тоже. Уходя, она коснулась его руки, сжала плечо в ободряющем жесте. Саша не отреагировал.