Из серебра и пепла

Кто-то растаял и впитался в землю, и его уже не убить,

А кто-то, отстреливаясь через плечо, держится за нить.

Толкнув тяжелую дверь Мариинского дворца, Маша вышла на площадь. Вечерело, но во многих окнах свет так и не зажгли. Кое-где ставни были полностью заколочены, отчего фасады домов казались будто бы ослепшими. Вся мостовая перед собором была усыпана окурками и шелухой от семечек. Они скрипели под ногами, прилипали к подошве летних туфель. Дворников в Петрограде теперь днем с огнем не сыскать было, как и городовых — те вовсе попрятались, опасаясь разгневанных безумствующих толп. Она решительно свернула направо. Вдруг перед ней возникли два солдата в матросской форме. Оружия при них видно не было — видимо, парочка была из тех, кто в эти горячие дни прохлаждался в казармах, и, всячески избегая отправки на фронт, слонялся без дела по городу. Маша ускорила шаг, предчувствуя недоброе, но те не отстали так просто: — Постой, красавица, не беги от нас, — игриво протянул один, приглаживая рыжие усы и подходя ближе. Явственно пахнуло запахом дешевой водки. Его ладонь потянулась к её плечу. Толстые пальцы до тошноты напомнили Маше жирных, волосатых гусениц. Дернувшись, скинула с себя чужую руку и гневно опалила обидчика взглядом. — Не посмеешь. Тот лишь поднял брови, забавляясь: — О-хо-хо! Барышня-то попалась с норовом. А, Максим? Второй стоял посреди улицы, загораживая ей путь к отступлению. Машины глаза забегали с одного на другого, оценивая происходящее. В который раз она пожалела, что появилась на свет не мужчиной. Многое в её жизни бы вышло несравненно легче. А с таким слабым женским телом что она может предпринять против двух крепких, здоровых солдат, будь она хоть сто раз бессмертным воплощением? Маша оглянулась, но прохожих в этот поздний час уже не было. Она, как назло, совершенно безоружна… Даже завалящей палки или камня не было на мостовой. Вспомнилась шпилька в волосах — костяная, длинная, с острым концом. Та вполне могла сослужить службу. Если только она будет достаточно ловкой и сумеет быстро выхватить… Она примерилась, оценивая расстояние до лица ближайшего солдата, и приготовилась к броску. Тот, разглядев угрозу в её глазах и предчувствуя подвох, заколебался. Это был её шанс. Она резко взмахнула рукой, но тот, уже ожидавший чего-то подобного, сумел уклониться. Чёрт! — Вот стерва! — процедил рыжий, вытирая рукавом царапину на лице. — Кидается, как бешеная кошка! Ещё немного, и глаз бы лишила! Но теперь они медлили, не зная, как к ней подступиться. Она сжала шпильку в руке так сильно, что побелели пальцы. Ну, давайте, подходите! — Что здесь происходит? Сашин голос был ледяным, и появился он совершенно незаметно, словно материализовавшись из тумана. Его рука предостерегающе лежала на поясе. Оба солдата, и так нерешительно замершие, заметно стушевались и отступили на шаг: — Чего ж не предупредила, что со спутником. Эй-эй, успокойтесь, оба. Уходим, братец. Они торопливо закивали и исчезли в арке — несмотря на весь свой самодовольный вид, оба на поверку оказались обыкновенными трусами. Было душно, но Машу била нервная дрожь. Вся недавняя собранность испарилась. Она обхватила себя руками. — Прости, ты так быстро вышла, что не сразу догнал. Они тебе ничего не сделали? — осведомился Саша. В его глазах всё ещё горело холодное пламя. Она видела — ему достаточно её кивка, чтобы найти и наказать. Ей самой этого хотелось — оскорбленная гордость клокотала в груди, ища выхода. Но не пристало городам из личных побуждений судьбу смертных вершить. Тем более сейчас такого заслуживал, если посмотреть вокруг, каждый третий. — Нет, — тихо ответила она. — Спасибо. Сердце захлестнула волна стыда вперемешку с отвращением. Какая мерзость! Она всё ещё ощущала руку этого пьяницы у себя на плече. Захотелось принять ванну. Неожиданный испуг и досада от собственной растерянности переродились в ярость. Дура! Чтобы смертные застали её врасплох, да ещё так глупо! Ведь она прекрасно знала, что спокойные и пристойные времена закончились, но так легкомысленно себя повела. Даже, подозревая, что её желают контролировать, отказалась от предложенного Керенским сопровождающего — дескать, идти здесь всего две улицы, не стоит утруждаться, Александр Федорович. Безоружной она больше не окажется. В следующий раз у неё будет с собой револьвер. И было неприятно, что Саша застал её в таком позорном положении. Она бы и сама прекрасно справилась, ни к чему было за ней ходить. — Зачем ты пришел, — резко выпалила она, чувствуя, как краснеют щёки. — Ты ведь плохо себя чувствуешь. Саша всё это лето кашлял — от торфяных пожаров город заволокло едким желтым смогом, сквозь который едва проглядывало блёклое, больное солнце. К тому же он ещё не совсем оправился от недавних июльских событий, когда массовые демонстрации и расстрел правительственными войсками митингующих на Невском опять на несколько дней свалили его в постель с сильнейшей головной болью. Он пожал плечами: — Подумал, что не стоит тебе одной по улицам сейчас ходить. Маша хотела заспорить — вот ещё, опекать, значит, вздумал! Но, представив только что произошедшую сцену, неловко поморщилась. — Ну что ж, пойдем, — вздохнула она и вместе с ним направилась в сторону Невского. Его ладонь, не спрятанная под перчаткой, была горячей и сухой. Температура, конечно, так и не прошла толком. Саша старался этого не показывать, но она видела это в блеске глаз, в том, как он постоянно болезненно и зябко ёжился. Он всегда был терпеливым — она хорошо поняла это ещё в восемнадцатом веке, во время первых наводнений. Терпел и теперь, не жалуясь и не говоря ей ни слова. — О чём сегодня шла речь в правительстве? — спросил он. Ещё одна тема, о которой ей не хотелось сейчас думать. Перед глазами всё ещё стояло письмо Мити. Холодное, совершенно не похожее на те, что он раньше писал ей. Словно, возжелав автономии, он стал совершенно иным… — Много говорили о национальном самоопределении, — уклончиво проговорила она, не пожелав углубляться. — Да Керенский вновь произносил красивые речи. Саша горько усмехнулся: — Это он умеет… Наверное, снова про недопустимость политики насилия? Недавно его миролюбие было особенно заметно. — Перед угрозой социалистической революции он уже не вспоминает о тех своих словах, — подтвердила Маша. Советы, попытавшись взять власть в июле, потерпели поражение, а действия Временного правительства и верных ему войск оказались на удивление решительными. Но всё же двоевластие долго продолжаться не могло, и это понимали все. Маша покосилась на своего спутника и уточнила: — Но завтра ты уже вернешься к своим обязанностям? Я надеюсь, тебе лучше — ведь мне пора возвращаться в Москву. — Да, я готов. Спасибо, что приехала, — Саша улыбнулся, но глаза были серьезными. — Прости, что мой город теперь не очень гостеприимен. — Это не твоя вина, — ответила она, но он возразил: — Чья же ещё? Вовремя не смог понять, не успел… А теперь царской власти больше нет, в стране полный хаос… И большевики пытаются посеять ещё больший, будь они неладны! Простить Петросовету развал армии он не мог до сих пор. Маша до сих пор помнила тот мартовский день и обреченное выражение Сашиных глаз, когда он, ознакомившись с приказом, рухнул в кресло и прошептал: «Это преступление». — Ты не можешь влиять на исторические процессы, — осторожно проговорила Маша. Он уже не раз и не два заводил этот разговор, и ничем, кроме усталости у обоих, он не заканчивался. Саша вдруг потух, сник: — Не мог? А что я вообще тогда могу? Наблюдать, как они уничтожают всё, что веками строилось… — Мы ведь уже говорили об этом, — попыталась она снова и внезапно осеклась. Потом схватила Сашу за рукав: — Чувствуешь? Розами пахнет! Наверное, в Александровском саду. Удивительно, что их никто не вытоптал. Саша принюхался и печально ответил: — Извини… но я ощущаю только запах дыма.

***

Тогда, летом, она не совсем поняла, что Саша имеет в виду. Теперь же чувствовала целиком и полностью — собственные улицы, пропитанные порохом и серой, заглушали все иные запахи. По телу пробегали волнами мурашки. Со стороны Воробьевых гор раздался взрыв — шрапнелью били по Кремлю, занятому юнкерами. Не прицельно: пули широко разлетались, стучали, скатываясь, по железным крышам домов. На Мясницкой, у Брянского вокзала и Театральной площади продолжались уличные бои. Как осмелились только, ироды, собственный город громить. Своими же руками разрушать то, что веками оберегалось от захватчиков иноземных, любовно предками строилось, после пожаров бережно восстанавливалось! Каждый такой удар отдавался новой волной боли, и Маша закрывала уши подушкой, стараясь не прислушиваться. Не помогало всё равно. Глаша, так и оставшаяся прислуживать по хозяйству — Мария Юрьевна платила щедро — убежала в аптеку за льдом. Принесет, наверное, вместе с лекарствами очередной ворох панически-бестолковых новостей. В переулках стрекотали, щелкали сухо выстрелы. В один из домов попал снаряд — никто не знал, была ли жившая там семья в тот момент в квартире, или нет. Пусть они прекратят, пожалуйста! — билась в голове отчаянная, повторяющаяся мысль. Не прекратят, пока одна сторона не победит и не будет признана, ощутила она с пугающей ясностью. Слишком многое поставлено на кон, и никто не пойдет на попятную. Но кто достоин этой победы? Даже нет, не так — чья победа не подтолкнет страну к ещё большей пропасти? Уничтожат ведь оставшееся, если так продолжится… В эту кровавую неделю она впервые за долгие века вновь почувствовала себя девочкой, которую заставляют пройти меж двух огней, чтобы получить аудиенцию у великого Хана. Той далекой уже Машей, маленькой, слабой и беспомощной перед бесконечной, необузданной жестокой силой, которую нельзя ни остановить, ни умилостивить. Никогда она не хотела хоть на каплю ощутить вновь это чувство. Чуть оступишься — в огонь попадешь. И никто тебя не вытащит, не спасет и не защитит. Страх преодолеешь, прямо, не оступившись, пройдешь — заслужишь право голоса. Но и тогда не жди в конце пути награды. Иной раз покажется, что в пламя — быстрее и проще. Но она не собиралась выбирать легкие пути тогда, и сейчас не давала себе на это права. Чтобы это безумие прекратилось, она знала, что делать. Как бы ей не нравилось это. Выбирать, когда каждый из выборов претит, тяжко, но не выбрать вовсе — обречь страну на ещё больший хаос и безвластие. Пусть хоть большевики, если по-другому не получится. Но, наконец, одна власть будет. А ухватятся они за неё крепко — в этом Маша более не сомневалась. В выборе средств достижения своей цели они не стеснялись совершенно. По какому пути пойти, если кровью каждый полит щедро? Страшные картины Смуты замелькали перед глазами, и она стиснула голову руками, пытаясь вытряхнуть их из мыслей. Нет для страны страшнее безвластия, нет… И решение принимать необходимо было одной. Если у неё сейчас так, то что же творится в Петрограде? И способен ли Саша, с его ненавистью к новой власти и не угасшей любви к Романовым, принять верное? Решение, нужное стране, а не из личных привязанностей вытекающее. Чтобы власть крепкой была, город тоже должен её признать, а он, с его упрямством, откажется от любого варианта, кроме созыва Учредительного собрания и восстановления своей обожаемой монархии. Нет, сейчас он был ей не помощник. Необходимо было перемирие, чтобы новые войска не подошли к Москве, учиняя ещё больший ущерб. А потом поскорее нужно начать переговоры… Может, удастся заставить тех мальчишек сдать оружие без дальнейшего сопротивления. Вряд ли это могло их спасти, но всё же… И узнать, что в столице. То, что в обоих городах восстание началось одновременно, не вызывало ни малейшего сомнения. Маша, стиснув зубы, принялась одеваться.

***

Добравшись до Петрограда, она нашла Сашу с трудом. Сначала ей вообще не хотели говорить, куда его поселили после штурма дворца и ареста Временного правительства, но после предоставления подтверждающих полномочия документов и некоторых внушительных угроз всё же сдались — и Маше был передан адрес бывшей дворянской квартиры, конфискованной ещё в феврале, вместе с запасным ключом. Повернув защелку, она с колотящимся сердцем заглянула в коридор, разглядывая новое Сашино жилье. Дом оказался приличным, доходным, с высокими потолками, но после покоев Зимнего, конечно, выглядел совершенно обыкновенно и просто. Сам хозяин обнаружился в спальне — листал какие-то бумаги, накинув на плечи теплую шаль. Саша заметно похудел. Каштановые кудри отросли, лезли на лоб, и он нетерпеливо откидывал их ладонью, вчитываясь в какой-то фрагмент, отчего не сразу заметил её. — Саш, — позвала Маша, и тот, подскочив, оглянулся. Поглядел загнанно, с кривой ухмылкой, и повел вокруг рукой: — А вот и ты. Что ж, здравствуй, добро пожаловать в моё скромное жилище. Рад бы принимать вас, Мария Юрьевна, в более подходящей обстановке, но что имеем… — Не надо, — попросила она. Саша тут же перестал ухмыляться и повернулся к ней всем корпусом: — Да. Ты права. Что теперь говорить… Невозможно было глядеть в его широко распахнутые, тревожные серые глаза. Маша сглотнула и заставила себя смотреть прямо. В конце концов, она ни в чём не виновата. Других вариантов не было. Саша должен понять это. Обязан. Но почему-то никак не находились нужные слова. Он, конечно, знал уже обо всём. В том числе о том, что третьего ноября был опубликован манифест, который провозглашал в Москве власть Советов рабочих и солдатских депутатов. И о том, что большую роль в достижении договоренностей она сыграла лично. — Ответь мне только на один вопрос, — начал Саша сам, когда молчание затянулось. — Почему? — Ты правда хочешь это услышать? — она даже сама на себя разозлилась на то, с какой надеждой на отказ это прозвучало. Остановившись, замерла на мгновение, как перед прыжком в пропасть. Один шаг — и всё закончится. Замолчи, просто замолчи. И мы не перешагнем с тобой туда, за край… Но Сашин голос, пусть севший, не дрогнул: — Да. Хочу как есть услышать, причину понять хочу. Я правды не боюсь. Ты знаешь. Знала, ещё бы, знала. Не только не побоится, но и сам за ней полезет в болото, в грязь самую. Глядишь, и других попутно утопит в поисках этой самой правды. Но по-другому жить не мог, так уж устроен был. Достанет ли сил эту правду принять только? Иногда лучше не слышать её, никогда не слышать, сладким успокаивающим словам поверить. Но не для Саши это — голову в песок прятать. Нет, она не может ему не рассказать. И если после этого он решит её возненавидеть, презирать начнет — пусть! И она сказала всё. Что порой, чтобы достичь цели, нужно проявить гибкость. Что, остановившись в прошлом, можно лишиться будущего, не видя впереди возможных вариантов. И, когда приходит время, нужно найти в себе мужество двигаться дальше и принять необходимое решение. Саша её не понял. Совершенно. Она могла прочесть его мысли сейчас, как открытую книгу — решил, что она ради своего спокойствия и удобства по течению захотела плыть. От своих убеждений отказавшись. Выходит, и от него? Это было неправдой. Маша по-прежнему любила. Но было ещё кое-что выше их обоих. — Что бы вокруг нас не происходило, есть страна. Об этом нужно думать. Когда Саша наконец ответил, тон его был задумчив: — А как же «я не прощаю своих врагов»? — Кто враг, Саша? Она нашла в себе силы посмотреть в его лицо и едва не отшатнулась от увиденного. Его глаза блестели, и в них — о, как бы ей хотелось ошибиться! — не было ни гнева, ни ярости. Только разочарование.  Пусть бы он лучше кричал, рвал бумаги на столе, возмущался — она была к такому готова. Но он был непроницаемо спокоен. — Уходи, — глухо. — Позволь сказать… — Потом. А сейчас — уйди. Маша помолчала, чувствуя, как кровь отливает от лица. Подняла сумку. — Хорошо, — так же спокойно ответила она. И ушла.