Из серебра и пепла

Меня уже больше нет. Со мною тихо пил февраль.

Он заморозил душу мне и снегом засыпал печаль.

Меня уже больше нет, остановились все часы.

Ваше величество Любовь — так могли сделать только Вы.

Ветерок, уже оседланный, коротко всхрапнул, готовый вместе со своим хозяином и его златоглавой спутницей отправиться из Царского села в Петроград. Маша потянулась было погладить его между ушами, но тот только недовольно фыркнул, отстраняясь от её рук. Вечно так — если не в настроении был, признавал только Сашины прикосновения, а от чужих ласк гордо отказывался. С характером конь вырос, своенравный. Весь в хозяина пошел. На ступенях показался сам Саша в дорожном платье, что-то тихо обсуждавший с Алексеевым — тот в ставку готовился отбыть со дня на день. Но издалека слов было не разобрать, как ни старайся. Последние приготовления завершились. Императорская семья в полном составе вышла на крыльцо, чтобы попрощаться со своим городом и Марией. Пожав руки и обнявшись, наконец собрались тронуться в путь. Стоило Петрограду подойти, как Ветерок сразу, оживившись, мордой под руку ткнулся, выпрашивая ласку. И морковку. — Избаловал ты его, — улыбнулась Маша, наблюдая, как животное вовсю хрустит лакомством, с дворцовой кухни заботливо припасенным. — Это в качестве поощрения, — Саша похлопал коня по шее. — Следующую получишь уже дома, ты понял? В ответ последовал весьма ощутимый тычок в плечо. Александр привычно проверил, хорошо ли затянуты ремни, подтянул их поудобнее. Поставив левую ногу в стремя, оттолкнулся другой и легко, отработанным движением взлетел в седло. Мария же поспешила занять своё место в экипаже. Под недовольное ворчание фрейлин, что, дескать, на автомобилях бы доехали быстрее и комфортнее, тронулись. И пошли мелькать в окне равнодушные снежные поля, заколоченные на зиму дачи да верстовые столбы. Маша, раскрыв отобранную заранее в дворцовой библиотеке книгу, погрузилась в чтение. Пейзаж-то этот из года в год уже наизусть выучила, тем более, когда семье царской было угодно сюда насовсем переехать, и приходилось постоянно между Зимним и Александровским разъезжать. Город их встретил косым дождем с мокрым снегом вперемешку. И тревожными вестями — словно иных уже и не бывало вовсе. На лицах и простых горожан, и военных, и чиновников всех рангов что-то недоброе совсем чудилось, напряженное. Ждали, ждали… а чего, и сами толком сказать не могли. Но то, что переменится жизнь обязательно, чувствовали все. К добру, к худу ли перемены грядущие приведут, Маша себе отчет дать не могла, даром к прорицанию, увы, не обладая. Догадки у неё, конечно, были: слухи о свержении власти давно в городах ходили, да и в окопах на фронте. Порой от речей таких руки холодели, и сердце, разомлевшее от десятилетий волнительной временами, а всё же спокойно-благоустроенной жизни, аллюром пускалось. Выходит, новый переворот дворцовый, али вовсе народный бунт, от которого ни пощады, ни смысла не жди. Как ни сдерживай, ни оттягивай, всё одно… Ветер крепчал, а значит, близилось время собрать паруса. Но всё же таились, в открытую не действовали. И чтобы депутат с думской трибуны, как им по приезде тут же услужливо сообщили, речь об устранении Императора произнёс, красноречивыми полунамеками на Цезаря и Брута ссылаясь — это было уже совершеннейшей наглостью. Но правдой всё же оказалось — и Сашу, ожидаемо, разозлило сверх всякой меры. - Керенского за такое повесить мало, а ему депутатское кресло, поди-ка, сохранили, - гневно воскликнул он, вспугнув пару голубей, на подоконнике сидевших. — Полноте вам, Александр Петрович, это уже дело прошлое, — примирительно сказал камердинер, к любым чудачествам господина своего давно привыкший. — Прикажете, может, приготовить для вас ванну? Плечи да поясница ноют после долгой поездки-то. Саша, и сам такого проявления эмоций устыдившийся, коротко кивнул.

***

Китайская мейсенская ваза с тонко выписанными красноклювыми журавлями, пущенная меткой Сашиной рукой, полетела прямо в башню резных часов с кукушкой, равнодушно отсчитывавших минуты. Стрелки, вздрогнув, остановились. — Сволочи! Кто именно подразумевался под этим ёмким словом, Петроград объяснить бы не смог. Наверное, все сразу — и оппозиция, и главы партий, и генералы, и министры… Те, кто позволил такому случиться. Кто заставил, кто вынудил… И кто не предотвратил. Он, столица, среди них. Какое по счёту то было число, Саша не мог достоверно сказать. Дни и ночи, явь и вымысел смешались в его охваченной лихорадкой голове, а воспаленные веки горели от недосыпа. Но, как ни старался, заснуть не получалось. Ясно мыслить и разбираться в обстановке, менявшейся каждую минуту, тоже. Попытавшись встать, охнул от прострелившей голову боли и вновь рухнул на диван. Позвать, собственно, было некого. Все слуги, и из числа штатских, и комнатных, как началось всё, разбежались кто куда, а иных вовсе арестовали. Ну, хоть пулеметы убрали из окон и войска отвели — всё лучше, чем раненых подставлять под прицел пушек из Крепости. Та, непокорным шпилем сверкая в голубеющем мартовском небе, расплывчато виднелась в оконном проеме. Где-то с минуту Саша вполне серьезно обдумывал мысль дотащиться до Георгиевского зала и попросить в госпитале снотворное — всё лучше, чем в этом беспомощно-угнетающем состоянии находиться. Но мысль о том, что вот он уснёт, и непременно произойдет что-то ещё худшее, страшила ещё больше. Откуда-то с Сенатской раздавались редкие сухие выстрелы. И, кажется, кто-то произносил речь — время от времени толпа одобряюще гудела тысячей голосов. С Невского митингующие тоже совсем не собирались расходиться — размахивали плакатами, кричали, разводили костры, в которых сжигались царские знамена. Люди шли, бесконечным потоком стекаясь в центр города. Петроград чувствовал их радость, их возбуждение, и какая-то предательская его часть им тонко вторила. Но он, ужасаясь и ощущая, как что-то внутри него перерождается, меняется неотвратимо, безжалостно давил в себе это чувство. Ну уж нет! Свою личность он задушить не даст, собой останется. Не поддастся безумию горожан, пусть хоть каждый в городе падение монархии празднует да мародерствует, особняки богатые и полицейские участки разоряя. Литовский замок вообще варварски сожгли, ликуя от падения «оплота тирании». Это не его чувства! Не его, не его… Мираж, химера, как хочешь назови. Все силы, казалось, уходили на борьбу. В отчаянной попытке выпутаться из этого хаотичного клубка начал перебирать в памяти устойчивые, неизменные факты. Я — Петроград. Столица Российской Империи. Романов Александр Петрович. Основан в… — Саша! … в 1703 году от Рождества Христова… — Саша!!! Он поднял голову. Маша, в съехавшем набок платке, из-под которого выбивались непослушные пряди, стояла прямо перед ним. Рукав шубки был замазан каким-то дегтем. Она склонилась к нему, и он осознал, что осоловело-бессмысленно таращится на неё в ответ. Почему она здесь? Кажется, он отправлял телеграмму, как только всё произошло. Но как давно, не помнил напрочь. Москва, впрочем, несмотря на отчего-то потрепанный вид, была настроена вполне бодро и сразу перешла к главному: — Кто сейчас во главе правительства? Руководит внутренними войсками? И каковы вообще последние новости? Саша открыл рот и тут же захлопнул. В своём болезненном состоянии он не удосужился поинтересоваться, чем, собственно, всё закончилось. Точнее, не нашел в себе сил. — Князь Львов, кажется. Я не… знаю. На её лице промелькнула растерянность, но она тут же овладела собой и присела на расшитое серебром покрывало. В ушах шумело, отчего разобрать её слова было совершенно невозможно. — Саш, соберись, прошу! — она встряхнула его за плечи. Он искренне попытался сосредоточиться, но всё плыло и растворялось в пелене горячечной усталости и недосыпа. Как же страшно хочется спать. Просто спать, ни о чём не думать… Хоть несколько часов… Кажется, он вновь стал уплывать куда-то — Машин голос прозвучал будто бы в отдалении, отозвавшись эхом. — …в данной ситуации отречение Императора было наилучшим решением. Саша отшатнулся, будто от пощёчины. Всю недавнюю сонливость как рукой сняло. Слышать это от разъяренной, беснующейся толпы было тяжело. Читать в телеграммах командующих фронтами — больно и горько. Петроград тогда в бессильной ярости метался по пустынным залам Зимнего, не в силах изменить этот непреложный приговор. Эти письма, одно за другим, неумолимо отсекали черту, делили мир на до и после. Услышать эти же слова от Маши было невыносимо. Его начало трясти — но лихорадка теперь была совсем не при чём. — Как ты… — Саш, успокойся. Послушай, пожалуйста, меня, — Маша миролюбиво подняла ладони, но он её уже не слышал: — Успокойся?! Это ты мне — мне — сейчас говоришь? — Да, тебе! То, что случилось — уже свершившийся факт, анархия и растерянность стократ опаснее! — Прекрати! Слышать не желаю! — Знаешь, сколько я к тебе на перекладных добиралась? Тебе, между прочим, стоило бы меня послушать! Из нас двоих я лучше знаю, к чему такое приводит. Её слова вдруг вызвали волну горького раздражения, и он едко поинтересовался: — Правда? Позволь спросить, когда это ты по своей воле от власти отказывалась? Цеплялась за неё всегда всеми способами! Маша дернулась от неожиданности и застыла, округлив глаза: — Ты что же, — севшим от неверия голосом прохрипела она. — Думаешь, я это ради себя делала? Ты правда так обо мне думаешь? Саша опомнился. Что говорит-то, не ребенок ведь, боль свою срывать на непричастных. Тех, кто искренне помочь хочет. И продолжил уже мягче и тише: — Нет, я не о том совсем… Но разве ты не видишь! Они сами всё разрушили, своими руками! В момент уязвимости, когда внутренние распри опасны, и сплотиться бы всем стоило. Дождались, сговорившись, а я не разглядел вовремя, да и никто предотвратить не смог! Дождались, а как же теперь-то? Со страной что будет? У него не было ещё ответов, но ощущение разверзнутой бездны не оставляло. Словно нечто огромное, кровожадно-древнее было разбужено, ненасытно ворочалось в поисках жертв. И никакими силами усыпить эту силу уже было невозможно. Несчастное временное правительство, своими руками зверя из клетки выпустившее, разве справится с таким? Хотел ещё что-то сказать, но вдруг, не удержавшись, широко зевнул. Дремота навалилась с новой силой, придавила тонной невской воды. Противиться этому было решительно невозможно. Маша посмотрела на него примирительно, хоть в глубине глаз и плескалась невысказанная, подавленная обида: — Тебе поспать бы, сил понадобится много. А завтра уже вместе будем разбираться. Здесь, в опустевшем дворце, не доверяя никому из этих предателей, он не мог сомкнуть глаз. Но теперь тут была Маша, и, наконец можно было немного отдохнуть. Он был не один. Саша попытался объяснить, извиниться, что в столь плачевном и жалком виде валяется на диване в такой час вместо того, чтобы действовать, но она, кажется, и так понимала. И винить его не спешила. С этим он сам успешно справлялся. — Люблю тебя, — сонно пробормотал он. Маша со вздохом поправила край покрывала: — Засыпай. Утро вечера мудренее.

***

Находиться в Петрограде, чувствуя, как в собственном городе тоже бурлит революционная стихия, было тяжело. До зуда в костях, до нервной дрожи. Страшно тянуло обратно, домой, в так спешно оставленную Москву. Но прежде необходимо было понять происходящее, ради чего она и торопилась так в столицу. Обдумать, расстановку сил оценить, составить какой-то план действий… Установить, есть ли среди представителей нового правительства хоть кто-либо, заслуживающий относительного доверия и способный взять под контроль распадающийся государственный механизм. Саша ей в этом «налаживании контактов» совершенно не помогал. Нет, конечно, пытался, не забывая о столичном долге, но как-то отрешенно, словно мысли его витали где-то далеко. Будто произошедшее что-то в нём надломило — даже походка была не прежней, твердой, а какой-то неуверенной. Она отчасти понимала, каково это — вдруг из понятного мира, где твоё место было ясно определено, попасть в новый, незнакомый и враждебный. В котором будущее туманно и совершенно нет времени на раздумья — тут бы удержаться и не пропасть. Даже если ты — столица. Особенно, если ты — столица. К Петрограду и так относились настороженно, важной информацией не делились. Догадывались, зная, как тот монархию защищал до последнего, о его мыслях и убеждениях. Благо, хоть арестовать или как-то воздействовать на воплощение столичного города новые власти тоже не решались. Вообще, на Машин взгляд, они на многое не решались, на самотёк всё пустив. Там, где решительно и быстро действовать нужно было — мялись и ждали. Переворот устроить ума хватило, а управлять страной уже оказалось не так легко. Не способные править долго не удержат власть. Где им судьбы народа вершить, если свою определить не в состоянии. В дрязгах партийных утонули, даже газеты уже безнаказанно глумятся. Как бы ни критиковали Императора, всё же порядок при нём какой-никакой был, а теперь — лишь неопределенность и разгул беззакония. Но она, однако, мысли свои при себе держала, взвешивая последствия каждого сказанного слова. Саша же, охваченный ненавистью и личной обидой за арест семьи царской, негодования при взгляде на членов временного правительства даже не пытался скрыть. И как-то облегчать им работу даже не собирался. Когда до принесения присяги дошло, вообще отказался наотрез: — Служить этим мерзавцам, трусливым подлецам?! Сегодня государю изменили, а завтра стране и народу? Им-то присягать теперь на верность? Она попыталась осадить — раскричался на всю залу, чтоб его — но Саша страстно и торопливо продолжил, покосившись на затянутый белым полотном портрет Николая II: — Ну нет, пусть всего лишают, а не стану. Не пристало мне рабски любого господина слушаться, который на трон нахально сел, да благородным от этого не стал и управлять страной не научился. К этим словам она была вполне готова. А к следующим — нет. — Ты не видишь разве, они сплошь некомпетентны. Неудивительно. Потомственных дворян во всех министерствах всё меньше, и меняются они так стремительно, что даже не успевают ознакомиться с делами. Машу это неприятно задело. Дворянин или нет, разве не говорила она всегда, что важнее, ставит ли руководитель интересы государства превыше собственных? Первых всегда, всегда было меньше, и не обязательно они оказывались из знатного рода. А происхождение… ей это казалось второстепенным, хоть иногда и полезным. Она ведь сама, что уж греха таить, совсем не в роскоши и золоте дворцов выросла. Впрочем, чего ещё ожидать от Романова — он-то столицей по праву рождения стал, людей привык делить на благородных и не заслуживающих внимания. Вспомнились вдруг его детские игры с Екатеринбургом, общение с местными детьми — невозможно было представить, чтобы он сейчас водил с ними дружбу. Быстро придворные предрассудки в голове оседают… А невольной свидетельницей того, как завершилась дружба Саши с Константином, она стала сама. Проходила сквозь анфиладу комнат и услышала знакомые голоса — разгоряченные, совсем не сдерживающиеся. Подслушивать не собиралась вовсе, но нельзя было пройти дальше, не попавшись им на глаза, а прерывать их спор она не хотела. — … революционной справедливости захотел? А раньше… раньше разве не было к тебе отношения особого, развития, роста заводов не было? И как же ты отплатил за всё? Вижу - не замедлил присягнуть новым хозяевам. Восторженно, наверное, клялся быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. — Сашин голос сочился ядом. — Повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания… — Хватит! — Что, неприятно слышать? Или подумываешь, к кому ещё выгодно за одобрением пойти? Голос Екатеринбурга ледяным сделался: — У нас хлеба нет, картошки и то еле хватает. Я о людях своих думаю. Ты не понимаешь меня. Да и понять не сможешь, откуда тебе… — Да. Куда уж мне до нужд народа, — усмехнулся Саша, но губы его дрогнули. — Разве не вижу, что ты к кому угодно на поклон пойдешь, кто лучшей жизнью поманит. Что, пообещали центром губернии сделать? Напрямую подчиняться Императору не нравилось, а? Непокорности захотелось, вольности? Свободным быть? И прошипел презрительно, в лицо напротив глядя: — Да только в одном ты просчитался. Вовек не сыскать тебе свободы, только и можешь, что нового господина себе выбрать, о старом легко позабыв… Ты был рабом, рабом и останешься, Константин. А рабам честь и совесть ни к чему. Дверь с грохотом распахнулась. Екатеринбург пронесся мимо застывшей у колонны Маши. Его глаза бешено, упрямо сверкали — такого лица она ещё не видела у него никогда. Саша молча следом вышел и, аккуратно прикрыв дверь, пошел в другую сторону. Руки у него едва заметно тряслись. Они оба не заметили её.