Из серебра и пепла

Мы столько отдали войне, что смысла нет идти назад.

И тело вытащат на брег, И кровь падёт на белый снег, Исток пустив багровых рек, Несущих волны смуты.

Маша слезла с подножки поезда и бегло оглядела толпу, выискивая белый фартук носильщика. В этот утренний час на платформе было, как всегда, многолюдно. В холодном январском воздухе разлилось нерадостное, напряженное оживление — ничего похожего на весёлую суету путешественников, наполнявших этот же вокзал раньше. С соседнего пути отправлялся на фронт очередной воинский эшелон. Из окон высовывались молодые совсем, безусые лица. Кто-то стоял у вагона со своими родными, выторговывая у судьбы ещё несколько минут. Объятие на прощание, взмах белоснежного платка. Так просто. И уже так привычно. Некоторые девушки плакали. Другие же с молчаливым отчаянием всматривались в любимые глаза. Жадно, пристально всматривались, словно запоминая. И молчали. Над вагонами тягуче плыло «Прощание славянки». Наконец протолкнувшись сквозь выходящих и встречающих, Маша выбралась из здания на Знаменскую площадь, свернула налево и, перейдя через Лиговскую, вскоре оказалась на шумном и наполненном людьми Невском. Толпа была пёстрой и тоже совершенно не той, которая размеренно прогуливалась по проспекту ещё пару лет назад. Мужчины в офицерской форме, с Георгиевскими крестами на груди, шли куда-то в сопровождении своих дам. От их скромных туалетов столичные модницы недавно пришли бы в ужас, но сейчас никто не шил себе пышных и дорогих нарядов — это казалось совершенно неинтересным и даже неприличным. Катили по мостовой экипажи и омнибусы. Раздавалось уже ставшее привычным треньканье трамвая. Здесь и там мелькали серые солдатские шинели, рабочие тужурки, лисьи шубы. Попадались и женщины в чёрных траурных одеждах, прятавшие лицо под кружевным платком. Их становилось всё больше. Чемодан, который от выхода на площадь всё же пришлось нести самой, неудобно оттягивал руку. Пройдя почти квартал и совершенно выбившись из сил, Маша наконец решила взять извозчика — им неожиданно оказалась девушка в косынке, весьма быстро доставившая её до дворца. Думала Сашу, как всегда, в его комнатах застать, но чуть не наткнулась на него в коридоре, к жилой половине ведущему. Тот, увидев Москву, даже застыл на мгновение, но тут же, опомнившись, поспешил к ней: — Маша! Приехала? — и добавил с улыбкой. — Рад видеть тебя. В глаза всмотревшись, поняла — искренне. Ждал. И даже скучал, наверное. Если находил на это время только. Про то, что приедет она сегодня, запамятовал совершенно точно — иначе наверняка послал бы кого за ней. Но, покопавшись хорошенько в памяти, вспомнила — не предупредила сама, в этот раз к нему несправедлива. Впрочем, такой случай разве единственный? Маша за ворохом всех событий уже забывать стала, когда в последний раз о чём-то настоящем они диалог вели. Так, чтобы всю ночь напролет, когда рассвету уж скоро заниматься, а им и наговориться невмочь — как в первый раз беседа интересна. Простая, душевная. Без споров, без желания правым себя непременно показать, за собой слово последнее оставить. В новом веке по пальцам разве такие разговоры пересчитать можно было. Когда не о долге, о чувствах речь. Что нравится, что занимает искренне. Делиться легко ведь, когда тебя слышат. И слушают. Хотя сегодня Саша как никогда походил на себя прежнего, внимательного к ней, и всё интересовался, как она добралась, не утомительным ли был путь. И, подмечая с жадностью детали — как заправляет двумя пальцами за ухо выбившуюся прядь, как щурится мягко и обезоруживающе в ответ на её шутку, поняла: ведь соскучилась тоже, и совсем не в делах дело, что торопилась так. Открытие это вместо удовлетворения тревогу принесло: неужто два месяца разлуки так действуют, что праздная уединенность в городе своём, вдали от столичной суетности, делает для неё настолько значимыми их встречи? Не становится ли она похожей на те провинциальные города, для которых в свет выехать — событие целое? Она плечами передернула, возвращая своё внимание к тому, что Саша ей рассказывал — кажется, что-то про Ники, вновь в ставку уехавшего вместе с сыном, и про важность взятия Эрзурума. Снова на любимого конька своего сел, не иначе. Только вот энтузиазма поубавилось заметно, а после первой своей поездки на фронт и вовсе неделю мрачно отмалчивался, в обществе не появляясь почти. — Ты разве не в Думу сейчас поедешь? — поинтересовалась она, припоминая его расписание, но он только покачал головой, усмехаясь: — Глаза б мои всех их не видели… Я вообще отдохнуть шел, думал до обеда в манеж пойти или музыкой заняться, и вдруг — ты! — Давно не слышала, как ты играешь, — это было совершеннейшей правдой. Саша задумчиво кивнул: — Я и правда долго не практиковался… Пойдем к кабинету Ники. Там тихо сейчас, и крайне удачно стоит рояль. В этом крыле дворца на самом деле было пустынно. Только солнечный луч скользил по стенам, зажигая одну за другой подаренные Императору серебряные тарелки. Семья уже больше года жила в Царском селе, в Зимнем дворце не появляясь, поэтому здесь два города никто не должен был потревожить. Саша подошел к инструменту, откинул лакированную крышку из орехового дерева. Сел на резной стул, оглянулся, куда бы положить перчатки, и в конце концов приладил на спинку кресла. На пробу тронул несколько клавиш — они отозвались звуком высоким и чистым. Маша уселась поудобнее на диванчик, глядя на Сашины приготовления. В прямой спине, гордой осанке был он весь — такой, каким она его впервые полюбила. Словно Орфей со своей лирой, создающий красоту и готовый ею поделиться щедро, со всем миром. Но сейчас — только с ней одной. Руки вспорхнули… и из-под пальцев полились ноты, каплями дождя посыпались с неба над Петербургом. Нет, поправила себя Москва, теперь правильнее думать — над Петроградом. Почему-то новое имя никак в сознании до сих пор не связывалось с Сашей, торчало неудобно, как переводная бумажная дешевая картинка на витражном стекле. Или как фальшивая нота. Но в его музыке по-прежнему не было ничего ошибочного, неправильного — она лилась и заполняла комнату, как свет, узнаваемая и вечная. Бетховен. Лунная соната. Он играл самозабвенно, и Маша почти слышала в звуках, вначале плавных и медленных, а затем всё более ускоряющихся, затаённую печаль. Предчувствие беды, тоскливый отзвук, о котором вслух Петроград бы никогда не смог сказать. Лицо было недвижным, сосредоточенным, почти обманчиво-спокойным. Если бы только не сверкали так сильно глаза. Если бы пальцы не двигались так быстро, что нельзя было уследить за ними. Мелодия накатывала и отступала — волна за волной. Ей всегда казалось, что она о несчастной любви. Безответной, быть может. Но сейчас в ней слышалось что-то новое, привнесенное самим Сашей. Как оголенный нерв, открытое и отчаянное. Может, призыв. Приказ. Или просьба. Почему-то вспомнилось, что Бетховен писал эту музыку, уже совершенно лишившись слуха. Может, когда человек лишается способности полноценно ощущать этот мир, ему открывается ранее неизведанное, истинное знание? Замедляясь вновь на финальных аккордах, Саша медленно поднял голову в Машину сторону. Его глаза были затуманены, словно он был ещё где-то там, в мире лунных бликов над водой и жемчужных слёз, но немой вопрос в них Москва прочитала ясно. «Ты всегда будешь со мной?» Не страх, но его призрак. Отражение её утренних мыслей — и облегчение, что оказались они вздором, неправдой надуманной. Что дорожит Саша по-прежнему, как и она. Потерять боится — что там древним грекам. Нет, не Орфей. Но и Москва — не Эвридика. «Буду. Ты только не оборачивайся назад.» — ответила она.                      Вечером всё общество в Малиновой зале собралось. И вдруг оказалось, что не одни они здесь совсем. Кроме Саши, из городов в этом полупустынном дворце Петр, Софья и Константин чуть ли не неделю гостили, даром что утром никого, кроме мужа, Маша не застала. Да и Великие княжны, как пояснили ей, регулярно на дежурства в госпиталь приезжали. Ей досталось самое удобное кресло — мягкое, с округлыми подлокотниками. Петроград, Кронштадт и Петрозаводск вокруг игрального стола расположились. Разговор тёк неторопливо и постепенно сам собой затух совсем, словно все темы уже не раз были обговорены и не доставляли никакого наслаждения. Разве что появление Москвы некоторое оживление внесло. — Может, в винт, Саш, — предложил Костя, неторопливо раскуривая трубку. Едкий дым заполнил небольшую гостиную, и Маша закашлялась. — Нас, правда, трое… Если только Мария Юрьевна согласится присоединиться? Она замахала руками: — Ну уж нет, в свои карты сами играйте. И где вы, Константин, нашли такой отвратительный табак… — Друзья прислали, — флегматично отозвался Кронштадт, затянувшись и выпустив идеально ровное колечко. Маша фыркнула: — Я пойду, пожалуй, Софью поищу. Где она, кстати? — В госпитале, — отозвался Саша, до этого молчаливо в кресле сидевший. — Сегодня с Таней дежурит. Веришь, за полтора года не пропустила ни разу! Про дворцовый госпиталь Маша слышала многое, а вот бывать ещё не доводилось. Говорили, под него целое крыло выделили ещё с начала войны, все парадные залы приспособили. Случайно встреченный врач подсказал, где Соню найти можно, и Маша последовала за ним сквозь изменившиеся до неузнаваемости комнаты, ставшие палатами и операционными. В воздухе стоял удушливый, тошнотворный запах пота, крови, лекарств, зараженных гангренозных ран. Запах войны и смерти. Удушливо-сладковатый, в самую глотку проникающий. Если ощутил однажды, уже не забудешь и ни с чем не спутаешь. Маша знала его слишком хорошо. Кто-то из раненых спал, иные бредили, метаясь по койке, а некоторые следили за проходящей мимо светловолосой молодой женщиной, не облаченной в передник сестры милосердия. Разорванные рты, перевязанные челюсти, культи вместо ног-рук… Сколько бы веков не смотрела, а всё же совершенно равнодушной многообразие человеческого горя не оставляло до сих пор. Пусть лицо было вежливо-спокойно, но сердцу приказать она не могла. Да и дело какое посторонним, что у неё на сердце. Сложно, однако, было представить Романову Софью в таком месте. У неё ведь что в душе, то и на лице написано, даром что обучалась манерам и этикету со всеми Романовыми наравне. И вдруг, едва подумать успела, чуть не столкнулась с ней в проходе. И так она была не похожа на привычную ей Гатчину, с нежными локонами у висков да в муслине, что с первого взгляда не узнала даже. Пошутить бы — богатой, мол, будешь — да место совершенно неподходящее. Соня поздоровалась, удивленно приподняв брови — не ожидала увидеть, стало быть. Серые глаза смотрели из-под форменной косынки строго и твердо. Похожа на брата, мелькнуло в голове. Сейчас — ой, как похожа. На предложение перерыв недолгий сделать, чтобы со старыми друзьями общество разделить, последовал вежливый, но категорический отказ. Дежурство у неё сегодня ночное, оставить нельзя никак, извинилась младшая Романова. Маша удивления не выказала — уже ожидала такой ответ. Ладно. Заглянуть поздороваться стоило, давно всё же не виделись. Приедет когда ещё, Бог весть. — Танечка в палате с легкоранеными, бинты скатывает, а я уже опытная, мне ассистировать доверяют, — поведала гордо Гатчина, и было в ней столько спокойной уверенности, словно за этот год повзрослела она лет на двадцать. Было непривычно видеть её такой. — Соня! Подойдите скорее сюда, нужно держать больного, — раздался из-за ширмы требовательный окрик, и та заторопилась, вдруг побледнев и упрямо поджав губы. — Прошу простить, Мария Юрьевна. Видите, работа… И ушла. Направляясь обратно в жилое крыло, Маша поняла, что Соня такая далеко не одна — среди сестер и санитарок то и дело попадались знакомые лица великосветских дам. Некоторые, как она помнила, вообще не держали прежде в холеной ручке ничего тяжелее веера да от любой вони брезгливо морщились. А теперь, глянь, довольно ловко со своими обязанностями управляются. Жизнь-то порой вот как поворачивается, усмехнулась Маша. Правда, усмешка эта вышла невеселой.

***

Очередной непростой год подходил к концу. Впрочем, события на фронте позволяли надеяться на лучшее, пусть и крайне осторожно. С поставками оружия ситуация наладилась, впору и о наступлении было помечтать-подумать. Саша задумчиво крутил на пальце кольцо, поглядывая в окно на синий декабрьский вечер с его редкими прохожими и мелкой снежной крупой. Дверь тихонько отворилась, впуская Машу — Новый год она приехала встречать с ним вместе, что стало почти традицией. Неслышно подошла, глядя вместе с ним на тёмные силуэты людей на набережной. Кто-то останавливался, встречая знакомых, и подолгу стоял у гранитного парапета, обсуждая последние новости. Месяц был на них крайне богатым — уже несколько дней столичное общество гудело, растревоженное жуткой историей об убийстве Распутина. Передавало из уст в уста подробности, уже успевшие обрасти самыми невероятными фактами и легендами. Маша прижалась щекой к него плечу, подумав, видимо, о том же самом. Он прикрыл глаза, вдыхая запах её волос. Она, кажется, ожидала, что Саша будет более взвинченным, как всегда бывало после очередного громкого покушения, но Петроград был на удивление сдержан. — Не могу сказать, что он мне нравился, — тихо признался он ей тогда. — Нет, это, конечно, вопиющее беззаконие, и виновников необходимо будет наказать, но, по правде говоря… Маша притихла, не торопила, а Саша не продолжил. Но она знала, о чём он. Петроград почти не скрывал, как его тревожило влияние, которое старец оказывал на царскую чету. Слишком уж оно было… весомым. Настолько, что даже к городу своему они, казалось, так не прислушивались, как к целителю цесаревича. Не говоря уж о том, что и так суеверная Аликс с годами совершенно ударилась в мистику. А к любого рода мистическим явлениям у Саши, с детства по сто раз на дню слышавшего предсказания о собственной гибели и разрушении, выработалась стойкая аллергия. Предсказателей и теперь развелось немало — то падение монархии предскажут, то войны и смуту, то ещё какую пакость. Разве Пётр, против всякой стихии и пророчеств столицу новую в устье Невы построивший, не доказал однажды, что чушь это? И возможно на свете любое чудо, если сильна воля человеческая и ясна цель. Что при должном усердии даже ход истории повернуть можно на сто восемьдесят градусов, из патриархальной Руси Империю сделав, с которой европейским державам доныне считаться приходилось. И Саша пообещал, что сделает всё возможное, чтобы это сохранить.