Wreaking havoc

Воланд начинал с того, что ненароком саботировал тренировки с дедом: переиначивал его выражения, заигрывал с контекстами, огрызался и выкладывался вполсилы. Когда даже на малой мощности его перегруженный эмоциями и переносом с отца на брата мозг поддавался управлению, пришлось пересмотреть приоритеты и взяться за тренировки всерьёз. Первым делом дед комбинировал медитации с теоретическими выкладками, после этого на разных этапах они сочетали погружение на разные уровни сознания с усвоением дисциплин, развивающих логику, сообразительность, критическое и стратегическое мышление, не упуская творческие навыки и интуицию. Изредка привлекали Аза. Но, как правило, он оставался в пустой комнате один на один с безжизненным голосом. Способности применялись реверсивно — на кошках, то бишь на самом себе. Несмотря на то, что Воланд не подвергал сомнению практическую значимость занятий, иногда его посещало стойкое ощущение бессмысленности, никчёмности: бесконечные построения, вычитания, преобразования и систематизация. Но здесь и сейчас, в этот час — о, это мнится центром всего мироздания, и он так счастлив и одержим. Господи, вот где он настоящий наркоман. Тревожило ли его это? До вчерашнего дня не особо. Он не был самонадеян. Оставался начеку. Пока не удостоверился, что Аз или дед способны, минуя расстояние, притрагиваться к прошивке мозга через чёртову электронную связь. Здравый смысл подсказывает, что звонок Мастеру мог поступить от кого-то ещё. И ему не улыбается идея, что за Мастером могли следить (если не чего похуже) все эти годы и использовать сейчас против них так изощрённо. Гораздо привычнее возложить вину на семью. Привычнее, но не легче. Он предан организации — не важно, что не в том отношении, в каком бы хотелось братьям. И он взбешён, что они приняли меры, не доверившись и не посоветовавшись с ним. Потому что это верная тактика, и он это признаёт. Потому что они снова на шаг впереди. И допускают, будто его манипуляции ничего не стоят перед их планами. Теперь тот факт, что его и брата разделяет какой-то динамик, который вовсе и не служит препятствием и безопасностью, сносит все наметившиеся симптомы симпатии и хрупкого равновесия. Уверен ли он, как поступить с Мастером? Нет. Собирается ли он сражаться за него? Определённо, да, что бы это ни значило. Они сами вырыли себе яму, вмешавшись в его — второй, сука, раз — и без того неустойчивый союз с Мастером. Бурлящая магма гнева вспенивает кровь, крича, чтобы он заставил их пожалеть. Холодная трезвость рассудка заставляет принимать выжидательную позицию и действовать, исходя из деталей. В последние месяцы они корпели с дедом над мультизадачностью и параллельным развитием сюжетов. Что для Воланда, закоренелого игрока, ценящего всепоглощающее погружение в роль, закономерно превращалась в мучительное испытание, если уровни развивались в рассинхроне, и доводило до исступлённого восторга, если удавалось гармонично срежиссировать все этапы. Сегодня его хватает только на четыре уровня. Значит, четвёрка остаётся связующим звеном и доминантой. Самый глубокий из них проработан меньше всего. В нём минимум деталей: бронзовый песок и продолговатые плоские камни, сбрызнутые росой. Эти камни Воланд распределяет в форме спирали, сдвигая каждый четвёртый на сантиметры дальше положенного, так что рисунок выходит неаккуратным и неизящным. Раздражение при виде этого почти не ощутимо. Такова функция уровня: нивелировать разочарование от несовершенства. Когда брат повторял ему в разных вариациях: "Негативный опыт также необходим, ведь он помогает лучше раскрыть и понять себя", Воланд логично не спорил. Но он всё ещё терпит неудачу в том, чтобы принимать уродливое искривление спирали как красоту хаоса. На третьем уровне сознания штрихов и красок в разы больше. Это его карманная алхимическая лаборатория, разбитая в заброшенной штольне, с единственным порталом в каменном потолке. Чтобы добавить правдоподобия и мотивации уровню, по всем углам квадратного помещения теснятся статуи мёртвых детей, кадавров, о которых он читал в одном из романов. Под слепым неподвижным взглядом детей и Луны он расставляет на столе четыре пробирки и рассеяно обводит взглядом полки, заставленные разноцветными сосудами, что тускло мерцают в полутьме. Эссенции эмоций. Второй уровень — буферный между остальными. Воланд создаёт седой и плотный кокон покоя в туманном поле. Здесь дышится взахлёб и безмятежность растекается по венам, концентрируясь в сгибах и точках равновесия, а четыре избранные позы из йоги сменяют друг друга незаметно для времени и глаз. Всё это смахивает на безумие, но безумие управляемое и продуктивное. Самый близкий к рассудку первый уровень делится на два действия. Первый, почти автоматический, — давно отработанные парадоксальные геометрические преобразования в четырёхмерном пространстве. "Вообрази две сферы, большего и меньшего диаметра. Размести первую внутри второй, с таким условием, чтобы диаметр обеих сфер не изменился"... Второе действие, в данный момент важнейшее, — диалог, давно не имевший формы допроса. Воланд не скучал по нему, но его никто не спрашивал. — Не хочется тебя деморализовывать, но ты уже продумал, куда спровадить Мастера? — вопрошает бестелесный собеседник. — Или он и за Маргариту отыгрывает, присоединяясь к нашему балу? Он был готов к этому вопросу и даже подтруниванию, поэтому без усилий переставляет камень и спокойно тянется к бледной склянке с эмоцией тоскливой скуки. — А ты не против? — Воланд мимолётно улыбается. — Когда устраивал ему спонтанное... собеседование по телефону, не упомянул, что у нас уже не хватает места для черепушек? Через небольшую паузу дед заводит его в тупик: — Не важно, что он услышал, важно, что он выбрал магнит попритягательней. Как всегда, увиливающий ответ, — а чего он ожидал? Воланд щерится. Поза собаки во втором уровне приобретает угрожающий подтекст. — Это, по-твоему, должно меня обнадёжить? — Меня обнадёжит, если ты сумеешь этим воспользоваться, — не понятно как, но акценты механический голос расставляет точно. — Или, как минимум, не придашь этому решающее значение. — Давай мы просто согласимся, что в наших общих интересах, чтобы он оставался живым и адекватным. Комментария от брата не следует. На третьем уровне пипетка чуть не выскальзывает из пальцев, когда на столе внезапно материализуется ржавая эссенция страха и потерянности. У деда тоже должны быть эмоции, несмотря на то что он воспринимается, главным образом, беспристрастной многоликой абстрактностью. Он столько раз укладывал Воланда на лопатки своими аргументами, режущими по живому. А сам, одним голосом, находился в пластмассово-металлической коробке. Не может быть, чтобы у него не было своей собственной тюрьмы, без разницы, какого качества. Воланд подбирает нужную интонацию и бросает в пустоту: — А куда ты деваешь свои страхи за запертой дверью? "Вообрази сферу, внешняя поверхность которой красная, а внутренняя — белая. Не нарушая целостности, деформируй сферу таким образом, чтобы внешняя поверхность оказалась внутри, а внутренняя — снаружи"... Сфера бликует другими оттенками и сопротивляются выворачиванию, пока он ждёт ответ. — Английский шпион Артур Кестлер, которого в тюрьме Севильи каждое утро выводили во двор и ставили перед расстрельным взводом, выцарапывал математические формулы, — дед любит включать риторика, когда не надо. Но по многословию можно предположить, что вопрос ему понравился (только в хорошем ли смысле?). — Боэций написал в застенках философский трактат. Виктор Франкл вынес из концлагеря не только своё тело, но и своё, прости за каламбур, дело. Я достаточно ясно выражаюсь? — Даже чересчур, — хмыкает Воланд на совпадение их мыслей и остроумное парирование. Он начинает выкладывать спираль заново. — А может ли слепой заблудиться в зазеркалье? Подходящий момент, чтобы задать вскользь этот метафорический, но вполне прозрачный вопрос, выжидался так долго, что сейчас не приносит большого удовольствия от заминки брата, которого застают врасплох. То, что Воланда практически вынуждают обнажать сущность человека по ту сторону, скорее дискредитирует его самого. Того, кто бьёт тузами, за неимением более выигрышной стратегии. Того, кто вёл светские беседы, приберегая догадки для удара исподтишка. Того, кто проявляет готовность надавить на болезнь брата. На самом деле, он не уверен стопроцентно, что его диагноз верен. Он просто предположил наихудший из раскладов (и, чего скрывать, понадеялся на это) и отрастил достаточно толстую кожу, чтобы угрожать самой уязвимой, самой скрытой и непроявленной до сих пор части деда. Отстранённая часть сознания на втором уровне меняет положение тела, растягиваясь в ленивом самодовольстве от того, что не понадобилось даже его ментальной техники, чтобы просчитать брата. Хотя, в конце концов, это заняло годы. Наконец он слышит желчное предостережение: — Есть предел, после которого слепота принимает совершенно иные формы. Уверяю тебя, ты не захочешь убедиться в этом лично. Должно быть, вернее, абсолютно точно, речь уже не столько о слепоте, сколько о насильном или вызванном насилием барьере для незамутнённого взгляда, для разговора напрямую и сознания, до которого не достучаться. Знают ли об этом близняшки? Наверняка должны, они гораздо дольше находятся рядом и, может быть, даже общались с братом вживую. Воланд полагает, что диагноз брата закупорил его в ограждении от остальных. По-видимому, только Аз и справляется с ним. — Поэтому несокрушимые лучше обойти стены? — иронизирует он, скрываясь за Бродским, одним из любимых для них обоих. — Не поддавайся предрассудкам, Крис. Стены — иллюзия. Пробирка, в которой смешаны тоска и испуг, скука и досадливое отвращение, отправляется в мусорку. Используемый дедом приём, который Воланд любил и ненавидел в равной мере, — ободрять и осаживать одновременно. По крайней мере, это можно, хотя и с натяжкой, назвать честной игрой: брат наставлял и помогал, никогда не позволяя забыть о том, что обучение и советы предоставляются трикстером, пересмешником, призраком. Со временем всё чаще Воланд думал, что лучше полагается на себя после тренировок и бесед. Теперь он склоняется к тому, что развитие его сил пытаются затормозить, а веру в себя — поколебать. Спираль из камней скукоживается в замкнутый круг. Второй уровень пронизывают ослепляюще-резкие лучи солнца, рассеивая прилипчивый туман. — И всё, что противоречит иллюзии, представляет для тебя опасность? — дыхание сбивается от нетерпения, словно он вот-вот нащупает брешь. Ему нужно понять, насколько дед хочет, чтобы Воланд до него добрался и не является ли это завуалированное остережение сложным предлогом для того, чтобы удвоить усилия для борьбы против себя же. — Всё, что этому противоречит, отметается как неважное, — раздаётся немедленный ответ. — Позволь напомнить, что ты сам, с самого начала, хотел избавить базу и людей внутри от стен. Он-то хотел, но никто не отменял сомнения, что это повлечёт за собой ещё более устрашающие последствия. Как, однако, умело все эти годы дед строил вокруг него причудливый лабиринт. Уже не знаешь, Минотавра в нём найдёшь или Лернейскую гидру. Будет смешно, если Воланд гонится за собственным хвостом. — Значит ли это, что ты выйдешь к нам по собственной воле? — Сперва поглядим на функционал вашего дуэта. Если привлечение Мастера окажется делом рук брата изначально, он лично позаботится о том, чтобы выложить по кирпичику персональную и самую что ни есть осязаемую стену, если понадобится — до неба. Так, чтобы дед забыл о существовании других и задохнулся от бреда своих личин. Его же словами: есть предел, после которого неведение и отчуждение приобретает трагический излом. Что-то подсказывает Воланду, что брат предчувствовал его решимость, иначе не упреждал бы события гипнозом Мастера. Последняя его фраза подтверждает, что присутствие проводника исключительно полезно верхушке, а издержки для них не существенны. — Не переживай, — скалится Воланд в пароксизме злого сарказма. — Он никогда не станет частью семьи. Он никогда не станет подобным нам. Он не будет смотреть в глаза чудовищ, находя там своё отражение. Свернув проекции уровней, Воланд делает завершающую дыхательную практику. Радует, что удаётся немного сбросить напряжение. Он будто нафарширован мятной ватой: свежо, пусто и относительно мягко, с точечным привкусом железной кислоты. Идеальный баланс анабиоза и тревоги. Напоследок в спину ему доносится: — Не забывай, кто ты на самом деле. Воланд до такой степени приучил себя думать, что знает, кем его хотят видеть. Ненавязчивый толчок вновь заставляет кружить в сомнениях, правильно ли он угадал их ожидания и намерения. И готов ли он выбирать, когда, казалось, выбора у него не было.

***

Начинающийся день ещё не успел придавить проблемами, но отказ кнопки двойного эспрессо на кофемашине, которая после кулака и серии ругательств вовсе замолкает и отказывается сотрудничать, определённо способствует тому, чтобы всё катилось в тартарары на повышенной скорости. То, что после активации наушника первым его встречает омерзительно бодрый язва Шляпник, способствует этому ещё больше. — Какая прискорбная новость! Ты стал мягкосердечен, Цезарь. — Завалил хлебало, актёрище погорелого театра. — Твой новый Брут, по крайней мере, с миловидной мордашкой, — вяло похихикивает на том конце самая ненавистная сущность. — Не замечал в тебе пристрастий к молоденьким, — отбривает Аз со всем равнодушием, на которое способен в это премерзкое утро. — А я вот замечаю, что твоя игра в благородство затянулась. Смотри, сыч, как бы тебя маленечко того... за волюнтаризьм... Одному не надоедает шутить про смещение с поста, а другому — осаживать его скучными сентенциями. Можно сказать, Шляпник разводит его на фарс, но Аз, по крайней мере, не даёт им наслаждаться в полную силу. — Я выбрал меньшую из зол и использую все подручные средства, даже когда они... Голосистый тенор беспардонно его обрывает: — No-no-no! The lady doth protest too much, methinks. — Возвращайся, старый хрыч, обеспечу тебе фейсом об тейбл, — Аз пыхтит, выкручивая провода и перезапуская копию стервозного собеседника в виде кофемашины. — И когда я вышибу из тебя дух, будешь спикать хоть за Шекспира, хоть за Гомера. — Это оскорбление века! — с присвистом лепечет это недоразумение. — Пафоснее Гомера только... Только... — Только ты, всё верно, — адская машина перезапускается с нервным гулом и ворчливо приступает к помолу, Аз беспокойно постукивает по ней пальцами. — А теперь уматывай и дай поговорить взрослым. — Да ну тебя, зануда. Не кипятись. А то этот кофе заморозит тебя в айсберг. Тогда мы точно пойдём... — фраза обрывается визгливым ругательством, следом за ней звучит размеренно-усталое. — Perdón por la demora amigo. Уравновешенный баритон Мистера Меланхолии куда приятнее слышать. — No se preocupe, — урчит Аз, наблюдая за желанной струйкой кофе. — Аhora tengo su propio payaso, debo practicar más. — О, а ты поднаторел, — слабоватое, скорее вежливое, удивление. Аз хорошо себе представляет полуживую кривую гримасу. — Не отстаю от тебя. Всё ещё воюешь с интонированием? Повисает краткая пауза, которую расшифровывать бесполезно, особенно когда беседуешь с унылым философом. — Ты спутал меня с Глассом. — А вы разве не на спор учите китайский? — спрашивает он, закидывая третью ложку сахара в мазутную жижу. — Я поменял условия сделки. Пока он не научится в го, я в этот бурелом ни ногой. А он удручает своим упрямством. — Большая трагедь, — хмыкает Аз, хотя и понимает, что отсутствие достойного соперника может превратиться в пытку. — Я так понимаю, он занят? — Пара минут. — Он всегда так говорит, — хочется поморщится, но вместо этого вырывается довольный стон от приторной крепости, раскатывающейся на языке. Мистер Меланхолия не болтун, они чаще молчат вместе, а когда разговаривают, редко переходят на тему треволнений, но в этот раз брат решает продолжить. — Я беспокоюсь за Веру. Аз слегка хмурится и допивает залпом, запуская, с некоторой опаской, новую порцию. — В смысле, больше, чем обычно? — Она не хочет со мной разговаривать. Иногда Меланхолия такой чёрствый тугодум. Удивительно вообще, что у Веры он фаворит. — Даже не знаю, — свободно глумится он. — Может, потому что меньше надо бросаться фразами типа "чуткие дуры умирают первыми"? — А я не прав? — Прав, — кивает Аз очередной чашке. — Но ты забываешь, что она не только носитель разрушительной силы и не только хладнокровная гончая. Ещё, к твоему сведению, там есть ранимая девчонка, и когда ей понадобится признать ошибку, это должно быть на правах логики, но никак не при помощи осуждения её натуры и порывов, совершенно естественных и невинных. Маленькая отповедь вызывает на том конце шумный вздох. — Иногда я забываю ещё и о том, какой ты охренительный психолог. Аз предпочитает промолчать. Так себе комплимент, если это был он. — Я просто говорил о базовой рациональности. — А ещё ты не выбирал слова, — он озвучивает очевидное, просто в нём ещё тлеют остатки раздражения. — Ладно, о том, как мы любим выбирать слова, ты поболтаешь уже с Глассом, — сворачивается меланхоличная дурында. — Adiós! — Извинись! — восклицает ему вдогонку Аз. — Я прослежу за этим, — раздаётся улыбчивый голос. — Кому мне проценты скинуть за то, что ты соизволил явиться не спустя три часа, — для проформы жалуется Аз, несмотря на характерную лёгкость в животе от волны облегчения. — Уж простите, мой надзиратель, и у нас, грешных, имеются свои неотложные дела. Не по тону, но по выбору слов Аз быстро понимает, что Гласс не в самом благодушном настрое — тот не любит передёргивать, используя гадкие словеса. Но его трудно винить в этом, им предстоит разгребать не один отстойник в ближайшее время. Аз с сожалением косится на пустую третью чашку и перемещается в приватную курилку, служащую ему вторым кабинетом. — Молчишь, умник? — отвлекает его от раздумий брат. — Даже не знаю, с чего начать. — Ну да, обширный выбор. — Ну его нахуй, — обращается Аз к зажигалке, которая тоже сегодня устроила бунт и объявила выходной. — Два проводника по цене одного пиздеца выглядят как то, что подведёт нас под монастырь. — То, что нас не убивает... — Гласс помогает ему затянуть прелюдию. — Делает нас инвалидами, угу. Пойти за новой зажигалкой перестаёт быть хорошей идеей, когда он так удобно развалился в любимом кресле под неоновым светом. — Давай с самого больного, пока ты не начал пугать всех видом того, кто бухает по-чёрному. Мы не знаем, сколько и каких сторон участвовали в прожарке на заводе и аварии, но то, что это были высшие структуры, вовсе не обязательно. — Погоди, — перебивает встряхнувшийся Аз. — А яд? А тупая перестрелка? — Это их приёмы, но не исключительно. А вот что точно не про них, по крайней мере, сегодня — разведка боем. — Мол, слишком тонко? — Конечно. Эти Угрюм-Бурчеевы не церемонились бы с вами и бомбой жахнули. Вполне правдоподобно, логичный ход мыслей. Как правило, военные работают топорно и если вступают в бой, там ни о каком расчёте и прощупывании почвы уже не может быть речи. Ему не следовало упускать этот довод. Брат подслушивает его сомнения. — Ты слишком много варишься в низовой прослойке, друг мой. Потому и не уловил разницу между уничтожением и выяснением возможностей. — Это ещё одно доказательство, что наши приятели из дальних краёв. Крис так же говорил. — Быстро растут чужие дети... — А свои — ещё быстрее, — подхватывает Аз. Он достаёт из верхнего ящичка колоду и небрежно тасует карты. — Не беги впереди паровоза. Вторая причина, почему министерство не позволило бы себе прямой конфронтации, — я. Заявление брата только наметило пунктир будущего вектора, а его затылок уже скребёт чувство чужого взгляда, пробуждая призраков предыдущей бойни. Он бы не спешил прощаться со статусом холодной войны с министерством, который установился у них после смерти отца. — Я исходил из аксиомы, что голова и жопа жрут по отдельности. — Уже не аксиома, а теория, — глухо возражают по ту сторону. — В последнее время обе фракции проявляют поползновения к сближению. — И ты не сообщил мне это раньше, потому что?.. — Я сообщаю тебе сейчас, — гладко сливается непрошибаемый Гласс. Аз ругается под нос и обстреливает стену картами, одна за другой, щёлкая пальцами. Ещё не хватало потерять главную опору и принять брата как новую переменную, но на финишной прямой высокие риски, высоковольтное давление, и ослабление контроля — дело одной грёбаной секунды. К сожалению, ему приходится с этим считаться. — Подробности. — ИБП наконец заткнули финансовые дыры и перевербовали толковых программистов. Плюс у них в штабе развернул деятельность один карьерист-одарённый. ОСВВ, напротив, потеряли кормушки от крупных спонсоров и не смогли утрясти свои дрязги с арабами. Лишь вопрос времени, когда они прогнутся и перейдут к переговорам. — Сучёныши, — Аз не удивлён, этот расклад ими допускался, но они не успели укрепить собственные тылы. — Как скоро ОСВВ доберётся до тебя? — Климыч слишком инертный, чтобы раскрывать козыри. Даю ему полгода. — Мы не уложимся, — Аз ощупывает взглядом усеянный картами пол, точно валеты и шестёрки очутились минами. Гласс улавливает его тревогу и насвистывает первые ноты их старой песни. Это задумывалось как снижение пафоса, но Аз видит ещё один зловещий признак. Не себя ли Гласс успокаивает? — Я на завершающем этапе. Нет, гидра, ты только на подходе, потому что эти гениальные мозги не справляются с обсессией дополнительных штрихов и пакета новых фичей. — Что говорит наш альфач? — переводит Аз тему, пока собирается с мыслями. — Как всегда, послать всех и разбудить преемника. Разумеется. Хрен ему, а не преемник, Аз не соскучился по локальному апокалипсису, который легко может перейти в глобальную фазу. — А Саломея? — Уже теплее, — голос Гласса теряет плотность, что подразумевает либо его отстранение для параллельного разговора, либо возросшее нетерпение. — Она предложила внедрить ещё одного из наших. Умница, радуется Аз про себя, убеждаясь лишний раз, как стройно они мыслят с чертовкой в одном направлении. — Ты знаешь, что мы располагаем кандидатом. — А ты знаешь, что лучше всего она подчиняется Крису. И просто так он ею не пожертвует. Особенно сейчас, когда его принципы могут сместиться, а совесть заиграть новыми красками рядом с конченым идиотом, самой большой угрозой их клану. Капкан на капкане. — Не хочешь ему рассказать обо мне? Аз поперхнулся от возмущения. — Мне напомнить, что ты говорил, когда мы решали скрыть это наглухо? "Это будет его главным рычагом давления против нас". Гласс издаёт почти ласковый смешок, и мурашки от уха к спине расходятся ледяным крошевом. Одна из карт рикошетит ему в колено. — Три года назад это было релевантно. Сейчас это может послужить дополнительным стимулом, чтобы удержать его. — Намекаешь, что выдрессировал достаточно? — горько усмехается Аз. — Скажу аккуратно: я подточил его матрёшку, — брат берёт паузу, чтобы подчеркнуть весомость слов. — Просто подумай об этом. После Барби она станет достаточно эффективной, куём пока горячо. Аз сминает в руке последнюю карту — Джокера. — Наш ебанат уступил её Барби? И решил, что мне нужно знать об этом последним? — Только на пару сделок, — елейным голосом отзывается Гласс. — И я горжусь им, что и тебе советую. — Я его взгрею, а там посмотрим, — недовольство порыкивает под грудиной и мешает сосредоточиться. — Как насчёт взгреть своего нового напарника? Да они сговорились. — Ты проверил татуировку? — Да. Парень угадал. Но это не шибко весомый аргумент, — задумчиво мычат ему в наушник. — Мы с тобой знаем прекрасно, сколько бывших спецназовцев переквалифицируются в свободных охотников. — Это всё ещё может быть инсайдерской внеплановой или подрывной инициативой вояк. Его не считают нужным переубеждать окончательно, тем более что это невыгодно в их состоянии неопределённости. Связи Гласса с военными стабильны, но неполноценны, и они оба об этом не забывают. — Пока я придерживаюсь версии, что ОСВВ наблюдали издалека, а первыми до квартиры военкора и его приёмыша добралась разведка. Он реагирует на утверждение неустойчивым хмыканьем. — Где Хованский-старший? — Мы попросили Фёдора устроить перевод в частную больницу инкогнито, об этом знаем только мы с Доком, охранники и Фёдор скорректированы, — устало докладывает Аз. — Добро. На базе чужой резидент, которого вы прозевали... — Так ты тоже считаешь, что недопустимо было увеличивать количество предателей? — В долгосрочной перспективе не блестящая идея. Он получит то, за чем пришёл, но поплатится за это жизнью. — Уже просчитал вероятности? Аз игнорирует то, что прежний лёгкий тон, который они поддерживали во время признания сопутствующего ущерба, его уже не так устраивает. Это не жалость, нет, но чувство сопричастности и ответственности, которое эхом, как выстрелом, бьёт из окопов прошлого. Он не должен допускать наложения образов, и тем более дать знать об этом брату. Который моментально даёт понять — намеренно! — что его новый проводник не задержится. — Зачем? Всё и так как на ладони. Я не сомневаюсь в актуальной необходимости и я рассчитываю на твою трезвость... Терпеть ещё и от Гласса претензии он не намерен. — С каких пор подозрения Шляпника стали иметь для тебя смысл? — вырывается у Аза. Третий кофе был лишним. — Дело не в его приколах, — цокает брат презрительно и с нажимом продавливает старую как мир идею. — А в том, что у всего есть цена, которую придётся кому-то заплатить. Ты идёшь ва-банк с не лучшей комбинацией, но планируешь выжать максимум. Для Аза это слово, "цена", как красная тряпка. Цену платили они, безотчётно, постоянно. Когда брат заводил подобные речи вживую, когда они, упираясь лбами, как рогами, скрещивались взглядами, когда всё было ясно, но так остро, что молчание резало сильнее слов, у Гласса всегда подёргивалось веко. Отголосок тех времён, когда они передвигались разве что только ползком и, как два пердуна, даже помочиться не могли нормально. От мимолётного образа Аз сам растирает опухшие от нескольких часов сна глаза и, с издёвкой то ли над собой, то ли над Глассом, шевелит одними губами синхронно с ним: — Ты же устроишь всё так, чтобы не пришлось платить никому из нас? Гласс не самый предсказуемый из них, но в этом отношении его рот работает как часы. Как будто не он, старшой, — их настоящий альфа и омега, аз и ижица, начало и конец. Как будто он действительно полагается на Аза больше, чем тот на него. И как будто Аз может подвести. Но есть причина, почему он не огрызается на ненавистные императивы. Ублюдок, их породивший, теми же самыми выражениями говорил "ты мне обязан жизнью". Он говорил "знай свой шесток". Гласс произносит это так, что Аз слышит: "я обязан тебе жизнью". Слышит, как ему говорят: "только ты знаешь цену". Заклинают: "и не допустишь повторения". — Твои опасения смехотворны, — жёстко, ставя точку, парирует он. — Приглядывал бы лучше за Крисом с его новым срывом. — Не вижу проблемы, — равнодушно отмахиваются от него. — Для его прострации он вышел из взбучки с наименьшими потерями. Наименьшими — такое выражение мозговой центр гидры подбирает для травмы Веры и смертельной опасности одного из лучших сподручных, что Аз доверил Крису. Если Гласс уверен, что Аз засиделся внизу, то ему не мешало бы тоже изредка спускаться и подкручивать свою оптику, пока элементарная логика не начала пасовать перед самоуверенностью. Впрочем, это скорее промашка Аза, если он сглаживал углы и не считал нужным освещать положение дел касаемо болезни Криса. — Перегнул, — тихо поправляется Гласс, как всегда, чувствуя его на расстоянии. — Допустимыми потерями. Тем более что теперь наркота не понадобится. Аз придерживает при себе мнение, что, весьма вероятно, именно близость Ираклия обострила синергию младшего. Эта же близость её и взбесит в самый неподходящий момент. К каким тогда мерам придётся прибегнуть, если они от него избавятся? — И второй проводник тебя вообще не колышет? — Можешь не третировать его слишком сильно. Считай, он на мне. — Хорошо. Ни хуя, к ебеням, не хорошо. Но пока — пока — Аз оставляет это ему на откуп. Брат тоже не подводил его. — Так что насчёт заказчиков? — он возвращается к первоначальной проблеме. — Мне надо ещё проверить наводки, — голос на том конце твёрд, но уже отдаляется и сбоит. — А тебе найти химика, раз Док не до конца разобрался в яде на наконечниках. Да, пока не забыл. Новая кофемашина уже заказана, не благодари. — Ты святой, — Аз выдавливает из себя смешок, больше смахивающий на хук, чем на дружелюбное похлопывание. — Только не дух, если можно, — подозрительное хрюканье смазывает саркастичную интонацию. — Саломея хотела тебе сказать пару ласковых. — Забудь, ты дьявол во плоти, — почти кричит он, сразу перед тем как в ухо впивается стервозное шило. — Аз, паскуда, я тебя придушу! Знал бы Хованский, как против него взъелись буквально все старшаки, был бы польщён. Хотя дело было, конечно, не столько в нём, сколько в его предшественнице.