Wreaking havoc

I am a dish for your ashes, 

I am a fist for your vanished air.

Ч. Буковски

Лица неудачливых двойных шпионов слепо запрокинуты к потолку. На первый взгляд они кажутся обгоревшими и бездыханными, на второй — напоминают живых мертвецов, истлевшую до крайности плоть, которая подверглась какой-то неведомой каре и захватила в вечный плен крепких и пронырливых парней, теперь уже бывших. Есть смутная надежда, что они что-то помнят или могут хотя бы подать знак, загвоздку, что с ними произошло, но она быстро ускользает, когда он отмечает отсутствие какой-либо осмысленности или хотя бы крупицы безумия в стёклышках бесцветных глаз. Пока Андрей и Головач путано изъясняются, а Док, не прикасаясь к пострадавшим, бегло оглядывает испещрённые морщинами и шрамами тела на предмет повреждений или опасных язв, голову медленно стягивает тугим обручем, и он жалеет, что послушал Фёдора и ввёл себе "безопасную" дозу опиума. Вообще-то Аз и дед не выпускают его наружу в таком состоянии, после того как он дважды сорвал сделки и один раз чуть не устроил побоище. Но недавно изобретённые специально под него очки, блокирующие непроизвольное вторжение в сознание, уже не делают из него оружие массового поражения, а острый страх сорваться каким-либо иным способом удерживается жёсткой упрямой волей, потому что дело касается его лично. Потому что Фагот, будь он неладен, всё-таки подобрался слишком близко, но не учёл третью силу, и эта неизвестная переменная теперь стала их общей занозой в заднице. О том, что граф мог ввести в курс дела Мастера, он даже думать себе запретил. — Опять припёрло? — слышит он участливый голос и понимает, что прерывистое шипение раздаётся из его рта. Его можно выжимать, как половую тряпку, настолько вся кожа покрылась липкой солёной влагой. Последствия отходняка от наркотика или реакция на подступающий новый приступ, а может быть, всё вместе. Лёгкие горят от недостатка чистого воздуха и гипервентиляции, и он уже почти разворачивается к Вере с Варей, чтобы попросить их шибануть чем-нибудь для отрезвления, когда усталый, но всё ещё обострённый слух распознаёт непонятное шевеление неподалёку. Док и гончие переглядываются, Воланд жестом велит им не двигаться (хватит, обойдутся без цирка на этот раз) и, бросив что-то напоследок, перетаскивает тяжёлое тело в соседний участок. Дальше по коридору, — тщетное желание закупорить, поставить на паузу ошалелое сердце, — попытка держать открытыми глаза, как в пекле, слезящиеся, и готовность в любой момент скинуть очки. А потом приходит расплата. Он уже знает, что это она, хотя невольно оборачивается к сёстрам с немой просьбой подтвердить: очередные глюки, ничего нового. Впрочем, действительно ничего нового. Его призрак, тень, бред, который наконец выбирается наружу полностью, обрастает плотью и кровью и вышибает ему окончательно весь воздух из лёгких, затягивает вокруг горла петлю времени. Варя озадаченно морщится, Вера сканирует его безжалостным взглядом и едва заметно качает головой. Они не в восторге, но не препятствуют ему. Неизвестно, почему. Или доверяют, или им всего лишь интересно посмотреть, к чему оно всё приведёт. Но это точно не форма наказания — от таких мыслей он себя, хотя и с трудом, отучил. Итак, расплата: и за самонадеянность, и за трусость, и за слабость, и... Почему сейчас? Глупый вопрос, какая разница. Скверно. Ещё хуже, что ему всё равно, будут ли их подслушивать. Защита и безопасность, на которой он повёрнут все эти годы, обесценены. Десяток шагов до балкона — ничтожно мало, чтобы успеть принять обречённое поражение. Даже почти не больно, просто нужно сделать чёртово мысленное усилие и встретить хоть как-нибудь достойно неизбежность конца. В том, что это конец, иллюзий не имеется — в этом состоянии, в этой, как выражается дед, конфигурации мыслеформ, в данных обстоятельствах, в конкретное время (19:47, чувство времени неизменно), спустя три года, короче, во второй раз — Воланд уже не способен отступить. А это конец для Мастера и, естественно, для него. По большому счёту, для них всех. Пора заказывать поминальные свечи. И когда Мастер оказывается на расстоянии вытянутой руки, по сквозным ощущениям и незаметным чужому взгляду, но подмечаемым автоматически признакам, — такой же потерянный и выпотрошенный, — когда он говорит что-то формальное, прощупывает его пытливым взглядом, а Воланд про себя издевается от того, как они, должно быть, смехотворно выглядят и звучат, в первую фразу не просачивается ничего, кроме горечи и досады: — Страшно рад тебя видеть, — чуть не добавляет "вживую".

***

Мастер понимает, что не отличается ни вежливостью, ни терпением, но какие тут к чертям собачьим приличия, — он беззастенчиво, фанатично пожирает глазами худосочное тело, которое не скрывают ни тёплый свитер, ни стильное пальто, дрожащее, истощённое, наверняка такое же мертвецки бледное, как лицо. Память предательски подкидывает образ Воланда в то утро, когда он открывал шрамы. Тут шрамы куда затейливее, но и гораздо заметнее, хотя за матовой тьмой очков и не видно взгляда. Он просто знает. Как знает и то, что не спутал бы ни за что голос и повадки Воланда с чьими-то ещё, так что перед ним и правда кто-то другой. Пусть не всецело, пусть внешне, но наружность определяется содержанием... Как ему не противно от себя и неотвязной рефлексии, настороженность и мнительность не просто поднимают свои сраные головы, — они вопят и терзают Мастера не хуже какого-нибудь медленного яда. Иронично, что вот он — погорелый завод, они в городе, где мог или до сих пор может находиться Фагот, а Воланд, безусловно, остаётся — и даже, похоже, занимает особую должность — среди преступников, но эти факты отходят на второй план, теряются на фоне того, что наблюдает он не своего Воланда. А была ли вообще эта близость, эта откровенность, был ли Воланд по-настоящему его? Или Мастер возненавидел себя до такой степени, что начал отрицать то неприкосновенное, что ещё теплилось и тлело? Он прячет тоскливый ужас в привычном действии: достаёт пачку, слава богу, не отсыревшую, вытаскивает сигарету. Не успевает нащупать зажигалку — её подносят руки, скрытые чёрной кожей перчаток. Даже жест, скупой и неторопливый, лишён узнавания. Пальцы зудят от желания дотронуться, заново присвоить чужие руки. Нервно отстукивая подошвой бесшумное престо по бетонному настилу, и удерживая себя этим ритмом в подобии сосредоточенности, Мастер выдыхает в едкий воздух: — Только видеть, Крис? — и не удивляется, что не находит ни малейшей реакции на ненавистное в прошлом имя. — Скажешь, не наводил обо мне справки?

***

Не наводил, поначалу. Долго держался. Пока на второй год ему, с какого-то перепугу, не показалось, что отлегло от сердца немного, что можно без особых последствий для сна, через третьих лиц, одним глазком... Позорно даже вспоминать. Стыд на какое-то мгновение приглушает какофонию из фантомных шёпотков, вскриков, нытья и песен, которые одолевают его вместе с видениями во время приступов. Лавируя между должным сопротивлением и клеймящей нежностью, выхватывает сквозь туман в голове надёжную иронию: — Пожалуйста, скажи, что, — неповоротливый язык совершает какие-то кульбиты, чтобы речь не скатывалась в пьяную неустойчивость, — Что Князь не растолстел. Брови Мастера вздрагивают в проблеске забавы. — Бегемот, ты имеешь в виду? — уголки рта приподнимаются и тут же опадают, в отсутствии ответной, хотя бы тени, улыбки. — Будто я могу ему что-то запретить. — Отыгрываешься... — слово вылетает быстрее его понимания, что клокочущая несправедливая обида, да ещё, кажется, ревность, глупая и детская, обнаруживают себя. — Утешаю. Сигарета, спасительная пауза: переждать очередной наплыв зубодробительной смеси из головной боли и подкашивающей тяжести в груди. Во влажном воздухе, окруженные границами дождя, они на несколько мгновений отгораживаются друг от друга уплотнившимся табачным дымом. Пока дым нехотя рассеивается, взгляд приклеивается к вздувшимся венкам на запястье Мастера. Серая одержимость боли, десятки оттенков мигрени — и мягкость уязвимой кожи. Отпустить, отпустить... Ему нужно срочно что-то сделать со своим амёбным состоянием.

***

— Запоздалые, — судорожный вздох, — Запоздалые извинения принимаются? Очевидно, что каждое грёбаное слово даётся этому придурку с большим трудом. И при этом звучит Воланд так, будто всё, что произносится, лишено значения. Будь Мастер взбешён или впал бы он в неистовое отрицание, что вполне вероятно при таком раскладе, абсолютно точно принял бы поведение за отчуждение, заносчивость, нападение. Как ему случалось уже воспринимать Воланда тогда, в лагере. Спустя годы он тоже готов рвать и метать, но не может отделаться от мысли, что дело неладно. Что это не обычные усталость и болезнь, не понятно какой природы, что дело не только в ней. Если бы он только нашёл лазейку в броне... — Моя вина не меньше, — от напряжения можно почти увидеть искры. — Не то чтобы это соревнование, конечно. Воланд корчится в подобие неуловимого смеха. И тут до него доходит. Отчаянная ясность ослепляет на мгновение так, что Мастер застывает, не чувствуя, как тлеющая сигарета обжигает пальцы. Стоило ожидать, наверное? Не свойственная ему заторможенность, чёрные очки, прерывистое дыхание, пот и дрожь. Не сводя глаз с осунувшегося лица, он выплёвывает: — Какого хрена ты... Ты под кайфом?

***

О, ты даже не представляешь, Мастер. Какой первостатейный, отборнейший, бесподобный кайф из собственного омерзения, унижения и разочарования гуляет сейчас по венам, оттеняет отголоски не выведенного до конца наркотика, смешивается с порывом схватить тебя в охапку и выпилиться к хуям, сорвавшись с балкона. Прекратить этот фарс, остановить катастрофу. Было бы честнее и быстрее. — Крис уже не тот, — как в забытье, почти невпопад отвечает он, облизывая сухие губы. — Ты меня теперь не узнаешь. Кажется, это производит впечатление. Мастер ошарашенно окидывает его взглядом, дёргается, словно прочитав мысли, и делает крошечный шаг наз... Вперёд?!

***

Его сбивает с толку, что и как говорит, как себя ведёт человек, так опасно в эту минуту напомнивший своего отца. И если бы не чутьё, подсказывающее, что это скорее походит на глухую оборону, на попытку оттолкнуть, скрыться, он бы не сказал то, что выскакивает изо рта практически машинально: — У тебя есть привычка мять фильтр перед тем, как поджечь сигарету. Когда ты нервно смеёшься, то хмуришься, как будто в извинении. Ты выполняешь этот свой ритуал возвращения в тело перед тем как уснуть, я слышал шорох и шёпот за спиной, когда ты думал, что я уже спал. Ты никогда не допиваешь напитки, оставляя на дне последний глоток. Ты любишь... — спохватившись, Мастер обрывает словесный понос. Не успевает он разозлиться из-за своей непрошеной, нелепой искренности, как улавливает слабый горловой звук и протягивает вслепую руку.

***

Оперевшись о стену рукой, что, к его прискорбию, удаётся не с первого раза, Воланд совершает усилие и как бы выталкивает своё сознание вовне. Так он отчётливо видит себя со стороны. Сейчас как никогда он благодарен деду и детям, что довёл навык пружинящего, лёгкого отстранения до совершенства. Это позволяет ненадолго выбраться из бурелома осатанелых эмоций и переклинивших мыслей, в который его вогнало проклятое, странное, долгожданное, отступническое воссоединение. Вот он, делающий вид, что стоит на ногах, хотя давно уже на чистом упрямстве и остатках гордости: всклокоченные вихры, треснувшая маска, вздувшийся карман, развязавшийся шнурок. Вот беспредельно храбрый и почти готовый переступить через своё недоверие Мастер: думает, что держится прямо и независимо, хотя тоже тяготеет к ошибочному, очень плохому, решению. Крепкая рука на его предплечье — смешно, ей-богу, — удерживает от падения, которое произошло, продолжает длиться, будет... Опомнись, Мастер! — Фагота здесь нет, — громкий шёпот почти сливается с дождём, убаюкивающим самого себя. Мастер не реагирует. — Нет его здесь! — рычит он злобно. — Свободен, проваливай! Воланд пытается сбросить руку, но добивается только того, что ладонь соскальзывает до запястья и касается оголённого участка кожи.

***

Его не интересует ни искажённое грубой гримасой и дурацкими очками лицо, ни обессиленное ворчание, ни собственный внутренний голос, которая подгоняет и требует то ли выбить дурь из Воланда, то ли допытываться о графе и перейти к угрозам. Не существенно. Что ему удаётся мастерски — так это действовать наощупь и заставать врасплох. — Ведь если жизнь не удалась — то это, в общем, полбеды, Но если смерть не удалась — пошли вы на хуй! Внезапный приступ декламации отвлекает Воланда, и он перестаёт вырываться, прислушивается, сводит брови. Вот так, зверёныш, тише. Мастер с приставшей к губам мягкой ухмылкой заползает окостеневшими пальцами под рукав второй руки. — Сколько известно тебе вариантов снега? Тот, что сухой параллелью ложится на слеги, Тот, что за ночь упрячет Деревья в призрачный кокон... И не двигается, нет, не притягивает к себе и вообще довольствуется малым. Осторожность и неприхотливость. Убаюкивать раненого Сфинкса — какое знакомое ощущение. — Тот, что в траве, как проседь, Тот, что идет весною, Тот, что следы заносит. Воланд шипит сквозь стиснутые зубы: — Всё так же добиваешься своего выпендриваясь стихами? Мастер по-птичьи склоняет голову и бормочет: — Никто не проверял, некому было. Когда рука в перчатке рваными микродвижениями, будто сопротивляясь хозяину, оказывается на щеке Мастера, он против воли съёживается и ожидает удара, хлёсткого слова, грязной игры. Больное воображение дорисовывает на губах Воланда пену и кровь.

***

Оно поразительно неприятное — осознание, что боль, въедливая, настырная, как близняшки на передовой, вездесущая, как тени по ночам, боль, нелюбимая любовница, доводящая до исступления, покидает его. Оставляет тело струящимся, звонким и лёгким. Он не сразу отдаёт себе в этом отчёт, поскольку успел свыкнуться с чудовищем. И вот, по мановению его личного фея, единственным, стоп — двумя — контактами кожа к коже, мигрень подчиняется и сдаёт позиции. Как если бы Мастер его ненароком проклял, а теперь наконец сжалился. Как если бы он за эти годы жил с цыганами и лечил наложением рук. Могла ли жизнь Воланда стать более абсурдной? Ещё как. Пока он приходит в себя, на месте старого монстра осваивается новый — собственнический и больной на всю голову, кичливый, капризный и дурашливый. Монстр бросает небрежным голосом, сразу до обидного чётко и пошло: — Верность хранил? Зря. Я вот трахался как кролик, бордели меня в лицо... — Посмотри на меня, — перебивая, сухо просит Мастер. Первое, что завладевает достаточно прояснившимся разумом — безотчётное намерение закруглить разговор или, по крайней мере, снизить основные риски и взять преимущество. Манипулирование Воланду давно уже мало чего стоило, за эти годы, помимо воли, пришлось-таки поднатореть в махинациях. Вот только, если он ещё мог ручаться за чистоту воспоминаний, когда Мастер рядом, никакой выгоды или эффективности для одного не существовало. Его же раскусят довольно быстро. Мастер пошлёт, и правильно сделает. Может, вот он — выход? Наивный болван. Дикий страх подтачивает его, растёт в геометрической прогрессии. Выгоды для него не существовало, а вот для организации... Пока он колеблется, терпение подводит Мастера, и тот не гнушается резким приказом: — Сними свои чёртовы очки, Крис! Хватит прятаться. Каким-то образом Мастер просекает, что он не может смотреть прямо в глаза. Или просто надоело ему таращиться в мутные линзы. Вот тебе преимущества. Воланд готов намертво приварить эти очки, потому что всё ещё не чувствует достаточной уверенности, всё ещё страшится — не обдолбанными глазами светить, а вред принести. Самый подлый вред. И в то же время это самый простой ход. Не отпугнуть Мастера, нет. Когда его это останавливало? Блядство. Он не может позволить Мастеру добраться до всего. Он должен его остановить, иначе его дети лишатся дома и безопасности. — Нет. Реакции всё ещё замедленные, поэтому всё, на что его хватает, — крепко зажмуриться, когда Мастер молниеносно срывает очки.

***

На долю секунды — фантастика! — ему удаётся поймать в по-рыбьему мутных, окаймлённых гнилыми тенями, до впадин просевших глазах отблеск чего-то родного. Собственные глазницы прорезает всполохом густого жалящего света. Мастера мгновенно прошибает холодным потом, стон застывает в горле — и всё заканчивается. Правое ухо щекочет вытекшая струйка крови. Он не успевает прочесть ни одной случайно влезшей мысли, но вновь обретённая целостность разума гудит от пустоты, оставленной паническим, звериным ужасом. Воланд так неистовствует от страха, боится — его? Или за него? Мастер фокусируется на нём, не зная, что предпринять. Он ведь чаще делает, а только потом думает, как бы его не переучивал Фагот. Воланд безмолвно содрогается всем телом, и его выворачивает прямо под ноги. Ну хоть воды вокруг достаточно, чтоб смыть, отрешённо думает Мастер, судорожно перебирая в голове всё, что могло быть сегодня неправильно считано с его слов, всё, чем он мог напугать. Или это вообще трехлетней давности грешок. Какого хрена он не может перестать принимать это на свой счёт?! Его руки действуют отдельно от сбоящего мозга: бережно приобнимают за плечи, помогают Воланду выпрямиться и привалиться к стене. Ищут платок, не находят, сдирают с шеи шарф и вытирают рот. Ласково проводят пальцами по закрытым векам. — Воланд, — голос срывается на вылетевшем из-под сердца имени.

***

Дьявольски мощный приём, Мастер. Что уж там. Невозможно сопротивляться. По-прежнему его власть сильнее братьев, их запретов, их общего монструозного детища. — Ты должен уйти, — он обретает способность говорить и одновременно отстраняет руки Мастера, забрав очки. — Сейчас ты скажешь, что так будет лучше для нас обоих, — устало язвит Мастер, и в его голосе та самая нерешительность, которой он и добивался. — А я уже настроился на романтический лад... — Фагота здесь не найти, — он старается говорить твёрдо и спокойно. — Мы пришли слишком поздно. — Я догадался, — кивает Мастер, принимая деловой вид. Воланд не обманывается, это просто передышка. — Если бы он был у вас, ты бы со мной не разговаривал. — Но я уверен, что он жив, — себя успокаивая или его? — Он был нужен им живым. — Кому? Воланд раздражённо поджимает губы и мотает головой. Молчи, скрывайся и таи. Видела бы его сейчас Воробышек. — Вы с ними сотрудничаете полюбовно или тоже в контрах? Молчать. Отпустить. Пусть убирается к чертям или хотя бы к своему дружку. — Граф вас подставил, — полувопросительно заявляет Мастер. И этот туда же. С собачьим нюхом и бараньим упрямством. Ему хочется думать, что он не выдаёт себя ни в одном телодвижении. То, что Мастер взрывается, позволяет на это надеяться.

***

Нет, конечно нет. Они не на одной стороне. Мастер начинает понимать, что никаких намёков, а может, даже помощи, не получит. Потому и бесится от зашкаливающей слабости и безысходности с привкусом предательства. Чьего только, вот в чём вопрос. — Да хоть что-то, блять, ты можешь мне дать? Чихни хоть, кивни, истукан затраханный! Воланд фыркает и давится тихим истерическим хихиканьем. В этот момент Мастер, вопреки оторопелой неприязни и нервозности, пялится, как околдованный, а тот неожиданно прислоняется вплотную, изучает одно его ухо, потом наклоняется ко второму и достаёт платок. Пижон. Аид доморощенный. Утащил бы в подземелья, и дело с концом. — Так и будешь донкихотствовать? — чуть ли не нежно посмеивается Воланд, отстранившись. — Гоняться за призраками с шашкой наперевес? Мастер холодеет от перемены настроения. Угрозу так легко принять за увещевание. Заботу — за чистую монету. Он не сдаётся, просто его воротит от хищной рожи, от реального облика изувеченной реальности. — А не пошёл бы ты, — равнодушно отзывается он. Три долбанных года ожидания ради того, кто не собирался возвращаться. Того, кому насрать на него, и Фагота, и Галку, и мать. Того, кого уже не существует.

***

Этот полоумный разворачивается в сторону выхода. — Мастер, ёб твою мать! Он напоминает себе припадочного в дурдоме. Азу пора списывать его в утиль. — Я сделаю всё, чтобы ты, придурок, даже на сотню километров к ним не приблизился, — он возбуждённо откидывает голову, кажется, в попытке визуально возвыситься. — Там такие нелюди воротят дерьмо, буквально кладбища за ними тянутся. Готов поставить на кон всё, что дорого? Или нечего уже? Ты можешь хоть раз в жизни подумать о себе? Или с Маргариты берёшь пример? Воланд намеренно бьёт по-больному, но всё попадает мимо. Сквозь разочарование и гнев в Мастере проступает надежда, и она убивает Воланда. — Ты уж определись, — прищурившись, тихо вставляет Мастер после недолгой паузы, — Кого покрываешь — меня или вас. В ударах исподтишка Мастер остался хорош. Или это удары Воланда рикошетом попали в него самого. В пароксизме вины и боли, уже не физической, но не менее безумной, он сжимает ворот куртки и цедит в лицо, бессознательно и суматошно разглядывая новые морщины вокруг глаз и рта. — Если жить надоело, может, тут всё и кончим? Чего оттягивать. Мастер, мозгоёб дорогой, не отводит довольного от верной догадки взгляда, скалится и отступает назад, ближе к пустой стене поредевшего дождя. — По чём берёшь за такие услуги? Оружием, золотом, телом?

***

Всего полчаса назад казалось, на ладан дышал, а теперь со внезапной силой Воланд практически швыряет его, перетащив, о стену и вгрызается поцелуем. На поцелуй это, строго говоря, мало похоже. А вот на попытку убийства — вполне себе. Возможно, потребуется зашивать губы, которые прокусывает голодное чудовище, и, до кучи, челюсть вставлять, а то она вроде даже поскрипывает, оказавшись в капкане цепких пальцев. Уши закладывает от шума крови — действительно, в аду жара, кровь, как бензин, от неё вспыхивает. Мастер не лелеет иллюзий, но всё равно старается хоть немного, но утешить, хотя бы на толику насытить. Его руки обвивают спину и комкают пальто. Так же резко Воланд отрывается и прячет перекошенное лицо в сгибе шеи, обдавая тяжёлым дыханием. — Ты не уйдешь снова, — хрипит Мастер. — Я тебя из-под земли достану. — Из-под земли я твоего Фагота достану. А ты, — он поднимает голову, поправляя очки, — Ты будешь отсиживаться дома. — Так и скажи, что боишься, что Бегемот осиротеет, — бессильно отшучивается Мастер, отгоняя мысль, что вот это сейчас было настоящее прощание. Мягко высвободившись из объятий, Воланд отходит, удерживая его плечо вытянутой рукой. — Мне тоже есть о ком заботиться, — он судорожно вздыхает. — Я нужен им больше, чем тебе. Прощание, с которым теперь, узнав своего Воланда, он не готов мириться. — Давай попробуем для начала выбраться из этой передряги. А потом решим всё остальное. Боль, которая искажает черты лица напротив, воспринимается нужной и правильной. — Ненавижу тебя. — Я заметил.