Wreaking havoc

"Я знаю красивейшего человека, который шарахается от зеркал, как от чумы. Я знаю девушку, которая носит на шее целую коллекцию маленьких зеркал. Она чаще глядит в них, чем вокруг, и видит всё фрагментами, в перевернутом виде. Я знаю незрячего, иногда настороженно замирающего перед собственным отражением. И помню хомяка, бросавшегося на свое отражение с яростью берсерка. Так что пусть мне не говорят, что в зеркалах не прячется магия. Она там есть, даже когда ты устал и ни на что не способен".

М. Петросян, "Дом, в котором..."

Если ему и мерещилось поначалу, что, помимо осколков и вспышек раздробленного сознания, жизнь отныне будет способна вмещать азарт исследования tabula rasa; что будоражить будут не только непрошеные воспоминания, но ещё и новые территории, манящие загадками бытия; что взрывами и пропастями сквозить будут не только глубины запределья, а, для возмещения и баланса, раздвигаемые границы вселенной... Что ж, довольно скоро ему пришлось отбросить амбиции и раздутые надежды. Он вынужден был признать, что даже самая немыслимая реальность — кровожадно-гнилая снаружи, не менее проклятая и задушенная внутри их замкнутого мирка на базе, даже с постоянными причудами и авралами, с невероятными детьми, испытывающими на прочность, заставляющими маневрировать между счастьем, шоком и болью, — даже так практически всё и вся досадно быстро скатывается в скупую, автоматизированную рутину. Иссушает, доводя до края. Перемалывая в труху. Всемогущество и до этого, по его понятиям, скорее бродило, чем пенилось, отдавая сомнительным запашком. Сейчас же, когда он сталкивался с удивительными способностями ежедневно, перебирая их в уме, как диковинные инструменты, переставляя на разные ряды, в праздной попытке получить хоть какое-то ладное звучание (не претендуя на симфонический размах), сейчас это была часть работы, да — по-прежнему важной, на контрасте с преступными обязанностями, ещё и благодарной, по большей части, но привычной и иногда набивающей оскомину. Обыкновенных людей, без способностей, на базе тоже хватало, но они совсем не удовлетворяли его тоски по непринуждённому и лёгкому общению, где не надо постоянно держать в голове риски и последствия. Ибо любая сила, с которой он имел дело, имела свои пределы, изъяны, оговорки и противоречия. В любой силе крылась не только возможность, но, в гораздо большей степени пустота, беззащитность, отчаяние. Особенно в его силе, которую обуздывать до сих пор получалось лишь частично, и то, в основном, благодаря деду и Азу. Кто бы мог подумать, что братья будут отличаться от отца так разительно — он всё ещё не позволял себе поверить до конца в их терпение, и предупредительность, и мудрость по отношению к себе и подопечным, не всем, но многим. Всё так же вёл себя с ними насторожённо и не отказывал себе в мелочном удовольствии побыть младшим засранцем. Тем более, что в общении с другими одарёнными требовались полная собранность, отдача, безраздельное внимание. Очередное утро слишком резко заставило сосредоточиться на первоочередных задачах. Железистый вкус на языке, пелена стального оттенка перед глазами и сдавливающая виски "ля" второй октавы — пока ещё писк комара. До сирены было обидно близко. А тренировки с дедом почему-то всегда унимали мигрень, и не успел он перескочить на успокаивающую мысль об отсрочке, как получил сообщение, что их встреча откладывается. Тогда стоило поторопиться и успеть навестить своих. Скоро звуки и запахи станут форменной пыткой. Короткий стук, патока с имбирём, цвет цинковый, неплохо. Он заходит, как можно мягче захлопнув дверь, и привычно зажмуривает глаза. Но, когда открывает их секунды спустя, на кровати всё ещё лежит очень близкая к оригиналу копия Мастера. — Мы же договорились, Воробышек! Мужское тело плавится, опадает на глазах, на его месте появляется худосочная девушка, кокетливо поглядывающая из-под чёлки парика. Приглушённо хихикает от вида его кислого лица. — Прости, — и безуспешно прячет улыбку за фырканьем. — Меня просто так и подмывает вывести кого-нибудь из себя. Натали та ещё стервочка, и приём с превращением в того, кто и так постоянно мелькает у Воланда на обратной стороне век, ещё вписывается в категорию невинных забав. Вообще-то она принимает вид симпатичного человеку типажа на рефлексах, как правило, в начале встречи. Слишком долго для неё такое было необходимостью, способом защиты и главным заработком. Немало усилий и времени понадобилось, чтобы она чувствовала себя естественно и комфортно в своём теле. С демонстративным вздохом он усаживается рядом и бережно кладёт на стол книги. — По-моему, я образец вселенского спокойствия, не? Воробышек показывает ему язык, бросая жадные взгляды на новые фолианты. На этот раз ей должно хватить на неделю, но он знает, что она не притронется к книгам, пока не останется одна, — привычка стыдиться и скрывать, неизживаемая со времён жизни в притоне. — До Мохнатого тебе далеко, — возбуждённо говорит она. — И у тебя всегда такое шедевральное лицо от этого образа, умора просто. Мохнатый — это лысый Аз. В борделе, как водится, у всех были прозвища, ну а после того, как Натали открыла для себя "Дом, в котором...", на базе не осталось ни одного человека, кроме, почему-то, самого Воланда, для кого бы она не припечатала кличку. Правда, в своей непередаваемой манере, с пошлым юмором или диковатой безуминкой. Некоторые из них даже прижились среди остальных. Гончие, например, — весьма вразумительно и логично для близняшек. — Опять хандришь? Маска жеманной весёлости ошмётками сползает с лица землистого оттенка, Воробышек ёжится и передразнивает: — По-моему, я само радушие, не? Воланд скашивает взгляд на неподвижно замершие ноги. Девушка непоседа и уж если валяется, обязательно либо скрещивает, либо болтает ими, положив одну на колено другой. — Давай я позову Полину, — мягко предлагает он, — Или кто там сегодня на смене? Глухой стук сжатого кулака о стену. Печёночная горечь, тускло-серый, приемлемо. — Я сама! То, что у неё изредка отнимаются ноги, — чистая психосоматика, но усложняется дело болезненно-обострённым восприятием прикосновений, поэтому Натали с трудом подпускает медсестёр, которые могут хотя бы размять как следует затёкшие мышцы. — И убери эту долбанную жалость из лупозырок, я ещё не совсем леди Биффен, чтобы помыкаться! Совмещать в одном предложении жаргон, энциклопедические познания и книжные обороты — это уметь надо, но Воробышек плетёт речь, как невообразимую вязь в стиле Поллака, она, Воланд уверен, иногда и деда заткнёт за пояс в своём красноречии. С затаённой нежностью улыбнувшись на её выпад, он поучительным тоном вставляет: — Вообще-то Сара Биффен не помыкалась. В Англии был дикий спрос на её картины, и... — Портрет королевы Виктории, я осведомлена, задрот, — перебила его собеседница. — Но я уверена, что она помыкалась в старости. — Так жаль тебя разочаровывать... — Я старая! — ...Она была на пожизненном содержании. С выражением оскорблённой святости Натали хмурит по-детски брови и тут же снова расплывается в широченной улыбке. — Вот почему мне попадались одни отъявленные хмыри и плешивые старики, и ни разу — такой обаяшка с мозгами? — Так-то на тебя сворачивает шею половина мужского населения базы, выбирай — не хочу. На лесть для Воробышка, даже грубую, он никогда не скупится, зная, что её подкупают любые комплименты. В порыве вдохновенного возмущения она хлопает его ладонью по колену. Это прогресс, Натали почти никогда не инициирует контакт сама. И раз уж он поддержал тему романтических проявлений, то приходится вдобавок выслушать накопившиеся сплетни. Что даже полезно, поскольку отслеживать такие новости ей удаётся куда быстрее и эффективнее, чем ему. Наконец девушка выдыхается и, помолчав, вдруг принимается покусывать щёки изнутри. Это явный признак того, что она колеблется высказать просьбу. — Принцесса, молчи, скрывайся и таи — не твой конёк. Девушка не даёт себе время на лишние раздумья и выпаливает: — Сыграешь со мной в Бойцовский клуб ещё разок? Лиса, которую выкуривают из норы, тявкает и поскуливает, туманная дымка. Чревато. — Не самая хорошая идея для дуэта. Воланд с Азом часто расходились во мнении, как лечить и адаптировать внутренние повреждения. Аз настаивал, что надо поменьше нянчиться с ребятами и как можно раньше приучать их к самостоятельной работе над травмами. По крайней мере, тот сам привык к этому и судил со своей колокольни. И это было справедливо, но Воланд был мягче и знал, что иногда, чтобы они двигались дальше, стоит просто позволить им побыть слабыми детьми и не получить в ответ при этом ни упрёков, ни ожиданий, которые нужно оправдывать. — Я просто... я не очень справляюсь одна, — Воробышек ненавидит признавать слабость вслух, это равносильно сигнальному огню. — А твой приём гораздо быстрее, чем массаж. — Сколько часов ты уже?.. — Всю ночь. И он сдаётся. Плевать на Аза, который жёстко регламентирует погружение в сознание одарённых ("Они привыкают к этому, балбес, некоторые подсаживаются, как на наркотик"). Плевать на себя, хотя под черепом зудит и ноет не только от подступающей мигрени. Это всего лишь пять минут, а они все и так повязаны. — Ладно, — вяло улыбается он. — Только расслабься и не отводи глаза. Она с готовностью откидывается на подушки и принимает сосредоточенный вид: ни предвкушения, ни упоения, — сплошная усталость и одно желание поскорее покончить с этим. — Я большой палец правой ноги Воробышка, мне одиноко и нужно почувствовать другие пальцы. Мы второй и третий пальцы, мы любим начинать волну и играть, когда Воробышек зарывает нос в книги... Мысленно он вкладывает в её голову ощущения, словно она ощупывает части ног изнутри, утешает и слышит каждую. У Паланика это было симптомом диссоциативного расстройства, он же собирает воедино закрытые от её сознания части, чтобы она снова присвоила их, захотела в самом деле ими обладать. Потому что, конечно, дело было не в нервной системе, или, по крайней мере, не только в ней — Натали ненароком отстёгивает себе ноги во время кошмаров, потому что, по логике её психики, так меньше шансов оказаться использованной. — Я стопа левой ноги Воробышка и хочу снова подпрыгивать. Я колено правой ноги, такое же утончённое и мягкое, как левое, но всё-таки прекраснее... Когда он аккуратно покидает её разум, девушка издаёт длинный облегчённый вздох и прикрывает покрасневшие веки, пряча слёзы облегчения. — Легче? — повременив, тихо спрашивает он. — Покалывать начало. Спасибо. Воланд думает, что лучше оставить её одну, но она цепко ухватывает за ладонь. Невиданная щедрость на касания, ей действительно лучше. — Я наконец-то придумала тебе кличку! Неуёмный ребёнок. — Ну? — Не слышу благоговения в голосе! — высокомерие, маскирующее нерешительность. — Я без двух минут твоя крёстная. — Так? — Чёрный Принц! Он притворно ахает: — Я, что, для тебя какой-то арбуз? — Баклан ты, а не арбуз! Здесь сложная цепь ассоциаций. Стараешься, выдумываешь, а он тебе... Черная Неблагодарность! Воланд покорно склоняет голову и с иронией наблюдает за ней исподлобья, зная, что она не выдержит и сама всё выложит. — Смотри: арбуз зелёный снаружи, а красный внутри. Не догоняешь? Ну это же рождественские расцветки! Кристиан! Рождество! — она так взбудоражена объяснением, что не замечает, как дрогнула в лёгком спазме левая нога. — Вот тебе и талифа-куми, — отстранённо бормочет он. — Тебе не понравилось? — ей, не знающей, как он не терпит своё имя и аллюзии к нему, плохо удаётся скрыть расстроенные интонации. — Я был бы польщён другим простым объяснением, — скалится Воланд, небрежно откидывая светлую прядь со лба. — Что я чёрный внутри так же, как белый снаружи. Натали рывком приподнимается на локтях и таращится на него, как будто впервые видит. — Бредятина! Бздёхом отпетая! Ты внутри никакой не чёрный, не мрачный, не всратый и не... Да Маленький принц ты там, вот кто! И даже не думай, что... Ты чего? Заметив, как он застыл, она теряет весь пыл и напряжённо замолкает. Выкорчеванное дерево, серый шифер, лязганье всё громче. Ускоренная реакция, он почти ничего не успеет сегодня. — Не бери в голову, Воробышек. Просто устал. Уже у двери она окликает его. — Ты же увидишь сегодня Двуликого? Кривой кивок, шею сводит, оборачиваться туго-неповоротливо. — А что? — Передай ему, что я придумала ещё один синоним для "хитровыебанного". Каверзный! — Ты уверена, что для этого слова ему не потребуются ещё один синоним? — в спину прилетает сдавленный смешок. — А сама почему не передашь? — О, ты меня не знаешь, что ли? Когда удаётся повернуть голову, он застаёт девушку с застывшей на полпути к книгам рукой. — Я точно сорвусь и буду дразнить его детсадовской сопливой любовью. Он сорвётся тоже и покроет меня трёхступенчатым. Воланд скептично выгибает бровь, лоб почти трескается от этого движения. — А минусы будут? — Так ему нельзя. Он посадил себя на неделю молчанки. Дурилка картонная думает, что после это сразу соловьём запоёт, аки мхатовский актёр.

***

Вообще-то он не был уверен, что успеет сегодня спуститься на второй уровень. Надеялся поберечь силы. Но раз уж есть поручение, даже такое пустяковое, стоило дойти до Двуликого, тем более, что они давно не виделись, а он успел привязаться к пацану. На базе, насколько ему было известно, существовало три уровня. Первый — нижний, для самых опасных и ещё слишком нестабильных, либо с неподдающимися расшифровке способностями. Фактически, одиночные камеры. По большей части, первый оставался прерогативой Аза и гончих. Второй, посвободнее, — для тех, кому с переменным успехом силы поддавались, но им всё же требовалось время для адаптации, чтобы не навредить другим. Спустившись на этаж, Воланд чертыхается. Отсек с Двуликим располагался прямо по курсу, но строение уровней имело круговую структуру, а он постоянно забывал, с какой стороны лучше срезать. Сейчас, когда на горизонте маячила головомойка от деда, силы требовалось экономить на всём. Шторм назревал, голова пухла, как на дрожжах, а цвета стремительно приближались к тёмной палитре. Доковыляв до нужного блока, он быстро снимает часы — баланс между скоростью и скупостью движений, — укладывает их вместе с телефоном в шкафчик и набирает шифр на двери. За нагромождением мебели в скупом свете Двуликий — он же Гера — угадывается не сразу. Между створками пустого комода трепыхается сумрак, провод змеится оттуда по полу. Судя по тому, что он не отреагировал на посетителя, в наушниках убаюкивающий тяжелый рок: обычно мальчик чувствует все изменения в пространстве. Ещё в прошлом месяце его могли спугнуть вибрация и дуновение воздуха. Воланд прислушивается к ритму сквозь шум в ушах и начинает костяшками отбивать контрапункт по стене. Немного погодя из-за платяной дверцы высовывается веснушчатое лицо и, завидев его, Гера присвистывает, открывает было рот и тут же бьёт себя по губам. И правда, перешёл в режим тихушника. — Воробышек передавала привет и синоним к одному слову, но я помню, что ты просил не соблазнять тебя звучанием великого могучего, так что тащи блокнот. Покусав губы, мальчишка выдавливает ухмылку, скидывает наушники и вытаскивает из завалов барахла замусоленный блокнот. Перелистав заполненные корявым почерком страницы со столбцами перевода русского на русский, Воланд записывает туда слово от Натали и парочку своих. Первое время Гера общался исключительно нецензурной бранью, от которой не только уши в трубочку сворачивались, но и восхищение неиссякаемым запасом звучных загибов не пропадало. Под давлением пуританина Аза и, не в последнюю очередь, Воробышка, с которой они сошлись на короткой ноге, Двуликий твёрдо решил переучиться. Тем более что мат возвращал его в полоумные дни, состоящие их страха и насилия, о которых он бы предпочёл забыть поскорее. Как все они. "как у ниё дела", — процарапывает Гера на другом блокноте, уже не таком потрёпанном, только начатом. "Цветёт и пахнет, — Воланд невольно продлевает тишину, заодно равняя их возможности. — Кажется, собирается тебя экзаменовать после недели отшельничества" "ага, кагже та ищо распиздяйка линивая задница выдала мне книшки гаварит пачитаеш патом пагаварим" Раздосадованно цокнув от цветистого поля ошибок, помянув Аза — в который раз! — парой ласковых, про себя, естественно (тот всё откладывал поиск и подготовку школьных учителей), Воланд укладывается на топчан, подложив мятую подушку под голову и стараясь не сильно вдыхать спёртый воздух комнаты с нотками прожженной ткани, сивушного масла, пота и прогорклого жира. Никакая вентиляция не справлялась с этим запахом, который въелся в само пространство. Пространство, творимое Двуликим. "Не волнуйся, она от тебя не отстанет. Скажи спасибо, что ещё не заставляет тебя перебирать кубики с буквами, как Кая. Ты же прочёл уже сказку о Снежной королеве?" Пока Гера разбирает его убористый почерк, беззвучно шевеля губами, и пишет ответ, Воланд гипнотизирует помутневшие от старости часы с кукушкой, висящие на противоположной стене. Его персональная удача и гордость. Двуликий обладал способностью менять пространство, где-то в пределах двух десятков метров. Весьма заманчивая сила, когда нужно обезоружить противника, вызволить из тюрьмы подельников или устроить грабёж — на большее у бандитов фантазии не хватало. Головорезы управлялись с мальчишкой, подвешивая его за ноги (видимо, так было надёжнее и веселее) на бампер, потому что для изменения места ему требовалось соприкасаться стопами с землёй. Один шут знает, как пришлось бы без истерик доставлять на базу диковатого пацана из глубинки, если бы не Вера с Варей, спокойно и без лишних фокусов удерживающие его на лету. Пока его мурыжили на заброшенном заводе, Аз с ног сбился и долго ломал голову, как утихомирить бедолагу и договориться — не усыплять же вечно. Гера не мог ни объяснить, ни взять под контроль свои спорадические пространственные преобразования. У вторжения в разум есть свои недостатки, оно ограничено пределами опыта и мышления, и конкретно в этой бритой черепушке не содержалось никаких ответов. Воланд провёл с мальчиком несколько дней и обнаружил закономерность в выборе локаций, которые окружали их. И сопоставил их с такой странностью: позиции кружили и наслаивались одна на другую, если рядом с Герой находилось несколько человек. Это очень походило на сбой пространственно-временного континуума и фильмы о параллельных вселенных. Когда Воланд добрался до его родного села, обнаружил совпадающие локации и нашёл полуразрушенный дом, интуиция подсказала прихватить с собой уцелевшие часы с давно остановившимися стрелками. Догадка подтвердилась, когда он, выгнав народ из заброшки и предварительно сняв свои часы, донёс до Геры привезённое старьё с отвалившимся маятником. Пространство мгновенно схлопнулось до точной копии отсыревшей избы, устойчивой и без эксцессов. Теперь все они избавлялись от часов и любых приборов, показывающих время. Потому что пацан интуитивно и мгновенно реагировал на отсчитываемый ход времени, будучи способным разворотить всё вокруг, если временной промежуток совпадёт с тем местом, где он бывал в детстве в то же самое время суток — не дай бог, лес или котлован. "а она ни пахожа на герду! она разбойница такаяже с припиздинкой а кагды ты патирял систру?" Воланд уже и не помнил, как сболтнул Двуликому про Марию. У него был очень располагающий к откровенности характер: вроде исковерканный пацанёнок, а преданный и чуткий, как пёс. Тельце дряхлое, как у старика, с проплёшинами отросший ёжик. Воланд кидает на него взгляд с низкого дивана — тот возвышается, сидя на углу ящика, флегматичный, с внимательным взрослым взглядом и рассечённой губой. Шрам поделил лицо пополам, но вид от этого не столько жуткий, сколько трогательный. За спиной Геры начала материализовываться тень, и он поспешно отводит глаза на бумагу. "15" Скрежет кофемолки, пурпурно-серый. Запах, как игла под ногти. Худо. Двуликий поднимает широкую грудь в рваном вздохе и перехватывает ручку: "зато щас две по цыне адной" Сдерживать нервный смех физически больно. Он горько усмехается нелепой попытке утешить. "Не уверен, что это так работает" Гера сплющивает кустистые брови на неровной переносице и виновато поджимает губы. Делает вторую попытку, не менее остроумную: "твая рожа стопроц нидаст заскучать и бабылем тарчать приставляеш скока мне надо буит жопу рвать шоб ктота миня палюбил проста так" На этот раз сдержаться не удаётся, и Воланд испускает каркающий смех, схватившись за голову. Антрацитово-серый, сверло в мозги. Языкастый Двуликий, даже беззвучный, может довести до слёз. Эти дети доведут его сегодня. Всегда доводили. Сокращая время, он приглушённо-проникновенно говорит, старательно отводя взгляд от угла, где образовалась чёткая галлюцинация: — Послушай сюда, дружок. Моя рожа — это просто рожа. Ты удивишься, как часто людям на это плевать. А вот твой шрам абсолютно точно будет выделять тебя среди других. Не только в плохом смысле. Потому что тот, кому ты будешь нужен как обычный человек, как Гера, будет смотреть сквозь него. Или даже полюбит твой шрам больше всего. Я понимаю, ты сейчас думаешь, что мне легко говорить. Просто поверь. На Луне сколько кратеров — видел? А все почему-то ею любуются и стихи про неё пишут уже две тысячи лет. Гера сверлит его понимающим взглядом. Кажется, не впустую речь толкал. "бальшёе видица на растаяньи?" — От деда услышал? Тот мотает головой. — Неужели Аз с тобой поэтом заделался? "близняшьки" — Начал учить язык жестов? Парнишка указывает подбородком на блокнот. "сафсем чутьчуть" — Вот и умница. Ты прости, мне надо бежать. Пока одуряющая агония не замурует его на несколько дней в невменяемом состоянии. Пока навязчивые образы не подобрались слишком близко. Напоследок он просит передать ему книгу сказок и отлистывает до "Красавицы и Чудовища". На выходе оборачивается и машет Гере, игнорируя фигуру Мастера под вставшими навсегда часами.