Послушные тела

      — Вряд ли ты сейчас меня слышишь, хён… Но я хочу рассказать тебе о том, где я и как у меня дела… Хотя, возможно, когда я умер, тебе стало свободнее дышать. Тебе не приходится бороться с искушением, когда я рядом во дворце, не приходится мучить себя тем, что мы никогда не сможем жить вместе как муж и жена. Теперь же у нас нет и шанса пересечься, а моя вера в то, что меня заберут из этого монастыря, испарилась ровно в тот момент, как я был пострижен в монахи. Теперь меня зовут Сим. Я надеюсь, это моё последнее, третье имя в этой жизни, что больше мне не придётся примерять на себя личину ещё какого-то человека. Дворянин, принц, монах — я был в разных статусах. Кто из них настоящий я? Должен ли я заботиться о поиске настоящего «я», если я должен отказаться от любого «я» в угоду Будде и его учению?       Закончив шептать свои мысли в пустоту, Чимин утёр слезу, скатившуюся по его щеке. Он постарался усесться поудобнее на камне, хоть ноги и едва его слушались. И спустя две недели после прибытия в храм он оставался слаб. Он почти не креп, отчего вера в то, что когда-нибудь сможет встать на ноги и пройти больше одного шага, слабла с каждым днём.       Но Чимин не думал о смерти. Больше не думал. Хён научил его жить, ценить себя, как бы горестно не было, верить в хорошее. Довольствоваться малым, каким бы неудовлетворительным это «малое» ни было. И сейчас, находясь в монастыре, за тысячи ли от любимого хёна, Пак любовался чудесным видом на долину с речушкой, монастырь оставался же за спиной. Открывающийся перед ним обрыв тем не менее манил своей фатальной величественностью.       — Представь себе остров, неизвестный, затерянный в море, среди которого стоит две вершины, — продолжил он свой рассказ, подняв голову к небу. — Они скалистые, но при этом зелёные — окутаны соснами, клёнами и магнолиями, возвышающимися с востока, как стражи над глубокой долиной. И высоко над землёй, над морем, на второй почти точно такой же вершине разместился скромный монастырь, где живут всего трое. Они совершают молитвы, плетут корзины и выращивают овощи в огороде. Корзины продают, набирают пожертвования в деревне на противоположном берегу этого острова. Люди там в основном все заняты рыбной ловлей. Нам нельзя есть ни мясо, ни рыбу, поэтому мы не пользуемся дарами местной природы. Ведь согласно нашей философии, если ты убьёшь — то в следующей жизни переродишься низшим из существ. Твоя жизнь быстро и трагически оборвётся, и тебя будут преследовать духи убитых тобой, — повторил он выученный завет. — В монастыре всего три здания и ступа… Его черепичные крыши, с изогнутыми вверх концами, наверное, снизу едва виднеются сквозь утренний туман и лесной покров. Речушка в этой долине так прекрасно серебрится в лучах полуденного солнца, что хочется сбежать вниз, окунуться, охладиться… Но я не могу — ноги не ходят, и неизвестно, пойдут ли. Для этого мне нужен врач, а на острове таковых просто нет. Джисон устанет нести меня до деревни, поэтому я ни разу там не был. Ах, да… Джисону девятнадцать, он с ранних лет был отдан в этот монастырь и воспитан стариком Кихва. Джисон ко мне добр, у него в душе вообще какой-то неиссякаемый запас доброты. А вот Кихва — главный монах — со мной, как бы это сказать, осторожен. Мы почти не разговариваем. Часто мне кажется, что я для него — бремя. Чувствую себя лишним даже тут…       Пак взял камешек, оставленный рядом, и осторожно уложил его поверх горки из таких же плоских камней, а после сложил руки в молитвенном жесте. Рукава серого монашеского ханбока соскользнули вниз по запястьям к локтям.       — Я очень-очень надеюсь, хён, что ты хорошо живёшь. Что твоё сердце чисто от ненависти или жажды мести, что ты не тоскуешь по нашей любви. Что ты сможешь зажить как подобает, что не забудешь обо мне, но и не будешь сильно тосковать. Ты же знаешь, у меня кроме тебя никого нет, так что, надеюсь, ты простишь, если мой клич во Вселенную будет обращён к тебе… Я всего лишь изливаю душу. И ты меня сейчас даже не слышишь, так что… Не страшно.       Чимин тихо шмыгнул и утёр выступившие сопли тыльной стороной ладони — всё равно платка у него с собой не было. Затем за спиной раздался звук чужих шагов. Он обернулся и увидел Джисона.       — Пойдём в сонбан? Скоро будем обедать… — улыбаясь дружелюбно, сказал молодой монах.       — Да, пойдём… И спасибо, что собрал для меня камни, — сказал Чимин, когда Джисон подошёл ближе и осмотрел построенную им молитвенную пирамидку.       — Не за что, — небольшие глаза его сощурились от улыбки.       Чимин потянулся к нему, как дети тянутся к матерям, и Джисон подхватил его на руки. Молодой монах с другим послушником на руках двинулись обратно к монастырю по едва-едва протоптанной тропке, через залесок.       Монастырь, новая обитель Хэ, был известен под именем Хваымса — «Монастырь Цветущих Звуков». Он назван так, потому что звуки реки и ветра в долине двух гор играли и расцветали, словно прекрасные цветы.       Солнце уже вовсю палило, Чимин только-только понял, что даже мог получить солнечный удар. К полудню стало жарко несмотря на то, что лето только-только начиналось. В последние годы то летом было пекло, то зимой был ужасный дубак. Боги не щадили людей.       Когда они вернулись в комнату, Джисон опустил его на пол. Чимин заполз на подушку и сел, скрестив ноги, у окна.       Кихва был занят тем, что что-то писал на расстеленном на полу листе. Чимин и не старался заглянуть туда, но полагал, что это было учение, о котором ему рассказал Джисон. Старый монах готовился передать свои знания, а так же мысли о просветлении и тому подобном. Странно, что делал он это не в библиотеке, хотя, возможно, не хотел далеко идти и решил записать мысли по горячим следам, пока они не покинули его старый ум.       Чимин отвернулся к окну, так как Кихва всё равно никоим образом не отреагировал на его возвращение. Он глубоко вздохнул и, поскольку жарко было даже в укрытии сонбана, оглянулся в поисках веера.       В этот момент с кухни возвратился Джисон. Пиалу, наполненную рисом, он должен был отнести к жертвенному алтарю в храм.       — Подай мне его, — найдя взглядом веер в другом конце комнаты, указал на него пальцем Чимин.       — Не подавай, — не отвлекаясь от своего письма, вдруг категорично сказал Кихва Джисону.       Чимин в замешательстве посмотрел на старого монаха, а затем на Джисона — последний выглядел столь же удивлённым внезапным запретом, замерев с пиалой в руках посреди сонбана.       Между Джисоном и Чимином повисла неловкая пауза, тогда как Кихва продолжил заниматься своим делом в расслабленной сосредоточенности. Джисон пожал плечами, и, неловко помявшись на месте, просто вышел на улицу.       Чимин возмущённо запыхтел, косясь то на Кихва, то на круглый веер в углу комнаты.       — Если тебе нужен веер, возьми его сам, — заговорил спокойным голосом Кихва, бросив в сторону Чимина короткий взгляд. — Джисон занят своим делом.       — Но я не могу ходить! — в отчаянии возразил ему Пак. И действительно: ноги были так слабы, что он едва ли мог передвигаться несмотря на то, что ежедневно глотал горькое лекарство.       — Ты можешь ползти. Ты можешь пробовать ходить. Пока ты не приложишь усилия и будешь пользоваться чужой добротой, ты не сдвинешься с места.       Чимин с обидой молча отвернулся от старика, а после решил, что раз тому так хотелось посмотреть на его унижения, он это сделает. Но сделает и назло — докажет, что может! Пак лёг на деревянные доски пола, опершись о них локтями, и принялся ползти через комнату, чтобы взять тот чёртов веер. Каждое движение давалось сквозь сцепленные зубы. В тот момент он проклинал этот монастырь, Кихва, дядю Тхэджона, который сослал его в это глухое место, и всех военных, что сопровождали его до острова. За что ему это всё? Почему Хэ был вынужден так унижаться? Что он сделал не так, попросив другого человека о помощи?       Чимин неожиданно быстро добрался до веера. Взял его в руки, и сев, стал им обмахиваться, остужая разгорячённое тело из-за усилий, которые он приложил по пути. Недобро скосился в сторону Кихва, пытавшегося преподать ему урок, чем незаметно для самого Хэ раззадорил его своим вызовом.

***

      Кихва всё чаще задевал гордость Чимина. Старик, будучи сам не здоров, порой пренебрегал состоянием Сима и поручал ему реальную работу почти наравне с Джисоном, а когда Чимин закономерно огрызался, что это несправедливо, либо вовсе не слушал, либо поручал бестолковый безрезультатный труд. Это казалось бывшему кронпринцу жестоким и равнодушным, совершенно противоречащим принципам, которым они поклонялись в своём монашеском кругу.       Порой, как и на сей раз, ему поручали просто смехотворные вещи: стряхивать пепел с прогоревших благовоний во время молебна. Пепел мог бы опасть и без его помощи. Чимин думал, что эта задача была лишь издевательством со стороны Кихва, хотя тот объяснял, что она очень ответственная, требующая полного внимания и сосредоточенности.       Монастырский храм был окутан запахом ладана. У Джисона были свои задачи: он следил за свечами, подкладывал ладан, а до этого аккуратно распределял подношения на алтаре. Кихва же готовился читать мантру. Его извечный шар из тыквы с шариками внутри, шумящий как погремушка, лежал рядом с ним.       — Ты отвлёкся, и пепел сам упал в чашу, — медленно открыв глаза, сказал Кихва.       Чимин вынырнул из своих мыслей и посмотрел сперва на опавший пепел, а затем на старика, чувствуя, как его охватывает раздражение от сказанного монахом. Хэ знал, что его задание — намеренное испытание его терпения. Джисон, замерший с лучиной над алтарём напротив Чимина, обратил на них с Кихва свой удивлённый взгляд.       В какой-то момент, не сдержав раздражения, Сим обратился к старому монаху:       — Почему я должен заниматься такими незначительными вещами? Почему Джисон не может заниматься тем же самым, если это так необходимо? Это служба, а не показательная порка.       Кихва, не изменяя своему спокойному выражению лица, тихо ответил:       — Пока ты думаешь, что есть «незначительные» вещи, ты остаёшься привязанным к своему титулу. Даже во время службы ты не можешь оставить своё высокомерие у порога храма. Как ты можешь достичь внутреннего мира, если всё еще думаешь, что стоишь выше других?       — Высокомерие? — не веря своим ушам, переспросил Чимин. Ничего подобного, по его мнению, он не проявлял! — Мне нужно отказаться вообще от всего? От всего, что было частью меня? — продолжил Чимин, с трудом подавляя обиду. — Разве это просветление — забыть, кто ты? Даже Будда зовётся принцем! Даже будучи отшельником, он оставался собой.       — Просветление — это не забыть, а освободиться, — спокойно ответил Кихва. — Когда ты обременён гордостью, ты не можешь увидеть своей истинной природы. И в этом тебе поможет простота. Даже стряхивание пепла с благовоний — это часть очищения, если ты позволишь себе увидеть значимость в этом действии.       Чимин возмущённо отвернулся, ощущая гнев, смешанный с бессилием. Ну о какой значимости вообще могла идти речь? Слова Кихва задели его глубже, чем он мог себе представить. Хэ понимал, что спорить не имеет смысла, но чувство униженности заставляло его бунтовать. Возможно, в какой-то момент он даже бы отбросил палочку ладана и демонстративно вышел из храма, чтобы показать своё несогласие, но он всё ещё был слаб для этого.       Чимин отсидел остаток службы за спиной у Кихва, бросив своё занятие с благовониями. После окончании мантр он попросил Джисона отнести его в сонбан.       Уже ночью, лёжа на узком футоне в попытке уснуть, он услышал за своей спиной голос Кихва, обращенный к нему:       — Ты всё ещё думаешь, что ты принц. Но теперь ты всего лишь человек, как и мы все. Пока ты не поймёшь это, ты будешь оставаться в плену иллюзий и гордыни. Сила — не в титуле, а в том, что ты можешь обрести, если будешь готов приложить усилия.       — Легко вам говорить! — вспыхнул Чимин, перевернувшись к Кихва лицом и сбросив с себя одеяло — ночью в горах было холодно даже в этот жаркий месяц. — У вас не было того, что было у меня! И вы не понимаете, как это — потерять всё… Потерять близких.       Кихва спокойно выслушал его гнев, а затем тихо ответил:       — Всё это лишь тени прошлого. Оставь их, и ты освободишься. Ты больше не принц. Ты Сим, что не во власти прошлых ожиданий. Ты здесь, чтобы освободиться, но это начинается не с других, а с тебя самого. Близкие были и у меня. И сейчас вы с Джисоном — мои близкие. Всё, что мне остаётся, — это хранить память о тех близких, лелеять в своей душе тёплые воспоминания.       Чимин, поражённый словами учителя, на мгновение замолчал. Гнев и обида наполняли душу, но он начинал понимать, что спор с Кихва лишь выставляет его в невыгодном свете. В действительности, собственная гордыня брала над ним верх, и мешала жить как монах. Он цеплялся за прошлое, в котором были все блага и счастье быть рядом с любимым человеком.       — Но… Как я могу… — протянул Чимин потерянно.       — Постарайся заснуть, а завтра мы поговорим с тобой о том, что у тебя на душе, — хрипло закончил старик, и, больше не говоря ни слова, вышел из комнаты.       Наконец-то настала тишина. Время для размышлений и смирений. Луна светила через небольшое окно, а Чимин по-прежнему чувствовал себя таким же одиноким, как и она.

***

      — Ещё шажок… — Джисон терпеливо держал его под руку, — Мы почти у цели! — подбадривал он Сима.       — Я не могу, — с досадой сказав это, Пак ослаб в чужих руках. — Ноги не держат меня на земле.       — Ты почти вышел из сонбана на своих двоих, — сказал ему неожиданно появившийся на деревянной террасе монах. — Джисон, отнеси Сима к камню.       Чимин вспомнил об их разговоре накануне перед сном и понял: Кихва хотел побеседовать с ним глаз на глаз до дневной молитвы. Хэ спокойно позволил Джисону взять себя на руки, и монахи направились к тому самому обрыву, который так полюбился Паку. К обрыву, у которого он мог быть честен перед собой, а теперь и, видимо, перед Кихва.       Чимин, усаженный Джисоном на камень, взглянул на Кихва. Тот сидел рядом и смотрел на умиротворяющий пейзаж, оперев локти о колени, выделяющиеся из-за худобы даже через ткань серых штанов. Они вдвоём разместились на валуне, и сидели так уже очень долго. Воздух, только начавший прогреваться с утра, был ещё прохладный, и лёгкий ветерок вызывал мурашки. — Я действительно думал в тот момент, что борясь за то, что считал самым главным, я действительно был уверен — хорошие дела потеряли всякую ценность, — спокойным голосом проговорил Пак, устремляя взгляд в небо. Старый монах утвердительно промычал. Он не торопился начинать разговор, его вообще здесь как будто бы не было. Чимин взял в руки какую-то травинку и принялся её заламывать. Сказать — не сказать? На душе было так много тяжёлых вещей… — Я жил по странным заветам. Думал, что для достижения благих целей можно идти на самые порочные деяния, но оказалось, что цели мои не имели никакого смысла. — Душа любого человека способна на добро, — сказал Кихва. — Я оправдывал каждый свой поступок. Полагал, что обстоятельства вынуждают меня делать это. И что деяния мои неминуемо приведут к светлому концу. Я нарушал все догмы и свято верил, что это приведёт меня и дорогих мне людей к какому-то счастью. — Главное, что ты научился различать Будду и Мару. — Да… Наверное. Подсознательно я и тогда всё понимал. Взращивал ненависть в себе с малых лет… — Чимин решил пуститься в откровения, раз уже начал. Комментарии Кихва не были для него чем-то меняющим сознание, но одной готовности старика выслушать уже хватало.       Добрый мститель в маске — вот тот образ, который Хэ держал в голове все полтора года. Нет, раньше. Это началось с того момента, как он убил впервые.       Когда в маленькую, детскую головушку прокралась такая жестокая мысль — убить во благо? Как его юный ум пришёл к заключению, что месть — это выход? Нет, Чимин был далеко не святой. Он с детства хранил в себе обиду и надежду отплатить по заслугам всем обидчикам, и так уж сложилось, что его жертвы насолили и другим людям, и вокруг собрались союзники — партия королевы Мин, прежде всего. Даже если эти союзники по итогу оказывались злейшими врагами. И те, и другие, использовали его, чтобы осуществить свою месть. Побрататься не удалось даже с Намджуном, потому что Чимин оказался слишком эгоистичным. В какой-то момент он был готов убить короля голыми руками, но, как оказалось, врагов у него было куда больше.       Каждый шаг требовал отдавать частичку души, отрывать от невинной плоти жирный кусок мяса и скармливать его внутренним монстрам. Плоти, которую он бы мог не растрачивать на ненависть, а направить на благо своей души. И души Юнги, к которому Чимин тоже был нетерпим.       И королева Мин, и Тхэджон, и даже собственный отец, скончавшийся, когда Чимину едва стукнуло два года, были ему противны. Он имел право на это чувство. Цепочка фатальных действий других людей привела к тому, что его жизнь оказалась такой, какая она есть.       Теперь настала очередь их, нового поколения, совершать смертельные ошибки. Сокджин всегда так говорил, а Чимин не верил, что они будут наступать на те же грабли, не усвоят урок, пронесут все ошибки отцов с собой и, не дай Господи, передадут потомству. В итоге что? Всё то же самое… Нет ничего нового под солнцем!       Месть не привела его к счастливому концу. Она привела к смятению, полному истощению, к состоянию на грани смерти. Он не знал, что делать, куда идти. Не мог видеть, воссоздавать в сознании образ всех этих лиц и испытывал вину перед Юнги. Ведь Чимин делал это всё ради хёна, ради их будущего, как он думал, но будущее почему-то не наступало.       — В итоге я потерял своего самого любимого человека… Я не знаю теперь, ради чего мне жить. Он был моим ориентиром даже в течение тех пятнадцати лет, что его не было рядом.       — Он жив — твой любимый человек? — спросил Кихва, впервые повернув к нему голову. Чимин кивнул, и монах ответил: — Это же радость, что он цел и невредим. Храни и оберегай добрые воспоминания о нём. Может быть, когда-нибудь вы встретитесь вновь.       — Встретимся? Но как… — изумлённо взглянув на Кихва, спросил Чимин.       Он и мечтать не мог, чтобы увидеть хёна вновь, и если одной его части слова Кихва казались полным бредом, то вторая его часть отчаянно цеплялась за них.       — Я не думаю, что монашеская жизнь для тебя, но ты безусловно можешь усмирить свои страсти. И сейчас она — эта жизнь — нужна тебе, чтобы окрепнуть телом и духом.       Чимин закусил губу и посмотрел потерянным взглядом вперёд себя, почувствовав, как глаза щиплет от наклёвывающихся слёз. Посмотрел туда, где утренний туман обволакивал прекрасную долину меж вершин.       — Наверное, вы правы, учитель… Я постараюсь быть достойным учеником, — сказал Сим искренне, надеясь на то, что отныне их отношения с Кихва наладятся. Укреплённый верой в то, что они с Юнги когда-нибудь обязательно встретятся вновь. Надо лишь позволить течению жизни принести их к одному берегу.

***

      Чимин сидел на полу в тени сонбана, слабо сжимая пальцами тонкие прутики бамбука. Кихва положил перед ним заготовки для плетения корзины и молча сел неподалёку, принявшись наблюдать за ним. Чимин посмотрел на материалы с недовольством. Он видел, как плетут корзины Джисон с Кихва, но сам даже не представлял, как можно удерживать эти жёсткие и непослушные прутья.       Кихва взглянул на него спокойно, как всегда, несмотря на то, что на лице Чимина наверняка отражались все его мысли и всё его недовольство.       — Плетение корзины, как и любое занятие, требует терпения. Ты должен позволить прутьям двигаться так, как им нужно, а не пытаться сломать их. Ты увидишь, что настоящий контроль приходит из умения подчиняться течению, — произнёс Кихва.       Чимин с сомнением взглянул на прутья в руках. Он попытался сплести их, но прутья были жёсткими, и один из них резко выскользнул из его хватки, оставляя след на пальцах. Возмущённый и растерянный, он снова посмотрел на учителя, но тот только сильнее сощурился, не произнеся ни слова. Тогда Чимин, упрямо вздохнув, решил, что закончит работу, хотя бы ради того, чтобы доказать и себе, и Кихва, что он не неумёха.       Он начал снова, медленно, с усилием переплетая прутья, повторять за тем, как это до него делали Джисон с Кихва. Его движения постепенно приобрели удобный ритм, и к удивлению, работа начала приносить ему странное чувство покоя. Он испытывал, как внимание постепенно сосредотачивалось на каждом движении, а прутья в руках становились более послушными. В этот момент даже слабость тела казалась менее значимой.       Час спустя Кихва, который оставил его одного, вернулся к Чимину и взглянул на его работу. Корзина была неровной, местами слишком слабой или наоборот перетянутой, но почти завершённой. Чимин смотрел на неё с удовлетворением. Он впервые улыбнулся, ощущая гордость за свои усилия.       — Видишь? — мягко произнёс Кихва, заметив его улыбку. — Иногда слабость — это только состояние ума. Ты смог, потому что позволил себе быть терпеливым и мягким. Так же и в жизни: не нужно ломать, когда можно принять.       Чимин смущённо провёл рукой по бритой голове, продолжая слегка улыбаться. Он понял, что на этот раз его научили не просто плести корзину, а следовать течению жизни и преодолевать себя через простые, казалось бы, действия.       Он поднялся, опершись руками о свои колени, гордый, ведь теперь он мог вставать сам, делать несколько шагов по комнате, и Джисону реже приходилось носить его. Да, Хэ сильно похудел из-за ограниченного рациона и всё ещё был слаб, но день ото дня чувствовал всё больше силы в ногах.       Чимин креп, учился ходить заново при помощи Джисона и наставлений Кихва, занимался приготовлением пищи, плетением корзин. Читал религиозную литературу, участвовал в обрядах и поклонялся Будде с Бодхисаттвами. И был почти что счастлив в моменте. По крайней мере, ему удалось нащупать рядом с собой нечто, похожее на гармонию с внутренним «я».

***

      Юнги находился среди прочих горожан Канге — тех, кто умел читать, или нет — и смотрел на вывешенный на центральной площади у магистрата новостной лист. Он ожидал этих вестей. Знал об этом как гость из будущего. Для народа же это оказалось тем ещё сюрпризом.       «Ли До становится новым королём!» — озвучивал глашатай новости. — «Новый король — Ли До, получает трон! Будет править при здравствующем короле Ли Воне, славном Тхэджоне!».       Оказавшись вновь в эпицентре исторических событий, Мин чувствовал себя так странно. Вроде жил свою жизнь, тревожился постоянно о будущем, о котором знал как о прошлом из учебников, а теперь присутствовал непосредственно при творении этой самой истории. На какой-то миг ему стало горестно, что он покинул дворец и был на другом конце страны, гоняясь за призраком, но потом он осознал — к чёрту двор. Это место ему опротивело. Оно вызывало лишь несколько приятных воспоминаний о трагедиях, что он наблюдал, пока был там. Юнги решил, что несмотря на звание полковника, никогда не вернётся во дворец. А если и вернётся… Нет. Не бывать тому. Он — человек, а не часть истории. Простой человек, каким и хотел быть всегда.       — Ли До — новый король. Коронация состоится через два месяца. Что же творится… Король — всё?! — раздавалось среди гула голосов.       Юнги криво усмехнулся. Знал ли кто-либо из жителей этого маленького городка на Севере страны о том, что рядом с ними среди честной толпы стоит дядя этого самого Ли До? Конечно, нет.       Этой новости было как минимум неделя — телеграф тогда ещё не изобрели, к сожалению. Вести до северной границы доходили быстрее, чем в зимнюю кампанию, но всё ещё мучительно медленно.       Юнги испытывал странное удовлетворение от того, что история шла своим чередом: Ли До или Седжон, как и подобало, становился следующим королём. При всём при этом горечь брала за Чимина, который оказался так легко вычеркнут из исторических записей. Подтвердились опасения Юнги: Ли Хэ не было в истории, потому что его звезда сияла недолго, и, как бы скверно это ни звучало, бесславно.       Можно было подумать, что и о Хосоке Мин в будущем ничего не слышал по причине того, что его сослали в родовое имение деда, которого вообще казнили. Юнги надеялся, что причина крылась в этом, а не в том, что с Хосоком ещё что-нибудь случится в будущем… Всё же какое-то время, они были близки, хоть Юнги в последствии и не нравилось вспоминать о своей очередной слабости, о том, что он поддался влюблённости этого человека в себя, пока Чимин изводил себя мучениями в пустых покоях дворца. Но Мин не желал Хосоку зла. Он любил его любовью приятельской, но не столь сильной, как любил своего боевого товарища Чон Чонгука.       История всё же не всегда является действительным отражением происходивших событий, а придворные историки делали всё, чтобы выставить власть в наиболее приглядном виде. Не отрицал Мин и того, что его собственные знания просто-напросто были ограничены, и на самом деле анналы сохранили в себе сведения и о Хосоке, и может даже о Хэ.       Юнги поправил высокую шляпу с широкими полями на себе, прикрывающую пучок на макушке, и двинулся прочь от газетного стенда. Ведь он наконец-то был совсем близко к Ким Сокджину.       Юнги услышал сбоку от себя, проходя мимо, как одна благородная девушка звала другую с сильным северным акцентом:       — Чунхян! Ты слышала? Ким Сокджин будет выступать сегодня в доме кисен. Ах, как бы я хотела на это посмотреть! — она сложила ладони, прижав их к груди. В голосе слышалось явное благоговение. Оно и неудивительно: и стар, и млад, и беден и богат — все любили артиста и мечтали хоть раз, хоть краешком глаза взглянуть на него.       — Привет, Хэвон-а! — радостно заверещала другая дворянка, подпрыгивая так резко, что с её головы чуть не соскользнула мантия. — Да уж! Хоть бери и одевайся как мужчина, чтоб внутрь пустили! Как бы я хотела получить от него стихотворение! — она вдобавок затопала ногами в черевичках из потрёпанного шёлка.       — А что — идея! — хихикнула первая, и другая девушка подхватила её смех.       «Ещё громче обсуждайте ваши планы, тогда точно всё получится», — с раздражением подумал про себя Юнги, уходя прочь с главной улицы городка. Ему было известно про выступление Сокджина, и главная трудность в тот момент состояла в том, чтобы выждать, не наводить шороха средь бела дня, обставить всё изящнее, чем прямое нападение. Уличить момент, когда Сокджин будет один, без своих боевых девиц и мальчиков-шлюх.       В городке на границе было много чжурчжэней и китайцев, а ещё здесь царила разруха. Войны, холодная зима, политика Хэ по уничтожению деревень, что кормили город. Измученные жарой бродяги, торгующиеся с лавочниками не на жизнь, а на смерть, опустившиеся дворяне, калеки с последней войны с чжурчженями… Город жил за счёт торговли с ними же, иностранцами. Но это зрелище почти не трогало Юнги. Много где он побывал во время своей гонки за артистом, всякое повидал.       Команду людей, что он набрал себе в помощь, Мин оставил в тех деревнях, что уже посетил, и разослал в другие — на случай, если Ким Сокджин решил остаться там, или отправился в другие места дальше по северному тракту.       В идеале Юнги хотел в одиночку расправиться с Ким Сокджином.       Позднее вечером он, пользуясь полковничьим правом на пронос оружия, прошёл через ворота скромного по меркам Ханяна дома кисен. Казалось, внутри было от силы три-четыре комнаты, хотя девушек было куда больше. «Из-за бедности», — подумал Мин, и занял своё место за низким столом подальше от сцены, в тени залы для приёма гостей. По её периметру на потолочных балках из дерева были развешаны красные бумажные фонарики. В зале ни вздохнуть, ни протолкнуться. Мужчины и девушки были взбудоражены. Последние накрашены и обряжены в пёстрые ткани, наверное, лучшие из тех, что у них были. Высокие причёски, парики и шиньоны, заколки, серьги и нефритовые кольца, что кисен выкупали у обнищавших дворянок за бесценок.       — Могу я предложить отважному воину немного вина, чтобы смочить горло? — сбоку от Мина откуда ни возьмись возникла девушка с подведёнными глазами и в алой юбке.       — Нет, — лаконично ответил Юнги, отворачиваясь от неё, чтобы та больше к нему не приставала.       — Вы ищете Ким Сокджина? — она так и продолжала нависать сверху. Смотрела очень внимательным взглядом.       Юнги резко нахмурился и с подозрением посмотрел на неё сбоку.       — Кто ты?       — Я? Я Инха, — радостно улыбнулась она. — Здесь все сегодня пришли посмотреть на него, — девушка надула губы от обиды. — Никому не интересны девушки. Может быть, вам нужна компания на этот славный вечер?       — Проваливай, — раздражению Юнги не было границ. Он было подумал, что она что-то знает, что она сама была послана к нему Ким Сокджином, а это оказалась всего лишь попытка местной девушки завязать разговор и развести его на деньги.       — Грубиян, — фыркнув, она распрямилась и пошла прочь, волоча за собой шлейф красной юбки.       Перед столиками вдруг вышел господин в золотистом ханбоке и высокой шляпе. Сложив перед собой руки в молитвенном жесте, он прочистил горло и заявил перед всеми присутствующими:       — По стечению некоторых обстоятельств… Выступление Ким Сокджина отменяется.       Юнги подорвался со своего места, и под разочарованный гомон посетителей пошёл на выход. Ким увидел? Прознал, что Юнги был тут? Значит, цель была близко. Именно в этот момент Мин Юнги осознал, что подобрался как никогда близко к этому подонку.       Он выскочил на улицу и осмотрелся среди толп народа, собравшихся у входа в дом кисен. Вдруг толпу почти поровну разделил ворвавшийся в гущу событий всадник на гнедой лошади. В нём Юнги узнал одного из своих наёмников.       — Полковник Мин! Наконец-то я вас нашёл! — крикнул он, подводя лошадь ближе. — Он движется к реке.       Юнги сжал кулаки и спросил своего человека:       — Там есть кто-нибудь?       — Ёль и Сан следуют за ним, меня отправили, чтобы я сообщил вам.       — Сейчас я возьму лошадь, и мы поедем, — твёрдо заключил Мин, и, развернувшись, ринулся на постоялый двор, где и оставил своего коня на привязи.

***

      «Не нравится мне это…»       Юнги недоверчиво покосился на своего человека, заведшего его в эту чащу. Они уже покинули город, и как минимум часа два ехали по тракту, по лесам, по просёлкам севернее, заходя всё дальше к границе.       «Зачем артисту заходить на территорию чжурчжэней», — впервые задался вопросом Мин, а после его осенило. Он вспомнил и слова вождя Джэбэ, и свой разговор с Кимом об ишиха-ган: «Приходящих и уходящих в определённые лунные дни людях», которые жили за Чёрной рекой. Значило ли это, что он точно хотел сбежать в будущее?! Юнги вдруг разразился истерическим смехом и поддал по бокам лошади, ускоряясь.       Если двинуться дальше на восток, то там будут форпосты, использованные в войне против Соль и чжурчжэньских наёмников. Если двинуться дальше на север, то будет широкая Ялу, причём в этот сезон должны быть паводки. До Чёрной были тысячи ли пути. Но, в любом случае, целью Юнги в тот момент было догнать Ким Сокджина и прикончить его.       На Чосон уже опустилась ночь, когда Юнги со вторым всадником нагнали остальных наёмников.       — Вы его видели? — спросил Юнги, спешиваясь. Они остановились, чтобы дать лошадям напиться воды у ручья. Всё это время Мин гнал как бешеный, и животное устало. Оставив коня на дозаправку, он сам наклонился к воде, чтобы умыть лицо.       — Его видели движущимся на север по этому тракту вместе с двумя сопровождающими. Через леса дальше почти не пройти, только если по горной тропе, — ответил один из мужчин по имени Ёль.       Но до Хэйлуцзяна были километры… Значило ли это, что Ким Сокджин держал такой долгий путь? Или же…       Юнги подумалось, что в горах мог быть очередной храм с магическим порталом, способным перенести его в будущее.       — Двое пойдут по тракту, мы с тобой — в горы, — отерев лицо влажными ладонями, озвучил он своё решение и кивнул на Ёля, воина коренастого, но невысокого.       — Да, полковник, — нестройным гулом трёх голосов ответили мужчины.       Дав лошадям немного отдохнуть, Юнги с Ёлем двинулись в путь — вверх по горе.       — Полковник! — позвал его Ёль, догоняя сзади, — Ваша лошадь переломает ноги, если вы будете так нестись.       — Я сам знаю, как и куда мне нестись, — огрызнулся Мин на подчинённого, не сбавляя ходу.       Раз Сокджин предположительно ушёл в горы, значит тут был портал, что значит — у них крайне мало времени, чтобы успеть до того, как он сможет, если это вообще возможно, перенестись в будущее.       Юнги поддал по бокам лошади, ускоряя её. Всё выше и выше в гору, он сам начинал уставать на скакуне, тянуть его, подталкивать ударами пяток вперёд.       — Прости, мой хороший, прости… Ещё немного, — приговаривал он коню.       Монетка на тонкой верёвочке, свисающая с шеи под слоями тёмного одеяния, ощущалась горячей на коже; она напоминала Юнги о смысле этого всего. О том, кого он потерял из-за кучки отморозков, и одним из главных среди них был Ким Сокджин.       Вдруг раздался свист стрелы, а затем и бессловесное падение его человека с лошади. Конь Юнги встал на дыбы и громко заржал. Вторая стрела была пущена следом за той, что оказалась для Ёля фатальной, но в этот раз она предназначалась самому Мину. Его человек ненароком закрыл Юнги от лучника своим телом.       — Тихо! — рявкнул на лошадь Юнги и затянул поводья на кулаках. Конь ступил всеми четверьмя ногами наземь, и Мин успел оглянуться. А затем поддал вперёд и вбок, чудом уклонившись от очередной стрелы.       Западня. Их поджидали. Значило ли это, что Ким Сокджин был совсем недалеко, или лихие разбойники решили напасть на пса государева? Второе — вряд ли, первое — почти со стопроцентной вероятностью.       Мину удалось оторваться от лучника, ускакав выше в гору через заросли. Чуть ноги коню не обломал, но спасся. Дальше цель была — только вперёд. До тех пор, пока перед ним с конём не предстала совсем молодая девушка в мужицкой одёжке, кисен, которую Юнги точно видел когда-то рядом с Джином. С длинным копьём и в боевой стойке, выглядящая готовой биться на смерть: тонкие бровки были сведены к переносице, зубы сцеплены, пальцы были сжаты вокруг рукояти смертельного орудия.       Он остановил лошадь и махом спешился. Меч со свистом вышел из ножен, как яркий осколок стали, блеснув в лунном свете.       — Что, собираешься умереть за него?! — крикнул Юнги девушке, которая оставалась метрах в пяти от него, окружённая зарослями и тенями бамбукового леса.       Она не ответила, но её глаза, сверкая решимостью, пронзили его взглядом. Словно хищница перед схваткой, она двинулась чуть вбок, начиная вместе с Юнги кружить вокруг валежника да листьев, готовые наброситься одна на другого.       С боевым рёвом маленькая девчушка обрушилась на него с ударом копья. Юнги чудом успел выставить лезвие хвандо перед деревянной рукоятью. Оставив на нём надсечку, он отбил удар девчонки. Соперники отскочили друг от друга, вновь начав тихой осторожной поступью ходить вокруг друг друга.       — Собираешься умереть за него? — вновь спросил Юнги.       — Он дал мне шанс на жизнь, моя жизнь принадлежит ему, — рявкнула она с настойчивостью в стальном голоске, вздёрнув подбородок.       Юнги усмехнулся, едва заметно склонив голову.       — Дура, — фыркнул Юнги, прежде чем наброситься с ударом хвандо на девушку.       — Ай! — закричала она, не успев полностью увернуться от удара. Меч Мина рассёк ткань её чогори и кожу на плече. С диким рыком она направила на него копьё и понеслась вперёд. Завязалась ожесточённая борьба, лязг оружий разрезал тишину ночного бамбукового леса. Всполохи металлического звука били по ушам, редкие искры давали по глазам. Спустя несколько отражённых друг другом ударов соперники расступились.       Девушка, тяжело дыша, произнесла с вызовом:       — Возвращайся откуда пришёл, — её голос был хриплым от усталости, но полным упрямой решимости.       Юнги перехватил рукоять меча в руках. Девушка сделала выпад, лезвием копья попав по бедру Мина скользящим касанием наконечника, но он всё-таки успел обойти удар, и вонзил лезвие хвандо в бок соперницы. Она взвыла, сцепив зубы чуть ли не до слышимого скрежета. Юнги перехватил её копьё, чтобы не получить древком или пяткой копья по башке, дёрнул его на себя и одновременно вонзил меч глубже. Он пронаблюдал, как стремительно мокнет синяя ткань мужских одежд, надетых на ней, как с жутким хрипом она отпускает оружие из рук. Соскальзывает с лезвия, падает наземь на колени, а затем и лицом вниз.       Юнги отдышался. Смахнув кровь с меча, он быстро провёл им по ткани своего кафтана, оставив тёмный след на предплечье. Тишина вокруг напоминала затишье после бури. Лишь его верный конь остался на месте — боевой, смирный, он спокойно жевал траву, не став далеко уноситься в испуге. Это была его боевая лошадка, приученная к запаху крови и лязгу металла.       В последний раз глянув на подрагивающую спину девчонки, Юнги вставил хвандо в ножны и запрыгнул на лошадь. Стряхнул прядь волос, упавшую из-за повязки на лоб и стиснул поводья в руках.       Схватка была неравной, но мысли о пощаде даже не мелькнули в его голове.       Поддав пятками, он двинулся дальше в путь по лесной тропе вверх в горы навстречу рощам столетних бамбуков. Через пару десятков минут пути лес начал редеть, и перед ним замаячила светлая полоска на фоне чёрных вершин. Серебристый лунный свет пробивался сквозь густые заросли, отбрасывая на землю призрачные отблески. Высокие валуны возвышались вдали, словно древние стражи, хранящие своё мрачное таинство. «Вот оно», — подумал Юнги. Его пальцы, державшие поводья, слегка подрагивали в ожидании встречи с Ким Сокджином. Он был почти уверен, что артист будет там. Меч на поясе внушал в Юнги больше уверенности, сдерживая этот мандраж.       Мин разом вспомнил и своё восхождение к храму в Хванхэдо, и сон, в котором Мин Мирэ вела его сквозь ветви клёнов прямо к остову ворот. Сердце забилось в груди как бешеное. Остановившись перед опушкой, он огляделся и прислушался. Камни были всё ещё далеко, за ними и бамбуком не было видно людей.       Вдруг тёмную ткань ночного лесного воздуха разрезал тонкий свист пронёсшейся у уха стрелы; она попала в шею коня, вызывая у того истошное ржание. Юнги спрыгнул с взвившейся лошади и спрятался за её крупом. Со стороны, откуда прилетела стрела, было тихо. Пока.       Вновь раздавшийся свист стрелы поразил лошадь намертво. Юнги едва успел отскочить, прежде чем на него повалится много килограммовая туша. За коня стало крайне обидно. Он с ним через многое прошёл, а теперь даже не мог помочь своей лошадке — свою жизнь надо было спасать. Юнги юркнул за ствол толстого дерева и перебежками принялся перемещаться выше, к опушке на вершине. Теперь было очевидно, что Ким Сокджин всё ещё был там, а стреляла очередная кисен из заведения Кима.       Едва он пересёк опушку, из темноты его догнала вторая стрела, пролетевшая в сантиметрах от головы. Он резко уклонился, проскользнув вправо, но одна из стрел всё-таки задела плечо, оставляя полосу жгучей боли.       — А! — Юнги вскрикнул, злобно скрипнув зубами, и продолжил путь.       Когда он почти добрался до опушки, то увидел вдалеке свет фонаря. Этот огонёк отвлёк его, и он едва успел отбить удар меча выскочившей на него девчонки, уже предположительно третьей или четвёртой на пути у Мина. Та продолжала наносить удар за ударом, её движения были быстрыми, отчаянными.       С небывалым ожесточением принялся он отбивать её удары, пока, наконец, не схватил девчонку сзади за косу и не приставил меч к её шее, захватив сзади.       — Ты! Остановись сейчас же, если не хочешь, чтобы она умерла! — он развернулся в ту сторону, где предположительно скрывалась лучница — казалось, он даже увидел тёмный силуэт, — и теснее зажал шейку девушки между своей грудью и лезвием хвандо.       Тишина была настолько глухой, что Юнги слышал только своё тяжёлое и быстрое, прерывистое дыхание пленницы в его руках. Он ощутил её дрожь и почувствовал слабый запах крови. В итоге он решился бросить её, полоснув немного по ногам мечом, чтобы та его не настигла. Бросился дальше в гору, на безумном азарте от жажды добраться, атакуемый стрелами, чудом оставаясь подбитым, но всё-таки в живых.       Добежав до камней, он бросился внутрь импровизированного круга из стоящих валунов высотой в два-три метра, что словно был возведён во времена задолго до человека. Это место вызывало мурашки, и казалось столь же таинственным, что и тот самый роковой храм в провинции Хванхэ. Камни рисовали огромную спираль. Словно в лабиринте, он шёл через них, пока не увидел спину своего заклятого врага у одного из высоких валунов. Лёгкое дуновение ветра взъерошило волосы Кима, сам он не двигался. Весь мир замер в этот момент.       — Стой! — крикнул Юнги, но было уже поздно.       На его глазах Ким Сокджина и след исчез. Юнги подорвался к камню, что артист использовал для перемещения, и обнаружил под ним груду обглоданных костей. Чьих — во тьме не разглядеть, но, должно было, животного… как и череп в храме, который он тронул два года и около пятисот лет назад. Юнги схватился обеими руками за гадкую гниль, моля про себя:       «За Ким Сокджином… В моё было время. В тысяча девятьсот пятьдесят третий…»       От боли, которая разорвала голову, Юнги хотелось выдирать на себе волосы, но он был рад этому — помнил, что боль сопровождала его перенос в этот век. Сцепив зубы в радостном оскале, он пережидал круговорот в голове и ломоту во всех костях. Перед глазами маячил расплывчатый всё дальше удаляющийся силуэт в пёстрых тряпках.       — Сука, — прорычал Мин, царапая ногтями землю, на которой очнулся в лежачем положении. Он полз по ней, отчаянно цепляясь за редкую траву, пока голову кружило, раскалывало на тысячи мелких кусочков. Не терять сознание, не терять… — Стой! — рявкнул он прояснившемуся перед глазами силуэту.       Ким Сокджин, уже вставший на ноги, убегал от него, и вскоре скрылся в лесу.       Юнги не вполне понимал, в каком веке он находился, но казалось, что ему удалось переместиться. Не это сейчас его волновало. И он, сцепив зубы, упёрся ладонями во влажную землю, чтобы встать. Пошатываясь, кое-как, он помчался вперёд, дальше от выложенных спиралью валунов.       — Стой! — заорал он вновь.       Сбегая по пригорку вниз, чуть не свалился кубарем, пока не очутился вновь в бамбуковом лесу, из которого пришёл, но уже в более поредевшем, чем прежде…       Впереди мелькнул ярко-синий ханбок Сокджина, и Юнги ускорился изо всех сил, раненным плечом сталкиваясь с прутьями рослого бамбука. Вдруг Мин заметил овраг сбоку и принял решение скатиться, чтобы суметь нагнать артиста на повороте. Это он и сделал: превозмогая боль в плече, бросился вниз с риском для целостности головы и всего тела… Зато по приземлении это помогло ему выследить в кустах Кима и накинуться на него с беспорядочными ударами.       Юнги услышал истошный крик артиста, что ранее либо произносил лестные речи, либо пел прекрасные мелодии. Ким отбивался от него что было мочи. Мин повалил его на спину и уселся сверху на бёдра, принявшись избивать, но тот защищался руками и умудрялся царапаться, пользуясь тем, что Юнги всё ещё мутило. Сокджин всё пытался скинуть Мина с себя, барахтаясь, как сельдь на суше.       — Тебе не выжить в этом времени, как ты не понимаешь? — закричал Мин, когда Сокджину удалось скинуть его с себя, на что тот принялся толкаться ногами.       — Отстань от меня! — рявкнул Сокджин под стать своей собачьей породе.       — Ублюдок, — прорычал Юнги, — выдирая свой меч из ножен.       — Думаешь, я сдамся? — спросил его Сокджин, неожиданно для Мина замахиваясь по его голове.       «Булыжник», — сквозь пронзившую висок боль догадался Юнги. Ему оставалось только пытаться не свалиться в обморок да не попасть под новый удар, но второе наступило раньше. А затем и видение чужого перепуганного, но, сука, довольного лица, затянула тёмная пелена, и Мин Юнги пропал в беспамятстве.