Послушные тела

      «Ты не можешь умереть… Не можешь оставить свой труп на этой собачьей земле, в этом проклятом времени. У тебя ещё остались дела в Чосоне».       Юнги пробудился под пение птиц, смешанное с неясным отдалённым гулом. Продрав глаза, он обнаружил себя лежащим на земле в каком-то овраге. Сквозь листву высоких деревьев с небес пробирался белый свет. Мин тихо прохрипел, выпутывая руки из попадавших на него листьев и веточек. Он приподнялся и огляделся вокруг, только потом заметив, что на нём не было верхней одежды, кроме белой нижней рубахи и чёрных штанов да сапог. Меча и монет тоже не было, что самое главное. Хотя нужны ли ему были монеты здесь?       — Сука, — неопределённо выругался он. А прокашлявшись, сплюнул на траву вставшую в горле слизь.       Голову раскалывало на части, а на виске обнаружилась корка. Чуть её покарябав ногтями, он увидел под ними бордовый налёт: засохшую кровь. Что ж, Ким Сокджин сильно его приложил камнем, а потом, стянув с него кафтан, забрав деньги и меч, скинул в этот овраг. Вот уж точно…       — …Глист поганый.       Мин сел на земле и прислушался к гулу, что с каждой секундой, пока он сидел на пушистой траве под сенью деревьев, напрягал всё больше. Страшными механическими жерновами лязгал по отбитым мозгам.       На четвереньках Юнги пополз по траве вверх и выбрался из оврага. Перед глазами полковника предстала невероятная картина: у подножья пригорка, с которого он смотрел вниз, стоял крупный завод с высокими закопчёнными трубами и дамба со станцией на реке, к которой они примыкали. Предприятия и были источниками странного гула. От этого зрелища Юнги растерял всякую способность дышать. Он ощутил нарастающую панику от того, что видел собственными глазами — он находился в двадцатом веке. Чосон остался позади. Пятьсот с лишним лет прошло. Кости всех, кого он знал, уже давно сгнили…       А ведь он рисковал вообще не вернуться и не закончить свою месть только потому, что она же — жажда наказать всех причастных — застлала его разум…       Придворная дама Хун была последней в его списке. Она ждала своего часа, проживала последние дни, вполне осознавая, что рано или поздно Мин Юнги придёт за ней и отомстит за Ли Хэ.       Нет, нет, нет, что же он наделал… Что же он теперь будет делать? Но сжав кулаки, Мин не дал панике обуять его, напомнил себе о цели, которую преследовал: выследить Ким Сокджина.       Артист вновь его переиграл, видимо на то он и был искусен во всём, за что бы ни брался. Юнги, уничтожив его приспешниц, так легко сдался неумелому удару камня о голову, да, пускай он был дезориентирован, если не контужен перемещением, но… Это вызывало в нём неимоверный стыд перед самим собой. Мин хлопнул себя по башке и скривился от боли: удар пришёлся по ране.       И всё же, резкий, механический ритм, отражавшийся от скал, продолжал бить по ушам отвыкшего от подобных звуков Юнги. От видения индустриальной мощи, силы научно-технического прогресса, всего того ужаса, что несла с собой война мерами самого современного боевого оружия и передовой промышленности пятидесятых годов, у Мина встал ком в горле.       Ему вмиг вспомнилась война с её смертоносными снарядами, стальным грохотом и подземными толчками в блиндажах во время сбросов. Но ничего, что сейчас бы ему угрожало, Юнги не увидел.       Он решил не ждать более у моря погоды и двинулся в путь, вниз по горе. На пути ему повстречалась заброшенная деревня. Осмотрев дома, он не нашёл ни одной живой души, зато на деревьях вокруг были повязаны истрёпанные временем ритуальные ленты, а посреди деревни красовалось порушенное капище.       «Шаманская деревня», — подумал тогда Юнги, и отчего-то холодок пробежался по коже. Будто камни, что остались за спиной, и эти дома с обилием ритуальной утвари, росписей, цветных лент и плакатов, имели прямую связь. Словно древняя магия и не покидала это место, в отличие от людей. Он не стал надолго задерживаться; где-то в глубине души опасаясь возмездия древней магии, не стал даже ничего брать у местных обитателей.       Рядом с заводом на равнине располагались домишки рабочих, плавно перераставшие в беспорядочную городскую одноэтажную застройку. Бедность трущобного существования была видна с пригорка и невооружённым глазом, зато из очагов где-то шёл дым. Если это был населённый пункт, то и Ким Сокджин, должно было, скрывался где-то там, если не решил сразу двинуться обратно на юг. В чём вообще состоял его план? Что он собирался предпринять, переместившись в это время? Начать жизнь с чистого листа? Мин сразу его предупредил — не выживет.       Хотя такому, как он, это будет под силу.       Но важным оставалось то, что Юнги был на Севере, на территории, подконтрольной вражеской силе на момент тысяча девятьсот пятьдесят первого. С тех пор прошло ещё два года, раз время текло линейно и тут, и там. Всё могло остаться таким же или поменяться кардинальным образом с тех пор, как в последний раз Юнги дышал порохом этой войны.       Он оглянулся на завод, трубы которого испускали густой чёрный дым в подёрнутые смурной пеленой июльские небеса. ГЭС, предприятие в провинции… Вполне возможно было, что завод производил вооружение, ну или по крайней мере был связан с чёрной промышленностью — горы здесь были высокие, дородные даже на непрофессиональный взгляд Юнги.       Тоскливым долгим взглядом Юнги окинул этот завод, а после продолжил свой путь, и больше не смотрел в ту сторону — звуки завода всё равно оставались с ним на протяжении всего пути. Глядеть в траву под ноги было спокойнее.       Он до сих пор не мог поверить, что ему удалось вернуться. Не этого он хотел… Давно оставил мысли вернуться сюда поскорее. Оттого и тяжело давалось возвращение. Но не так тяжело, как если бы Чимин был жив, а ему бы пришлось оставить того в пятнадцатом веке. Но тот воздух, которым они дышали с Чимином, пока тот был жив, те улицы, что они видели, те люди, с которыми пересекались — всё это ему пришлось бросить, всё это исчезло в мгновение ока, стоило попасть в лабиринт величественных валунов.

***

      Прошло ни много ни мало полгода с того момента, как Чимин был доставлен в монастырь Хваымса.       Жизнь текла своим чередом. Чимин свыкся с монастырской жизнью и нашёл в ней присущую отшельничеству особую прелесть.       Зимой он вновь подхватил тяжелейшую простуду — оказалось, прошлая болезнь здорово подорвала его силы, а отравление не сделало дополнительной пользы. Джисону приходилось спускаться в деревню за лекарствами, так как не всё они могли изготовить из подручных средств. Денег или ценных вещей, кроме корзин и кастрюль, у них не было, чтобы оплатить работу травника, но добрые люди пошли монахам навстречу.       Джисону часто приходилось делать работу за троих, когда старик слегал от сердечного недуга, а Чимин в силу своих ограниченных способностей или простуды не мог делать почти ничего по хозяйству. Монастырь был рассчитан, несмотря на свои скромные размеры, на большее количество прислужников, но тех уже давно разогнали или перераспределили. Как минимум лет семь Джисон с Кихва оставались вдвоём, с самых подростковых лет молодого монаха. Возделывать землю, плести корзины и продавать их в деревне, при этом вести службы двоим, троим было непросто. В Чосоне, в отличие от Корё, монастыри не процветали, а выживали, как и этот.       Кихва заканчивал работу над своим учением. Пока он писал его, ни Симу, ни Джисону не разрешалось смотреть черновики. Старый монах не скрывал их, но и у Чимина не было никакого желания подглядывать туда, не ему это предназначалось. Он уважал право монаха на приватность, которой в условиях их стеснённого жития было и так немного.       Пока Чимин мучился то от жара, то от озноба, Кихва почти не отходил от его постели. Либо читал молитвы, либо занимался письмом, либо просто сидел рядом, порой даже уходя в медитацию. И всё же даже в эти моменты Хэ чувствовал его присутствие. Тепло, поддержку, которые тот, может быть, и не проявлял в словах, но всё же не оставлял Пака наедине с лихорадкой или бессилием.       — Учитель, — слабо позвал в такой зимний день Чимин, и легонько потянул монаха, сидевшего рядом с его футоном, за ткань рукава.       В ожидании, пока Кихва обратит на него внимание, Чимин глухо кашляшул и приподнялся на постели, чтобы сесть в позе лотоса. Монах, казалось, спал, но на самом деле могло быть и так, что в очередной раз погрузился в себя. Пак не знал, сколько было времени. Ставни были закрыты и заклеены бумагой, чтобы не дуло, а свечи сгорели только наполовину. Чтобы ощутить ладонью тепло ондоль под полом, Чимин чуть наклонился через свой футон. Деревянные доски были чуть тёплые, но всё же немного грели. Значит с момента, когда Джисон кашеварил, прошло не так уж и много времени. Часа два оставалось до ужина и нового приёма лекарств.       Когда Кихва медленно приоткрыл испещрённые морщинками веки и посмотрел на Чимина, он так и понял по глазам старика, что тот медитировал. Его взор был ясен, чист и полон сострадания, которое не выразить одними словами.       — Тебе уже лучше? — быстро осмотрев его внимательным взглядом, спросил монах.       Чимин кивнул и устроился на постели поудобнее, натягивая тёплое одеяло на свои колени. Его всё ещё немного знобило, но он был в рассудке.       — Учитель, вы никогда не рассказывали о своей жизни до монастыря. Кем вы были?       Мысли об этом давно занимали Хэ, но ни разу ещё он не отважился об этом спросить. И тогда, лёжа в полубреду болезни, он фантазировал о том, каким мог быть монах Кихва в молодости. Воображение рисовало образ сельского учёного, которому и ручной труд был не в тягость, учителя детей, семьянина. Но иногда у Пака проскакивали мысли о том, что его наставник мог быть грешен в мирской жизни. Что точно так же, как и у Чимина, его руки могли быть окроплены кровью. Иначе бы не мог так хорошо Кихва его понимать! Только Юнги это было под силу. И то — не целиком…       Монах отвёл свой пронзительный взгляд в сторону и долго молчал.       В тот момент Чимин так отчаянно хотел услышать ответ на свой вопрос, будто от этого зависела его жизнь.       — Что даст тебе это знание? — спросил тот.       — Вы не обязаны удовлетворять моё любопытство, но сейчас я здесь, чтобы выслушать вас так, как вы выслушали меня… Каждому порой нужно поделиться своей историей.       Кихва вдруг тепло улыбнулся — редко Чимин видел такое — и коротко глянул на него. Он коснулся оставленной рядом с собой бумаги и кисти, что была уложена сверху. Тогда Чимин и увидел на деревянной ручке, испытанной временем, высеченный золотом иероглиф «Гва». Впервые за всё то время, что Кихва пользовался этой старой кистью.       — Именно поэтому я пишу учение, Сим. В нём будут все ответы.       Чимин поднял растерянный взгляд на учителя. Что же значил этот иероглиф? Почему и раньше он видел это высеченное на предметах слово, почему столь знакомыми показались эти черты?       Кихва вдруг нахмурился и даже с какой-то строгостью, в которой выражалось подобие беспокойства, посмотрел на Чимина. Так на своих детей смотрели любящие отцы: Чимин видел на примере родных и сверстников. Должно быть, Пак в тот момент побледнел, ведь невероятная догадка поразила его разум.       — Откуда у вас эта кисть? — решившись задать свой вопрос, Чимин кивком указал на неё.       — Она очень старая, ещё времён прошлой династии. Плохо помню, откуда она, но это единственное, что я взял с собой из старой жизни.       Ответ Кихва казался искренним и многословным для него, но этого Чимину было недостаточно. Всё его существо тянулось к разгадке. Будто что-то крайне важное маячило перед носом.       — Кем была ваша жена? Она давно умерла?       — Дворянкой. Да, Сим, её давно нет в живых, как и нашего с ней единственного сына, — взор Кихва был горестным, направленным в сторону заклеенного бумагой от сквозняков окна.       — Я всю жизнь прожил, храня в себе веру в то, что мои родители могут быть живы, просто я не получаю от них сведений. Сейчас моя вера в это возродилась.       — Ты принимаешь желаемое за действительное, Сим, — монах возвёл брови кверху, произнеся это, будто в мольбе.       — Скажите правду, — Чимин отбросил одеяло, плевав на холод, коснувшийся ткани его пижамы, и подполз ближе к Кихва. — Гва — это ваше имя?       Не мог абсолютно чужой человек быть к нему так добр и терпелив, не мог смотреть с таким сопереживанием и даже с любовью. Не мог называть его близким, даже если доброта и принятие его были как у Будды. Чимину в тот момент отчего-то казалось, что не метафорический, а его реальный отец сидел подле.       — Да, — прикрыв веки, ответил монах.       — И Ли — ваша фамилия? — пользуясь тем, что тот не мог солгать, нарушив обет, Чимин пристально вгляделся в лицо, принявшее очень скорбный вид. На мгновение ему стало жалко Кихва, но страсть докопаться до правды была сильнее. Тем более, что если вдруг окажется, что Кихва и был его — Ли Хэ — отцом, Ли Гва, королём Чосона, то он вовек не найдёт в себе силы простить.       — Иногда лучше жить в неведении, Сим, во благо собственной моральной чистоты… Ты ворошишь вещи, о которых я давно позабыл.       — Вы учите о принятии, смирении, согласии «я» со своим прошлым, но сами неспособны это сделать и всё отрицаете! — взбунтовался Чимин, переходя на повышенные тона, а после закашлялся. Его уверенность в том, что перед ним сидел собственный отец, крепла с каждым мгновением. — Должна быть причина, по которой меня сослали сюда… Не мог же король просто так… — уже не зная, что предпринять, принялся он рассуждать вслух, мечась взглядом от одной догоравшей внутри лампы свечи к другой.       — Мог, мой мальчик, никто не осмелится взять на себя смелость залезть ему в голову, — прямо заглянув ему в глаза, сказал Кихва. — Кроме тебя. В тебе смелости — океан. Но она тебя и привела к греху.       — Почему одних она приводит к греху, а других — к трону? Почему мы оказались здесь? — Чимин ощутил, как стремительно скапливаются слёзы на глазах.       — Я уверен в том, что его моральные мучения ничуть не легче наших с тобой, Сим. Что ему воздастся за всё. Что нам с тобой воздастся. В наших силах при жизни искупить нашу вину.       — В чём же ваши мучения? От того ли, что вы бросили меня? — плача, вскричал Чимин, полностью уверенный в том, что перед ним сидел его отец. — Что сдались? Что обрекли на жизнь в неведении?!       Вдруг Кихва протянул к нему руку, приглашая окунуться в свои объятия. Чимин прильнул к нему, как дитя, и спрятал своё заплаканное лицо в складках его серого монашеского ханбока.       Он рыдал навзрыд, вдыхая запах этого человека, чтобы, как он думал, надышаться за все восемнадцать лет их разлуки. Пусть Кихва и не сказал прямо, что он — Ли Гва, Чимин верил, что обнимал собственного, давно похороненного всеми отца. И если раньше он думал, что никогда не простит, то теперь тянулся к нему всей душой. Хотелось объять его старое сердце. Признаться в любви, которой, как оказалось — тот же океан. Чимин обрёл то, что так долго искал.

***

      Тогда же, через пару дней, когда зимние холода ещё не были суровы, в монастырь наведался посетитель. Кто-то звал монахов и колотил в ворота. Подобное — визиты гостей — редко происходило, хоть иногда и захаживали к ним потерянные души да беглые преступники в поисках ночлега. Но это был не такой случай. Чимин, который в это время подметал листву во дворе, к воротам был ближе, чем Джисон, занимавшийся на кухне, ну а Кихва из постели писал свой труд. Поэтому Хэ сам побежал открывать тяжёлые ворота, отставив метлу к частоколу.       Он уже окреп к этому моменту, а Кихва — напротив, слёг с сердечным недугом. Понемногу Чимин возвращался к обязанностям по хозяйству, хоть и приходилось покидать постель отца с тяжёлым сердцем. Джисон хоть и был крепким малым, но тащить на себе весь монастырь и двух больных не мог.       Тот не знал, кем друг другу приходились Чимин и Кихва. Они негласно сошлись на том, что это не так уж и важно. Джисон и без того давно отметил, что между старым монахом и новым послушником установилась особенная, крепкая духовная связь.       Чимин почесал обритую голову и с удивлением посмотрел на благородного господина, которому сам и открыл ворота.       — Здравствуйте, — он поклонился незнакомцу и вопросительно взглянул на того. — Напоить вашего коня? Желаете ли вы чаю?       — Да, пожалуйста. И чаю, — незнакомец смерил его нейтральным взглядом, прежде чем передать поводья лошади. — Сколько вас тут человек? Кто из вас главный? — спросил мужчина средних лет и заглянул Чимину за спину.       Пак в напряжении сжал пальцы под рукавами своего серого одеяния, на который сверху была повязана оранжевая мантия. Однако сопроводил гостя к Кихва, даже несмотря на то, что отец был нездоров и отдыхал в сонбане. Закрыв за мужчиной двери в жилое помещение, он помчался на кухню с другой стороны домика, чтобы сообщить Джисону о госте и быстро разлить чай. Ничего хорошего столь неожиданный визит благородного мужа не обещал. Чимин подумал первым делом, что пришли за ним или за Кихва. Но гость его не узнал, да и думалось, что во дворце его уже успели забыть. Полтора года прошло, ни много ни мало… Ну а Кихва — совершенно другое дело, а может, и ровно такое же, что и у него. Сколько же тайн о живых покойниках хранил Тхэджон?       И всё же — он не знал, как отнестись к тому, если за ним всё-таки пришли.       Он обжился в монастыре. Полюбил размеренный ритм жизни, чтение без помех, успокаивающую ручную работу, мантры по несколько раз на дню.       Чимин встретил своего давно покинувшего его отца. Осуществилось то, о чём и мечтать было боязно: вдруг Боги не поймут, накажут за столь огромную и беспочвенную надежду на чудо?       Он скучал по Мин Юнги, хранил в тепле своего сердца воспоминания о его характере и привычках, о проведённых вместе днях. Вспоминал его мудрость и лелеял в сердце его безграничную нежность. И тем не менее понимал, что, если его сейчас выдернут из размеренной монашеской жизни, ни на какое счастье с Юнги он не сможет рассчитывать. Чимин ещё не был к нему готов.       Он хотел провести с отцом то время, что было им отведено судьбой. То небольшое время, несоизмеримо малое.       И он, должно было, уже стал для хёна пройденным этапом.       Сим учился жить заново в гармонии с собой. Чтобы, когда вокруг никого, в молчании не сводить себя с ума. Выдержать эту встречу с собственным «я» без страха и кошмаров. Научиться ходить заново, в прямом и переносном смысле.       В течение какого-то времени они с Джисоном, который вернулся из сонбана с пустым подносом из-под чашек, обсуждали, что могло привести необычного посетителя в храм в этот день кроме желания исповедаться, как услышали хриплый голос Кихва. Он звал проводить гостя.       Чимин с Джисоном вместе последовали к выходу из общежития, чтобы встретить закончившего беседу мужчину в благородной одежде. Тот не стал им ничего говорить. Лишь завязал ленты шляпы под подбородком и двинулся через двор к воротам.       Чимин отвязал его коня от забора, подводя за поводья к хозяину. Они с Джисоном закрыли за мужчиной ворота, пожелав ему хорошего пути, так и не узнав, с чем он пришёл в монастырь. Дружно понеслись в сонбан, чтобы разведать свежие новости, но Кихва выглядел столь слабо и нездорово, что донимать его расспросами казалось жестоким. И всё же они дружно нависли над учителем, вглядываясь в его хмурое лицо.       — Служба сегодня будет, — обессиленно выдохнул Кихва и прикрыл глаза. — А пока я вздремну.       — Вы уверены? — переспросил Чимин, беспокоясь о состоянии отца, а после коротко кивнул, поняв, что монах бы не говорил этого, если бы точно не знал, что сможет провести службу.       — Хорошо, учитель, — поклонился коротко Джисон, сидевший, как и Чимин, на коленях у футона монаха.       Спустя где-то час или два все трое собрались у алтаря с пахучими благовониями. В сизом дыму на сей раз ощущалась какая-то горечь.       — Праджняпарамита Мантра означает полное избавление от иллюзий и приветствует полное пробуждение, совершенную мудрость, — сообщил Кихва, а после, откашлявшись, звучно, как и всегда, завёл мантру из Сутры Сердца: — О переводящая за пределы, переводящая за пределы, уводящая за пределы пределов, уводящая за пределы пределов беспредельного к пробуждению, славься! Поглощайте эту мантру… Обновляйтесь в её мудрости. Все Будды, пребывающие в трёх временах, полностью пробуждались к высочайшему подлинному совершенному прозрению, опираясь на Праджняпарамиту.       Чимин с Джисоном, сложив руки в молитвенном жесте, повторили вслед за учителем текст мантры. Хэ давно запомнил её дословно, усвоил силами Кихва все толкования священного текста. Чимин бил в колокольчик, а Джисон настукивал на барабанчике ровный ритм. Оказавшись в благостном потоке, голосами и душами монахи слились в единый организм, бесконечно стремящийся к просветлению.       Ныне Чимин с особым теплом слушал эти мантры, зная, что не чьё-то, а сердце его собственного отца в такие моменты стремится к бесконечному и светлому.       Через несколько минут после окончания чтения мантр Кихва подозвал парней сесть с ним рядом перед алтарём, к которому поворачиваться спиной они не имели права. Свечи и благовония ещё горели, распространяя по храму характерный запах.       — Я готов завершить свой труд, — чуть осипшим, обессиленным после молитв голосом произнёс Кихва.       — Это замечательно, учитель, — Джисон с искренней улыбкой на устах посмотрел на Кихва, отчего и Чимин просиял. Всё-таки парень тот был душевный, добрый до глубины души, и Сим учился у него искать свой собственный источник доброты внутри.       — И всё же… Зачем приходил тот благородный человек, учитель? — наклонившись чуть ближе, спросил осторожно Чимин и внимательно посмотрел на отца.       — Монастырь распускают, — сообщил Кихва.       — Как это?! — воскликнул Джисон, а после поражённо прикрыл рот ладонью.       Кихва выдержал паузу.       — Хваымса закрывает свои двери. Надолго ли — неизвестно. Вы будете перераспределены в другие духовные учреждения… У нас с вами на всё про всё месяц.       Джисон громко охнул, накрыв лоб ладонью, а Чимин уставился впереди себя невидящим взглядом.       — Как же так… — сокрушался Джисон. — Но на то воля мира… Мы с готовностью примем это испытание, учитель. Засиделись мы с вами на одном месте, да?       — Этого можно было ожидать, — откликнулся Чимин. — В нынешнее время монастырям непросто. Верить и следовать учению Будды — обрекать себя на серьёзные испытания…       Чимин поднял голову и встретился взглядами с отцом. Тот смотрел на него, будто был сыном горд, или, по крайней мере, был с его словами согласен.       — Но погодите, в смысле «нас распределят»? Куда же пойдёте вы? — Чимин озадаченно проследил за тем, как монах с трудом поднимается с пола.       — А я пойду другой дорогой.       Чимина обуял страх от мысли, что он вновь мог потерять отца, но он не стал расспрашивать или переубеждать Кихва. Монах более ничего не сказал, а вместо этого выразил желание отдохнуть на футоне.

***

      Через несколько дней, которые прошли без участия главного монаха в молитвах, Чимин сидел у постели больного отца точно так же, как тот делал ранее у его футона. Кожа старого монаха потускнела, обтянула череп — он сильно исхудал, хотя Джисон, как всегда, готовил отменные блюда из того, что было.       — Пап… — тихо позвал Чимин, не уверенный, что мог так обращаться к тому, но всё же желавший хоть раз в осознанном возрасте произнести это слово. Оно для Хэ обладало особым теплом. На языке чувствовалось так сладко, как пирожки, которые они с Юнги уплетали в детстве до того, как начали происходить большие трагедии их жизней. — Какой была мама?       Кихва повернул к нему голову и пристально посмотрел в глаза, сипло выпуская через рот воздух. Видеть того в таком состоянии Чимину было сложно.       Он вот-вот его потеряет, и от осознания этого было так больно, что в потускневшие глаза Пак смотрел сквозь пелену горьких слёз.       — Когда мы с твоей матерью поженились, мы оба были уже не молоды. Вся семья была против нашего с ней брака. Она происходила из семьи Пак из Мильсона, небогатых, но честных дворян, владельцев рыболовной деревеньки, из которой потом и родились верфи. Я увидел её на празднике пятого числа пятого месяца в её родной деревне. Она плясала тогда в хороводе с другими девушками, а я был с мужчинами. Госпожа Пак сразу привлекла моё внимание… Улыбкой, звонким смехом, прытью как у лани. Она была своенравной, а семья к ней прислушивалась, поэтому к двадцати трём годам она была незамужняя. Тогда я и вошёл к ним в дом и совсем скоро мы сыграли свадьбу. В столице никто не знал о нашем браке. До отца, твоего дедушки, сведения дошли поздно. Он был в гневе…       — Вы любили друг друга, — Чимин звонко шмыгнул, на что Кихва сжал его ладонь, что покоилась на его груди под одеялом. — Мне кажется, я помню тепло её рук, я помню вашу доброту. У меня совсем не осталось обиды на вас, на тебя, что ты так часто ездил в Китай. Теперь я понимаю, как в жизни бывает…       — Я очень рад этому, Хэ-я.       Чимин накрыл лицо рукой и опустился лбом на грудь отца, чтобы вслушаться в его слабое сердцебиение. А тот сипло затянул едва ли слышимым голосом:

«Ты не волнуйся ни о чём,

Споём же вместе».

      Чимин утёр скатывавшиеся по лицу слёзы и запел с ним в унисон:

«Все болезненные воспоминания

Похорони глубоко ты в сердце».

      — Расскажи мне всё, мой мальчик. Расскажи мне, чем жил эти годы. Кого любил и кого ненавидел. А потом мы вместе помолимся, — гладя его по обритой голове, произнёс Кихва, когда они закончили куплет старой песни.       — Я рассказывал вам про своего любимого человека… Юнги-хёна, — роняя слёзы, Чимин льнул к груди отца. — Вы помните его? Помните самого младшего в семье Мин?       — Он был совсем маленький, но старше тебя.       — Да… Его Величество говорили, что Мины убили вас и маму… Как же так получилось, что вы оказались здесь? Я ненавидел Мин Юнги за то, что его семья сделала с вами!       — Ты повторил мою судьбу, — горько усмехнулся отец, не переставая гладить Чимина по затылку сухой, шершавой ладонью. — За меня пострадал совершенно другой человек. Я не знаю, кто его убил. Был ли это Мин Юнхён, понимал ли он, что убивает не того или это был кто-то другой, но тогда пострадало много человек. Я уже был в бегах, твоя мать тогда скрывалась в совершенно другом конце страны. Я до сих пор не знаю, каким было её последнее мгновение, но её тело было перевезено в Ханян, и король, как я позже узнал, подтвердил, что это была она.       Чимин крепко зажмурился, глотая слёзы по родной матери.       — Я рад, что вы с Юнги стали друг для друга близкими людьми. Довольно этой вражды, Хэ-я. Ни в коем случае не держи на него зла за то, кем являются его родные. Прости и их, и иди с открытым сердцем далее по жизни. Как я и говорил…       — …Мы с ним ещё встретимся, — закончил за него Чимин, приподнимаясь на постели отца, чтобы заглянуть тому в глаза — точно так же, как у него самого, обрётшие влажный вид.       Под исход этого месяца Кихва не стало. Будто вне этого монастыря его дух не мог быть полноценен, будто это место и он были связаны неразрывно духовно и на веки. Джисон с Чимином сожгли его бренную плоть, но его учение, его многолетний труд и великая мудрость, были сохранены на бумаге. А у Чимина в сердце — и воспоминания о нём, как об отце, с которым его разлучили ещё очень давно, но под исход жизни того им дали возможность побыть наедине. Учитель, отец, Ли Гва, монах Кихва.       Три дня и две ночи Хэ с Джисоном потратили на то, чтобы изучить все сохранённые в чрезвычайном порядке записи старого настоятеля, и были поражены объёмами заключённой в них мудрости. Среди массива рукописей были комментарии к основным Сутрам, критика гонений государства на буддизм и монастыри и лично Тхэджона, а также собственно биография учителя. Тогда и Джисон узнал о его прошлом, и Чимин прочитал то, о чём отец не успел ему поведать.       Стихи, ранее опубликованные под именем «Пак Хёнука», посла Чосона в Империи Мин, обрели своего реального, не выдуманного автора. Это были утончённые четверостишия о природе, в которых заключалась тонкая философия и точные метафоры.       «От всех сует мирских я отрешился И небом мне ниспослана луна»       Это заставило Чимина гадать, знал ли Ким Сокджин о том, что его отец был автором этих строк или произнесённая им некогда цитата совершенно случайным образом попала прямо в цель. Хэ тогда во второй раз в жизни потерял своего драгоценного хёна, Луну, что освещала его путь во тьме, и готов был уйти из дома Ким. Много воды утекло с тех пор. Чимин и его хён воссоединились, но были разлучены вновь.       «Луне и солнцу не суждено быть вместе — так и проживают они вечность в погоне друг за другом. Только солнце на небосвод зайдет — и настаёт время суеты, а при луне покой», — говорил Ким Сокджин. Всезнающий демон.       Но снился ли покой его Луне? Хотелось верить, но верилось с трудом.       Слова любви и сожаления, что Кихва оставил на бумаге, адресуя жене и единственному сыну, в тот момент разбили душу Чимина на тысячи осколков. Он плакал так, как не плакал при смерти Кихва. Но эти страдания были очистительными, и, наутро собравшись на последнюю молитву, он вместе с Джисоном пережил редкое духовное очищение.       Тщательно завернув бумаги в несколько слоёв ткани, взяв остаток корзин на продажу и пару футонов, кастрюлю да две чаши, Чимин с Джисоном сошли с горы в рыболовецкую деревню, чтобы найти лодку до большой земли.       Никто не узнавал в молодом монахе бывшего кронпринца. Ли Хэ, Чимин, нет, Сим, теперь сам словно переродился. Он не позволит себе потерять прекрасное наследие Кихва. Его единственного духовного учителя и отца.

***

      Юнги набрёл на будку из профлиста у перекрёстка на спуске с горы недалеко от завода. Над одним из въездов был натянут транспарант с огромной надписью, которую Юнги смог прочитать даже издалека: «Металлургический завод Канге».       Голова гудела, словно её сжимал железный обруч, а пересохшее горло жгло как от раскалённых углей. Было бы неплохо добыть какую-то газету или осторожно, не обращая на себя подозрительных взглядов, разведать обстановку. Безопасно ли в этом городишке? Кому он принадлежал? Письменность указывала на то, что, вероятно, это могла быть территория северян, но и южане бы не стали первым делом после победы менять вывески.       «Война… Она вообще закончилась?» — с этой мыслью сердце больно ёкнуло. Он не был готов к ответу.       Вдруг он увидал солдата в тёмно-зелёной форме у этой, по всей видимости, охранной будочки. Парень вышел оттуда и направлялся прямо в сторону Юнги, притаившегося за деревьями.       Форма была северокорейская.       Юнги нырнул рукой внутрь голенища своего сапога и достал оттуда нож лезвием длиной с ладонь. Совершенно безумная идея перечеркнула его разум в тот момент, но нож слабо для этого подходил, поэтому он спрятал его обратно. Убийство стало не просто необходимостью — оно ощущалось неизбежностью.       Стало ясно, что солдат, молоденький такой, но рожа у него была крайне неприятная, пришёл в кусты, чтобы справить нужду. Мин, не долго думая, решил обойти его сбоку и постараться накинуться со спины, но это оказалось ещё проще сделать, когда солдат спустил портки и сел на корточки.       Юнги набросился на солдата из-за спины, повалился с ним на траву и принялся душить, сжав его шею между своим телом и предплечьем.       И это ему удалось. Тело дёргалось, парень боролся за жизнь, но хватка Юнги и его стремление разобраться с проблемами оказались сильнее.       Мин оглянулся вокруг, и, чуть оттащив тело за ноги в кусты, принялся освобождать свежий труп от одежды. Она была сравнительно чистой. Даже ботинки оказались Мину почти впору, лишь слегка поджимали, и сделаны были из низкокачественной резины, а не нормальной кожи. Он обул ботинки прямо на носочки из тончайшего хлопка с вышивкой по краю. Почти так же тяжело, как и убийство северокорейца, ему далось решение нацепить фуражку на голову, но оно и было к лучшему — она позволила спрятать пучок из волос под собой.       Он решил припрятать тело и оттащил его выше в горы, не доходя до заброшенной деревни, там и бросил в каком-то овраге. Если бы была лопата, прикопал бы, а так… Доломал тонкий ствол какого-то надкушенного деревца и прикрыл преступление кроной. Он оглядел на себе зелёную рубашку с шевронами и со штанами и хмыкнул. Нашивку с именем некого Ким Сончжу Юнги сорвал с рубашки и прикопал носком ботинка в землю. Бросив последний, в общем-то безразличный взгляд на труп, поспешил в город в обход будки у завода, чтобы не привлекать лишнее внимание. Вес нового облика давил на плечи. На нём будто была не его кожа, а чужая.       Город встретил пустынными улицами. Всё было грязное и серое, копоть от предприятий осела на всех городских поверхностях. Какое-то время Юнги шёл по улице, не встречая ни души, но потом набрёл на сход к более оживлённой улице, где уже были аджуммы в простеньких ханбоках, сидевшие по обочинам и продававшие зелень и кимчи. Горожане с усталыми серыми лицами быстро пересекали улицы туда-сюда, будто у них у всех были важные дела. Но благо на Юнги никто не обращал внимания: он инстинктивно опустил голову, стараясь не выделяться.       Он подошёл к аджумме, которая сидела на складном стуле перед прилавком с каким-то барахлом, включая газеты.       — Сегодняшняя есть?       — Родон синмун последний, — смерив его странным взглядом, ответила женщина. Столь сильного северного акцента Юнги не слышал даже в пятнадцатом веке. А может, просто отвык от говора современных людей.       — А где можно почитать? — постарался подстроиться под её говор.       — Купи и читай на здоровье, у меня тут благотворительность что ли?       — Как-то не в коммунистическом духе, — хмуро заключил Юнги, привыкший к тому, что и дома, и пятьсот лет назад газеты вывешивали на всеобщее обозрение.       Его взгляд нашёл газету, сложенную вдвое, и написанные хангылем крупный заголовок: «27 июля — День победы в Великой Отечественной Освободительной Войне».       Он взбросил голову и посмотрел на недовольную аджумму за прилавком. Из его груди вырвался нервный смешок, на который та отреагировала вздёрнутой в недоумении бровью. Юнги захотелось выругаться, но вместо этого он шумно вздохнул, думая о том, что это вообще за чертовщина была тут понаписана. Он наклонился к газете ближе, невзирая на недовольный оклик продавщицы, и проверил дату выпуска: двадцать восьмое июля.       Что же это получалось… Они проиграли? За что он воевал? За что погибали его товарищи?       — Что с Сеулом? — не чувствуя ног от охватившего его страха, спросил он женщину и нервно улыбнулся. Его голос прозвучал глухо как чужой.       Это значило, что все, кого он знал, могли быть в опасности. Что Сеула вообще больше могло не быть, как и Тэгу, и Пусана, что их сровняли с землёй. Что отчима, его ненастоящей, но всё же матери, могло не быть. Что товарищей по службе, по университету, могло не быть.       Что всё это оказалось бессмысленным, и они проиграли.       — Ну молодцы, защитники! — откликнулся подошедший сбоку мужик в каком-то странном рабочем комбинезоне и осмотрел всего Юнги с довольной харей, а после принялся выбирать что-то с прилавка среди представленного на нём хлама и макулатуры. — Отсыпали им по первое число!       — Да сидят там у себя, собаки… — буркнула женщина. — Пол страны оттяпали эти американцы проклятые.       — Извините… — Юнги полностью пребывал в смешанных чувствах. Что всё это значило? Ему бы газету прочитать, да ни грамма правды в неё не найти. — Мне нужна газета, а деньги я оставил в части.       — Держи, — у мужчины в его портфеле оказалась собственная газета, правда, испачканная в жирных пятнах.       Юнги выхватил газету из рук незнакомца, смазано поблагодарил его и отошёл в сторонку. Мечась взглядом по листам, он выяснил, что война была закончена перемирием, что, безусловно, стало огромной заслугой дипломатии КНДР и её безоговорочной победой над американским империализмом, в Союзе с Китаем и СССР. Восхвалялись сила и смелость армии и народа, а также роль великого лидера…       «На хую я этого Ким Ирсена вертел», — подумал Мин, захлопывая газетные листы с изображением вождя.       Поделив всё на два, он пришёл к выводу, что всё-таки победы как таковой не было. Было некое перемирие… И ему вмиг стало легче, но всё равно — горькое послевкусие оставалось на языке, как и газетные чернила на кончиках пальцев. Всё это стало для него большим шоком, и он, отойдя в сторонку, уселся на ступени какого-то дома и обхватил голову руками. Сеул… Его Сеул, его родной Тэгу, Пусан, в котором от войны скрывались родители — что было с ними, он так и не узнал. Что было с его взводом, полком, армией… Где были все те люди, кого он знал? Множество мыслей тяжёлых, обрекающих на душевные муки, крутилось в его голове в тот момент.       Как вдруг, продолжая сидеть на ступеньках, он услышал недалеко от себя чужие шаги по пыльной земле, а потом — удивлённое:       — Хён? Юнги-хён?       Мин взбросил голову и встретился взглядами с парнем в такой же, как у него, форме. Зелёной и с красными звёздами. В фуражке, скрывающей высокий лоб. Скулы его были ещё более веснушчатыми, чем когда они виделись в последний раз, в тот день, который изменил жизнь Юнги. Джихён возмужал, но был всё ещё таким же худым, и, видать, плохо питался. И, тем не менее, его заострившиеся черты лица говорили о том, что он уже не тот мальчишка, над которым постоянно издевались сослуживцы южнокорейской армии. Его взгляд был цепок и лишён былой невинности. А может, сам Юнги забрал эту невинность…       Джихён подорвался к Мину. Опустившись на колено, вцепился в его плечи и вгляделся в лицо.       — Джихён, — изумлённо произнёс Юнги, не веря собственным глазам. Но что его младший товарищ делал тут, в этом богом забытом северокорейском городе, ещё и после «победы» этой стороны в войне? Ещё и в их обмундировании? — Этого не может быть…       — Это действительно ты, — Джихён смотрел на него в упор, округлив глаза. Голос, когда-то робкий и застенчивый, звучал твёрдо и громко. Глаза были наполнены настороженной холодностью — и в то же время странным, болезненным теплом. Но уже через мгновение его взгляд потемнел, а лицо исказилось гневом. Он вскричал: — Где ты был? Я думал, ты погиб!       Юнги шумно вдохнул воздух сквозь приоткрытые губы. Чон принял враждебный вид. Он смотрел на Мина, как на предателя, а хватка на плечах усилилась. И, наверное, в чём-то он был прав: Юнги исчез без следа, когда они вдвоём с Джихёном оставили отряд и пошли мыться и собирать лекарственные травы.       Вдруг Джихён схватил его за грудки и встряхнул в руках.       — Я думал, тебя убили! — а после тот огляделся вокруг. Люди были далеко, на другой стороне довольно широкой улицы, и пока не обращали на них внимания. — Что с тобой случилось? Почему ты так выглядишь?       — Джихён, я могу всё объяснить… — Мин схватился за его запястья, легонько отстраняя парня от себя.       Но что Мин мог объяснить? Как это вообще можно было объяснить? Он тотчас пожалел о своих словах. Он Чимину-то не сразу открылся…       — Ты дезертир! Ты трус, Мин Юнги, — выплюнул Джихён презрительно. — Что ты здесь делаешь, из какой ты части? Как ты оказался в народной армии? Ты сбежал тогда? — он вновь оглянулся назад на улицу, отпустил Юнги и сказал затем: — Пойдём.       Джихён поднялся, потянув Мина на себя за плечо, и двинулся за угол двухэтажного деревянного барака, прячась в переулке. Там, он остановился, развернулся к Юнги и тихо, но резко потребовал:       — Ну? Ты странно разговариваешь! Говори по-нормальному! Куда, куда ты пропал?       Юнги не помнил, чтобы парень был таким нетерпеливым, резким. Он изменился, потерял мягкие очертания своего характера.       — Как ты оказался здесь? — спросил Юнги того, сводя брови к переносице, вместо того, чтобы прямо ответить на все его вопросы.       Юнги только заметил, что на руке Джихёна была повязка с надписью на хангыле «Военная полиция» или что-то похожее по смыслу, он не знал. Он теперь думал, что не вполне мог доверять Джихёну. Что тот, будучи предателем родины и псом из северокорейской полиции, не оценит поступка Юнги, убившего их человека ради формы.       — Я понял, что нам промывали мозги там, на юге, и выбрал эту сторону, — уверенно заявил Джихён. — Я сбежал почти сразу после твоей пропажи… И примкнул к северокорейским партизанам. Проявил себя в освободительной войне и получил звание в народной армии. Теперь вот в полиции, — когда он говорил об этом, его грудь надувалась колесом. Он явно был горд своими успехами. — Так что с тобой? — кивнув в его сторону, спросил Джихён. Он оставался крайне недовольным, ещё бы, но, к удаче Юнги, выложил всё про себя как на духу.       Этот мальчишка, которого Юнги когда-то защищал от побоев и насмешек, стал частью той вражеской машины, которую они вместе ненавидели и против которой боролись. Но оставалось в том что-то от прежнего Джихёна, Мин это видел. А значит, мог иметь с ним общий язык. Но язык этот найти было сложно — его голова вскипала от одних звуков говора Джихёна, всё казалось чужеродным, но совсем недавно забытым. Он просто не мог обработать всё, что происходило с ним в тот момент.       — Я… Дезертировал тогда. Как и ты, — соврал Юнги.       — Ты трус. Ты предал меня, — парень поджал губы от обиды, его кулаки мелко тряслись, а глаза увлажнились. В этом-то и был настоящий Джихён: всё такой же ранимый, и нетерпимость его происходила из этого юного порыва мечущегося характера.       Юнги было совестно, всегда было, и на следующий день после пропажи, и сейчас. Но ему было не жаль того человека, что стоял сейчас перед ним. Былого Джихёна — да. Горящий, нездоровый взгляд этого Джихёна для Юнги стали как отдельная пощёчина.       — Прости меня, — скорбно, отчасти неискренне, но виновато только за то, что Чону приходилось врать.       — Но ты понял всё раньше меня… А я был дурак. Воевал за американцев, когда тут мы, мы, корейцы, были в самой большой опасности, — сокрушённо произнёс Джихён. — Так что… Ладно, Юнги-хён. Что было, то прошло.       — Ты бился за свою родину, — Юнги вытянул губы в тонкую линию, не зная, как ещё прокомментировать это неожиданное переобувание товарища.       И не требовалось ему прощения от Джихёна. В том виде, каким оно стало.       — Не родина она мне… «Родина» эта меня предала. Свой народ предала. Они принесли все эти разрушения! Моя родина — это Корейская Народно-Демократическая Республика.       — Ладно, Джихён, твоя истина, — согласился Юнги, хотя внутри испытывал бурное негодование и непринятие. Хотелось встряхнуть другого за худые плечи и прокричать в лицо: «А войну-то кто начал?!»       — Хоть я и в очень большой обиде на тебя, но… — Джихён поднял на Юнги влажный взгляд и протянул к нему руки. — Ты сделал правильный выбор, я не сомневался в тебе, хён. Обними меня!       Юнги сокрушённо улыбнулся. Он не сдвинулся с места, но дал Джихёну себя обнять. Дал ему уткнуться носом в свою шею и шумно втянуть свой запах и запах униформы, снятой с трупа.       Джихён его простил. Но в то же самое время, судя по всему, он продолжал испытывать к нему чувства. Для Мин Юнги всё это выглядело если не как катастрофа, то что-то близкое к ней.       Объятия Джихёна были лишены нежности. Они были крепкими, сухими, как будто Мин оказался в тисках бездушной машины. Не мог, не мог его обнимать другой мужчина! Сердце Юнги навеки останется с Чимином… Никаких Джихёнов ему больше не надо было! То, что Чон воспринимал, как прекрасное воссоединение, для Юнги было ужасным недоразумением. Только подумать — встретиться здесь, в Богом забытом месте на чужбине!       Но у Юнги не было иного выбора. По крайней мере, сейчас. Пока он был южнокорейцем, вернувшимся спустя два года чёрт пойми откуда, убившим коммуниста за какие-то тряпки, чтобы слиться с современниками.       Однако Джихён был в полиции, и это значило, что он мог помочь отследить Ким Сокджина.       Что-то в голове Юнги перещёлкнуло на этой мысли. Он должен был попытать свою удачу.       Джихён сжал его в объятиях крепче, скользнул носом вдоль линии челюсти. Прежде, чем случился бы поцелуй, Юнги резко отстранился от парня. Он взялся за плечи Джихёна и твёрдо заглянул ему в глаза.       — Так что ты тут делаешь? Меня сюда отправили, потому что я неблагонадёжный, — почесав голову под фуражкой, неожиданно признался Джихён, хотя своего неудовольствия от такого поведения Юнги не скрыл. — Та ещё дыра.       Для Мина не стало удивительным, что Джихёна могли сослать в место вроде этого, даже если в военную полицию.       — Никто не знает, что ты с Юга? — спросил Юнги.       — Нет… И ты, хён, пожалуйста, никому не говори.       — И ты меня не раскрывай. Худо будет, если прознают, — а потом, поймав на себе недоумённый взгляд Джихёна, сообщил более понятным языком: — Пизда нам будет.       — Кстати, я должен проверить твои документы, — закивав ему на это, друг вспомнил Джихён.       А вот просьба показать ксиву заставила судорожно думать, как бы себя объяснить.       — На самом деле, я ищу одного человека, — серьёзно произнёс Юнги. — Он ограбил меня. Избил, украл мои документы и деньги. Смотри, он мне бошку проломил, — Юнги было повернулся к Джихёну боком, чтобы показать рану, но резко отшатнулся, понимая, что тот его длинных волос, спрятанных под шапкой, не поймёт. — Это опасный диверсант, и он прячется где-то в этом городе. Наверняка он направляется в большой город…       — В Наджин? — казалось, с искренним удивлением спросил Джихён. Юнги счёл, что история его для того оказалась достаточно правдоподобной. — Тебе нужна медицинская помощь? Ты сам не свой…       — Н-нет… Нет, — отмахнулся Мин. — Сколько до этого Наджина?       — Километров сто пятьдесят будет.       Юнги пришлось напрячься, чтобы вспомнить, сколько это будет в ли, сколько времени займёт путь не на лошади, а на автомобиле. Часа три-четыре по китайскому исчислению, а значит, часов шесть-восемь по двадцатичетырёхчасовому формату. Видно, Джихён заметил, как Юнги застопорился на подсчётах, и странно на него посмотрел, взяв за плечо. Мину это не понравилось, но показывать этого он не стал.       — Неужели у тебя какое-то задание? — Джихён так и не отпускал его плеча.       — Да. С самого Пхеньяна за ним бегу. Мне нужна твоя помощь, — Юнги выдумывал на ходу и сам поражался своей фантазии.       — Хорошо, хён. Мы его найдём. Он не скроется… — Джихён вдруг замолчал и вновь шагнул ближе к Юнги. В глазах парня стояли слёзы, готовые пролиться в любой момент. Он сдавленно произнёс: — Я рад, что ты жив… Я так скучал, Юнги-хён. Я всё ещё люблю тебя. И я надеюсь, что ты не обманываешь меня, — последнее прозвучало с тонко ощущавшейся угрозой.       Юнги не выдал своих эмоций, хотя всё внутри него сжалось в чувстве вопиющей неправильности.       — Прости, я просто немного… в шоке, — растерянно улыбнулся он Джихёну в попытке объяснить свою растерянность, своё нежелание миловаться со старым знакомым.       Парень уложил руки на плечи Мина, с серьёзным беспокойством вглядываясь в его лицо.       — Как насчёт того, чтобы отправиться в больницу, хён? Мне кажется, он тебя мощно приложил. Голова не кружится? Не беспокойся, я сообщу парням об этом человеке, ты даже можешь не давать показания в участке.       Юнги честно признался, что голова его кружилась, а самочувствие не было идеальным, но внутренне сомневался, что всё это только из-за меткого удара артиста. Скорее всего, перемещение не осталось незамеченным всеми системами организма. Ведь, если так подумать, в детстве это стало для него таким колоссальным ударом, что он забыл всю свою жизнь до двадцатого века. Ему были слишком дороги воспоминания о Чосоне, и поэтому он согласился обследоваться. Отчего-то теперь казалось, что Джихён сдержит своё слово, и северокорейцы быстро поймают Сокджина. А там уже будут сами решать в зависимости от показаний Юнги, что с артистом делать. У Мин Юнги в руках оказался превосходный шанс испортить Джину жизнь чужими руками — точно так же, как тот поступал и с ним, и с Чимином. Возможность отомстить именно таким образом Юнги счёл отличной — может быть, даже лучшей, какую можно было себе представить.

***

      — Здесь есть какие-то кабаки, дома кисен? То есть… проститутки. Он мог пойти по бабам.       Юнги приходилось перекрикивать звук мотора советского мотоцикла с коляской, который вёл Джихён. Мина тот посадил в эту самую коляску.       Он оглядывался вокруг по улочкам. Само собой, ни по каким проституткам Ким Сокджин не пойдёт — ему вообще всё человеческое было чуждо. А вот отыскать в таких местах союзников, набрать себе новую армию прихлебал тот мог. Всё-таки рождённый в кабаке в кабаке и окажется по итогу.       — Конечно, есть, но мы туда не заходим. Какая-то ориентировка есть?       — Он странно одет, носит пучок, очень красивая благородная внешность. Самодовольный индюк, наверняка уже где-то собирает вокруг себя поклонниц.       — Звучит так, будто его будет просто поймать, — усмехнулся Джихён. — А кто это вообще такой?       — Коллаборационист… Из этих, бывшей прояпонской элиты. Распространяет деструктивные идеи среди народа и неблагонадёжных — кулаков, знаешь, окучивает, — Юнги неопределённо взмахнул рукой, имея в виду что-то подобное. — Имя — Ким Сокджин. Родом где-то из этих мест. Возраст — лет двадцать восемь, — едва припомнив, сколько Джину было, когда Юнги восьми годков гулял по поместью, сказал он.       Он сбоку увидел, как нахмурился ехавший на мопеде Джихён, и прикусил язык, было подумав, что заигрался в свои сказки. Но тот сказал лишь, что они его поймают и сдадут полиции.       — Ты такой потрясающий, хён, — внезапно похвалил тот, широко улыбнувшись Юнги, а после вернул своё внимание дороге.       — Что ему грозит, Джихён? — Мин не стал никак реагировать на его слова, лишь слегка хмыкнув.       — Трудовой лагерь, — пожал он плечами. — Может, до расстрела дойдёт, смотря, сколько на него получится собрать.       Они остановились у двухэтажного деревянного барака на одной из узких улиц, что были немного под наклоном, оттого и домишко чуть покосился, третью первого этажа уходя в землю. Это и была городская больница, где лечились в том числе и военные, хотя, по утверждению Джихёна, боевых действий этот городишко не видел давненько. Оставались лишь сильно раненные, ампутанты и прочие. Джихён провёл Юнги внутрь и принялся договариваться с медсестрой на посту.       — Мы можем найти этого человека? Я опасаюсь, что он сбежит, — увидев, в каком запустении находилось это несчастное место, желание Юнги здесь оставаться оказалось невелико. А меж тем, без его контроля местная полиция могла просто-напросто упустить Кима. Мин начал колебаться.       — Он не сможет пересечь КПП, если у него нет документов. Давай, хённим, не упрямься, — Джихён кивнул на медсестру в юбке до колена и белом халате, изнурённо улыбнувшуюся им накрашенным ртом.       — Как ваше имя, год рождения, часть? — спросила она.       — Мин Юнги, девятое марта тысяча девятьсот тридцать седьмого. Давайте без части, если можно… — Мин оглянулся на Джихёна в поисках поддержки.       Тот ему уверенно кивнул, а после подошёл ближе и вложил в руку хрустящие купюры, сказав на ухо, что, раз диверсант его целиком обокрал, деньги ему понадобятся. Юнги с благодарностью кивнул, а потом взял с бывшего боевого товарища слово, что Сокджина они отыщут, и тотчас как появятся какие-то новости, Джихён его в этой больнице навестит. Они расстались на неопределённое время.       — Пойдёмте, покажем вас дежурному врачу. Если вам надо позвонить, автомат только через дорогу, наш сломался… — медсестра повела его по больничным коридорам.       Вдруг Юнги осенило, и с жадностью во взгляде, которая, должно было, напугала эту женщину, он спросил:       — А кимчи у вас острое есть?       Он так соскучился по перцу чили, а в его временах до этой кардинальной переориентировки корейской кухни на острые блюда было ещё лет двести…       — Есть, — ответила она, как-то понимающе улыбнувшись. — Если вам не назначат диету, то вас им накормят.       И Юнги, будто в равной степени надеясь и на то, что ему дадут поесть остренького, и на то, что Сокджина быстро отыщут местные, вошёл в открывшуюся перед ним дверь в кабинет главврача госпиталя. Пусть и были все эти люди из чужого времени, по иную сторону, они оставались людьми. И Мин почти не ощущал неправильности, вступая с ними в разговор. Только где-то на фоне его подъедала иррациональная вина перед Джихёном, вместе с презрением, которое он теперь к нему испытывал.