Послушные тела

      «Вы должны жить, мудро управлять этим огромным хозяйством и приветствовать грядущие светлые дни», — склонив перед ним голову, проговорил старина Ким Донсу. — «Я всецело помогу вам в этом. В память о вашем отце, господине Мине, и вашей матери, госпоже Сон, которой нет с нами уже долгие годы… Пожалуйста, не покидайте Ханян».       Старик-управляющий наблюдал за сборами Мина.       «Пока я не завершу свою месть, поместьем будешь управлять ты», — ответил Юнги управляющему. И тогда, под сопереживающий взгляд старческих глаз, он отправился в путь. Ничего не хотел слушать! Не мог по-другому.       Вот уже два месяца он гнался за Ким Сокджином. Был он и южнее Ханяна, и в порту Инчхон, и в Хванхэ, в том самом храме, где перенёсся в этот век. В свой век.       Его далёкий путь привёл к северной границе, где летний зной и комары вовсю бесчинствовали, обжигая и кусая не успевшую загрубеть благородную белую кожу. За время своего похода Юнги повстречал множество людей и множество врагов. Ему пришлось столкнуться и с большим количеством разочарований, характеризующих жизнь в этом мире: не всем он способен отомстить, и не всегда это дело сиюминутное. Месть, в конце концов, — это блюдо, которое подают холодным.       После освобождения и принятия нового звания, Мин Юнги первым делом направился к сестре, чтобы спросить с неё за смерть кронпринца… Было волнительно. Тяжело. Не просто находиться в трауре, но понимать, что кровь от твоей крови убила самое дорогое, что у тебя было. Убила ли? Это предстояло выяснить.       Юнги подготовился, как мог, и морально, и не только; взял маленький ножик, не будучи уверенным, что готов его применить. С ним был и меч, но использовать тот против охраны Её величества в одиночку даже в том отчаянии, в каком он находился, Юнги не решился.       Имение Минов в Кэгёне с его простодушными обитателями превратилось в крепость королевы: и место заточения, и оборонительный пункт. У ворот стояли люди с копьями. Чтобы попасть в собственный дом, Мину пришлось красться через каменную стену. Он уверен — попроси о визите — не пустили бы, ни в ранний час, ни в этот, ночью, тем более.       Шелест листвы дерева, на которое он забрался, чтобы перелезть через ограду, мог его выдать, но Мин не стал останавливаться на полпути. Он перемахнул через ограду и, цепляясь ногами за выступающие камни, повис на руках, а после и спрыгнул на землю. Острие копья стражника, как оказалось, поджидавшего его за стеной, внезапно оказалось направленным прямо на шею Юнги. Мин скинул с себя бамбуковую шляпу, которая повисла на тесьме, и позволил стражнику разглядеть своё лицо.       — Полковник Мин Юнги. Брат её величества. Это мой дом, — представился он коротко своим новым званием, выставив перед собой руки, чтобы показать, что он не собирался использовать меч.       «Мой дом, в который я прокрался через забор», — усмехнулся Юнги про себя, и чуть отшатнулся назад от копья, оказавшись вплотную вжатым в стену спиной.       — Никого не дозволено пускать, — ответил ему страж, сильно нахмурившийся, чем, видимо, попытался скрыть удивление, отразившееся на миг на его лице.       К месту у каменной стены, где проник Юнги, стеклось трое других стражников, включая главного, у которого на поясе был хвандо с позолоченной гардой. Юнги встречал этого человека во дворце, поэтому смог немного расслабиться, ведь убит сегодня не будет, или будет, но нескоро.       Против троих, на самом деле — как минимум одиннадцати, которых он успел насчитать, когда исследовал расположение охраны в течение этого вечера с крыши соседнего дома, ему не выстоять. Всё же он не Чонгук. Поэтому Мин избрал план «Б» — почти дружественный визит к королеве.       — Я должен увидеть Её Величество, — обратился Юнги к главному стражнику, коротко ему поклонившись.       — Всё верно было сказано: не положено, — твёрдо ответил тот, смерив его оценивающим взглядом, остановившемся на мече на поясе Мина.       — Я не могу войти в собственный дом? — с усмешкой бросил Юнги.       Вдруг сбоку откуда ни возьмись возник конюх Гунмо, старый знакомый Юнги из поместья, и радостно взмахнул руками, поприветствовав его:       — Молодой го… Ой-ёй, то есть господин Мин! — мужчина набрал воздуха в лёгкие, а затем разверзся возмущениями, указывая руками по очереди на каждого из уже пяти сбежавшихся к эпицентру событий стражей: — Проходу от этих супостатов нет! Уберите их. Вы к Её Величеству? — как ни в чём не бывало начал жаловаться конюх, а после, разглядев Юнги, его меч на поясе, копьё у его шеи, и оценив, наконец, ситуацию, тихо ойкнул и отступил на шаг назад. — Простите великодушно… Юнги кончиками пальцев увёл острие копья от себя и наградил конюха коротким строгим взглядом, а после твёрдо посмотрел на напряжённого главу охраны.       — Ваше Величество, — громко позвал Мин, зная, что окна господских покоев, в которых могла разместиться королева, выходили на эту небольшую площадь двора. Он упорно не сводил взгляда с главного из стражей, пока обращался к Её Величеству. Он был уверен, что сестра сразу узнает его голос, да даже слуги — и те тут же поймут, кто имел наглость нанести визит в столь поздний час. — Я желаю поговорить с вами!       Юнги со стражем продолжали играть в гляделки, а ответа со стороны дома всё не было. Только ветер время от времени колыхал листву — вот и все звуки. Ни света в окнах не зажглось, ни голоса в ответ не раздалось. Они стояли так некоторое время — группа стражей и совсем не к месту образовавшийся конюх — ждали какого-то ответа со стороны дома. Как вдруг из-за дверей дома вышла женщина с фонарём. Она появилась на террасе, закрыла за собой двери, спустилась на землю и посеменила к ним быстро, но осторожно, придерживая белую ночную юбку.       — Её Величество приглашает, — подойдя к Юнги, женщина слегка поклонилась и замерла в таком положении. Манера держаться выдавала в ней дворцовую даму.       Юнги вздёрнул подбородок и торжествующе посмотрел в глаза стражу. Копьё опустили. Но нетерпение вблизи его цели, королевы, пожирало Мина, и он едва мог стоять спокойно. Он еле сдерживался, чтобы не сорваться с места и взяться за горло сестры. Вломиться бы… обнажить меч, устроить резню… Нет, его мысли совсем не о том.       «Верни себе самообладание, Мин Юнги!»       — Она согласна на разговор наедине? — он вопросительно посмотрел на придворную, а затем оглянул стражей, обошедших его вчетвером, за исключением того главного, который продолжал строго следить за ним с нескрываемой подозрительностью.       На лице у женщины отразилось колебание, и она, не разгибая спины, обернулась в сторону дома, и затем поспешила обратно, видимо, уточнить. Юнги надеялся, что королева позволит им переговорить наедине, если она, конечно, не хотела, чтобы чужие уши слышали, что она была причастна к смерти Ли Хэ.       Юнги и стражам вновь пришлось ждать, а с главным — напряжённо, недружественно переглядываться. Служанка, вернее, женщина при службе Её Величества, не заставила себя долго ждать, и вернулась с утвердительным ответом.       Юнги сдал свой меч главе стражи и пошёл следом за дамой через двор к дому, внутрь, сквозь массивные двери в коридор и к покоям, как оказалось, бывшим отцовским. Перед ним открылись бумажные раздвижные двери. Ещё две прислужницы королевы закрыли их за его спиной. Там же, в коридоре, остались и стражники.       В комнате отца, сидящую на постели, он и увидел королеву Мин Вонкён.       Летом закрытые ставни окон были совсем некстати. В спальне было душно и затхло. Но отчего-то Мин сразу понял, что безопасность заботила Её Величество более всего, потому окна и не открывали.       Пространство спальни освещало два фонаря, оставленных у постели и у входа.       Юнги прошёл к её футону, ступая почти неслышно.       Волосы королевы были собраны в длинную плотную и абсолютно чёрную, несмотря на возраст, косу, а сама она была в ночном — что неудивительно. Мин застал свою сестру прямо посреди сна в родовом поместье Минов в Кэгёне — том, где и ребёнком, и будучи взрослым возвращенцем, он прожил некоторое время.       Как она могла спать спокойно? Как тень сна продолжала держаться на её хмуром, но полном достоинства лице? Она, однако, выглядела бледной, а под её глазами залегли глубокие тени, но Юнги был уверен, что не совесть мучила её.       Мин стиснул челюсти, чтобы совладать с охватившим его гневом, и сделал шаг ближе к футону. Половицы скрипнули. Он поймал цепкий взгляд сощуренных глаз Её Величества и сцепился с ним своим.       — Это не я, — твёрдо сказала она, прерывая тишину, и вскинула подбородок.       Тут же открестилась, опережая обвинения Юнги, ведь он и слова не успел сказать. Ну, в её защиту будет сказано — это очевидно, что ночной гость пришёл не о детстве вспоминать. Но Юнги сам не знал, зачем пришёл. Готов ли он был прирезать родную сестру? Внутри него всё смешалось. Мин хотел ответов, хотел возмездия и хотел прощения.       — За отравление кронпринца в истории нашей страны король Инджо велел казнить преступника и три поколения его семьи. Это случится через двести лет. Плюс-минус, — заговорил он без приветствия.       — Значит, ты тоже должен будешь умереть? — криво усмехнулась она, сидя в позе лотоса на постели и уложив локоть на подушки, точно восседала на королевском троне: с ровной спиной, нисколько не смущаясь того, что под её верхним халатом были белые ночные одежды.       — Не сомневайтесь. Я сделаю это, как только будут выплачены все долги, — серьёзно глядя ей в глаза в полутьме, ответил Юнги.       — Только сделала это не я, Юнги-я, — не к месту ласково назвала она его. — И не Ким Сокджин, на которого ты объявил охоту.       Юнги нахмурился. Маленький ножик у груди грел, нет — металл, казалось, накалялся от температуры его сердца, горевшего ненавистью к родной сестре.       Она выглядела, тем не менее, напряжённой, как бы ни пыталась казаться сильной. Он вдруг ухмыльнулся и сказал, не скрывая издёвки:       — Сегодня я Вас не убью.       — Что любовь делает с людьми! — явно, прочтя угрозу в его голосе, вздохнула она.       Ярость захлестнула его в один момент. Стараясь ступать неслышно для стражи за дверями, он быстро преодолел разделяющее их с сестрой пространство, и опустился коленями на футон. Она слегка дёрнулась назад от его резкого движения, внешне потемнела, перестав улыбаться — видно было, напугана. Боялась за жизнь… И Юнги испытывал странный трепет, думая о том, что она боится его, признает в нём угрозу, его власть над ней. Что впервые между ними не так однозначен баланс власти. Руки чесались, чтобы обернуться вокруг тонкой шеи с заметными кольцами Венеры, сжаться вокруг неё, выдавливая из родной сестры предсмертные хрипы — страшные, но не хуже тех, что издавала отравленная родственная душа в его руках неделей ранее.       — Где Ким Сокджин?       — Как ты смеешь расспрашивать у меня про всякую челядь?! — рявкнула она, чуть дёрнувшись вперёд, будто осмелела. — Я королева этой страны!       — А я — полковник, который отвечает за безопасность, в том числе Вас и Вашего сына, — твёрдо ответил он, глядя ей в глаза.       — Я не знаю. Он не выходит на связь. Бордель закрыт. Знал ли ты об этом? Если бы ты честно выполнял свой долг, знал бы о предприятиях, которыми владеет семья…       — Хватит упрекать меня в мелочах, — рявкнул он, не сильно повышая голос. — Вы — нечестивая, жестокая, бессовестная женщина… Не имеете права поучать других. Вас ничуть не смущало, что в Ваши палаты вхож артист, глава дома развлечений. Оставьте свою спесь и говорите, иначе, видит Бог, я вас убью сегодня, несмотря на то, что Вы — моя сестра! — не сдержавшись под конец, он закричал.       Королева дёрнулась, отползая на постели дальше, натыкаясь рукой на оставленную у изголовья подушку. Ей было некуда двигаться — и в её лице промелькнула паника.       — Я больна, Юнги-я. Заберёт меня только болезнь, — сцепив зубы, процедила она. Королева Мин тряслась перед ним. — Болезнь желудка!       — В Ваших интересах прожить отведённое вам время честно… и в раскаянии. У Вас есть много вещей, о которых можно раскаяться, много людей, у которых стоит попросить прощения.       — Не знаю, чего ты добиваешься. Ко мне тебя привела слепая ненависть и жажда отмщения… Но ты упустил ту, кто всё это организовала.       Он резко дёрнулся вперёд, и каким-то чудом сумел сделать так, что, вжав её в изголовье, не сильно нашумел. Его руки обернулись вокруг шеи королевы. Она беспомощно открыла рот, судорожно пытаясь заглотить воздух, но издала едва слышимый хрип.       — Кто убил наследного принца? Пока буря одолевала его изнутри, Юнги сжимал её шею. Королева сопротивлялась: пыталась оттолкнуться ногами, вонзала ногти ему в руки, чтобы убрать их от своей шеи.       — Юн… ги…       В итоге сдался Мин. Ему хватило благоразумия.       — Наложница…! Наложница, — откашлявшись, она смотрела на него большими глазами, будто не верила, что он на такое способен. — Я не была в курсе её планов по убийству кронпринца, но взять… Взять её человека себе в услужение убедили именно она с Ким Сокджином!       — Вы бы не взяли её человека просто так, — резко возразил Юнги.       — Что ты хочешь услышать?! Это не я!       Он взял её за косу у основания и, потянув вниз, заставил посмотреть на себя. Казалось, впервые он позволял себе так обращаться с женщиной.       — Я вас услышал. Значит, наложница. И Ким Сокджин. Почему вы его защищаете?       — Это он! Он и наложница! Я не давала приказа его отравлять!       — Где прячется придворная дама Хун?       Королева округлила глаза, неверующе глядя в лицо Юнги.       — Стража! — истошно закричала она, воспользовавшись тем, что он потерял бдительность, и дёрнулась в сторону, отползая от него на постели.       Он выпустил волосы королевы из руки и поднялся с кровати, резко развернувшись к раскрывшимся за его спиной дверям.       — Ваше Величество! Вы в порядке?! — закричал глава стражи.       Пятеро мужчин обступили его, двое схватили за руки, не давая двинуться ни на шаг. Юнги не стал вырываться, ведь их разговор с сестрой ещё не был окончен.       — Значит, это придворная Хун, — чуть не скрипя зубами, заключил Юнги.       — Я скажу тебе, где она, если ты дашь обещание больше никогда не приходить в этот дом и не пытаться меня увидеть! Если оставишь свои попытки отомстить мне за то, чего я не совершала, — она пыталась выровнять своё дыхание и смотрела снизу вверх на Юнги с сохранявшимся в чёрных поблескивающих глазах страхом.       — Говорите, — приказал Юнги, не воспринимая опасности от наставленных на него мечей стражи.       — Принеси мне бумагу, — обратилась она к придворной, оставшейся в дверях, отдышавшись. — Тушь уже, должно быть, засохла. Разведи её, — она указала кивком головы в сторону низкого столика у окна, приняв вновь важный вид, хоть и было видно, каких усилий ей это стоило.       Женщина, которой это было приказано, засуетилась и стала разводить тушь. Пока она это делала, пока королева писала своё послание на небольшом листе, Юнги внимательно следил за сестрой, всё ещё находясь на прицеле стражников. С одним лишь ножичком за пазухой и желанием докопаться до правды. Его слегка потряхивало в предвкушении. Вот-вот он узнает, где королева спрятала придворную, лично подавшую отравленный чай его возлюбленному. Вот-вот у него будет место, где пряталась убийца Чимина. И он сможет свершить свою месть. Это будет только началом, но началом неимоверно важным и символическим.       Пускай он поверит королеве, отрицавшей всякую вину… Она тоже была причастна, но её придётся оставить. Сегодня он бы не смог убить её ни при каких обстоятельствах. Возможно, сделает это в самую последнюю очередь, когда ему уже будет нечего терять, он поступится их с сестрой уговором и убьёт её.       Но наложница… Её он упустил. Король ни словом не обмолвился о том, что наложница могла приложить к этому руку. Это был смелый шаг, но и для Ким Намджуна это было не менее резвым ходом… И всё ещё не верилось, что он мог пойти на это. Не укладывалось в голове, чтобы тот мог приказать убить Чимина, которым всегда если не дорожил, то, о котором всегда проявлял братскую заботу.       К наложнице он тоже наведается. Эта женщина оставалась во дворце, а вот Хосок уже отбыл в родовое имение. Мин отогнал от себя мысли о том, что придётся убить не кого-то, а родную мать принца Хосока. Как он будет мучиться после этого, выдастся ли ещё на его веку посмотреть в глаза принцу, и как он это сделает?       Не лучше ли будет убить её последней, чтобы разгневанный король не казнил его раньше, чем Юнги сможет осуществить свою месть по отношению ко всем участникам убийства?       — Забирай, — волком посмотрев на него снизу вверх, приказала королева, когда дописала. Она протянула ему сложенный вчетверо небольшой лист. — И не появляйся больше в моей жизни.       — Здоровья Вам, — испытывая чистое злорадство, проговорил он. — И прощайте, — с кривой улыбкой ответил Мин, забирая записку из её рук.       Королева приняла ещё более угрюмый вид и отвернулась в сторону. Он ушёл, не став на неё более глядеть.       Несчастное, ужасное время… Но разве его век чем-то лучше? И разве Юнги уже не понял, что Чосон — это и есть его время? Оно действительно стало его временем, так как в нём был Чимин, но теперь…       Горечь. Он испытывал горечь от того, что не смог, по крайней мере, не сейчас, убить Мин Вонкён, хоть она и была его сестрой. Пришлось пойти на сделку с ней, на сделку со своей собственной совестью.       Она сказала, что была не при делах, но Юнги не верил этой лживой женщине. Не верил он и королю, утверждавшему, что она точно приложила руку к смерти кронпринца. Юнги верил лишь себе и собственному чутью, которое говорило ему, что все, начиная от придворной Хун, Ким Сокджина, наложницы и заканчивая королевой, виновны в том, что Чимина больше не было на этом свете. И вина короля была колоссальна. Мин Юнги бы отомстил и ему, но считал — история расставит всё по своим местам, а сам он не всесилен. Сын короля Ли До, взойдя на престол, распорядится везде по справедливости.       В этом было их с Чимином разительное отличие. Тот верил, что способен на всё и постоянно стремился к свободе. Юнги оставался рабом своих убеждений и предрассудков. Он только-только начал оказывать сопротивление этой злодейке-судьбе, и ему было очень страшно, особенно оставшись совсем одному.       «Прости, Чимин» — покидая дом, который принял его два года назад, когда он попал в это время, молил Юнги, в своём сознании представляя, как падает перед возлюбленным на колени, кланяется ему в ноги, просит прощения, сбивая лоб о пыльную землю, и целует его мягкие стопы.       «Прости, что не смог отомстить за тебя. Подожди, пожалуйста, ещё немного».

***

      — Чимин? — Юнги заглянул в спальню в поисках возлюбленного.       Он уже закончил с делами во дворце и по обыкновению отправился не в отцовское поместье, а в Ханянский дом Пака на горе, богатый старый дом с голубыми крышами, так неожиданно доставшийся Чимину в наследство.       — Хён, — улыбка расцвела на губах Чимина, как только он увидел Юнги на пороге спальни.       В этот поздний час младший был в ночном, с распущенными волосами, своём особенно привлекательном виде. Он читал, и, видимо, был сильно поглощён своим занятием, что и не заметил Юнги. Мин был перед ним виноват, что припозднился, но во дворце решили устроить учения на случай бунта, и вся стража с охраной королевских особ была на ушах допоздна. Он и так из-за ночных дежурств перед Чимином испытывал вину, не говоря уже о том, что тот никогда не хотел и слышать о работе Юнги во дворце — она младшему была как кость в горле.       — Прости, я задержался, — снимая шляпу, извинился Мин и подошёл к большой — слишком большой для одного — низкой кровати с резными бортиками.       Чимин привстал на коленях на постели и потянулся к нему с поцелуем. Сперва коротко чмокнув губы, он улыбнулся. Юнги, чувствуя себя вновь полным сил, несмотря на тяжёлый день, и абсолютно счастливым вблизи родственной души, отразил мягкую влюблённую улыбку Чимина. А после приник к губам Пака с тягучим, медленным поцелуем, и приобнял его за талию, уложив ладонь прямо на изгиб поясницы. Скучал неистово, нестерпимо.       — Прими ванну, буду ждать тебя в постели, — отпрянув от его губ, с мягкой улыбкой прошептал Чимин.       Многообещающе.       — Я только пришёл, а ты меня уже прогоняешь. Разве от меня так пахнет?       — От тебя хорошо пахнет, — принюхавшись, ответил Чимин. — Но Аран с Хваюн постелили свежее бельё…       — Боюсь, после сегодняшней ночи его всё равно придётся менять, — поиграв бровями, закономерно заключил Юнги.       Чимин совершенно очаровательно вспыхнул и спрятал лицо в изгибе у шеи Юнги.       — Что ты читал? — спросил Мин, взглянув на книгу, оставленную Чимином на постели.       — Сутру Совершенного Просветления, — ответил Пак, отклеившись от его груди.       — Просветлился? — с усмешкой сказал Юнги и провёл рукой по волосам Чимина, которых всегда любил касаться.       Чимин что-то неразборчиво пробурчал в ответ и выпутался из его объятий. Их взгляды задержались друг на друге.       — Прости, если как-то тебя задел, — поспешил исправиться Юнги, подумав, что своим комментарием мог обидеть Чимина и его чтение.       — Ты не задел. Это смешно. И, знаешь… если копнуть глубже, то где я и где просветление? — простодушно пожал плечами Чимин, оглянувшись на книгу.       — О нет, я не хотел, чтобы ты копался в себе. Ты можешь достичь чего угодно, если приложишь усилия. Даже встать на путь просветления. Только вот не всем суждено стать Ламой. Насколько я знаю, им можно только родиться. Но меня никогда не заботили духовные поиски, и я не могу понять, что ты испытываешь. Думаю, тебе стоит поговорить с монахом о том, что тебя беспокоит. Хочешь, мы съездим в храм?       — Да, хён, я хочу, — Чимин расцвёл, когда Юнги это предложил. — Обожаю тебя. Пожалуйста, беги в ванную.       — А вам так не терпится, господин Пак? А как же смирение? — поддразнил его Юнги, руками пробираясь к сочным ягодицам в штанах. Он дёрнул хвостик узелка, держащего чогори Чимина завязанным, и сжал в руках горячую талию, скользя по торсу пальцами к груди.       Чимин в его руках издал исступлённый вздох и прогнулся навстречу, позволяя Юнги осыпать открытый участок его груди поцелуями.       Юнги поддался просьбе Чимина и отпустил его, но Пак показался расстроенным этим и пообещал ждать. Когда Мин вернулся, Чимин всё ещё читал, но, отреагировав на скрип половиц, быстро отложил это дело. Мин улыбнулся младшему, неопределённо прошёлся по комнате, и заметил, что на столе у окна лежал новый рисунок. Прочёсывая отросшие до плеч влажные волосы пятернёй, Юнги прошёл к столу и посмотрел на изображение города.       — Это вид с крыльца? Очень красиво, Чимин!       Гравюра изображала вид с горы Бугак на старый Сеул с черепичными крышами домов и дворцами, окружёнными крепостными стенами. Выполненная тушью и минеральными красками в традиционном стиле сансухва, она изображала каменные утёсы и покрытые соснами холмы, возвышающимися над городом. Тонкие, детализированные линии передавали текстуру скал и деревьев, как бы оживляя их. Лёгкая осенняя туманность окутывала вершины, создавая ощущение тишины и величия.       Сама территория дворца Кёнбоккун пестрила изогнутыми крышами, красными и зелеными украшениями на карнизах. Все элементы города были продемонстрированы Чимином в масштабе, соответствующем традиционным принципам иерархии: здания дворца выделялись больше и детальнее, чем другие. Талантливой рукой была нарисована и река Чхонгечхон с её изгибами, отмеченными простыми плавными линиями.       От созерцания этой картинки Юнги испытывал чувство гармонии и успокоения, но вместе с тем и какого-то фатализма. Виной тому, скорее всего, был дворец, боровшийся за доминирование на рисунке против величественных скал. А вот мелкие детали вызывали у Мина восхищение. За рассматриванием картины он даже не заметил, как Чимин встал с постели и подошёл к нему, обнял сзади, уложив подбородок на плечо.       — Хён, — позвал тот мягким голосом, что струился по ушку словно шёлк. — Хочу нарисовать твой портрет с натуры. Попозируешь мне? Я рисовал тебя только по памяти. Хочу уловить каждую деталь вживую…       — Конечно, Чимин-и, — поцеловав его в лоб, ответил развернувшийся к нему Юнги.       Идея быть нарисованным любимым его хоть и смущала до безумия, но всё равно воодушевляла. Хотелось отменить обязанности во дворце на завтра и остаться подле Чимина, чтобы младший рисовал его сколько влезет. Но дела были дела. И, увы и ах, Чимину совсем было не по душе, что Юнги ими занимался.       — Я люблю тебя, — шепнул Юнги ему в шею, прильнув с крепкими объятиями.       — Ты чего, хён? — засмеялся слегка Пак, а потом тихо ойкнул, когда ладони Юнги накрыли его пышные бёдра, а пальцы впились в кожу. — Пойдём на кровать, хён… — издал он исступлённый вздох, когда руками Юнги стиснул его ягодицы и поцеловал жилку на шее.

***

      У них так и не дошли руки нарисовать портрет Юнги, а у Юнги не осталось ни одного изображения Чимина.       «Как жаль, что я не смог сделать твою фотографию».       Он так часто жалел об этом, особенно после того, как Чимина не стало. У него ведь, в сущности, почти ничего не осталось, кроме парочки рисунков, что хранились в доме Мин с тех пор, как Ким Намджун перевёз вещи Чимина к нему. Личные вещи Хэ были во дворце. Монетка на красной верёвочке да кольцо бабушки, подаренное Чимину Юнги — вот и всё, что он мог сжимать в кулаке бессонными ночами на своём пути мести, коротая тёмное время суток то в придорожной хибаре, то в благородном доме, куда его с радушием пускали провинциальные дворяне.

***

      Монастырь располагался на острове в Жёлтом море — острове отдалённом, пышущем зеленью, казалось, что необитаемом, но Чимин не мог знать наверняка. Очевидно, сюда его доставили в строжайшем секрете, и пребывание его в монастыре будет тайной за семью печатями. Небольшой храм находился почти на вершине горы, в небольшой долине, образованной двумя скалистыми вершинами, среди старинных пахучих сосен. Пока Чиминовы носилки достигли этого места, прошло более часа, если не все два. Благо, крышку гроба не стали закрывать. В гору его несли четверо воинов, включая Юна и исключая главного, шедшего впереди, как стало понятно по тому, что он отдавал все распоряжения.       Время в пути Чимин провёл в безмолвии, но мысли в голове крутились самые разные. Хоть и иногда он впадал в дрёму от слабости: тело всё ещё было немощно, как у старца.       Юнги незаслуженно пострадал за него, и они вновь были в разлуке. Старший, как и весь Чосон, знал, что Хэ был мёртв. Как же разрывалось сердце Чимина, когда он думал о том, как хённим мог быть ошеломлён, разбит! Как же хотелось разуверить его в обратном и броситься в любимые объятия! Но Пак не мог и слёзы утереть самостоятельно, не то, что сбежать из-под конвоя, найти лодку и переплыть море. Его тело было изнурено, а воля, что самое главное, — обречена подчиняться чужим приказам.       Король написал в своём послании ему, что защищает таким способом, но лучше бы Чимин и впрямь умер! Нет, нельзя так думать… Жизнь подарила Чимину второй шанс, и он должен был прожить её со всеми добродетелями. Только как, если он теперь — пленник?       Достигнув врат монастыря, воины остановились посреди бамбуковой рощи. Над собой Чимин почти не видел неба — только эти вековые растения, столбы которых устремлялись в самую высь. Тот мужчина, что был главным — именно он зашёл в каюту, когда Чимин очнулся и общался с лейтенантом Юном, — постучал во врата, которые Чимин увидел, лишь сумев немного вытянуть шею вперёд. Спустя мучительно долгое время они отворились.       Гроб поставили на землю — и Чимин увидел над собой непроницаемое лицо старого человека в светло-сером монашеском одеянии. Его лицо было испещрено морщинами, как земля в засуху — трещинами. Хэ замер и, задержав дыхание и приоткрыв рот, уставился во все глаза на этого человека.       — Он не может подняться самостоятельно? — спросил монах, сощуренными глазами оглядывая его с головы до ног.       — Нет, — ответил лейтенант Юн и протянул к Чимину руки.       Осторожно придержав его за спину, тот помог кронпринцу приподняться. А после, взял его под коленями, поднял над землёй, укладывая в колыбель своих крепких рук.       Хэ увидел, что ещё один монах находился в этот час здесь — высокий, широкий и слегка полный. Крепкий, как скала и вместе с тем мягкий, как свежая выпечка с пухлыми румяными щеками, он стоял позади старика.       Чимин смотрел на этих людей большими глазами. Хотелось плакать от бессилия, от того, в каких обстоятельствах он оказался, но Хэ сдерживал в себе слёзы и смотрел влажными глазами на старика, который показался перед ним первым — веки его давно потеряли молодую упругость и делали глаза-щёлочки вечно как бы неодобрительно сощуренными. Ими он и смотрел на Чимина, а потом резко оборвал их зрительный контакт.       — Будда тоже был когда-то принцем, пока не ступил на путь просветления, — сказал старик и, развернувшись, пошёл прочь.       Чимин оказался в растерянности от слов монаха. Что они значили? Должны ли были воодушевить Хэ или успокоить самого монаха? Да и кто кого тут должен был опасаться?       Чимин всегда испытывал бесконечное уважение и благоговение перед монахами, но понимал, что всерьёз ему самому никогда не уйти сердцем в отдалённый скит и не ступить на восьмеричный путь с открытым сердцем. Его душа навеки погрязла в страстях и грехе, не ему грезить об искуплении и освобождении.       Путь Будды — не его путь.       — Позвольте, я вам помогу, — сказал тот самый молодой монах, возрастом, наверное, даже младше Чимина. У него были пухлые руки и широкие плечи, и он выглядел как человек, физической силой которого Хэ придётся много пользоваться.       Он принял Чимина из рук лейтенанта Юна, как будто бы тот был младенцем, хоть и не так бережно.       — Это его лекарства, — Юн протянул переданный ему другим стражником кулёк из шёлковой ткани, внутри которого что-то брякнуло. — Его Высочество должны принимать отвары с пищей каждый день.       — Мы будем питаться каждый день, — радостно закивал монах, как-то умудрившийся оттопырить пальцы и ими подцепить кулёк, продолжая держать Чимина на руках. Хэ видел, как при улыбке и кивке кожа на подбородке молодого монаха собирается в складки.       Еда каждый день! Как, должно быть, этому были рады монахи! Знали бы они, какими кушаниями почивали Чимина всю жизнь, что за блюда подавали во дворце…! И не раз в день, и не два…       — Вы вернётесь за мной? — оглядев стражей, с надеждой спросил Чимин.       Юн было открыл рот, но главный из стражей заговорил первым, словно отрезав:       — Мы будем следовать приказу короля.       — Понятно… — Чимин закусил губу и посмотрел на Юна с печалью.       — До свидания, Ваше Величество, — Чимин видел, как покраснели глаза Юна, и сам проронил слезу.       Трясущиеся губы Хэ поджались в улыбке.       — Прощайте, лейтенант Юн.       — Пойдёмте. У нас дневная молитва. Останетесь сзади, пока Мастер не решит, что с вами делать. Меня зовут Джисон, — с дружелюбной улыбкой заговорил монах, перехватывая его руками поудобнее.       Чимин тихо ойкнул и гулко сглотнул подступающие к его горлу слёзы. Последнее, что связывало его с дворцом, а значит и с Ханяном, и с Юнги… скрылось за вратами монастыря. Он смотрел стражам вслед очень долго. И долго не мог поверить в то, что вся его жизнь отныне будет замкнута на двух монахах да молитвах в четыре утра.       Он оглядел мутным от слёз взглядом жёлтые, зелёные домики храмового комплекса с покатыми, словно гребни волн, крышами, увидел центральный храм, что был построен из красного дерева с делёными резными створками.       На территории был монастырь и ещё два домика, в один из них и занесли Чимина. Футоны были собраны в стопку и лежали в углу небольшой комнаты с деревянными полами. Всего три лежанки. Старику, Джисону и ему — подумал Чимин.       — Это Сонбан. Мы спим здесь. Ночами тут тепло, хорошо. Зимой почти не идёт пар изо рта. Вот в этой корзине, — монах кивнул на оставленную на длинном комоде большеватую плетёнку, — мыло и необходимые вещи, а также ваше будущее одеяние, — монах посмотрел на Чимина и ободряюще улыбнулся ему.       Бывший кронпринц, шумно шмыгнув, попытался улыбнуться в ответ, хотя его губы были плотно сжаты от рвущихся наружу рыданий.       Будущее одеяние… Чимин хотел спросить, будет ли он пострижен в монахи, да не стал — и так очевидно, что да. А искать в себе силы, чтобы внятно заговорить и не разрыдаться на месте, он просто не мог, нечего было искать.       — А сейчас нам пора на молитву, — закончил Джисон и развернулся с Чимином на руках на выход. Казалось, Хэ для него был не тяжелее стопки летних одеял — так свободно монах перемещался с дополнительным немаленьким грузом в руках.       Джисон пронёс его через внутренний двор монастыря в скромных размеров главный храм. По дороге Пак видел и заросли обрезанного бамбука, и статуи бодхисаттв, скрытые среди листвы старых деревьев с толстыми стволами. В храме Чимина усадили на тонкий коврик у противоположной от алтаря стены. Помещение наполнял тонкий аромат ладана и тусклый свет от лампад. Стены были украшены старинными фресками, изображающими сцены из жизни Будды. А на месте алтаря возвышалась сама статуя Будды Шакьямуни — покрытый золотом, принц с отвисшими мочками и блаженной улыбкой сидел в позе лотоса и пальцами, расположенными в жесте гьян мудра: большой и указательный пальцы соединялись на каждой руке, образуя круг, а остальные три пальца были свободно вытянуты вперёд. Этот жест символизировал соединение индивидуального сознания человека с божественным сознанием Вселенной. Перед статуей были разложены пиала с рисом, свежие полевые цветы, чаши с простой водой и свечи. В храме было несколько темно, особенно после того, как Джисон закрыл ведущие во двор створки дверей, но свечи у алтаря позволяли ориентироваться в пространстве — глаза волей-неволей обращались к блистающей статуе.       Чимин наблюдал со своего местечка за тем, как монахи перед ним усаживаются на пол напротив статуи Будды. Тишина, повисшая в помещении, прерывалась только едва слышимым грудным дыханием старого монаха и треском восковых свеч. Таинственная атмосфера мрака настраивала на погружение внутрь себя. На духовную мантру. Чимину удалось немного успокоиться. Он, судорожно дыша, прикрыл глаза и вслушался в мантру, что начал начитывать глубоким хрипловатым голосом старый монах:

Все мои грехи и заблуждения

произошли от жадности, гнева и неведения.

Из-за темноты в моем сердце я совершал ошибки.

Теперь я раскаиваюсь перед Тремя Драгоценностями (Будда, Дхарма, Сангха),

Пожалуйста, проявите ко мне сострадание и простите меня.

Я обещаю больше не совершать этих грехов.

      Чимин соединил подрагивающие ладони в молитвенном жесте.

От всего сердца я предлагаю своё покаяние, и я надеюсь, что Будда защитит меня и укажет мне путь через это море страданий, к нирване…

      Чимин вновь не сдержал слёз, и сложенные в молитве руки пришлось разомкнуть, чтобы утереть капающие с его лица слезинки. Он смог проникнуться этой прекрасной мантрой, но не сумел удержаться от слёз, пропустив её смысл через себя. Впитав все эти благие слова мольбы о прощении и искуплении.

***

      — Извините, — Чимин окликнул старого монаха, когда Джисон уже вынес его на улицу после окончания дневной молитвы в храме.       Тот обернулся на него и посмотрел пристально. Чимин почувствовал себя маленьким и неловким под взглядом этих умудрённых опытом долгой жизни глаз.       — К-как вас зовут? — спросил он старика.       — Кихва, — ответил тот.       — Спасибо, — зачем-то поблагодарил Чимин, тушуясь.       — Сейчас Джисон тебя обреет, и мы проведём ритуал.       Чимин распахнул глаза, глядя то на одного монаха, то на другого, и заторможенно кивнул. Надо, значит, надо… Что ему ещё делать?       Отныне он будет монахом. Возможно, не надолго. Возможно, навсегда. Слёзы едва ли не подступили вновь к его глазам. Чимин шмыгнул и закивал.       Так или иначе, он сам совсем не так уж и давно отрезал свои длинные шелковистые волосы, и теперь они уже отросли до плеч. Но это всё ещё было ничто по сравнению с той шевелюрой, что была у него ранее. Отказаться от волос — значило отказаться от мирской жизни. Стоило Джисону занести широкий нож над его головой, Чимин прикрыл глаза и сжал кулаки.       — Я начинаю, — ласково предупредил Джисон, чуть наклонясь над Чимином, позади которого он стоял.       Джисон среза́л пряди волос Хэ, что были длиною до плеч, под корень, одна за другой. Одна за другой… Чимин смотрел на опадающие на землю волосы, пока в его глазах скапливались слёзы. Казалось, что с волосами вместе он хоронил все свои былые воспоминания. О жизни во дворце, в доме с голубыми крышами, в съёмном доме вместе с Хваюн, в поместье Кимов, в вотчине Минов… Всё это в тот момент казалось таким далёким, почти нереальным, и в то же время, каждая секунда прошлой жизни его переживалась Чимином с глубочайшей болью, от которой из глаз сочились стыдные слёзы.       — Вам больно? — после того, как Чимин громко всхлипнул, наклонился к нему Джисон.       — Н-нет… — ответил на его беспокойство Чимин и вновь шумно втянул воздух.       До тех пор, пока Джисон не сбрил ножом все оставшиеся волосы, Хэ старался сидеть молча. Обритую голову холодил вечерний ветерок. Непривычное чувство лёгкости ощущал он.       Нет… Как можно было примириться с тем, что твоя жизнь окончательно тебе не принадлежит? И пускай, наверное, монашество было лучше статуса кронпринца, Чимин навеки потерял свою любовь, свою дружбу, своё «я». Ему присуждалось очередное имя…       — Сим, — позвал его старый монах Кихва, когда Чимин, уже будучи обритым, склонялся к полу в главном храме перед ним и перед статуей Будды Шакьямуни. Он был готов принять обет.       — Не убий. Если ты заберёшь чужую жизнь, твоя следующая жизнь быстро оборвётся. Жизни, которые ты забрал своими руками, будут преследовать тебя в следующей жизни и пытать. Ты будешь соблюдать этот обет?       — Да… я буду, — сложа ладони друг к другу, Чимин поклонился к полу, мысленно пытаясь сосчитать количество душ, что полегло от его рук.       Наёмник в детстве, воспитатель-Министр Ким, которого он прирезал словно свинью, и не подумав о том, каково будет Намджуну пережить его смерть. А сколько человек стали жертвами дворцовых интриг, скольких помимо комиссара Чона, он свёл в могилу своими законами, пока был кронпринцем?       — Не укради. Не бери того, что не принадлежит тебе, иначе в следующей жизни это заберёт любую твою благодать, и ты переродишься в виде нижней из форм жизни. Ты будешь соблюдать этот обет?       — Да, я буду, — вновь согнулся он в поклоне.       — Не прелюбодействуй. Ты будешь соблюдать этот обет?       — Да, я буду, — ответил Чимин подумав, что никогда уже не почувствует горячие руки любимого хёна на своей талии и бедрах. Не испытает того блаженства, что дарила близость с Мин Юнги, даже если предаст обет и возляжет с другим.       — Не лги и откажись от алкоголя. Не злословь и не поддавайся алчности. Не гневайся. Не клевещи на Будду, его учение и монашескую общину.       — Я буду соблюдать эти обеты, — сглатывая ком в горле, произнёс сдавленно Чимин. Глаза всё ещё были влажны, а сквозняк холодил обритую кожу головы.       Сколько грехов было у него за душой! Он употреблял спиртное в огромных количествах и творил невесть что, гневался, упивался свалившимся на голову богатством и предавал свою веру!       — Тебе задание: выучи сутру Совершенного просветления. Свиток лежит в библиотеке, — сухо оповестил его Кихва, поднимаясь с пола.       Джисон тут же подорвался и принялся раскрывать ставни. За ними уже вечерело; небо окрасилось персиковым закатным цветом. Чимин взглянул на эту прекрасную картину влажными глазами, а после потрогал свою голову. Под пальцами совсем короткие пеньки волосков касались очень колючими. Он, затем, одумавшись, ответил старому монаху:       — Я знаю эту сутру… но не наизусть.       Кихва задержал на нём свой долгий взгляд. Зажевал губы в старческой манере, а после развернулся, и, сложа руки, в которых были чётки, у живота, пошёл на улицу.       Джисон подошёл к Чимину и взял его на руки.       — Я покажу тебе, где библиотека, Сим.       Реагируя на слова монаха, Чимин единственный раз за сегодняшний день почувствовал мелькнувшую мимолётно радость. Хоть что-то есть в этом монастыре ему по душе — книги.