Бешеный

Чонгук — громада, рождённая из камня. Непробиваемый на слезу и твёрдый в своём закоренелом решении мало улыбаться. Раньше он таким не был. Но жизнь в Лефорте, видимо, научила сдерживаться. Так и подмывало сказать ему что-нибудь такое, что расшатает его хоть немного. Рассмешить. Удивить. Разозлить. Но никогда и мысли не было расшатать Чонгука так, чтобы его броня раздробилась. Резко и сразу. Обнажив боль и муку в чистейшем их проявлении. И вот Чимин пришёл с чистосердечным. Сознался в том, что всё рассказал отцу — их главную тайну, которую божился никогда и никому не рассказывать. Застыл, как пришибленный. И вместо «О боже!», в который уже раз выругался: «Ох, чёрт!». Свет ламп на складе обычно падал на кожу Чонгука лёгким желтоватым загаром, который ложился поверх ещё не сошедшего летнего. Но в тот момент, когда он услышал от Чимина, что их главная тайна обнажена — желтоватый свет не помог. Его кожа словно истончилась и поблёкла — будто на складе остался лишь призрак Чон Чонгука. Его правая щека дёрнулась. Рот сжался. Глаза загорелись вмиг и тут же пожухли. Уголок губ опустился — нервно, отрывисто. По лбу пробежала волна. Морщинки возле рта углубились. Будто лицо Чонгука собиралось рассыпаться. Он обычно был сдержан и жаден на внешние эмоции. Чаще — холоден. В юности — притворно надменен. Но в тот момент, на складе, нечто жуткое отразилось на его лице. Будто новость, которую сообщил Чимин, пробила в Чонгуке некую брешь. Удушающий ужас. Следом — испуг. Безысходность. Взгляд Чонгука метался. Желваки блуждали под кожей, как хищники в море. Опустошение. Плечи опустились. Чонгук сгорбился и зацепился взглядом за Чимина. Смирение — остро-ледяное. Бездушное. Столько эмоций разом. Вот чёрт! И рвались они словно не друг за другом, а вперемешку. Будто всем ним на лице Чонгука было тесно и неудобно. И только тогда Чимина внезапно поразила мысль, которую он так малодушно подавлял. Даже не мысль — вопрос. «Что чувствовал Чон Чонгук все десять лет?». С первой секунды… с той самой первой секунды, когда нож прорвал плоть его отца. Когда первая капля умирающего в мучениях человека легла на руку Чон Чонгука. Когда жизнь стала другой. И солнце больше не светило так, как светило ещё секунду назад. Что ощутил тогда Чонгук? Когда будущее сменило направление, как вышвырнутый ветром с подоконника сухой осенний лист. Когда его били, ломали ему кости. Когда он учился не спать ночами, чтобы выжить. Когда тот, кого Чонгук так невозможно сильно любил, вероятно, навсегда остался в прошлой жизни. А завтрашний день мог закончиться под промозглой землёй за стенами самой жестокой и холодной тюрьмы этого мира. И вся та безнадёга, острое, как нож, и кислое, как кровь, отчаяние, неверие и недоверие ко всему живому мигом пронеслись в голове Чимина и отросшим хвостом резанули по сердцу. «Я и понятия не имею, что ты чувствовал на самом деле, Чонгук. Я и понятия не имею…». Один лишь взгляд на его лицо, изувеченное беспокойством, и на каменные волны вздутых на руках мышц сбивал мысли Чимина. Отзывался трепетом в животе, какой бывает перед прыжком в пропасть. «Я ведь тебя не предал?». Чимин обнял себя. Боялся моргнуть и пропустить рывок вперёд. Не свой, конечно же. Его удел — принимать Чонгука со всеми его порывами и срывами. Со всей его злостью. Чимин ведь обещал не рассказывать. Обещал навечно сохранить втайне тот день десять лет назад. Но обещание не сдержал. И поэтому, похолодев, разглядывал Чонгука: «Скажи, что я тебя не предал. Если скажешь — я тебе поверю. Скажи мне хоть что-то! Просто хочу услышать твой голос. Услышать, что ты не разочарован». В чёрных глазах Чонгука вполне ожидаемый вопрос: «Что же ты натворил?». Всё-таки разочарованно, мол, больше от тебя мне не нужно ничего. Ты уже сделал, что хотел. И что было в твоих силах. Хватаешься не за меня, не за себя самого, а за отца. Ха! Так на тебя похоже, Прелесть! По спине Чимина — пот ручьём. В горло будто сунули сухую тряпку. Заткнули глотку, забрали возможность говорить и дышать. «Я… не мог по-другому. Не получилось бы. Пока у отца есть авторитет, он может остановить ублюдков, которые делали тебе больно. И чтобы… чтобы Пуделя оставили в покое, который вообще ни при чём, но тоже пострадал. И может пострадать ещё больше. Но я-то могу всё исправить. Я ведь могу…». — Ты ведь обещал, — озвучил Чонгук таким тоскливым голосом, будто ещё минута — и его вздёрнут на виселице. — Что же ты наделал, Прелесть? Чимин порывисто и отчаянно, как неуверенный в себе ребёнок, шагнул к нему. Бросил взгляд на красную лампочку, встроенную в браслет на щиколотке. И разозлился вдруг так, что от каждого слова острая боль пронзила горло: — Я знаю, но я должен был! Это… как охота на ведьм. Если тебе придётся выйти отсюда, то Пуделя они засадят! — Чимин почему-то кричал. Стандартно надеясь, что так сможет донести свою мысль лучше. — Полиция ведь уверена, что он соучастник. А ещё они говорят, что ты устроишь бойню… но это всё враньё! Они боятся, что вы объединитесь. А мой отец… он тоже в этом уверен, но я ему рассказал как было. И он… Чонгук, да послушай! Он им не скажет! — У тебя не выйдет спасти всех. Себе же хуже сделаешь, не понимаешь что ли? Я не верю твоему отцу! — прошипел Чонгук, но в его глазах Чимин увидел одну лишь тоску. Солёную и кричащую. — Он до мозга костей коп! Вякнет кому-нибудь и всё пойдёт к хуям! — Да, он коп, — Чимин устало вздохнул. Препираться с Чонгуком не хотелось совершенно. Любой их спор высасывал из Чимина жизнь. — А ещё он мой отец. Без него мы не справимся. Тебе ведь нужен Пудель на свободе? — спросил он гораздо тише. И уже совсем шёпотом добавил: — Тебе ведь нужен Пудель здесь. Чтобы он пришёл. И ты сделал то, что хотел. Так вот отец даст разрешение на посещение. Чонгук с минуту переваривал его слова. А затем затаился, как зверь перед прыжком, смешно сощурился и уже мягче спросил: — Он так сказал? — Да, — шепнул Чимин облегчённо. — Ты не злишься на меня? Чонгук покачал головой. На лбу проступили вены. Его чёрные глаза сканировали Чимина из-под сведённых бровей. — Я никогда на тебя не злюсь, Прелесть. Никогда. Боюсь только. За тебя. Ты это… Он не договорил. Только развёл руки в стороны — совсем чуть-чуть. И его большие ладони приглашающе раскрылись — тёплые, уютные и такие любимые. Чимин целовал там каждую чёрточку. Отчего-то накрыла ностальгия. Чимину показалось, что Чонгук должен сказать это… Сказать: «Иди ко мне. Обниму». Как говорил раньше всегда. Когда Чимин грустил, когда они ссорились, спорили и не понимали друг друга. Но потом всё устаканивалось. Они договаривались, пробовали друг друга, прощупывали. И, в конце концов, — понимали и принимали. А после всего — обнимались. Долго. Целовались. Но перед всем этим: «Прелесть… иди обниму». Иди ко мне, мой-мой… Губы Чонгука растянулись в слабой улыбке. Он хотел сказать что-то. Возможно, то, о чём Чимин и подумал. Но вовремя замолчал, когда уловил маленький шажок Чимина в свою сторону. Встали, как вкопанные. Ещё сантиметр — и заорала бы сигналка. Между ними гулял ветер, мигала красным лампочка на щиколотке и дребезжал жёлтый свет. Обними меня. Мне это очень сейчас нужно. Мне нужен ты. Всегда был. И всегда будешь. На улице лил холодный дождь, и тяжёлые ботинки утопали в грязных лужах, когда Чонгука уводили по прогулочному блоку в одной майке. Оранжевая куртка осталась валяться на полу склада. Пропахшая Чонгуком и дождём. Видеокамера сверху в углу подмигивала белой лампочкой, как насмешка, как проверка. «Ты можешь поднять куртку. И вдохнуть его запах, чтобы представить, что он всё ещё здесь. Но не забывай, что мы смотрим. Мы всё увидим. Пока ты в Дэвилтауне, тебе не скрыться от наших глаз». Да чтобы вы все подохли!

***

Рассказать отцу то, что рассказывать было нельзя — вынужденный шаг. Чимин просто плыл по течению назревающей задницы, в которую медленно и верно опускали их с Чонгуком церковные мыши. Но мышиный праздник подходил к концу. Они не знали, чего ожидать. Поэтому лепили кресты по всему городу, множили полицейские патрули и посылали церковнослужителей в дом семьи Пак, чтобы о чём-то пошептаться с отцом Чимина. Мыши боялись. И гундели в каждом магазине, на каждой улице: «Дьявол скоро выходит. В Дарквуде у него сообщники. Что начнётся… ой что начнётся!». «Бог нас не оставит! Полиция не позволит случиться самому страшному!». «Дьявола пристрелят! Пристрелят!». Чёрт их знает, чего такого страшного они ждали. Что Чон Чонгук поработит Дэвилтаун и заставит вести к нему всех девственниц города? Тогда придётся расчехлять психиатрическую клинику. Сколько молодых девушек там пропадало. Очевидно, мыши не просто боялись — они находились в ужасе. В бешенстве. Больные бешенством мыши способны уничтожить город. Но главное — уничтожить того, кого Чимин так долго искал. Кого Чимин берёг и любил. Поэтому в конце лета, когда спала жара и город накрыли холодные дожди, он на свой страх и риск потащился на «улицы». Всё же надеялся, что его не прикопают в асфальтовой дыре сразу за пустырём. Дарквуд встретил Чимина яркими граффити почти на каждом доме. Двухэтажки потемнели от времени и будто бы поплыли, раскисли, растеклись потоками воды с крыш. С другого конца улицы в спину Чимина прилетел звонкий свист от компании молодых парней в чёрных ветровках и с бритыми черепами. Их было много — человек двадцать. Все почти что одинаковые — беспризорные и озлобленные. У каждого — рука в кармане. — Ты кто, блядь? — крикнул какой-то чересчур длинный и нескладный пацан. Чимин мигом прошмыгнул промеж двухэтажек и пустился по соседней улице. Кто-то бежал сзади и орал во всё горло: — Эй! Кто такой, сука? Сюда, блядь, пошёл, ублюдок вонючий! Улица закончилась небольшим пустырём — потемневшая от прошедшего дождя земля и прицепившиеся к высокой жухлой траве пачки из-под чипсов. Чимин свернул влево, оббежал крайний посеревший и отсыревший дом и вынырнул на последней улице. Тишина. Вроде отстали. В другом конце улицы притаился полицейский автомобиль. Мигалки потухли, фары зачем-то горели. Двое мужиков в форме разговаривали с местным старичком и что-то строчили в блокнотах. Неужели в преддверии выхода из Лефорта Чон Чонгука полиция допрашивала местных? Чимин дошёл до следующего дома и прошмыгнул в подъезд, в котором бывал уже много лет назад. Поднялся на второй этаж, поправил причёску и достал из заднего кармана джинсов маленькую потрёпанную библию. Коричневую деревянную дверь открыли после третьего стука. На пороге возвышалась худая женщина с растрёпанными чёрными иглами волос и в старом халате. — Здравствуйте, — скромно улыбнулся Чимин. — Я из Белых шарфов. Меня послали к вашему сыну из церкви. — Он что начал ходить в церковь? — удивилась женщина и оперлась плечом о косяк. — А Белые шарфы разве существуют ещё? — Мы восстановились, — Чимин попытался улыбнуться снова и шире. Где-то в щеке, похоже, защемило нерв. Он прижал к груди, обтянутой чёрной кожаной курткой, библию и всё же дожал улыбку. — Пытаемся привить вашему сыну любовь к Богу. — Я не знаю, где он живёт, — она внимательно вгляделась в Чимина. — А ты… мы знакомы? Я тебя где-то видела. Ты радовалась мне. Обнимала меня. Всегда ухоженная и ласковая. Что с тобой стало? — Да, виделись лет десять назад. Я был в Белых шарфах. Всего доброго. Он развернулся и сломя голову помчался вниз. Выскочил из подъезда, спрятал библию обратно в карман и свернул в переулок между домами. На углу стоял пацан лет десяти и ковырял пальцем в длинном носу. Увидев Чимина, пацан выпрямился и сунул руку в карман. Конечно, перочинные ножики и самодельные заточки наверняка до сих пор были в ходу. Повезло, что та орава пацанов ещё не дошла сюда. Вновь тишина. Только где-то рядом открылось скрипучее окно. Чимин как можно медленнее подошёл к мелкому пацану и, прокашлявшись, спросил: — Покурить есть что? — Сигареты? — недовольно буркнул тот. — Да, заграничные. — Сколько нужно? — он, кажется, приободрился и повеселел. На наркоте в Дарквуде зарабатывали неплохо. — Много, — осчастливил его Чимин. — Шесть штук. — У меня столько нет, — пацан вдруг скис. Вдалеке послышался свист и взрыв хохота. Старшие, похоже, шлялись где-то рядом. Чимин заторопился: — Тогда веди меня к Пуделю. Бумажки при мне. — Покажи, — потребовал пацан и скептически цокнул. Чимин опустил руку в карман и через мгновение сунул пацану под длинный нос пачку купюр. — Если решишь ограбить, я найду способ донести это до Пуделя, — он вложил в голос родительские предупреждающие нотки. — Ему не понравится, что ты стырил его бумажки. Усёк? — Усёк, — скуксился пацан и прошлёпал ногами в рваных кроссовках по луже. — За мной иди. У подъезда, почти что родного, затормозили. Видеть деревянную дверь с облезлой бордовой краской стало больно на первой же минуте. Не смотри наверх. Не смотри. Там окно, через которое ты глядел на горы и ждал шлёпанья босых ног позади. Ждал, когда он обнимет. Смотри перед собой! Возьми себя в руки! Оставив пацана на улице, Чимин взлетел по лестнице на второй этаж, облепленный гнилыми ароматами сырости и кошачьих «радостей», и упёрся взглядом в железную дверь. Изо всех сил пытался не смотреть правее. Не сейчас — позже. Удерживая перед собой библию, Чимин надавил на пожелтевшую от времени кнопку звонка. После недолгой тишины по ту сторону двери раздались неспешные шаги. Сердце Чимина грохотало так, что заглушило звуки извне. Кровь неслась по венам и разгоняла жар. Чимин потянулся к замку на куртке, но одёрнул себя. Не дёргайся. Жди. Наконец, дверь открылась. Медленно, настороженно. На пороге стоял высокий парень — кажется, ещё более лысый, чем Чонгук. Чимин с трудом узнал в нём Пуделя — потухший взгляд, бледная кожа, словно, солнце давно забыло о его существовании. — Чё надо? — прохрипел Пудель. — Дури нет, чё не ясно? — Давно не виделись, — ровным тоном сказал Чимин, положил библию на поручень и бережно погладил пальцами обложку. Пудель шагнул из квартиры и вгляделся в лицо, которое узнал не сразу. Затем его глаза округлились, и он задушенно спросил: — Прелесть? — Сколько лет прошло, да? Чимин подошёл к нему вплотную. По стёклам очков прошло тусклое свечение — уходящий день светил в окно из глубины квартиры. — Бить будешь? — сказано со смирением. С улицы донёсся свист. Затряслось подъездное окно от порыва горного ветра. Чимин положил ладонь Пуделю на щеку и огладил скулу большим пальцем: — Да, — его брови сошлись у переносицы. В висках ломило, тупо потому что жалел обо всём упущенном времени. — Нужно тебя встряхнуть. Чимин сделал шаг назад. Застыл. Его лицо до боли исказилось в гримасе злости. И он ударил, не рассчитав силы. Удивительно прытко выкинул ногу вперёд, попадая Пуделю в живот. Раздался глухой грохот. Пудель влетел в квартиру спиной вперёд и рухнул навзничь. Простонал и потряс лысой головой — совсем как пёс. Вроде пришёл в себя и сразу же отполз куда-то внутрь, свернув за угол квартиры. Под ногами заскрипел пол, когда Чимин переступил порог, закрыл за собой дверь и тоже свернул за угол. Сразу же нашёл, кого искал. Второпях схватил Пуделя за шкирку и оттащил в сырую ванную — мрачную и потёкшую. Кое-где уже завелась плесень. Жутко воняло куревом и мокрыми бычками. Холодная вода, врубленная на полную катушку, их разгорячённым телам показалась ледяной. Чимин с лёгкостью закинул Пуделя в полуржавую ванну — тот даже не сопротивлялся. Оба, похоже, до конца не понимали, чем их встреча закончится. Всё было так хорошо. Тогда, давно. В детстве, наверное. И пошло в полную задницу десять лет назад. По мере взросления так часто случается. В пять лет — ты в садике. В тридцать — в жопе. Поток воды из душевой лейки, прикреплённой к мутному синему кафелю, лупил Пуделя по голове. Он закрыл глаза и смиренно ожидал чего угодно. Только молчание Чимина его, кажется, напрягало. Губы сжались в тонкую полосу. Шея напряглась, будто в неё вставили прутья. — Ну как? Пришёл в себя? — Чимин сидел на краю ванны и слушал своё долбящее сердце. — Всё-всё, — прошептал Пудель и открыл глаза. Струи воды стекали по его ресницам. — Вылезай — и в комнату! — Полотенце дай. — Без полотенца! Пудель молча стянул с себя футболку и в одних шортах, насквозь мокрых, прошлёпал в комнату и уселся на пол возле железной кровати. Из-под свесившегося покрывала виднелся ряд тёмно-коричневых стеклянных бутылок. — Вот значит чем ты тут занимался, пока не было Чонгука, — Чимин встал над Пуделем и, не зная куда деть руки, сложил их на груди. — Тем же, чем и взрослые когда-то заставляли заниматься вас. Не узнаю тебя вообще… Сынмин… я не знаю… — Бабло нужно каждый день, — Пудель опустил голову и теперь рассматривал пальцы со сбитыми костяшками. — Все пацаны разбежались. Вот так-то. — Разве такая у вас была политика? — Чимин смотрел сверху вниз и только усилием воли всё ещё не рухнул рядом. — Разве этого вы добивались тогда? — Да, я блядь не такой как Чон! — на Чимина устремился колючий взгляд чёрных глаз. — Но не тебе меня обвинять, ясно? Хочешь, чтоб я сказал, что мне жаль? Ну так да! Мне, сука, жаль. И что? Простишь меня? Или я от этого поменяюсь? Но если тебя это успокоит, то дури у меня реально нет. Пацаны вон последнее распродают. — А тебе самому от этого легче? — голос Чимина смягчился. Нравоучения и правда ничего бы не поменяли. Разбор полётов устраивать было бесполезно. — От того, что дури нет? — прохрипел Пудель и тут же кивнул. — Мне — да. Легче. Может это… с Чоном норм будет. Выходит скоро. — Зачем про Линни рассказал? Пудель вновь опустил лысую голову и пробормотал: — Я был бухой. Как и каждый день в принципе. Увидел её с тем пацаном, и башку снесло. Она меня в подъезд пустила, ну я и поорал чуть. Что она по девчонкам. И с этим ошмётком пирсингованным водится, — неожиданно Пудель вскинулся и долбанул кулаком по полу. Рот исказился и сжался, будто сдерживал грязные ругательства. — Этот уёбок настучал на меня! Ты слышал по-любому. Стуканул ведь… сука! — он сжал кулак и тут же весь сдулся, словно вся сила перетекла в его сжатый кулак. — Потом я это… понял, что нахуевертил. Поздно только. Чимин опешил и быстро, на выдохе, зашептал: — Ты подставил её, Сынмин. В курсе вообще? Ты чего натворил? Ты ведь знаешь, на что способны церковные мыши! Он тоже сжал кулак и, поразившись самому себе, ударил Пуделя в курносый нос. Раздался тихий хруст. Будто кто-то наступил на сухую ветку. И Пудель без единого писка запрокинул голову и накрыл ушибленную часть тела двумя ладонями сразу, зыркая на Чимина абсолютно пустым взглядом. — Это боль, — сказал Чимин спокойно. Затем грубо откинул ладони Пуделя, всё ещё прикрывающие нос, и пальцами защипнул кожу под его глазом и слегка выкрутил. Пудель взвыл и стукнулся спиной о ножку кровати. Чимин проговорил сквозь зубы: — И это боль. Боль, да-да. Бо-о-оль. И ей было больно… чёрт. Резко встал и отошёл к окну. К чёрту! Нахрен это всё! По-другому у нас всё было. И его кудри, и улыбка, и непосредственность. Почему так просто всё это ушло, Сынмин? Чимин схватился за голову и сжал волосы, чтобы прийти в себя. Боль отрезвляла. Не выдержал. Распахнул окно и вдохнул колючий уличный воздух. Издалека на него смотрели горы, выглядывая из-за домов, в которых уже горел свет. Неожиданно к нему сзади прижались. Тесно, доверчиво. Пудель уложил подбородок Чимину на плечо и задышал горячо в щёку. Совсем как раньше. В ушах, словно наяву, раздались далёкие голоса из прошлого: «С днём рожденья! С днём рожденья!». Подросток с кучерявыми волосами оглядел друзей и открыл коробку: — Это что? Сенсорный? — Да, от Чимина, — гоготнул кто-то, наслаждаясь офигевшим Пуделем, который крутил перед лицом новенький телефон. — От нас всех, — перебил Чимин. — Торт, торт давайте! И пока пацаны во главе с Чонгуком пихали друг друга, отвоёвывая право первым надорвать ленточку, рядом с Чимином остановилась та, к которой он заходил считанные минуты назад. Которая его не узнала. — Спасибо, — мама Пуделя наклонилась к уху Чимина и приобняла его за плечи. От неё пахло морем и губной помадой. — У меня зарплата только двенадцатого. — Ничего! Он мой друг. А я подрабатываю у отца в участке. Всё хорошо, — Чимин с ласковой улыбкой глянул на счастливого Пуделя, наигранно-возмущённо трясущего забавными кудряшками, пока Чонгук раздавал ему шутливые поджопники. — Всё замечательно. Было. Воспоминания улетучились. Чимин развернулся в объятиях. Перед ним очутился совсем уже не Пудель. Потому что тот — был подростком: высоким, нескладным, с бровями-треугольниками и плутовской улыбкой. Вечно выглядел так, будто что-то замышляет. А этот человек, сегодняшний, пропащий — незнакомый мужчина. Брови сдвинуты, светлые глаза выгорели и потемнели. Бритый череп — в тёмной пелене застывших под кожей волос. Пудель — больше не Пудель. Скорее уж — Сынмин. Вечная плутовская улыбка оказалась совсем не вечной. — Всё изменилось, когда ты ушёл, — даже голос его стал грубее. Губы поджались на миг. Выступили острые скулы. — И Чонгук ушёл вместе с тобой. Да и все как-то разъехались. Один вот остался. И мужики, которые по бошкам хреначили кого ни попадя. И я с ними, прикинь? Ебашили меня по десять раз на дню, — он тяжело вздохнул и тихонько, как бы стесняясь, добавил: — Одного вообще оставили. Идти было некуда. С одиночеством я на «ты». Пожалуй, единственная моя подруга в этом мире — это она. — Кто? — на выдохе спросил Чимин, не в силах отвести глаз от вопрошающего, громкого взгляда Пуделя, направленного куда-то ему, Чимину, в душу. — Ну она, — мимолётная улыбка тронула его сухие губы. — Одиночество. Чимин поднялся на носочки и обхватил его за шею, чтобы прижать к себе. Пудель обнял в ответ — крепко, как после долгого пути. — Где твой одуванчик? — Чимин отклонился и потрогал бритую черепушку. — Подстригся, — Пудель повторил движение Чимина, будто вспоминая, что там у него вообще на голове. — В смысле, постоянно стригусь. Мой одуван на башке — он типа для меня прошлого. Когда я не был… ну этим… кто я сейчас. — Мы справимся с этим, хорошо? — Чимин облегчённо хихикнул, когда Пудель согласно кивнул. — Ты опустил руки, но так бывает, да? Ты всё исправишь, я знаю. Хорошо… ты улыбаешься, а это уже прогресс. — Ага, прогресс. Ты вот вернулся. Спасибо что ли. — Что с квартирой? Где Чонгук жил. Не сдали другим? — Хозяйка умерла, — Пудель попятился назад, не отрывая глаз от Чимина, и метнулся к потёртому комоду в углу комнаты. Достал из ящика ключи и позвенел связкой. — Сынок её в Лефорте сидит. Я за ней ухаживал, пока она лежала. — Я схожу. Чимин принял у него ключи, но, перед тем как уйти, снова поднялся на цыпочки и чмокнул Пуделя в лоб: — Приходи сегодня вечером. — Правда? — Пудель настолько удивился, что брови вновь стали треугольниками. — Поужинаем, — Чимин подмигнул и выскользнул за дверь в подъезд. Сердце защемило. До слёз знакомая квартира встретила его привычной одной огромной комнатой. На полу валялся мусор. У стены, занимая добрую часть комнаты, всё так же стояла двуспальная здоровая кровать метра два в ширину и столько же в длину, накрытая клеёнкой. С потолка капало в подставленные тазики и ржавые вёдра. Чимин сдёрнул клеёнку с кровати и лёг на белый в синюю тонкую полоску матрас. Струйки воды, льющиеся с потолка, застыли на середине пути до пластмассовых вёдер. А затем начали свой путь обратно к крыше, к свинцовому небу. Вёдра растворялись в воздухе, плёнка исчезла с кровати, куски штукатурки взметнулись с пола и встали на стены. Чимин поднялся, застыл посреди комнаты и увидел своё слабое отражение в стекле окна. Его волосы вернули прежний чёрный цвет, лицо сделалось круглее и румянее. Раздался звук щелчка — замок в двери. Дверь распахнулась и в квартиру вошёл парнишка с чёрными мокрыми волосами, торчащими в разные стороны. С его головы текла дождевая вода, чёрная футболка облепила худой торс, на чуть крупноватом носу блестели капельки воды. Он, увидев Чимина, улыбнулся своей невозможно широкой улыбкой и потряс белым целлофановым пакетом. — Я принёс пожрать. — Чонгуки, — пискнул Чимин и кинулся к нему. Чонгук откинул пакет на пол, поймал Чимина под ягодицы и прижался холодными губами к его — горячим и алым. Они, целуясь, дошли до кровати и рухнули на неё. Оба мокрые и распалённые. Чонгук стянул с Чимина джинсы, за ними полетела тонкая полосатая кофта и белое нижнее бельё. — Ты опять за своё, — дыхание Чимина дрожало вместе со словами. — Я не видел тебя две недели, — Чонгук прильнул носом к его шее и глубоко вдохнул, исследуя бока и рёбра ладонями. — Ты хотел есть — я принёс. Могу я, наконец, сожрать тебя? Закоулки памяти закрылись. Чон Чонгук исчез, закрепляясь в памяти воспоминанием о последних счастливых и безмятежных моментах юности. Прощай, старый Дарквуд. Мы будем скучать. Старая квартира на втором этаже, где каждое утро в окне туманные углы гор озарялись солнцем, жива только в прошлом. Шумные трубы замолкли навсегда. Никто из них сюда больше не вернётся. Чонгук собирался остаться в Дарквуде. Собирался подняться на второй этаж ветхого дома и сесть на эту самую кровать. Но откуда взялось тревожное предчувствие? До этой квартиры он не дойдёт больше никогда. Как сказал бы сам Чонгук: «Ощущение надвигающегося пиздеца».

***

Мама с полным пакетом продуктов медленным шагом подходила к подъезду. Её кожаные сапоги вдруг замерли на мокром чёрном тротуаре. Как бы Чимин ни старался сжимать рукав чужой куртки, Пудель всё равно среагировал первым и подскочил к ней. Она в испуге чуть отклонилась и глянула сначала на него, а затем на Чимина: — Сынок, это твой друг? — Да, его зовут Сынмин. — Мы знакомы? — она видимо вспомнила имя из разговоров отца и начальника полиции. — Это Пудель, мам. Её лицо вытянулось. Она вцепилась в пакеты так, словно Пудель собирался отбирать их с боем. — Я друг Чонгука, — расцвёл Пудель своей широкой забавной улыбкой. Той самой, из прошлого. — Да не волнуйтесь вы так, мамаша. Грабить вас не собираюсь. У меня вон тоже жратва с собой, — он потряс своим пакетом. — Проходите, — ровным тоном приказала мама и приложила магнитный ключ к подъездной двери. — Я вам щас приготовлю такое блюдо, что пальчики оближете, — Пудель тарахтел без умолку, поднимаясь по ступеням спиной вперёд. — И тарелку тоже оближете. Суп Том ям слышали? Папаша мой на родине такой жрал. Ток без креветок, ладно? — Вы из Таиланда? — с любопытством спросила мама, шагая за Пуделем, как приворожённая. — Я там родился. Потом здесь родаки осели, но в Тай ещё летали пару раз. Они, шурша пакетами, вошли в квартиру и, проплыв мимо озадаченного отца, направились в кухню. На вопросительный отцовский взгляд Чимин лишь пожал плечами. Конечно, привести домой того, за кем отец гонялся не один год — так себе идея. Но Чимин работал без плана — тупо по наитию. Надеялся на шоковую терапию сразу для всех. — Вы в церковь не ходите? — спросила мама, наблюдая за Пуделем, снующим по тесной кухоньке. — Не, — ответил тот, выливая в кастрюлю купленный рыбный бульон. — Слушайте, я вообще уважаю Бога. Он хорошо людей строит. Вернее, его заветы все эти. Но мы не верующие. Я, конечно, знаю, что вы, мамаша, считаете, что на «улицах» мы все прокляты, но когда жрать охота, а работы нет, то приходится изворачиваться. Ну и да, согласен, что к нам всякий сброд едет. Ну а кто виноват? Менты и администрация ваша кинули нас. Рукой махнули, да и всё. Чонгук когда был тут, ну до того, как папашу своего… короче, до того, как в Лефорт сдался, ещё пытался что-то поменять. Вот вы Чонгука гнобите за глаза, а он был один из адекватов на «улицах». — Если бы вы начали ходить в церковь и отмаливать грехи, то люди были бы на вашей стороне, — отчеканила мама. — Притвориться, что верим в Бога? — Пудель возмущённо потряс пакетиком с рисом. — Вам это надо? Мы ж не верим. Зачем пиздеть. Ради того, чтобы вы нас приняли? Мама промолчала. — Да ладно вам, не дуйтесь, мамаш. Я с вами соглашусь. На «улицах» ничего не изменится. Пока дяди с властью чего-нибудь не замутят. Ну там секции для детей, чтобы они без дела не шлялись. Работу не дадут. И чистку не проведут. А ещё пока не будут фуры осматриваться. Водилы этих фур наркоту и продают. Отец вошёл на кухню, сложив руки на груди: — Полиция направила патруль в Дарквуд. — Да я видел, — пробубнил Пудель и невозмутимо оглядел их всех, сидящих за столом. — Тогда начать нужно с соучастника Чонгука, — отец глянул на Пуделя, перемешивающего бульон для Том яма, и уселся за стол. — Всё ещё мечтаете упрятать меня в Лефорт, — покачал головой Пудель. По виску скатилась капля пота, и он смахнул её полотенцем для рук. — Когда Чон выйдет, вы с ним сцепитесь, так как ты нарушил его правило. И торгуешь травой. То, каким стал Чон Чонгук, наталкивает меня на мысль, что ваша схватка будет кровавой. Так что да, начать чистить Дарквуд стоит с тебя. — О как! — ложка возмущённо стукнулась о дно кастрюли. Пудель упёрся руками в столешницу. — Ну так у вас ничего не выйдет. Потому что я не соучастник. — Так, а кто же? Чимин не выдержал: — Пап, оставь ты это дело в покое. Я поговорю с Чонгуком и никакой крови не будет. Отец выставил ладонь: — Прошу тебя не лезть сюда, сын. — Ты не понимаешь, пап… — Нет уж! — отец ткнул пальцем в сторону Пуделя. — Они вдвоём совершили убийство. Чонгук и вот он. И оба должны понести наказание. — Пуделя не было в квартире, — устало вздохнул Чимин. Отец подтянул штаны на бёдрах и приподнялся, собираясь встать из-за стола: — Так, я не намерен вести больше эту беседу. — Пуделя там не было, пап. — Был и есть свидетели, — отец снова сел и ткнул указательным пальцем, на этот раз в стол. — Друг Линни настучал, да? — Точно он, — кивнул Пудель. — Кто? — не понял отец. — Парень весь в пирсинге, — пояснил Чимин. — Пудель его избил и отправил в больницу. Линни его навещала. Но перед избиением он настучал. — Откуда ты всё это знаешь? — сузил глаза отец. — Сложил дважды два. Я знал и раньше, что Пудель дрался с Пирсингом… — Пирсингом, — хохотнул Пудель. — Прикольно. — И в итоге, — продолжил Чимин. — Пирсинг настучал на Пуделя, за что потом поплатился и слёг в больничку. Так ведь, Сынмин? — Так точно, — Пудель налил в тарелку бульон, добавил туда варёный рис и поставил тарелку ароматного супа перед мамой Чимина. — Кушайте, мамаша, не стесняйтесь. Чего так смотрите? Не отравлено. Ешьте-ешьте. — Это всё не важно, — отрезал отец строго. — Не лезь в это дело, сын. — Это и моё дело! — развёл руками Чимин. Терпение подходило к концу. Стало тяжело дышать. Он ведь собирался сознаться в том, о чём молчал бесконечные десять лет. И вместе с тем собирался нарушить обещание, данное Чонгуку. И оттого его губы шевелились с трудом. — Пуделя… его не было в квартире. — Может, ты знаешь, кто был? — отец перегнулся через стол. — Знаю. Чимин краем глаза заметил, как замер на месте Пудель. Перевёл взгляд на него — с задиристого лица пропал любой намёк на веселье. Оно окрасилось тревогой. — Чимин, ты это… не горячись, — Пудель отступил назад. — Чимин? — тихо проговорила мама. Она так и не донесла ложку до рта. — Знает он, — хмыкнул отец. — Ну так выкладывай. Пудель сорвался с места, выставив примирительно ладони, и как заведённый принялся переминаться с ноги на ногу рядом со столом: — Так-так, а давайте мы все успокоимся. Чимин глянул на Пуделя. И снова вспомнил тот день, который в памяти давно зарос густым осенним туманом. За окном, как и тогда, впитывался в асфальт прохладный воздух. Влажный ветер забирался под одежду, но тело всё равно горело огнём. И Чимин вспомнил, как потрясающе вкусно в то время пахла осень — глубокими лужами и раздавленной сапогами пожухлой листвой. Вспомнил серый двухэтажный дом. Алые брызги, спрятанные под толстовкой. Болючие царапины на пояснице. Никакого страха. Только пальцы тряслись в карманах, как после жестокой пьянки. Холод осени — бегущими мурашками. Насыщенный аромат улицы после спёртого воздуха подъезда. Небо клубилось, как после пожара. Дождевые капли оседали на носу. Мертвец остался за спиной. Золотые купола церкви злобно мерцали вдалеке. Прореха в небе, где дождём накрапывали слёзы отвергнутого Бога… И поражённый взгляд Пуделя, который стоял прямо в луже и смотрел на Чимина в упор. Забавные кудряшки торчали из-под капюшона чёрной толстовки, пока сам Чимин выбегал из подъезда. Он с болью ощущал, как кровь отливает от лица и стынет в жилах. Как слабеют ноги, и спина покрывается ледяным потом. Но всё же нашёл в себе силы тогда улыбнуться растерянному Пуделю. — Незадолго до убийства, — начал Чимин онемевшими губами. Он смотрел на стол, где лежали его руки в считанных сантиметрах от рук отца. — Мы с Чонгуком поссорились. У нас был уговор, что я не отчитываю его при пацанах. Но я пришёл на «улицы», а там собрались пацаны почти что кружком, а в середине — ребёнок, наверное, лет двенадцати. Нос разбит. Чонгук склонился над ним и занёс руку, чтобы… ударить. И я закричал на него. — Чон Чонгук! Отойди от него! Чонгук мигом развернулся на зов. Дикое выражение сползло с его лица: — Прелесть? — Оставь его! Он же ребёнок! — надрывно выкрикнул Чимин. «Прелесть, никогда меня не отчитывай! Особенно при пацанах. Очень тебя прошу!». «Не буду, Чонгуки. Обещаю!». По толпе пацанов разнёсся смешок, который подхватил каждый. — Эй, Прелесть, — Чонгук отпустил ребёнка и быстро под локоть увёл Чимина подальше. — А ну-ка отойдём. — Мы поссорились. Сильно, — Чимин видел, как мама сцепила пальцы и спрятала их под столом. — Мне казалось, что я поступил правильно, но… у нас же был уговор. У пацанов так нельзя. Я опозорил Чонгука. А потом я звонил ему и писал, наверное, неделю. А он не отвечал. И на квартире не появлялся. На съёмной своей. Тогда я написал ему сообщение, что иду к его отцу, искать его. Я думал, может, Чонгук вернулся домой. Мама схватилась за сердце и тусклым голосом спросила: — Что там произошло? — Его отец впустил меня, — Чимин слышал себя будто со стороны. Его голос звучал тускло и бесчувственно. — Он был спокоен, но… он был как будто под чем-то. То дёргался, то застывал. Мы сидели на кухне, и он всё говорил, чтобы я не уходил, что Чонгук скоро придёт. Достал что-то из холодильника… вроде мясной рулет, я не помню. И попросил достать из ящика… этого выдвижного… нож, — Чимин говорил всё тише. С каждым словом погружался в липкий транс воспоминаний. Каждая картинка из прошлого снова становилась яркой. Чимин раскрашивал их сам. С каждой фразой всё ярче. — Я встал и подошёл к кухонному гарнитуру… столешница была жирной… и ручки тоже. Почему так грязно? И этот запах… что-то сгнило. Овощи, наверное… от него пахло потом. И он сзади… А потом — Бам! В ушах зазвенело. — Что он сделал? — послышался глухой голос отца. Кто-то плакал. Мама? — Схватил меня за волосы и ударил лбом о столешницу. Так больно, — Чимин поморщился. — Но я успел упереться руками в эту столешницу, и удар получился не слишком сильным. Потом просто синяк был под чёлкой. Вот… и он навалился на меня. Чимин замолчал. Он видел, как дрожали руки отца. — Что он сделал? — снова повторил отец. — Успел стянуть с меня всё, что ниже пояса. Сильный очень. Хоть и под дурью, но сильный. Он не собирался меня насиловать. В смысле, не сам. У него было в руке… я не помню… и он всё твердил этот вопрос… плохо помню… вроде, успел ли Чонгук меня испортить. Я вообще вроде не дышал. Не мог. Он давил на грудь, и рёбра как будто трещали. Я задыхался. Всё как в тумане. — Боже мой… — прошептала мама и смяла платье на груди. — А потом удар где-то не рядом с нами. Это была дверь. Чонгук… он прочитал моё сообщение и прибежал к отцу. И увидел. Монстр не успел, — Чимин злился. Говорил сквозь зубы и сжал руки в кулаки. — Только раздел. И навалился. Всё плыло, но… я увидел лицо Чонгука — никогда не видел его настолько разъярённым. Он достал тот нож, который не достал я… — Почему… — прошептал отец. — Почему он просто не дал своему отцу в глаз? — Потому что Чонгук подумал, что он… что он со мной что-то сделал. Ударил его ножом… между лопаток? Не помню, куда-то туда. Но он вскочил и ломанулся к двери. И я так быстро оделся, ну подтянул всё… — Я понял, сын, всё! — отец стукнул руками по столу. — Не надо больше, не вспоминай. Я понял, что Чонгук догнал его и… — Это я догнал его, — отчеканил Чимин и глянул исподлобья. — Он всё кричал и кричал, что Чонгук дьявол, что… что Чонгук грязный, как и его мать. Что Чонгук проклят и ничего никогда из него не получится, — Чимин сглотнул, на миг опустил взгляд, а затем снова упёрся им в отца. И неожиданно даже для себя — скупо улыбнулся. — И я догнал его. Повалил на пол и сел сверху. Он лежал лицом вниз, и я сел туда, где лопатки. Он всё ещё кричал и барахтался. Знаешь, как муха, если зажать ей лапки. А Чонгук… Чонгук вонзал в него нож снова, и снова, и снова, — Чимин поднял руку со сжатым кулаком, чтобы изобразить удары вверх-вниз. — И я не остановил его. Он бил вот так: Бам! Бам! Бам! Всё чавкало. Ублюдок умирал. Ты видел, как тухнет жизнь в глазах? Я видел. — Господи, — мама всхлипнула и накрыла лицо руками. — Толстовка забрызгалась кровью, — продолжил Чимин, уже не улыбаясь. Его лицо застыло в непонятной ему самому гримасе. — Я снял её. Чонгук мне сказал так сделать. На мне была кофта тонкая с длинными рукавами. Я мало что понимал. У меня единственная мысль была: я хотел, чтобы мы сбежали. Чтобы Чонгук ушёл со мной. Он схватил меня вот так, — Чимин сложил ладони, словно обхватил чьё-то лицо, — и прошептал, что мы сбежим. Только надо было выйти по одному. Я тогда не понял, почему он это предложил. Но теперь понимаю. Меня в том доме никто не знал. А Чонгука знали все. Поэтому он отправил меня одного. На всякий случай, если его поймают, то свидетели подтвердят, что он был один. На его лестничной площадке больше никто не жил тогда. Поэтому никто бы не увидел, из какой квартиры вышел я. Он пообещал, что заляжет пока, а потом свяжется со мной. Пообещал. Но не связался. Наверное, мы оба не выполняем обещания, когда в этом есть смысл лично для нас. И да, Пудель меня видел. — И промолчал, — сказал отец и повернулся к Пуделю. — Тебя же пытали, дубина! Лупили, зуб выбили. Сколько раз разбивали морду. Чуть руку не сломали. — Вообще-то сломали, — Пудель глядел на отца Чимина с одной приподнятой треугольной бровью. — И зуб хорошо хоть не спереди. Это когда об стену ёбнули. Но я своих не сдаю, поэтому вам мало что светило. — Спасибо, — совершенно искренне мотнул головой отец. — Достойный поступок… извините меня, я сейчас. Он встал и, опустив голову, дошёл до дверного проёма. Зажмурил глаза, запустил пальцы в волосы, отвернулся и помотал головой: — Извините. Мне нужно как-то переварить. Если бы я знал тогда… — Пап, это в прошлом, — Чимин смотрел ему в спину и даже представить себе не мог, что чувствует родитель, узнав, что его ребёнок — соучастник убийства. — Ты не виноват, сын, — прервал его мысли отец. Он, развернувшись, с побелевшим лицом глядел Чимину в глаза. — Не виноват, — тихо вторила ему мама. — Ты защищался. — Согласен, — Пудель подошёл ближе и опустил руку Чимину на плечо. — Вы с Чоном пережили то ещё дерьмо. И надо жить дальше. Чимин покачал головой: — Меня это не гложет абсолютно. Плевать на этого недоноска. Я просто рассказал как было, потому что страдают те, кто не виноват. Всё! — он вздохнул и облизнул губы. — Пап, давай мы оставим эту трагедию на потом, ладно? Что на уме у полицейских? — В Дарквуде осенью поставят патрули, — отец снова сел за стол и взял молчаливую маму за руку. — Они будут зачищать район? — Нет, Чимин. Они будут ждать возвращения Чон Чонгука. Вот оно что. Церковным фанатикам всегда нужно кого-то бояться. И всегда жизненно необходимо сражаться против зла. Если нет зла — нет возможности управлять запуганными гражданами. Зло помогает сохранить власть над городом. Людям, напуганным и угнетённым, нужна защита, нужны покровители. Нужна элита города, которая спасёт их от демонов. — Они не оставят его в живых, — сказал отец, глядя в пол. — Они знают, что Чонгук не будет сидеть сложа руки. Что он отвоюет свой район. — Полицейские станут героями, — хмыкнул Чимин и заметил, как молчаливая мама всё же донесла до рта ложку с супом, который приготовил Пудель. При этом её взгляд буравил стену. — Они пустят пулю в лоб главному злодею, который вернулся, чтобы вести за собой зло этого города. А потом появится новое зло и новая охота на «Дьявола». — Господь всемогущий, — прошептала вдруг мама, отбросив ложку, и схватилась за голову. — Ему… ему нужно уезжать сразу же. Сразу от ворот Лефорта. — Чонгук не уедет, — хмуро проговорил Пудель. — Не уедет, — шёпотом повторил Чимин. Отец снова встал и сунул руки в карманы брюк. — Пойдёт на верную смерть? Так он тебя любит? — он шмыгнул носом и нервно поправил очки на переносице. — Да что он вообще знает о любви! Если бы хотел быть с тобой, то не цеплялся бы за этот проклятый район… — Всё! — оборвал его Чимин. — Замолчи! — Как с отцом разговариваешь? — опешила мама. Чимин вскочил и на ватных ногах поднялся по лестнице. Вломился в свою комнату, стукнув дверью о стену, и упал лицом в покрывало. В нос ударил ядерный химозный запах цветочного ополаскивателя. «Ему район дороже тебя. Для пацанов с «улиц» нет ничего ценнее родной обители. Нет ничего ценнее друг друга». Сколько раз Чимин уже слышал эти слова! Если б их говорил кто-то другой, а не его родители, то Чимин давно бы расквасил умнику физиономию. — Поговорим? — раздался голос отца откуда-то сверху. — Во-первых, извини за то, что я сказал. Старый дурак, что с меня возьмёшь. А во-вторых, я хотел сказать… — Извинения приняты. Говори, — прогудел Чимин в подушку. — В общем, Чонгука же вернули в Лефорт. В больнице его проверили вдоль и поперёк. Он здоров, слава Богу. — В каком смысле? — Чимин поднялся на локтях и вопросительно глянул на стоявшего в дверях отца. — В том самом. Не знаю, чем вы целый час занимались тогда в палате, но мне нужно было знать, что мой сын ничего не подцепит. Чимин ощутил собственную снисходительную улыбку: — Ты вроде не похож на всех них, пап. Но иногда прям фонит от тебя этим… неадекватством. Отец усмехнулся, его выпуклый живот дёрнулся под белой рубашкой: — Неадекватством. Выдумал же. — Ты вправе переживать за меня. Но давай без перегибов, ладно? Тебе не кажется, что это уже… — Слишком, да, — закончил его фразу отец и махнул рукой. Чимин упёрся в отца взглядом — острым и внимательным. Ощущал свой взгляд физически. Анализировал его. И чувствовал каждое изменение в себе, как будто летел в самолёте, меняющем траекторию. — Я такой, какой есть. И я — с ним. Был тогда и остаюсь сейчас. Люблю его так, как ты любишь маму. Не какой-то другой любовью, — Чимин мигом встал с кровати и тронул отца за плечо. — Такой же любовью, пап. Абсолютно такой же. Отец со шлепком опустил ладонь на плечо Чимина и, кивнув, проговорил: — Я знаю, сын.

***

Чонгук будто прокачал свой мозг. Он прикладывал руки к каменным стенам камеры, и неясные вибрации шли по его костям. Как приближающееся землетрясение. Ощущение надвигающегося пиздеца. Промозглые дни — их холод убивал. Стены текли водой — будто рыдали. Серое небо давило. Ветер резал кожу. Что-то произойдёт. Они все узнают. Мерзкие мышиные отродья. Они узнают, что Чимин был там. Найдут сообщника того, кого мечтали упрятать пожизненно. И плакать будут не только стены Лефорта. До свободы оставалось немного — постараться выжить. Всего-то. Ворота Лефорта — в считанных шагах. Но что за ними? Сюрприз от церковных мышек. Я ведь поперёк горла им. Сколько копов уже морозят жопы в Дарквуде в ожидании главного зла этого города? Ебанутые на всю голову, блядь. Пустят пулю в лоб и скажут, что так и было. В душевой выдали одноразовые бритвы. Конечно, тупые. Чонгук сочувствовал каждому в этом мире, кто хоть раз пытался сбрить жёсткие волоски тупой бритвой. Но отвлечься надо было. Поэтому он усердно скрёб лицо. Кровь на бритве — этого мало. Чонгук искал успокоения. И находил его там, в белых волосах, где каждая прядка уложена дотошно, с усердием. В блестящих глазах, которые смотрели на него внимательно, трогательно не моргая. Так много в нём было граней: смешливость, перетекающая в насмешливость. Строгость и наставничество. Великодушие и доброта, когда, казалось, можно делать всё, что взбредёт в больную голову — Чимин понимал и принимал. Мудрая злость — тоже плавала в нём. И резко умела переключаться в спокойную непосредственность, которая, расслабляя, превращалась в трогательность. Пак Чимин, чёрт бы побрал весь мир, просто невероятный! Они оба вновь стояли на складе. Прошла неделя с того дня, в котором Чимин рассказал о том, что слил отцу их общую с Чонгуком тайну. На неделю Чонгук впал в анабиоз. И даже с кем-то подрался. Вроде его ранили — повязка с разводами крови сама собой очутилась на руке. Хоть убейте, Чонгук не вспомнит никогда, как в тот день его вели в лазарет. Снова. И вот — новый понедельник. А вокруг, как обычно, склад, в котором цветочно-ласковый запах Чимина витал повсюду. И белые волосы искрились, как ангельское предзнаменование. А Чонгук по-прежнему тонул в анабиозе. Его зелёная майка, которую на днях он выстирал под душем, всё ещё пахла мылом. Но местами всё же отдавала прилипчивой вонью сигарет. Что ж, в Лефорте воняли все. Чонгук хоть как-то пытался стереть с себя всеобщий запах помойной ямы. Маленький нос Чимина хорошо улавливал запахи. Поэтому Чонгук из кожи вон лез, чтобы любовь всей его жизни не вывернуло наизнанку рядом с ним. Датчик пропал со шлевка голубых, чуть мятых на бёдрах джинсов. Уголки блестящих губ приподнялись в хитрющей улыбке. Боже, эти губы! Будто их целовали долго и грубо, прежде чем они стали настолько объёмными и яркими. Тёплая маленькая рука схватила грубую шершавую ладонь Чонгука и потянула куда-то вглубь склада. Чонгук не сопротивлялся. Он готов был пойти за этой рукой хоть в Преисподнюю. Единственное, что давалось ему с трудом, — сдерживать себя и не хватать Чимина в охапку, чтобы следом не повалить его на землю и не накрыть собой. Прелесть любит, когда я сверху. Когда он полностью скрыт подо мной — мягкий, расслабленный, наслаждающийся полной моей вседозволенностью. Посвящает себя мне. Я отдаю себя ему. Пыльный стол в слепой зоне. Груда ящиков справа и слева. Грязный пол, потолок с проводами и трубами. Жёлтый свет… И его губы — мягкие, сладкие, раскрытые и наглые. Всё, как Чонгук всегда любил. И всегда старался сберечь. Сплошное наслаждение — наблюдать, как расширялись его зрачки, когда Чонгук подходил ближе. Как плыл его взгляд — такой доверчивый и влажный. Чонгук рыкнул сквозь сцепленные зубы и схватил лапищей Чимина за затылок, вторую — опустил на задницу и с силой сжал, чтобы притянуть к себе. Отнял ладонь от затылка и опустил её, плавно, Чимину на шею. Туда, где шандарахал пульс. И большим пальцем, едва касаясь, огладил кадык. Чимин вытянулся струной, вдохнул рвано, захлопал глазами, будто не понимал, что творилось с ним в тот момент. Горячий. Его дыхание — как жар кофейни в осенний мокрый день. Пахло кофе и сладостью. Спустя десять лет Лефорт не стёр память об этом запахе. Дыхание Чимина всегда пахло по-разному. Но сегодня — это кофе с чем-то сладким и терпким, как корица. Его крохотный нос скользнул по щеке Чонгука. Подушечки пальцев надавили за ухом, пытаясь приблизить лицо. И чуть не порвал тюремную майку, хватаясь. Рот приоткрылся, с жаром впуская Чонгука. Сам насаживался на язык, со страстью двигал головой, раскрывая рот шире. Потянулся выше, стоя на цыпочках, чтобы Чонгуку было удобнее взять от него больше. — Ты такой кофейный, — прошептал Чонгук ему в губы и прикусил нижнюю. — Ты не любишь кофе, — милая улыбка, будто из прошлого. Что-то на «ностальгичном». — А чаем я угощу тебя, как выйдешь. — Сладким только. — Сделаю его таким сладким, что задница твоя красными пятнами пойдёт, — шутил и при этом трясся, как трясся всегда, перед тем как кончить. — Поня-ятно, — Чонгук притворно вздохнул. — Похоже, ты и правда будешь желать моих страданий до своего сорокалетия. — Нет, что ты, — Чимин рассмеялся и почти ахнул, когда его задницу без стеснения сжали. — Кота заведём. — У меня аллергия на… — Чонгук столкнулся с насмешливым взглядом и цокнул. — Пожалуй, останусь в Лефорте. Это безопаснее, чем столкнуться с мстительной любовью всей своей жизни. И подохнуть от соплей. Они улыбались как помешанные идиоты. И как только не задохнулись, прижимаясь и хватаясь друг за друга. И одновременно дышалось легче, когда они вот так вот рядом — нос к носу. Но надвигалось землетрясение. Всё ещё плакали стены. Что-то произойдёт. Чимин прошептал невнятно, а потом отрывисто выдохнул, когда Чонгук снова сгрёб его ручищами и вжал в себя, как долбанный варвар. Ласковый голос продолжал что-то говорить. Слабые ладони гладили ёжик волос на голове Чонгука, хватались за его шею, будто нашли спасение в руках этого варвара. Одной рукой Чонгук удерживал Чимина, чтобы затем усадить на стол, а второй — тут же забрался под его куртку и большим пальцем надавил на сосок. Чимин застонал и укусил его за щёку — несдержанно и ревниво, словно ревновал к самому себе. Его брови нахмурились. Недовольный чем-то. — Скажи, что только я, — донеслось до Чонгука сквозь пелену страха и возбуждения. — Я ж как Голлум, — Чонгук будто со стороны услышал свой скрипучий голос. Повалил Чимина на спину, спешно, путаясь в собственных пальцах, расстегнул куртку, чуть не расхреначив замок. И задрал белоснежную футболку, чтобы немедленно засунуть язык в ямку пупка. Чимин хихикнул и согнул ноги, зажимая ими Чонгука. — Мой Голлум, — прошептал он и, скрипнув зубами, высоко простонал — будто пропел. — Моя Прелесть, — Чонгук улыбнулся и жадно засосал кожу на рёбрах. Чимин уже был твёрдым. Елозил задницей по пыльному столу и на автомате царапал череп Чонгука. Видимо, хотел схватиться за волосы, которых не было. Чонгук бы заржал, если б не был настолько сильно возбуждён. Стол под Чимином скрипел и грозился развалиться. Чонгук зверел и дёргал пуговицу на чужих джинсах. Потом неумело стягивал их до колен. Едва не порвал трусы, чтобы добраться до члена. И увидеть, насколько возбуждённым и мокрым на кончике он был. Солёно-горьковатый привкус. Запах крема и душистого мыла. Горячая кожа и чуть заметная щетина в паху. Чонгук обожал всё это. Каждую деталь, каждую молекулу Пак Чимина. Хотел его съесть, но медленно, улавливая каждую ноту его вкуса. В рот поместилось полностью. Чонгук двигал головой, как озверевший, рука отрывисто блуждала по извивающемуся телу, по гладкой ароматной коже. Чонгук стал фанатом минета. Ну а как по-другому можно было Чимина сожрать? Скрип стола. Высокие стоны. Наигранные попытки вырваться. Колени Чимина взметнулись вверх, но Чонгук схватил спущенные трусы, сжал их в руке и заблокировал движение чужих ног. Он сказал бы: «Прелесть, не двигайся. Я не отпущу, пока не съем всё». Но рот был занят. Слюна стекала на пах. Лоб горел от жажды и голода. Руки потряхивало. Сердце барабанило дико. Дыхания не осталось — Чонгук задыхался и готовился сдохнуть. Новый стон и дрожь живота Чимина возвращали его к жизни. Ещё один толчок — рот насадился до упора в горло. Чонгук зарычал, и Чимин от его рыка вдруг вскинулся, обхватил его голову двумя руками и с силой вжал в свою промежность. Вскрикнул… дёрнулся… задышал часто и захныкал. Его грудь замерла на вдохе, пальцы, сжимающие голову Чонгука, задеревенели и впились так, что череп почти что хрустнул. В горло Чонгуку ударила сперма — вязкая, солоноватая. Вкусная. — Я тоже хочу, — Чимин не давал отстраниться. Чонгук сглотнул всё, что успел распробовать. И покачал головой: — Не сейчас. У меня давно не было… потом. — Ты стесняешься меня? — Чимин попытался встать, но его руки, видимо, ослабли. И он закусил губу, стоило Чонгуку погладить его по голому животу. — Потом, Прелесть. Не дави. — Да я чуть-чуть, — ухмыльнулся Чимин и вдруг с неожиданной силой обхватил одной рукой Чонгука за шею и прильнул губами к губам. Впервые в жизни Чонгук едва позорно не взвизгнул. Потому что та самая манящая миниатюрная рука мигом пробралась под его бельё и так потрясающе плотно сжала его твёрдый истекающий член. — Ммм… соскучился по нему. Мой большой мальчик, — голос Чимина зазвучал хрипло. И от этих скрипучих ноток, от кулака, блуждающего в трусах, от пальца, надавившего на головку, Чонгук впервые за долгое время, сам от себя не ожидая, простонал, зажмурившись. Рука ускорилась. Чимин громко дышал и мокро целовал в губы. Сам постанывал, будто дрочили на самом деле ему. Они стонали громко, раскрыв рты друг напротив друга, пока Чонгук дёргал бёдрами навстречу кулаку. Без единого слова просил быстрее. Ну же, давай, Прелесть, я уже близко. — Щас отключусь, — надрывно проговорил Чонгук и толкнулся так сильно, что кулак соскользнул к основанию. Сперма выстрелила в трусы. В башку словно молния зарядила. Колени подрагивали, внизу живота гудела вязкая сладкая слабость. — Вытри руку, — зашептал Чонгук, в перерывах между вдохами и короткими поцелуями в ядерно-алые губы. — Вытри о майку. Постираю. Где-то за стеной хлопнула дверь. — Чонгуки, — лицо Чимина оказалось близко, когда Чонгук выпрямился. Они снова прижались тесно. — Вдруг… вдруг всё закончится не так? И нас с тобой не будет? Что он имел в виду? Тюрьму? Психушку? Смерть? — Мы будем всегда, — ответил Чонгук резче, чем хотел. — А если… — Чимин обнял ладонями его щёки. В уголках глаз притаились слёзы — пережиток яркого оргазма. — Я с тобой сейчас, Прелесть. И даже если мы сойдём с ума или умрём — я останусь с тобой. И ты останешься со мной. В другой вселенной или в больном бреду. — Хорошо, — Чимин закивал и вздохнул разморенно, когда Чонгук сунул руку ему под футболку и ласково погладил шершавой ладонью по нежной голой пояснице. — Хорошо. Вдалеке раздался топот ботинок. Мы задержались в слепой зоне, чёрт! Чонгук мимолётно тронул губами губы Чимина. Помог ему спуститься со стола и одеться. На миг прижал его ладонь к своей щеке, чтобы получить ещё немного тепла. Заглянул в глаза и понадеялся, что вложил в свой взгляд как можно больше той любви, на какую только был способен. И сделал ровно три шага назад, испытывая режущую боль в груди, когда запахи Чимина мгновенно растворились в пыльном воздухе.