Бешеный

— Стену, блядь, не лупи, — лениво пропел охранник, опираясь плечом о косяк распахнутой двери. — Такие кулачищи, что краска нахуй слезет. Новенький. Неделю, как замещал того борзого, которого приставили к Чонгуку изначально. С этим новеньким жизнь казалась проще. Он особо не возникал — матерился тихо, на низких нотах. Даже как-то насмешливо. Так обычно матерились в Дарквуде. Не мат, а так… манера говорить. Дуло пистолета отслеживало путь Чонгука по больничной палате. Каждый удар кулаком по воздуху, каждое сокращение мышц во время отжиманий — исключительно под зорким наблюдением огнедышащего жерла. — У меня по соседству пацан один живёт, — вдруг сказал охранник, который был на голову ниже Чонгука, и тряхнул пистолетом. — Говорит, ты бойню устроишь на «улицах», когда выйдешь. Правда что ли? Раннее летнее утро растекалось по окну белым прохладным солнцем. Где-то там, в больничном дворе, холодная роса утяжелила бархатные лепестки цветов. Кусок насыщенно-синего неба неподвижно застыл в оконном стекле. — А ты не веришь? — Чонгук поднялся с пола, стёр пот со лба предплечьем и с неожиданным даже для самого себя интересом уставился на охранника. — Не верю, — дуло описало неровный круг. — У тебя там вообще никого не осталось. А чё ты один сделаешь-то? Секундная стрелка круглых часов, висящих над дверью, дёргалась всё ниже и ниже, догоняя римскую цифру шесть. Тикало громко в полной тишине палаты. Стрелка коротко замерла на шестёрке — будто указывала вниз, на охранника. Кроме тиканья часов послышался ещё один звук — натужное шипение. Дыхание охранника — отяжелевшее, застывающее как бетон. Чонгук втянул воздух сквозь сцепленные зубы, словно пробовал чужое дыхание на вкус. — Тебе интересно, да? — Чонгук сложил руки на груди и пристально посмотрел исподлобья. Утреннее солнце высветило ярким белым бегающие глаза напротив. — Помочь хочешь что ли? — Помочь? — охранник свёл тонкие брови и нахмурил широкий, как у быка, лоб. — Нет. Даже не собирался. — Своих обчистил или мышек? — Чонгук кивнул на руку, в которой замер начищенный до блеска пистолет. Охранник оторвался от дверного косяка, выпрямился, будто собирался отдать честь, и поднял правую руку к лицу, чтобы рассмотреть мелкие белые шрамы на костяшках и большом пальце, будто только что узнал, что они вообще у него есть. Но в следующий миг — выкинул руку вперёд, потрясая дулом: — Стоять! Пристрелю! Чонгук остановился и оценил расстояние между ними — ещё три размашистых шага, и дуло уткнётся ему в грудь. Шагнул три раза. И правда, уткнулось. И затряслось. — Мышек, значит, обчистил, — Чонгук усмехнулся и задрал подбородок, чтобы поглядеть на охранника, который выпучил глаза и быстро сглатывал, с превосходством. — Ты знал меня? Не бреши, что не знал. — Откуда ты… — просипел охранник. Но пистолет не убрал. Вцепился в него намертво. — Стой на месте, Чон, ладно? — Самые популярные шрамы на «улицах». Походка. Вопросы. Я просто предположил. Чонгук опустил голову, рассматривая пистолет. Обхватил его обеими руками и с усилием вытащил из одеревеневших пальцев охранника. — Отдай, — жалобно прошептал тот. И снова сглотнул. — Знал меня? — Чонгук разглядывал пистолет, оглаживая пальцами ледяную сталь. Охранник неохотно кивнул. Коротко и нервно. — Значит, знаешь, что своих не подставляю, — Чонгук вернул ему пистолет и отступил. — Ты тоже не подставляй. И не мешай. Дай размяться. — Разминайся. И хорошо подумай над тем, что собираешься устроить. Они, не двигаясь, глядели друг другу в глаза. Чонгук заслонял собой окно. В мягкой полутьме раздавались только их осторожные голоса. — Мышки всполошились? Разве в Дарквуде не полный пиздец? — Полный, — подтвердил охранник. — Разбои, наркота, драки. Но это всё будни. Очень понятные всем будни неблагополучного района. Будни, ты понял, о чём я? Внезапно из коридора скрежетнуло и бахнуло — хлопнула тяжёлая решётчатая дверь с массивным замком, отделяющая закрытое крыло больницы от остального здания. Охранник, как зашуганный суслик, выглянул в коридор и, видимо, никого не приметив, вернулся в палату, прикрыл за собой дверь и сбивчиво заговорил, размахивая руками: — В Дарквуде жизнь своим чередом течёт. Копам всё понятно. Нет инакомыслия, понимаешь? Опасности нет. Потому что всё всем понятно. А ты… типа… как революционер. Собираешь вокруг себя пацанов, руководишь ими, наводишь свои порядки. Ты, Чон, — опасность. С тобой копам не договориться. Ты кто-то вроде идейного вдохновителя. Но идея в нашем городе одна. И никто не может вот так приходить, втихаря что-то задвигать и организовывать своё общество. — Что они людям говорят? — Копы что ли? — охранник выжидающе глянул на Чонгука и, дождавшись утвердительного кивка, продолжил: — Да, как обычно: про Дьявола, про зло и всякое такое. Что скоро из Лефорта вернётся сам Люцифер и разрушит наш город. Им нужно, чтобы тебя не приняли. — Ссутся, — хмыкнул Чонгук. — Это очень хорошо. Послушные мышки. — Только не проси участвовать, — пробормотал охранник голосом, которым умоляют оставить в живых. — Хер знает, что ты задумал, но меня не проси. Я не помогу. — Боишься? — Чонгук покрутил головой. Хрустнули позвонки. — У меня семья. — Дети есть? — Есть, — охранник похлопал свободной рукой по передним карманам чёрных штанов. Походу, искал телефон, чтобы показать фотографии. Не нашёл. И встрепенулся. — Девчонка! В школу вот пошла. — Девчонка — это хорошо, — Чонгук принял упор лёжа и стал отжиматься, продолжая говорить и выдыхать через слово. — Девчонкам папка нужен больше, чем пацанам. Хороший папка нужен, ты понял? Добропорядочный. — Понял. — Дай потренюсь, — Чонгук замер на вытянутых руках и покосился на охранника. — Без проблем. Дуло опустилось в пол. В больничке, безусловно, жилось лучше, чем в Лефорте. Еда хотя бы напоминала человеческую пищу, и не воняло мусоркой. Одноместная палата — тёмная, если не включать свет, словно перед окном раскинулся дуб или сплёлся виноград, свой душ и относительно мягкая кровать. Не мелькали гнилые зубы и дикие морды насильников, убийц и воров. Да и плевать, что браслеты на руках. Иногда их всё же снимали — разве не благодать? Чай только был отстойным. Вечно холодный и без сахара. Эдакий «Айс ти» для голодранцев. И пока копы наверняка строили планы, как схватить Чонгука за жопу после выхода из Лефорта, сам Чонгук в последнее время меньше всего думал о Пуделе (хоть и скучал по этому разгильдяю) и о будущих разборках на «улицах». Всё, что его волновало, — это Чимин и горячий чай с сахаром. И лучше одновременно. Главное — не сболтнуть о своей непреодолимой потребности в чае самому Чимину. А то кто его знает, как он решит протащить Чонгуку напиток. В каком-нибудь мини-термосе, зашитом в трусы. Каждый день, лишённый прогулок и хоть каких-то событий, Чонгук сохранял свой рассудок в здравии, читая книги. Одну за другой. С перерывами на сон, медосмотр или приём пищи. В отличие от Лефорта, где сосредоточиться хоть на чём-то, кроме собственной безопасности, было практически невозможно, в больничной палате присутствовало то, чего Чонгуку не хватало все десять лет. Покой. Тихий, плавный, как мерно качающаяся на волнах старая лодка. Из коридора редко доносились голоса. С улицы — лишь потоки ветра, случайно заплутавшие в оконных щелях. Кусок больничного двора, который виднелся из окна палаты Чонгука, напоминал маленький рай. Высокие кусты, яркие, будто с картинки, цветочные клумбы. И полное отсутствие человека. Но иногда, справа, где кучковались кусты, прячущие за тёмно-зелёной листвой пыльную тропинку, ведущую на лицевую часть больничного двора, показывались люди — пациенты из главного корпуса. Они прекрасно понимали, куда попали. До них, конечно, дошёл слух, что закрытое больничное крыло уже почти как полтора месяца не пустует. Вот они и пёрлись сюда, в заросли кустов и к маленькому райскому саду, чтобы, пригнувшись, поглядеть на окна, из которых на них смотрел Чон Чонгук. И осенить его крестным знамением. Ну, куда без этого. Чтение помогало погрузиться в себя. Услышать себя. И даже очищало — через переваривание собственных мыслей Чонгук приближался к истинам, которые казались ему более правдивыми, чем те, что существовали в нём до этого. Например, что есть зло? Чон Чонгук — зло. Ложь. Ещё месяца два назад он бы сам с собой поспорил. Больничная палата на короткие полтора месяца стала уютным домом, парящим на грани фантазии и действительности. В обеих Чонгук ощущал себя счастливым и свободным, как мальчишка, которого родаки отвезли к бабуле в домик у моря. И бросили там предоставленным самому себе. Действительность, которая простиралась за пределами больничной палаты, имела чёткие очертания. Не так, как было раньше, когда Чонгук смутно представлял себе, что его ждёт после освобождения из Лефорта. Теперь знал наверняка. Действительность обрела образ. И состояла целиком и полностью из одного конкретного человека, который Чонгука ждал. Ждал! И чувство нужности, принятия, душевной принадлежности — всё это окрыляло. И жизнь внутри Чонгука кипела. Рвалась наружу, буйствовала в нём. Словно с него сорвали неподъёмные громыхающие цепи, перекрывающие воздух и ток крови. Но свобода — это свобода тела лишь отчасти. Всё же в большей степени, свобода — это свобода любить. И быть любимым в ответ. Чонгук ни разу в своей жизни не размышлял о любви так много и настолько долго. Вообще считал себя далёким от романтики. Любил на деле, а не на словах. Но что-то в том молчаливом и мягком одиночестве, которое окружало его в больничной палате, изнежило его. Разрушило его врождённую чёрствость. И он смотрел на себя самого. Но одновременно чужими и родными глазами. Будто в тёмном углу больничной палаты находился кто-то ещё. Не по-настоящему, но в разгулявшемся воображении. Он. Чьё имя преследовало Чонгука много лет, незримо существовал теперь повсюду. Много рассуждений — они атаковали Чонгука, потрошили его голову — и наружу вываливались гнилые мысли. О Боге. О Дьяволе. О демонах. Потому что, чем больше Чонгук размышлял, тем более тупыми эти старые мысли ему казались. Дьявол ли я? Что за чушь. Человек как человек. А люди что, не злятся? Не дают другим в морду, если выбесят? Всё что есть во мне хренового — вообще не моё. Отец, блядь. Заебал со своим: «Ты отродье! Твоя мать не могла родить ничего другого!». Сказочник, блядь. А я ж вёлся. И хорошо, что он сдох. Я его убил. Неправильно поступил? Да не верю я в это «никто не заслуживает смерти. Мы не имеем права отнимать чью-то жизнь». Ага, «чью-то» — не имеем. Но этот ублюдок довёл до смерти мою мать и чуть не изнасиловал важного для меня человека. Даже не так. Этот ублюдок, который мой папаша, чуть не изнасиловал человека! С хуя ли я не должен папашу замочить? Идите на хуй со своим человеколюбием! Слова Чимина не давали покоя: «Всё, что он говорил тебе — неправда! Разве ты не чувствуешь то же, что чувствую я?». И ни одной идеи в голове. Что Чонгук должен был почувствовать? Что он должен был понять о себе самом? Чонгук ведь — не Пак Чимин. И ему не выйти из тела, не прополоскать мозги, чтобы посмотреть на себя под другим углом. Да и на что смотреть? На то, как он разбил лица в мясо пацанам, которые торговали наркотой? На то, как учил свою Прелесть драться, чтобы тот сумел защитить себя? На то, как запрещал пацанам заниматься разбоем, обучая по-тихому воровать? Или как не позволял Чимину участвовать в общих собраниях, где пацаны могли посмотреть на него косо или сболтнуть какую-нибудь гадость? А может, Чонгуку стоило глянуть на себя в тот самый день, когда кромсал родного отца кухонным ножом, думая вовсе не об убийстве… А о том, как грязные руки отца делали больно ему. А стоило ли брать в расчёт то, что Чонгук пропал, не прощаясь и думая не о том, что «бросает», о том, что «спасает» его? И до последнего не хотел возвращаться. Потому что понимал, что больше не достоин его любви. Вообще ничьей любви не достоин. И дело не в жалости к себе. Чон Чонгук — жестокий, бессердечный, «не подлежащий социализации». Не способный жить достойно, любить сильно, оберегать и по-настоящему ценить. Но… прав ли он был всё это время? «Неужели ты не чувствуешь то, что чувствую я?» — вновь слова Чимина. «Почему ты не видишь то, что вижу я? То, как я вижу тебя?». Видел ли Чимин в Чонгуке того, чего в нём не было вообще? Или это Чонгук видел в себе то, чего в нём самом быть не могло. И собственный образ, рисовавшийся им из года в год, — это образ, подсаженный ему извне, как растение-паразит? Подсаженный отцом и религиозными фанатиками. Выращенный, в итоге, — уже самим Чонгуком. «Выбрось на свалку всё, о чём думал раньше. Поплюй через левое плечо. Перекрестись, в конце концов. И просто встречай новый день, Чон Чонгук». Ранним утром, как обычно, молодой доктор гордой ланью вошёл в палату, а сразу за ним вломился охранник, тот, которого Чонгук не переваривал. Правая рука охранника поглаживала кобуру. Показушник. — Доброе утро, — улыбнулся доктор, ослепляя белизной зубов и кожи. Европеец. Русые волосы, голубые наивные глаза и худоба такая, что плевком можно сбить. Такого в Лефорте переломили пополам бы в первый же рабочий день. — Веди себя хорошо, — прогундосил охранник и хрюкнул носом, будто собирался сплюнуть на пол. — Всенепременно, — протянул Чонгук. Худосочный доктор маленькими шажками прошаркал к Чонгуку и вылупился на его голую грудь. Бедняга каждый раз усердно пыхтел над тем, чтобы сосредоточиться на своей работе. Но Чонгук физически ощущал, как слабо и прерывисто тот дышал. Даже осторожно. Ведь главное — не попасться. Доктор затаивал дыхание. Раздувал ноздри. Втягивал тонкие губы. И явно скрывал свою любовь к тому, что считалось болезнью среди церковных мышек. Но потребности тела и сердца никуда не денешь, верно? Оттого пальцы сами тянулись к запрещённому, но соблазнительному. Чонгук ещё раз глянул на доктора и вспомнил оконное стекло, покрытое тонким туманом тёплого выдоха. Каждое тайное свидание — как маленькая жизнь. Как надежда на будущее, в котором горячие выдохи будут касаться не заляпанного стекла, а мягкой кожи горящих щёк. Доктор тонкими, непослушными от возбуждения пальцами воткнул в уши дужки прибора, с помощью которого слушал дыхание пациента (название прибора вертелось на языке, но никак не получалось вспомнить. Какой-то «…скоп») и прислонил другой его конец к груди Чонгука. При этом свободная рука каждый раз застенчиво, но упорно пыталась лечь на плечо Чонгука. Молодой сопливый доктор, видимо, пока что не научился бояться церковных мышек. Но и себя выдать боялся. Поэтому под видом тщательного исследования здоровья бешеного пациента одновременно воровато и нагло щупал его мышцы. Дыхание срывалось всё чаще, ресницы трепетали, взгляд голубых ясных глаз плыл и метался. «И хочется, и колется», — хмыкал про себя Чонгук. И быстро зверел. Отчего мускулы напрягались, вздувались под худыми пальцами-спичками, и доктор, как потерянный зверёк, кажется, забывал, зачем вообще вставил дужки прибора себе в уши. «Тебе стоит послушать собственное дыхание, док. И принять что-нибудь от давления». Чонгук обычно резко одёргивал руку. Доктор пугался, глядел во все свои огромные глаза, а затем сжимал губы, будто делал над собой усилие. Этот день не стал исключением. Только в этот раз доктор не попытался схватить Чонгука за бицепс. А сделал более смелую вещь — провёл пальцами по руке Чонгука. Погладил, приласкал, зарываясь куда-то в себя, судя по отсутствующему взгляду. Воображение Чонгука закоротило. И там, в палате, вместо докторских голубых жидких глаз появились глубокие карие, с белыми крапинками света. И тёплые пальцы с ярко-красными ногтями. «Чонгуки, я скучал». Карие глаза закрылись и пропали, будто смытые морской волной. А вместо них снова — голубое жидкое вожделение. Чонгук зарычал: — Уйди, блядь! Он схватил доктора за руку, сжал до хруста. Тот айкнул и отшатнулся. Чонгук оскалился. Охранник выдернул пистолет из кобуры: — Отпусти, Бешеный! Отошёл, сука! Чонгук откинул чужую руку и проговорил, едва двигая губами: — Осторожно, док. Сломаю. — Я… я всё, — доктор непослушными руками сложил прибор в широкий карман белого халата, попятился назад, споткнулся, но устоял. Затем растерянно глянул на заключённого и распахнул глаза так широко и внезапно, что стал походить на безумного. Видимо, дошло, наконец, на кого позарился. Неужели мама в детстве не учила, что лапать особо опасных преступников это «а-я-яй»? Охранник проводил доктора злобным взглядом, который вообще-то предназначался Чонгуку и рявкнул: — Башку прострелю, понял? Чонгук примирительно поднял ладонь, дождался, когда охранник выйдет и щёлкнет с той стороны засовом, и выглянул в окно. Ни один всратый житель этого города не смог бы испортить ему настроение. Всегда в одно и то же время последние три дня серебристый Хёндай въезжал на территорию больницы и парковался прямо под окнами. И всё вставало на свои места. Он — здесь. Чонгук давно не слышал его смеха. Но зато видел, как он широко улыбается и подёргиваются его плечи. Каждое утро, кроме понедельника, Чимин стоял под окном палаты Чонгука. И навевал воспоминания о прошлом, где Чонгук также с раннего утра ждал Чимина в съёмной квартире у окна. Только окно было открыто. Такое же лето, прохладный ветерок, предшествующий дневному зною. Больничный двор выглядел старым, но колоритным. Разбитый асфальт, облезлый металлический забор — то ли голубой, то ли выцветший зелёный. Зелёные кусты вдоль забора, беззвучно для Чонгука шелестящие при порывах слабого ветра. Слева от Чимина — кусты бело-красно-фиолетовых цветов. Чёрт знает, как они называются. Но розы там точно росли. Пахли, наверное. Но с ароматом кожи Чимина никакие цветы не сравнятся. А сам Чимин, конечно, выглядел как тот, кто пришёл разбивать сердца. Красивая, ровная улыбка, обычно простая белая футболка, небрежно заправленная в голубые джинсы, оттого чуть свисающая над чёрным кожаным ремнём. Футболка раздувалась как парус, когда дул ветер. А позади — всё так же беззвучно шуршали кусты. А слева — клонились к земле цветы. Как же вкусно там, должно быть, пахнет. Накануне вечером Чонгук выпросил у главврача восковой чёрный мелок и блокнот размером в две ладони. Чтобы Чимин точно увидел барахлящими глазищами сквозь очки. Потому что уже как несколько дней Чимин приезжал под окна больницы с толстым маркером и альбомом для рисования. И писал разное для Чонгука. В основном, спрашивал про самочувствие и кормят ли его. Чонгук либо кивал, либо поднимал большой палец. Отвечал, что кормят хорошо. Но умалчивал, что дополнительные порции притаскивает ему в палату тот самый худющий врач. Запал, идиот. Но ответственность за чьё-то разбитое сердце Чонгук на себя брать не собирался. Поболит и пройдёт. Но за порции, конечно, спасибо. Этим утром, когда охранник и врач свалили из палаты, Чонгук прилип к оконному стеклу и жадно наблюдал за тем, как парковался Чимин. А затем, как ловко он выпархивал из Хёндая, поправляя белоснежные волосы. Подходил ближе к больничной стене, поднимал подбородок — и глаза устремлялись к прямоугольному окну, в котором замер Чонгук, щурились подслеповато, затем всё же фокусировались, находя то, что искали. Его лицо озарялось облегчённой улыбкой. «Привет», — сказано только губами. «Привет», — прошептал Чонгук и зачем-то погладил стекло. Потом только допёр — это он так якобы Чимина по щеке погладил. Чимин поднёс к лицу альбом, раскрытый на пустой странице, и нацарапал маркером: «Скучал?». Чонгук хмыкнул, закусил щёку, быстренько обслюнявил указательный палец и нарисовал на стекле сердечко так, чтобы оно попало промеж железных прутьев, которые — спасибо установившим их лентяям — пересекались всего в четырёх местах, отчего квадраты были довольно широкими. «Три вещи, которые тебе очень хочется сейчас». «Чимин, горячий чай, Чимин», — наскрёб Чонгук в блокноте восковым мелком. «Ты два раза упомянул Чимина», — накарябали в ответ маркером в альбоме. И закусили пухлую нижнюю губу. «Вообще-то три. Я ещё прошептал "Чимин"». Затем подумал, перелистнул страницу блокнота и дописал: «Только не вздумай протащить горячий чай в трусах!». Чимин прыснул в кулак. И написал: «Ты запорол мою идею. Жаль». Чонгук снова настрочил в блокноте: «Твои идеи рисковые. В Дарквуд не ходи». Перевернул лист и добавил: «Попроси другого. Там опасно! Обещай!!!». Чимин вдруг стал серьёзным, но затем его лицо озарилось весельем: «Давай сейчас о нас. Не о Пуделе». Не пообещал. Если б от переживания взрывались вены, то Чонгука уже бы раскидало по всей палате. «Пак Чимин, ну почему ты такой рисковый?» — не написал, а только подумал Чонгук. На самом деле, он никогда не задумывался о том, что знал Чимина на «отлично». Знал его привычки, загоны, пути его мыслей. Знал, но никогда не брал их в расчёт. Воспринимал Чимина только через призму собственных привычек, загонов и взглядов. Именно поэтому пропал десять лет назад. Не подумал о том, как Чимин отнесётся к его исчезновению. А лишь о том, как, по его собственному мнению, Чимин должен был отнестись к тому, что его бросили. Загнался и проебался. И теперь, глядя на то, как Пак Чимин продолжал что-то строчить в своём альбоме, Чонгук, наконец, подумал не о том, что Чимин должен его послушать и не идти в Дарквуд к Пуделю в одиночку. А о том, что Чимин обязательно пойдёт туда в одиночку. Как пришёл двенадцать лет назад на «улицы» без предупреждения, чтобы разыскать главаря подростковой банды.

***

Офицер полиции Мун, которого Чонгук прекрасно помнил, сидел на скрипящем стуле напротив кровати в палате и хмурил пушистую монобровь. Возле двери, боязно сцепив руки в замок, стоял голубоглазый наивный доктор. Офицер косился на него, но настаивать, чтобы тот ушёл, перестал. Доктор оказался мало того, что наивным, так ещё и упёртым, как молодой баран. Наивным — потому что поверил в плохое состояние Чонгука и в его опасения «Офицер может меня ударить. Он ненавидит меня. Будьте рядом, доктор. Настаивайте, чтобы он вас не прогнал». Упёртым — потому что и правда настоял. Чуть ли не ногами затопал. И офицер Мун сдался. — В ноябре выходишь, значит, Чон Чонгук? — процедил сквозь зубы офицер. — Надеюсь, — Чонгук сидел на кровати, спустив босые ступни на пол, и едва сдерживал улыбку. Она бы вышла мерзкой. Но офицера злить не хотелось. В воспоминаниях остался тот факт, что офицер Мун — вспыльчивый старый ублюдок. — Ждёте? — Жду, Чонгук, — как болванчик закивал офицер. — Жду. Мы все ждём. И не только полиция, но и добропорядочные жители, которые, если ты проявишь себя не лучшим образом, совершат самосуд. А мне бы этого не хотелось. Вообще, если бы дряхлый ублюдок-офицер не представился, когда вошёл, Чонгук бы его и не вспомнил. Потому что запомнить его лицо невозможно — ни одной выдающейся черты. Разве что монобровь. — Самосуд? — хмыкнул Чонгук. — Мне кажется, офицер, вы выдаёте желаемое за действительное. Кресты уже напилили? Заострили? Пойдут на меня с освящёнными заточками? Офицер наклонился вперёд и прошипел так, что вспененная слюна точками осела на синеватых губах: — Никто тебя не боится, Чон. Твоей банды больше нет. Союзников у тебя тоже нет. Ты — один! — А что вы так нервничаете? Я ж безобидный. Офицер вытер рот тыльной стороной ладони и вдруг рассмеялся вперемешку со старческим натужным кашлем. — Работы у меня и так много, Чон, — и снова разразился кашлем. На этот раз офицер достал из нагрудного кармана белой рубашки тканевый голубой платок и что-то туда отхаркнул. — И без твоих выкрутасов. Ещё и ты придёшь… нервы мне трепать. Устроил тут тайну века. Что от тебя ждать… Чонгук не удержался — облизнулся и промычал довольно. Чужой страх на вкус был слаще конфет. Особенно — настолько явный, начинённый кислинкой из паники. — Мне снился Бог. Он говорил со мной. — Бог? Тебе? И что же он говорил? — сузил глаза офицер. — Просил вернуться к вам, — Чонгук вдумчиво глянул в ответ, будто тяжело над чем-то размышлял. На самом деле же — отыгрывал паузу. — И зачем же ты нам нужен? — офицер будто собирался рассмеяться, но что-то его явно напрягло, и он не решился. — Говорит, детей вы в психушку прячете. И людей набожных преследуете. — И для чего же, скажи, пожалуйста, нам сдался ты? — Потому что вам сражаться не с кем, — Чонгук смотрел офицеру в глаза. И медленно наклонялся вперёд. — Вам же всегда нужно зло. Нет зла — вы косите всех подряд. Даже собственных детей. — Так ты для этого в свой сарай хочешь вернуться? Чтобы с нами сражаться? Чонгук развёл руками и пожал плечами. — В игры играешь, сопляк? — даже как-то понимающе закивал офицер. — Встретим тебя со всеми почестями. На этих словах он встал, злобно прокашлялся и вышел из палаты, громко хлопнув дверью. — Ты… — промямлил доктор. — Ты что-то натворишь? Когда выйдешь. — Тебе страшно? — Чонгук лязгнул наручниками, которые удерживали его левую руку на изголовье кровати. — А мне стоит бояться? — с вызовом спросил доктор и захлопал голубыми зенками. Святая наивность, хоть икону с него пиши. — Просто запрись дома. И родным скажи. Повесьте крестов побольше. Чтобы я отпугнулся. Пятнадцатого ноября, понял?

***

Лефорт встретил Чонгука пышущей жаром каменной громадой. И всё теми же озверевшими лицами. И речь не об уголовниках. Дичайше воняло потом, горелой едой и давно не стиранными носками. Жирный колумбиец за обедом даже не глядел в сторону Чонгука. Только один из его прихвостней косился исподтишка. Видимо, надеялся, что Чонгук не замечал. Замечал, конечно. Но даже если б Колумбиец или кто-то из его шестёрок кинулся к нему, звеня железными яйцами, то Чонгук, пожалуй, позволил бы себя отмудохать. Потому что ввязываться в мордобой вообще не вариант. «Меня Прелесть дома ждёт». Чонгуку повезло с сокамерником: трусливый, набожный и тихий на первый взгляд. Пока не словит панику. Что Чонгуку на руку. Паника среди церковных мышек — как сбитая костяшка домино, из-за которой все остальные падают по цепочке. Запугай одну мышку — страх срубит её собратьев. Из сокамерника Чонгук надеялся сделать ту самую первую костяшку, за которой обязательно будут наблюдать. Если с доктором не сработало. Выход из Лефорта — всегда событие. И без того тревожное. Вообще, ещё год назад план у Чонгука был иной. Тихий, скромный и даже благочестивый план. Чонгук мышек пугать не собирался, хотел лишь Пуделя к себе приманить. Но раз мышки решили запугать Чимина — Чонгук подпалит им хвосты. И злом он себя больше не считал. Зло — это прятать детей в психушку. А вот наказывать за это — не зло, а мера воспитания. И демоны тут ни при чём. Чонгук забил на демонов. Прокуренный слюнявый голос отца больше не трещал в голове. Все мысли, всё внимание Чонгука было сосредоточено лишь на Пак Чимине и грядущем выходе на свободу. Теперь Чонгук шёл к другой цели, по другому плану, который мог провалиться лишь в том случае, если Чимин его не оценит. Но посвящать в свои планы Чонгук Чимина не собирался. Сюрприз же. И вновь закрадывался страх. Однажды Чонгук уже сделал как лучше: оставил Чимина, чтобы не испортить ему жизнь. И сделал только хуже. Чимин простил. Настолько любил, что простил. Невероятно. Чонгук — грёбаный счастливчик! Разве достоин он такой любви от Пак Чимина? Наверное, да. Чимин не стал бы любить недостойного. Поэтому Чонгука не покидал страх снова сделать что-то не так. Разочаровать Чимина. Вина и навязанный дьявольский образ — как стены вокруг Чонгука. Чимин их штурмовал, пробивал в стенах брешь. Я тоже так могу — брать штурмом. Даже разъебать могу. В любую щель пролезть без смазки. Нож вонзить в сердце — тоже. В прямом и переносном. Убедить, заставить играть по моим правилам. С кем угодно так могу. С Чимином не могу. Думал, что не могу, но однажды так и сделал. Поздно понял, что не хотел. Но теперь всё встало на свои места. Будто у нас распределены роли: Я — его защищаю, берегу, боюсь лишний раз не так до него дотронуться, не так выразиться. Он — рушит мои стены, уничтожает моих демонов, отчитывает меня, вправляет мне мозги, а затем — забирается мне под руку и прячется там, чтобы сделать передышку. Нам так комфортно. Мы те, кто мы есть. Скоро так и случится. Я дам ему передышку до конца нашей жизни. Только выйти бы отсюда. Потому что до свободы в Лефорте доживали не все. В день, когда Чонгука толкнули в родную камеру, он не досчитался троих соседей. Джиён, поглаживая ёжик на голове, рассказала: — Мужик, который на тебя наезжал, ложкой покромсал их. Спёр из столовой эту ложку, переломал и заточил. А потом посрался с теми двумя. И кишки им выпустил. А тот вон, — она кивнула на полудохлого тихого парня, сжавшегося на койке у толчка, — в угол забился и орал. Ну а потом охрана залетела. И пристрелили мужика. Бам! Бам! — Джиён сложила пальцы «пистолетом». — И нет урода. Кровищи-то сколько было! И сокрушались… так, сокрушались… Она закрыла глаза и принялась раскачиваться из стороны в сторону. — Кто сокрушался? — спросил Чонгук без интереса, лежа на койке. — Охранники, — Джиён глаза так и не открыла. Легла и подложила ладони под щеку. — Что тебя не было. Вот они и сокрушались. Бешеного-то нельзя под шумок пристрелить. Нет Бешеного. В больничке отдыхает. А они хотели… — уже чуть слышно пробормотала Джиён, засыпая. — Хотели Бешеного убить. Хотели… но не убили. Мертвенно-бледный лунный свет лился из окна и оседал на лице Джиён. Ещё пока что без глубоких морщин. Во сне — не таком уж и безумном. Интересно, какой она была раньше? Наверное, девочкой с косичками. Обычной, весёлой. Лопала мороженое, мечтала стать врачом. Любила кого-то. И её, наверное, любили. А потом что-то пошло не так. И теперь Джиён в самой адской тюрьме этого мира. Единственное будущее, которое её ждет, — безымянная могила за стеной Лефорта. Джиён — больше не «Джиён». Её имя — порядковый номер. «Здесь жила и погибла заключённая сто один». — Хорошо, что ты вернулся, — слабым голосом вдруг заговорила Джиён. Казалось, она болтает во сне. — С тобой спокойно. Я посплю… И, наконец, уснула, приоткрыв рот. Чонгук повернулся набок и ещё долго разглядывал застывшую темень камеры сквозь переливчатые блики лунного света. Пока не провалился в сон. Ему снилась больничная палата, замызганное окно и двор, пестрящий клумбами с фиолетовыми цветами. А среди клумб, в белой одежде и в очках с чёрной оправой, стоял Пак Чимин. Он широко улыбался и держал в руках торт с белыми завитушками крема. Красивый Чимин. Нежный, как выращенный под стеклянным колпаком, белый цветок. И такой счастливый. Чонгук услышал звенящий голос Чимина: «С днём рождения, Чонгуки».

***

Охранники тарахтели меж собой, мол, август кончается, жара скоро спадёт. И возлагали огромные надежды на сентябрь. Чонгук тоже возлагал. Потому что весь остаток лета склад оставался закрытым на ремонт. Инспектор Пак — серьёзный и большеглазый в своих очках, каждый понедельник зачитывал работы на день, но сам Лефорт не покидал. Чонгук ездил к горе, убирался на тюремной кухне, толкаясь плечами с сокамерниками и злился на тех идиотов, которые вместо того, чтобы приводить в божеский вид склад, курили одну за одной, сидя на улице на мешках со стройматериалами. Поэтому всё, что оставалось Чонгуку, — смотреть Чимину в глаза, разглядывать его, чтобы потом, перед сном, вспоминать, во что сегодня Чимин был одет. Как блестели его губы — кукольно-сладкие. Как он кусал их изнутри, обводя взглядом заключённых, и как его ресницы замирали, когда глаза находили его, Чонгука. И так прогулка за прогулкой. Сигарета тлела, нагревалась меж пальцев. Никотин, как энергетик, давал заряд бодрости в непроглядной серости. Серость ровно от стены позади Чонгука и до инспектора Пака. На нём серость дохла. Сигаретный дым рассеивался. И маячило то самое будущее, которого Чон Чонгук так дьявольски сильно ждал. Прелесть. Стоял там с виду хрупкий, как фарфоровая статуэтка: прозрачная кожа, белые волосы, глаза как шоколад, растворённый в кристаллах света. Но взгляд, так и цедил: «Веди себя хорошо, Чон Чонгук». Этим и зацепил двенадцать лет назад. А на нижней губе — царапина. Может, как обычно, прокусил в порыве глубоких раздумий. Чонгук глаз не сводил с продольной царапинки. И думал: «Надо поцеловать — и всё пройдёт». Мама ему никогда в детстве так не говорила, но Чимин говорил. Всё те же двенадцать лет назад. Поцелуй, и болеть перестанет. Чонгук его поцеловал бы. Сам не понял, как начал лыбиться. Охранники косились на него с омерзением. Да и похрен. А Чимин зыркал удивлённо сквозь очки и, дочитав список работ, тоже улыбнулся. Но улыбка скривилась — видимо царапинка натянулась и заболела. Мой ты прелестный. Позволь мне поцеловать тебя. И я всё вылечу. Месяца полтора, не меньше, до самой осени они касались друг друга только взглядами. И с наступлением сентября Чонгук готов был по потолку бегать от невменяемости. Успокаивало одно — в ноябре ворота тюрьмы захлопнутся за его спиной, а впереди будет убегать к Дэвилтауну чёрная дорога. И горы будут дышать свободой вместе с ним. Но пока что перед Чонгуком распростёрлась иная дорога — та, что вела на склад, который открыли в середине сентября. Чонгук готов был разрезать красную праздничную ленточку и даже от радости отказался от идеи выбить шейные позвонки у рабочих. Чимин заходил на склад плавной походкой и то и дело оборачивался на Чонгука, чтобы подарить ему хитрющий взгляд. И когда охранники сняли с Чонгука наручники и удалились восвояси, Чимин уселся на стол у заляпанного окна и весело сказал: — Наконец-то не придётся писать предложения на листках. — А мне понравилось, — Чонгук поднял ящик и потащил его к двери, ведущей на кухню. — Романтично. — Романтично? — брови Чимина исчезли под чёлкой. — Я и не знал, что тебя тянет на романтику. — С тобой, потому что, — пробормотал Чонгук себе под нос. — Хотя о чём это я. Ты точно романтик. Сердечки мне рисовал. Любовь? Игривая Прелесть. Сидел на столе и болтал ногами в белых кроссовках. А по внутренней стороне рук, которыми он упирался в столешницу, вверх убегали тонкие едва заметные голубоватые вены — сколько же времени прошло с тех пор, как Чонгук целовал их в последний раз! Чёрт! Не думай об этом! О прозрачной коже его рук, о бледных бёдрах, мягких пятках, упирающихся в твою непробиваемую грудь, распахнутых в стоне пухлых губах, испарине на шее, которую слизать бы языком… ммм… вкусный везде… … и о ладонях, которые в половину меньше твоих чудовищных лапищ! И как в лапищах исчезала его тонкая талия. Не думай! Штаны у тебя в облипку. Больно будет. — Любовь, — голосу удалось не дрогнуть. Очередной ящик в руках, по ощущениям, вообще ничего не весил. — И не только любовь. Сердечки мне тебя напоминают. — Чем же? — всё ещё вроде веселился, наблюдая за хождением Чонгука по складу. Глаза блестели. Бёдра под узкими джинсами напряглись, будто сжались. И говорил с придыханием, будто словил всё же липкий взгляд Чонгука. — Чем сердечки меня напоминают, ммм? — Ну… они как перевёрнутая попка с тонкой талией, — Чонгук грохотнул ящиком, полным жестяных банок, об пол, вытер руки о зелёную затасканную майку и изобразил пальцами верхнюю часть нарисованного сердца вверх тормашками. — Вот. Попка. Красивая, упругая. — Моя? — Чимин забавно выпучил глаза. — О других не думаю. — Ты покраснел или мне кажется? — сощурился хитро и погладил себя по руке. Так ласково, будто представлял чужую руку поверх своей. — Просто у тебя кожа загорела от поездок к горе. Ты вспоминаешь? То, что было в палате… когда мы… — Я стараюсь не вспоминать, — Чонгук на всякий случай метнулся к другому ящику, но подумал и взял сразу два, поставив их друг на друга. Чтобы кровь прилила к другому месту. — Это ещё почему? — возмутился Чимин. Чонгук чуть не выронил ящики. Что вообще он мог ответить, чтобы это не звучало жалко? Как объяснить, что после десятилетнего воздержания и почти полного отсутствия желания потрахаться Чонгук дорвался до секса с самым совершенным человеком на этой планете и теперь член реагирует даже просто на его голос. Чимин размыкает губы — Чонгук почти что кончает в трусы. Расскажи Чонгук кому-нибудь о такой своей проблеме — над ним бы поржали и обозвали извращугой. «Теперь трахалка не закрывается?». Чонгук послал бы шутника на хуй, потому что нехер над этим шутить! Если с тобой не происходило такого, что у тебя в самом расцвете сил в течение десятилетия не было секса, а потом ты дорвался до парня, которого видел во влажных фантазиях, то, блядь, пасть захлопни! Нам не о чем говорить. — Ладно, Чонгуки. Давай о другом. Я вот размышлял на досуге, — Чимин соскочил со стола и прошагал к Чонгуку насколько мог близко. И поморщился от того, что они всё равно стояли далеко. — И не мог понять, ты специально своим «вернусь в Дарквуд» провоцируешь меня найти Пуделя? — Вот это тема для разговора! — преувеличенно громко отозвался Чонгук, выставляя ящики у двери на кухню так, чтобы они не рухнули. — Мы столько не виделись. Лучше уж о романтике. — Для меня это важно. Потому что ты знаешь прекрасно, что я — знаю тебя. И захочу уберечь от тех импульсивных поступков, которыми ты тут обзавёлся, — Чимин маячил за спиной Чонгука, перемешивая пыль идеально чистыми кроссовками. — И тебе известно, что я не усижу на жопе ровно и заставлю Пуделя прийти к тебе с повинной до того, как ты разнесёшь «улицы». А потом, ты сказал, что готовишь для меня сюрприз. И… значит, правда провоцировал меня нагрянуть к Пуделю. Но затем я вспомнил, что полиция была в курсе, что ты возвращаешься ещё до того, как я пришёл в Лефорт. Значит, твои планы, Чонгук, никогда не были связаны со мной. — Поспешные выводы, — Чонгук подхватил другой ящик и потащил к двери. — Ты соврал мне! — Я не врал. — Ну так объясни! — Ты хотел уехать отсюда. Косой вышел из Лефорта в том году. Я просил его проверить, уехал ли ты из города. И он прислал записку, что ты здесь, — Чонгук поставил ящик и вернулся к Чимину, стирая пот со лба тыльной стороной ладони. — Не накопил? — Ты… — Не накопил, — Чонгук улыбнулся, довольный тем, что Чимин в этом плане не изменился. Ещё один пункт в личной копилке «Я знаю Пак Чимина». — Я собирался кое-что сделать для тебя. — Ты бы… — Чимин приблизился снова. Маленькими шажками. С пылающей надеждой в глазах. — Ты бы пришёл ко мне? — Нет, — признался Чонгук, и предчувствие бури охладило его изнутри. — Через Линни. — Даже знать не хочу, что ты задумал, — покачал головой Чимин. — Но… ты серьёзно? Ты бы вышел отсюда и… связался бы со мной через мою подругу? — Там другое… просто передал бы кое-что… — Ты охренел?! — Чимин развёл руки и во все глаза уставился на Чонгука. — Ты кинул меня десять лет назад, а спустя десять лет передал бы мне какую-нибудь мелочь через мою подругу и снова смылся? Да я… я ждал тебя тогда! А потом, спустя хрен знает сколько лет, припёрся на самое дно этой страны, чтобы просто тебя увидеть! Я манипулирую собственным отцом, чтобы просто тебя увидеть! А ты… просто передал бы мне что-то через мою подругу? — Чимин… — Чонгук бы его обнял. Даже если б заорала сигнализация. Но удержался, чтобы всё не испортить. — Заткнись! — он растопырил пальцы и почти что вцепился в свои волосы, но так и замер с руками возле головы. — Я… я придумал себе то, чего нет? Слишком напираю, да? Ты не хотел, а я заставил тебя снова на меня смотреть. — Да дай же мне сказать, Пак Чимин! — рявкнул Чонгук. Чимин поджал губы и нервно кивнул, мол, говори. — Мы с тобой решили ведь, что забудем то, что было. Я полный дегенерат и уёбок, потому что десять лет назад бросил тебя. Пусть и ради тебя же самого. Но это было неправильно. Я — мудак. Но ты прав. Это, — Чонгук обвёл руками склад, — дно. И я десять лет был здесь. И поэтому загнался. Нужен ли я тебе? Десять лет прошло! Ты был студентом. А сейчас? Взгляды на жизнь, цели, да что угодно, блядь, меняется за это время. И я это понимал. Поэтому даже не думал, что выйду из Лефорта, а ты меня, вау! Ждёшь всё это время. И да, поэтому я решил, что не стану тебя донимать. Просто передам кое-что через подругу и свалю в закат. Но… — Чонгук покосился на камеры и зачем-то протянул Чимину руку, мол, иди ко мне, прижмись ко мне… Но вовремя себя одёрнул и уже тихо сказал: — Теперь-то всё иначе. Ты — здесь. И всё поменялось. Ты… ты меня до сих пор… — И ты. — И я. Чимин кивнул и посмотрел ему в глаза. Гора с плеч. Десять гор! Их споры и ссоры всегда походили на трассу с сотнями развилок. Но сколько бы они не сворачивали — в конце концов возвращались на основную трассу. И как же сложно давался Чонгуку серьёзный разговор без возможности обнять. Потому что Чимину всегда было жизненно необходимо, чтобы его обнимали, гладили, прижимали. Чтобы Чонгук прижимал его к себе. — С того года, как ты пришёл сюда, Прелесть, я больше не думаю так, как думал. Я десять лет сидел среди уёбков. Даже в мыслях не было тебя увидеть, — Чонгук подхватил очередной ящик, чтобы хоть чем-то занять руки. — Ну да, бросил тебя, а потом через десять лет с клеймом на всю жизнь пришёл чаю попить. Всё было только в твоих руках. Тебе решать: принимать обратно или нет. И только тебе решать, что ты сам чувствуешь. Потому что мои чувства не менялись ни на минуту. Потому что не меня бросили. Не меня оставили. Меня никто не бросал, поэтому во мне ничего не изменилось. А вот в тебе — могло. Поэтому я ждал твоего решения. И я его дождался. — Что ты хотел мне передать? — голос Чимина вновь превратился в ласковую мелодию. — Увидишь. Просто подожди, пока я выйду отсюда. Ты… доверяешь? — Тебе сегодняшнему — да. Наверное, тогда мы были молоды. И у нас всё так легко было. Мы никогда не разговаривали о том, что для нас важно. Просто… я не знаю… плыли по течению. — Я хорошо тебя знал, Прелесть. Но считал себя мудрее. Думал, что я лучше знаю, как тебе лучше. — Главное, что ты об этом пожалел. — Ты жестокий, — Чонгук перенёс последний ящик и, тяжело дыша, посмотрел на спокойное, даже какое-то умиротворённое лицо Чимина. — Для нас же лучше, если ты пожалел, — игривая улыбка в ответ на приподнятые брови Чонгука. — До старости будешь меня гнобить? — Дай подумать… — Чимин постучал пальцем по щеке. — Ну я страдал почти десять лет, а это значит, что гнобить я тебя буду до моего сорокалетия. — Справедливо, — кивнул Чонгук и решился спросить то, что давно спросить был обязан. Глянул перед этим на свои ладони. Вспотели. — Прелесть, как ты? — Всё хорошо, — Чимин, кажется, не понял вопроса. — Что ты чувствуешь? Не жалеешь? Ну… тебе страшно или бесит всё? — Это такое чувство… как же объяснить, — он задумался на миг, даже пальцами щёлкнул, подбирая слова. — Будто начался новый день, и мне вообще не важно, как он пройдёт. Потому что вечером приедет очень важный для меня человек, которого я не видел много лет. И мы вместе отпразднуем его приезд. И я его, наконец, обниму. Понимаешь? И вообще плевать, как пройдёт этот день. Реально плевать. Я ведь вечера жду. Даже если мне в магазине по очереди все ноги отдавят, я просто отмахнусь, типа, да и похрен. Похрен, — глаза Чимина заблестели. — Потому что скоро вечер. И я встречусь с ним. Он долгим восторженным взглядом посмотрел на Чонгука и спросил ещё раз, будто на всякий случай: — Ты ведь понял, о чём я? Чонгук кивнул: — Ты встретишь меня? У ворот. — Конечно! Я буду ждать. Не знаю, что ты задумал. И вообще, не представляю даже, как мы будем жить дальше. Но главное, что я тебя встречу. И… мы можем поехать ко мне. Может… выпьем вина. — Чай хочу. Чимин улыбнулся какой-то облегчённой, даже родительской улыбкой: — Тогда будет чай. Горячий. Вкусный. Но… ты ведь не пропадёшь? Не исчезнешь, нет? «Не исчезнешь, нет?» — сказано с такой надеждой, под напором которой Чимин заторможено моргнул. — Прелесть, — слова застряли у Чонгука в глотке. Он сглотнул их и попытался выдавить снова: — Я не пропаду. Я же… это… тебя вообще не отпущу. — Хорошо, — он вздохнул и добавил ещё раз, но шёпотом: — Хорошо. И почесал указательным пальцем нос. Только тогда Чонгук заметил, что красный лак покрывал ноготь не полностью. Отколупался. Чимин никогда бы не позволил себе выйти из дома, если перед этим не убедился, что выглядит идеально. Было в этом отколупленном лаке что-то растерянное. Усталое. Как будто всё пошло не так и не туда. Треснуло вместе с этим лаком. — Потерпи немного, — сказал Чонгук, хватая ящик, уже давно им перетащенный куда надо, чтобы охранникам, следящим за камерами, не было тем для обсуждения. — Ты устал. И я тоже. Просто потерпи, ладно? Чимин только кивнул, достал из кармана телефон и покрутил его в руках. Чёлка упала ему на глаза. Чонгук подошёл ближе и только тогда увидел, что на экране телефона открыт, но не запущен секундомер. — Что ты задумал? — Чонгук указал на телефон. — Хочу поздравить тебя с прошедшим днём рождения вон там, — Чимин махнул на противоположный угол склада. Они, сохраняя дистанцию, пересекли склад и оказались в той его части, где громоздились ржавые кровати, грязные унитазы и трухлявые рабочие столы. Чимин нажал на экран телефона — наверное, запустил секундомер, затем глянул наверх — его взгляд забегал по потолку. Чонгук проследил за его взглядом и попытался определить степень той задницы, в которую они могут влипнуть, если Пак Чимин что-то задумал. А он задумал. За себя Чонгук не боялся. Но вот Чимин… Чонгук не успел додумать мысль, его неожиданно схватили за руку и оттащили к старому облупленному столу, притаившемуся в углу под толстым слоем строительной пыли. — Датчик! — рявкнул Чонгук. Перед собой он видел только горящий взгляд Чимина. Даже язык онемел от цветочно-кремового аромата, прилетевшего в лицо. Как же давно я не чувствовал тебя, чёрт… — Я датчик снял, — заговорщически прошептал Чимин и утянул Чонгука к столу. Вспорхнул на столешницу, раздвинул ноги медленно. Издевательски призывно, облизываясь, как голодный котяра. Положил свой телефон рядом, даже не стряхнув пыль, и потянул Чонгука к себе, чтобы столкнуться губами. — Прелесть, — пробубнил Чонгук, на миг отрываясь от его губ. — Что ты… — Любовь моя, заткнись, пожалуйста. Приказ? Всё, как мы любим, да? От строгого: «Веди себя хорошо, Чон Чонгук!». До просящего: «Заткнись и поцелуй меня!». Мой идеальный. Чонгук обхватил бёдра Чимина, на миг испугавшись, что проткнёт их пальцами. И притянул к себе грубо, не рассчитав силы. Для него Чимин ничего не весил — лёгкий, как Ангел. Маленький. Терялся в его руках. Сжав шею Чимина сзади, Чонгук провёл большим пальцем по его ширинке. Уже натянутой ширинке. С нажимом. Чтобы не дать двинуться, не позволить дёрнуться — сдавил шею Чимина под волосами сильнее, опустил свободную лапищу ему на поясницу и, смакуя сладковатый привкус, с языком поцеловал его там, где барабанил пульс. Чимин горячий, как пламя. Сладкий, ароматный. Лучше любого торта. Внеземной. Таких не бывает. Таких не бросают. Их не оставляют в одиночестве. Потому что такие, как Чимин, никогда не ждут — они идут дальше, забираются выше. Насколько же Чонгук важен Чимину, что Чимин его ждал. Искал. Любил. Нижняя губа Чимина с царапинкой, наконец, оказалась промеж губ Чонгука. Попалась. Чимин поморщился, видимо, от боли, но не увернулся. Прикрыл глаза, потянулся вверх с очевидной мольбой: «Возьми, возьми!». Обхватил руки Чонгука, которыми тот обнял его щёки. Чтобы чувствовать, чтобы не отняли. И его губы выпятились, влажные и чувственные. Всегда готовые раскрыться, впуская Чонгука внутрь. Пропал запах пыли и земли — Чимин поглотил их своим ароматом. И теперь витал повсюду только он. Чонгук отстранился немного — и стало больно. Отрывать себя от Чимина каждый раз — как маленькая смерть. А затем лизнул эту царапинку. И чмокнул её невесомо. Вкус кофе трепетал на языке. А у Чонгука — сигаретный дым во рту. Прекрасное сочетание. Горько-терпкое. Мой вкусный. Чонгук вскинул руки, подобно пианисту, над головой Чимина, чем удивил и себя, и его. Потому что не вышло сразу — потрогать его волосы. Совершил тупой ритуал — погладил воздух вокруг белых волос с намёком на «а мне можно?». Заглянул в распахнутые безумные глаза Чимина, убеждаясь, что Чонгуку тут рады, и всё же погладил. Тоже абсолютно тупо — как гладят прилежных детишек. От затылка ко лбу. Стоял промеж ног сидящего на столе Чимина и гладил: от затылка ко лбу, от затылка ко лбу, но сильно не прижимался ладонью. Гладил, почти не касаясь. А пальцами другой руки чертил невидимые полосы на его шее. Чтобы ощутить, как барабанит сердце. Иди ко мне! Дай мне себя! Прижался губами к губам. Раскрыл языком, поцеловал, не жалея, хватая голову Чимина — дико, мокро, без ритма. Так, что столкнулись зубами. Не целовал, а вгрызался губами. Своими чёрствыми и сухими — в мягкие, воздушные. Впечатался в Чимина грудью. Их сердца барабанили хаотично. Не удержался всё же и зарылся десятью пальцами в белые, как молоко, волосы, помассировал голову. И прижался всем телом, чтобы вдохнуть аромат его волос и закатить глаза. Как же ты пахнешь, ангел! Как же ты пахнешь… Чимин прогибался в пояснице, подставлялся под засосы, под боль и яростные поцелуи. И под хватку на своей шее. Синяки его не пугали. Пугали лишь те мгновения, когда Чонгук переставал его удерживать. Поэтому он гладил руки Чонгука, вплоть до самой последней фаланги пальцев. Дрожал всем телом, как дрожал обычно перед тем, как кончить. Тянулся выше туда, где губы. И гладил, гладил, словно ему важно было отследить путь рук Чонгука по собственному телу. Убедиться, что они правда вместе. Что Чонгук здесь, с ним. Он не пытался направить руки Чонгука, мол, коснись меня здесь, а теперь здесь. Нет. Чимин просто убеждался, что не спит. Чонгук сам себе удивился, когда зарычал. Громко зарычал — аж в горле запершило. Всё потому, что Чимин его резко оттолкнул, спрыгнул со стола и подхватил датчик, отбегая подальше. Прошептал лишь губами: «С днём рождения, любовь». И только тогда Чонгук услышал грохот — топот тяжёлых подошв. Дверь на склад распахнулась, и вбежали трое охранников в синих робах с бесчувственными лицами. У каждого из рук грозным дулом на Чонгука смотрел автомат. — Что случилось? — Чимин умилительно захлопал ресницами. Типа, не понимал, а что такого? Будто не он сейчас стоял с вишнёвыми губами и красными стыдливыми пятнами на щеках. — Долго на одном месте, — проскрипел голос одного из охранников. — Всё хорошо, — Чимин постучал пальцем по датчику, своевременно подобранному с пола и прикреплённому к шлёвке джинсов. — Никакой опасности. Просто разбирались со старой мебелью. Не хотите помочь мне решить, куда убрать эту рухлядь? Чимин указал на тот самый стол, который лишился доброй порции пыли, будто кто-то с кривыми руками пытался протереть его тряпкой. — Своей работы полно, — буркнул охранник и кивком головы приказал своим возвращаться в здание. — За датчиком следите. Как только они вышли, Чимин подбежал к столу, взял телефон и хмыкнул: — Минус то время, что они были здесь, и того — три минуты. — Я понял, что ты задумал, — у Чонгука до сих пор кружилась голова. Ему бы опереться на что-нибудь. — Слепая зона? — И как тебе идея? — Тебя не накажут? Чимин цокнул. — Опять ты думаешь только обо мне? — А о ком мне думать? Кадык Чимина дёрнулся. Губы дрогнули. Зрачки плавали в прозрачной пелене. — Ты не должен забывать о себе, Чонгуки. Чонгук кивнул и скрыл улыбку, закусив губу: — Я понял, о чём ты. Но о себе я тоже думаю. Я спокоен, когда с тобой всё нормально. А если я спокоен — то не натворю херни. — Они больше… — Чимин нервно, отрывисто пригладил волосы. Чонгук хорошенько постарался испортить ему причёску. — Больше не пытали тебя? Чонгук уже отступал назад, чтобы не сорваться к Чимину снова, но после его вопроса затормозил, будто из ботинок вылезли шипы и впились в землю. — Нет, не пытали. — Почему так смотришь? — Чимин обнял себя двумя руками. Хочешь спрятаться от меня? — Вот думаю. Маловероятно, что твой отец внял твоим просьбам меня не трогать. Что? — Чонгук заметил вскинутые брови Чимина. — Думаешь, я не догадываюсь, что ты его просил об этом? Даже, скорее всего, умолял. Так что ты сделал, чтобы меня не пытали? — Почему ты думаешь… — Мы же не будем врать друг другу, так ведь? — Чонгук, честное слово, не собирался напускать в голос столько стали. Но нервы сдали. — Что ты сделал, Чимин? — Я рассказал ему, — Чимин опустил глаза в пол и растёр шею рукой. — Что именно? — кажется, земля под ногами Чонгука забилась в истерике. — Ты знаешь, что. Три стадии принятия бахнули Чонгука под дых: гнев — такой, что уши загорелись. Растерянность — и снова закружилась голова. Пот выступил на спине. И, наконец, белый флаг. И последний, похоже, в заднице, потому что — Чонгук не успокоился, а наоборот — подгорел. Видимо, все три стадии уродливо подкрасили лицо Чонгука, потому что Чимин нахмурился и сложил руки на груди: — Я знаю, что обещал тебе. Знаю, но… Чонгук перебил его ледяным шёпотом: — Как мне теперь спать спокойно? Что ты натворил, Прелесть? Что ты натворил? — он сжал кулаки и зажмурился. Чтобы морок прошёл. Чтобы — просто уснуть. И всё сказанное Чимином ему просто приснилось. Не приснилось. Впервые за десять лет в Лефорте Чонгук почувствовал, что умирает. И уже далеко не маленькой смертью.