Бешеный

Ресторан «Блэк Син» располагался в Старом районе и своим внешним видом отбрасывал в прошлое лет на сорок. Узкие углублённые окна, трещина в бежевой отштукатуренной стене, тяжёлая дубовая дверь с круглой лакированной ручкой и мутный белый плафон над входом. В вечерней темноте ресторан выглядел очень кинематографично. Остывший Хёндай усыпало мелкой дождливой крапинкой. Чимин откинулся на сиденье и внимательно наблюдал за дубовой дверью ресторана сквозь поплывшее стекло автомобиля. Улица, нагретая за день, остыла и намокла, а внутри Хёндая разливалось уютное тепло. Чимин почти уснул, когда в одиннадцатом часу вечера из ресторана под дождь вывалился молодой мужчина, похожий своими огромными глазами и широким лицом на мультяшного доброго кота. Хотя добрым его назвать можно было лишь с огромной натяжкой. Вместе с ним из ресторана, цокая каблуками и поправляя узкое платье до колен и короткую курточку, вышла стройная девушка с длинными чёрными волосами под красным беретом. «Кот» попытался притянуть её к себе, но девушка рассмеялась и погрозила ему пальцем. Она почти не изменилась. Повзрослела только. Воспоминания, связанные с ней, были настолько яркими, будто всё происходило вчера. «Улицы». Заброшенный спортивный зал школы. Пацаны, столпившиеся вокруг Чонгука. Пудель, придерживающий за талию её — Джейки. Красивую, пышногрудую, в своих вечных топиках даже зимой под курткой. Квартира Чонгука, разложенные на полу драгоценности, сворованные у святого отца, среди которых Пудель выбирал цепочку для Линни. Джейки, уложившая локоть на плечо Чонгука. Поцелуй Чимина и Чонгука в ванной, когда Пудель их застукал. Джейки, которая позже узнала о них. Точно как будто вчера случилось. Джейки помнила их компанию не хуже Чимина. Чонгук для неё, даже спустя года, остался важным. Остался лидером. Я отблагодарю тебя потом, малышка. Чимин опустил стекло, чтобы расслышать их разговор. Дождь усилился, и сквозь его шум до Чимина донеслось обрывистое девичье: — Я тебя проверяла. Через недельку… посмотрим. Если… вести себя хорошо. Она махнула «Коту» рукой и прыгнула в припаркованную рядом крошечную зелёную Киа. «Кот» почесал черноволосую голову, поджал губы, а затем, шатаясь, побрёл вдоль домов, не обращая внимания на барабанную дробь дождя. Попался.

***

На экране телефона горела переписка недельной давности.

Как дела? Она с вами?

Детка Лин Ага, мой пирсингованный её быстро нашёл. У нас типа штаба у девчонки, у которой живу. Выбираем, что надеть. Платье сто пудов, но чтобы не особо вызывающе. Ну ты понял. Джейки твоя при бабле во дела.

Хорошо. Спасибо! Долго уговаривали?

Детка Лин Неа. Она как только про тебя услышала, так сразу согласилась. Да и меня она помнит. Как узнала, что для тебя и Чонгука, сразу сказала, что в деле. Всю неделю Чимин не находил себе места. Девушки решили, что мариновать мужчину необходимо как минимум неделю, но не больше — иначе перегорит. Пришлось ждать. Идея зародилась в Чимине в тот день, когда вместе со своей семьёй он увидел Линни и её мразотного соседа возле церковного крыльца. Большинство мышек Дэвилтауна греховны, оттого и набожны. Во всём виноваты человеческие грехи. Те грехи, которые раз за разом мыши прутся отмаливать в церковь, когда гнилостный запах разлагающегося в их утробе греха начинает мучить по ночам. А кто-то и вовсе не посещал церковь, надеясь на крестик, спрятанный под одеждой, и браслет из чёрного камня. Жалкие зависимые мыши. Впервые за последние недели вернулся аппетит. На тесной кухне пахло поджаренным хлебом и фруктовым чаем. Мама молча наблюдала за тем, как Чимин поглощает сэндвич и запивает из кружки. Её волосы как обычно лоснились в тугом хвосте, на впалых щеках серость сменилась лёгким румянцем — сытый ребёнок приносил ей радость. — Я пойду, за мной заедут, — тихо сказала мама, поднимаясь из-за стола. Проходя мимо Чимина, она на миг опустила руку на его плечо. — Вечером дома, сынок? Если вдруг что — позвони мне или отцу. — Если вдруг что? — переспросил Чимин и со стуком отставил от себя кружку с чаем. — Если вдруг меня скрутят и отвезут в лечебницу? Ну, тогда я вряд ли буду способен куда-то звонить. Что там вкалывают? Успокоительное? — Посмотри на меня, — мама плавно повернула его лицо к себе за подбородок. — Мы тебя ни в чём не виним. И да простит меня Господь, но я тебя не отдам. Чимин вздохнул, бережно отнял её руку от своего лица и проговорил как можно мягче: — А если я скажу, что они правы? Что тогда, мам? Не отдашь? Других отдавала ведь. Она поджала губы. Веки задрожали, будто глаза собирались закрыться, вся мамина сущность захотела вдруг отгородиться от правды, отказывалась соглашаться с ней, чтобы не принимать никаких решений следом. Стать слепой, глухой и непробиваемой. — Увидимся вечером, сынок. Надеюсь, мам. Дэвилтаун пах талой водой и пригретой землёй. Весна после ослепительно-белой зимы всегда выглядит так, будто природу вернули к жизни. Все три месяца зимы она бледнела и замирала в последних минутах существования. А потом кто-то притащил кислородный баллон, и лёгкие природы раскрылись, распустились. Лицо её приобрело цвет жизни. Чимин любил весну, особенно мартовскую. Дэвилтаун начинал пахнуть тёплой свежестью и новорождённой зеленью. Весна напоминала ему то время, когда он ощущал счастье не только внутри себя, но и вокруг. Но в этом году прелести весны шагали мимо. Сначала Чимин был разбит разлукой с Чонгуком, а потом занят планами, как преодолеть те преграды, которые возвели между ними церковные мыши. В то утро понедельника весна посмурнела. Рассвет выдался тёмным и промозглым. Накрапывал дождь. Далёкие горы наполовину скрылись в тумане. Сегодня. Соберись, Чимин. Их грехи — твои ниточки, за которые ты можешь дёргать кукольных мышек. Они помогут увидеться с Чонгуком. Чимин мало обращал внимания на людей вокруг. Но теперь их грехи смогли бы помочь ему достигнуть цели. Их грехи — их слабость. Да, те самые ниточки. Заядлые грешники — будто марионетки в руках Чимина. Спасибо соседу Линни за подсказку. За искорёженное злостью лицо, когда он наблюдал, как Линни заходила в подъезд. И когда остервенело пускал едкий сигаретный дым ей в глаза у церкви. И то, что осталось за пределами видимости Чимина — как сосед яростно хватал её за руки и толкал в стену. Гнев — вот тот грех, который жалкий мужик отмаливал в церкви. Вслед за почерневшим лицом мужика — встало другое, молодое и щетинистое. Лицо человека, побывавшего во всех малочисленных ресторанах Дэвилтауна. Этот человек, напротив, грехи свои не отмаливал. Пускался во все тяжкие, обнимая за талию очередную девушку. Человеком этим, не раз попадавшимся Чимину на глаза чаще всего возле ресторана «Блэк Син», был охранник Лефорта. Один из сопровождающих заключённых на выездах. Он же стоял в конвое прогулочного блока. Его грех — похоть. В наступивший понедельник Чимин надел узкие чёрные брюки, белую рубашку с чёрным бантиком на воротнике спереди, ленточки которого спускались вдоль пуговиц, и чёрный приталенный утеплённый пиджак с атласными вставками на боках. Отражение в зеркале полностью его удовлетворило. Поправив причёску пальцами с выкрашенными в любимый красный ногтями, воодушевлённый Чимин ринулся на выход из дома. Чонгук здесь. Живой… живой. Чёрные мысли выползли из потаённых уголков подсознания и червяками ворочались где-то в лобной доле — там невыносимо болело. Так бывает, когда кажется, что встреча с человеком, которого любишь до тесноты в груди, уже не состоится. Встреча далека от вас, как Солнце от Земли. Расстояние настолько ощутимо, что создаёт брешь в сердце. Встреча — как нечто неисполнимое, призрачное. И когда встреча, наконец, может случиться — в неё уже не веришь. Обязательно произойдёт что-то такое, из-за чего всё сорвётся. Часто так бывает. И часто — назло. Но Чонгук жив. Вот он стоит — прямо передо мной. Не могу посмотреть на него прямо, приходится изворачиваться. Хмурый. Как всегда хмурый и с сухими губами. Гордая осанка, твёрдая грудь. Грудь, которая вздымается, потому что он всё ещё дышит. Дышит и смотрит на меня. Большой. Большой и надёжный, что бы он ни натворил. Всё равно надёжный. Просто сам себе на уме. Стоя перед заключёнными, Чимин краем глаза наблюдал, как Чонгук сразу же встал в первый ряд. Его плечи, на которых натянулась ткань тёмно-зелёной кофты, расправились. Подбородок выступил вперёд. Глаза буравили Чимина с той внимательностью, с которой пытаются разгадать шифр, вот-вот намеревающийся раствориться в кислоте. Чонгук искал ответы, вглядывался в лицо Чимина, отвлекался на движение его руки, которая перехватывала журнал или поправляла очки. Между бровями Чонгука пролегли морщинки, а руки сжались в кулаки. Но как только Чимин глянул прямо на него — морщинки разгладились, кулаки разжались, бездонные глаза вспыхнули откровенным облегчением, которое сползло к уголку губ и вздёрнуло его в некоем подобии неумелой улыбки. У Чимина отлегло. Чонгук не злился, а ждал ответа на единственный вопрос: «Что изменилось?». Ничего не изменилось. За девять лет не изменилось, а за последние две недели, так подавно. Чимин заметил преображение Чонгука, но взгляд пришлось увести и снова уткнуться в список заключённых. Пальцы подрагивали, а сердце барабанило от радости. Рука сама потянулась к бантику на шее, погладила длинные ленточки. Рубашка прилипла к спине, губы пересохли, и Чимин то и дело вылизывал их, уничтожая тонкий слой красной помады. От пытливого взгляда Чонгука пылала кожа. Погода будто ощутила и переняла настроение Чимина — чернющие тучи разошлись, и выступило тёплое ярко-жёлтое солнце. Жаль, пришлось оторваться от Чонгука. Долго смотреть не стоило — заметят и что-нибудь да предпримут. Наверняка у охранников был чёткий приказ от начальника тюрьмы: не позволять его сыну вернуться под влияние сто тридцать первого. В свой единственный долгий взгляд Чимин вложил послание: «Я не исчез, я здесь. Я скучал». В глазах Чонгука мелькнула мимолётная боль, которая сменилась присущим ему диким нетерпением и проблеском упрямой настойчивости: «Дайте мне знать, что всё хорошо, инспектор Пак. Я вообще-то…» — кадык дёрнулся, когда Чонгук тяжело сглотнул. — «Вообще-то жду». Список задач на день плыл перед глазами. Чимин завёл прядь волос за ухо и улыбнулся краешком губ. Чонгук его ждёт. Поудобнее перехватил папку, перенёс вес с одной ноги на другую и принялся зачитывать список. Когда сделал паузу, переходя к ремонту кухонного блока, снова глянул на Чонгука: «Не обиделся? Мне важно знать, что ты в порядке». «Что мы в порядке». Чонгук пожевал изнутри щёку. Скуластое лицо на миг заиграло ребячеством: «Не обиделся. И даже никого не избил. Буду послушным». Его волосы отросли немного, и даже лицо от этого как-то преобразилось: то ли помолодело, то ли расцвело. Но скулы ещё больше выделялись, как будто всё-таки похудел. Стал ещё больше походить на гору — с острыми выступами ключиц, ледяными склонами скул, заснеженными озёрами глаз. Белая гора, которой необходимо своё солнце для того, чтобы оттаять. Они ещё раз успели пересечься взглядами, прежде чем один из охранников, тыча дулом автомата в спину, заставил Чонгука встать подальше. — Иди давай! Бешеный ублюдок. Тучи вновь сошлись у них над головами. И только в то место, где стоял Чонгук, каким-то чудесным образом бил ослепительно яркий солнечный луч. Подсвечивал его для Чимина. Тогда как охранника, стоящего рядом с Чонгуком, луч будто бы протыкал насквозь. Чимин прочистил горло и как можно громче, до хрипоты в голосе, крикнул: — Сто тридцать первый! Разбор камней на дороге!

***

Автобус с решётками на окнах остановился на том куске извилистой чёрной дороги, который прилегал к каменистому склону. Ночью каменная глыба сорвалась с высоты и, выбивая из горного тела мелкие куски, рухнула на дорогу. В итоге, каменный монстр расколотил асфальт, порвал металлосетку и разлетелся на четыре крупных куска. На выезде из Дэвилтауна столпились фуры — об этом доложили Чимину ещё утром. Работать приказали быстрее, поэтому и заключённых выделили больше, чем обычно. Количество охраны осталось прежним. Идеальный день. Гудел старый полуживой бульдозер. Рухлядь сгребала мелкие камни и сваливала их по другую сторону дороги. Поодаль стоял ещё один — заглохший и ржавый. Водитель курил и рассматривал пасмурное небо. Удушливо воняло соляркой и бензином. Бритоголовые преступники вывалились из автобуса и теперь разминали плечи, потирали запястья и, развернув на лицах оскалы, глазели друг на друга. Некоторые сразу же сбрасывали куртки и кофты в одну общую оранжево-зелёную кучу недалеко от места намеченных работ. За городом дышалось легче — много воздуха с чуть заметным привкусом снега с вершин. Если, конечно, отойти подальше от вонючей спецтехники. Горный ветер наплевал на весну и холодил кожу, врываясь бурным потоком под воротник пиджака. Чимин пожалел, что не надел куртку, но оно того стоило. Чонгук осмотрел его с ног до головы. Наверняка понравилось то, что увидел. Охранники с автоматами наперевес ходили вдоль дороги и время от времени лениво подгоняли своих подопечных, которые дробили отбойным молотком камни и устанавливали порванную сетку. — Покурить можно? — спросил один из заключённых — худой и серолицый. — Нельзя, — отрезал Чимин. — Знаю я ваши перекуры. Потом только пулями гнать вас обратно. Он поймал взгляд Чонгука. Тот, удерживая руками сетку, улыбался одной стороной губ. Собственные губы Чимина задрожали — хотелось улыбнуться в ответ. Пришлось спрятать улыбку в кулаке. На них обоих влияло недельное расставание. После девяти лет разлуки — они привыкали друг к другу заново. После недельной разлуки — скучали. Странно работают человеческие чувства. Люди долго и болезненно отвыкают от чего-то им приятного. Но привыкают к приятному быстро. Долбил отбойный молоток. Дробилась каменная глыба. Заключённые переругивались и матерились. Чонгук же выбивался из общей суматохи — его голова крутилась в поисках Чимина, который не пропадал вовсе. Стоял почти всё время на одном месте и физически ощущал, каким мягким был его собственный взгляд, направленный на Чонгука. Но пришло время начинать представление. Техника перегородила полдороги, что случалось часто, но в тот день Чимин впервые этому порадовался. Он обошёл гудящий бульдозер, махнул водителю, вышедшему на перекур раз в третий за двадцать минут, и позвал одного из охранников: — Бешеного сюда. Пусть здесь разгребает. Ты со мной. Проверим, насколько ты грешен, мышонок. — Бешеный один тут будет? — усмехнулся охранник и сверкнул кошачьими глазами на широком лице. Чимин хмыкнул. Перед взором встал дождливый вечер, белый плафон над входом в ресторан, длинноволосая девушка в красном берете. Действительно попался, Кот. Ресторан за рестораном — как образ жизни. Самый любимый — «Блэк Син» в Старом районе. Всегда под руку с женщинами. Разгульный образ жизни манил и соблазнял. Тяжело отказаться от соблазнов, когда отдал себя греху. Отдал себя полностью, позволил собой завладеть. Неизлечимо. Грех, когда он врастает в человека, становится синонимом вечного соблазна. Он сильнее совести, сильнее чувства ответственности. Сильнее страха перед Богом. — Нет, он будет не один, — криво улыбнулся Чимин «Коту». И машинально сунул руку в карман пиджака. — С тобой и со мной. — Камер тут нет, занятным видео не разживётесь, — охранник опустил взгляд на руку Чимина в кармане. Широкое лицо озарилось хитрецой. — Что у вас там шуршит? Конфеты? Угощайте, раз так. Чимин растянул губы в той улыбке, которая не затрагивает глаза. Вышколенная, скупая, натянутая улыбка, которая скрывала за собой многовековой ледник. — Хочешь анекдот? — улыбка стала шире. — В городе, полном религиозных фанатиков, жил парень. И он втайне ходил поздними вечерами в ресторан «Блэк Син», чтобы предаваться похоти и алкоголю. И вот как-то раз один из верующих застукал его там с бокалом виски. И спросил: «Эй друг, а что ты тут делаешь?», а парень испугался, но быстро взял себя в руки и сказал: «Убиваю свой грех!». Верующий удивился: «В ресторане с бокалом алкоголя?». Грешник наигранно заозирался: «Подожди… а где я? Как называется ресторан?». «Блэк Син», — ответили ему. «А-а-а вон оно что! А мне показалось «Драунд Син». Грешник кивнул на виски в своей руке и нервно захихикал: — «А я-то думаю, почему я пью, пью, а эта сука никак не захлебнётся». Охранник сглотнул: — Инспектор… а вы шутник. — Тот ещё. Обхохочешься. — Я впечатлён, — его лицо растеряло краски. Чимин тихо рассмеялся и шлёпнул охранника по плечу: — Правда, смешно? Знаю, что смешно, не притворяйся, — смех мигом испарился, лицо одеревенело. — А теперь рот закрыл и пошёл работать. Чимин остался ждать рядом с водителем. Внутренности раздирало колючим волнением. Воротник душил — пришлось оттянуть его непослушными пальцами. Захотелось пить, но маленькая детская бутылка воды с клапаном, спрятанная за поясом брюк под пиджаком, предназначалась для другого. Наконец, из-за бульдозера показался Чонгук. Охранник шёл следом, тыча дулом автомата ему в спину: — Пшёл, ублюдок! Чонгук шагал расхлябанно, задрав подбородок. Не притворялся непокорным, не вёл себя так вопреки всему. А всегда таким был. И Чимина прошибло воспоминанием — так же Чонгук ходил по своей квартире в низко спущенных штанах и без рубашки. И по «улицам» при пацанах, сунув руки в карманы. В этой походке, в этом задранном подбородке, неожиданно с громоподобным хлопком сошлись два Чонгука: настоящий и прошлый. Приблизившись к тому месту, где стоял остолбеневший Чимин, Чонгук вдруг ссутулился и зашагал осторожнее, будто боялся своей походкой взбудоражить землю. Боялся спугнуть Чимина, как настороженную птицу. Гул бульдозера размылся, как если бы опустился под землю. Люди вокруг стали неважными вместе со своим громкими мнениями и живучими подозрениями. Чимин, не моргая, глядел на Чонгука, который остановился и обернулся. Охранник вздёрнул автомат и прицелился: — Только рыпнись. «Правильно, бойся его», — подумал Чимин, а как только Чонгук взглянул на него — заправил белую прядь за ухо и плавной походкой подошёл к нему, останавливаясь на том расстоянии, на котором не срабатывали датчики: — Здесь большие камни, сто тридцать первый. Сможешь убрать? Охранник повторил слова Чимина Чонгуку — прочертил некую границу между инспектором и заключённым. Будто имел хоть какое-то право самовольничать. Чонгук оглянулся, окинул долгим взглядом округу, и до него, наконец, дошло, что остальные заключённые остались по другую сторону бульдозера. Охранника в расчёт он, вероятно, не брал. Тут находился только инспектор Пак. Чонгук мог бы ухмыльнуться снова. Или хмыкнуть. Но вместо этого свёл брови, а его кадык дёрнулся. «Опасную игру вы затеяли, инспектор Пак», — прочитал Чимин по его глазам. Но затем в них мелькнуло озарение, будто до Чонгука дошла простая истина. И вкупе с огромным телом и жестоким лицом то самое озарение выглядело забавно. Из-за дальнего бульдозера вырулил автомобиль, переваливаясь на разбросанных мелких камнях — крошечная зелёная Киа. На пассажирском Чимин заметил Линни. Как только автомобиль остановился, она вышла и облокотилась о его крышу. С водительского места выпорхнула девушка с чёрными волосами до пояса, в коротенькой курточке, сапогах на платформе и юбке-карандаш с длинным продольным разрезом справа. Та самая девушка, которая в дождливое воскресенье с такой же лёгкостью выпорхнула из ресторана «Блэк Син», а потом хихикала и отшивала кота-охранника. Мариновала. — Мальчики, у нас тут с машиной беда. Ничего, если постоим тут, покопаемся? — девушка подмигнула своему знакомому. — Привет, — взбодрился он и ожидаемо расцвёл. Сработало. Нужные ниточки, за которые тянул Чимин совместно с черноволосой девушкой, расшевелили охранника, вздёрнули уголки его губ, а затем и руку, которая нервно погладила шею. — Привет, — лучезарно улыбнулась девушка. — Меня зовут Джейки, помнишь? — Эй, ну конечно. Но по поводу машины вашей… не положено вообще-то, — охранник расправил плечи, ухмыльнулся, но тут же спохватился и направил дуло на Чонгука. — У нас тут лефортовские. Гражданским тут не место. Может это… — Оу, увидимся позже? — Джейки подбоченилась и развернулась полубоком, выпячивая округлые ягодицы, обтянутые узкой юбкой. Её взгляд был цепким, как у женщины, которая наметила свою цель и ни за что от неё не отступится. А мужчина тем временем ещё не в курсе, в какую западню угодил. — У вас тут серьёзные дела. Как можно не послушаться человека с оружием, м-м-м? Обожаю мужчин, которые умеют управляться со своими стволами. Охранник закашлялся и стукнул себя кулаком по груди. Бойтесь хитрых женщин, особенно, если они — ваша слабость. Линни развернулась к автомобилю, пряча закатившиеся глаза, а Чимин незаметно обернулся, замечая, как остальные охранники рассматривают приехавших девушек. — В тачке дымится вон что-то, — Джейки указала пальцем себе за спину. — Эвакуатор долго ждать. Поможешь? — Я на службе, — охранник держал на мушке Чонгука, который со сдвинутыми бровями прилаживал сетку к горной стене и зыркал то на Чимина, то на Джейки. Джейки же, в свою очередь, гипнотизировала охранника, то и дело причмокивая красивыми губами, накрашенными алой помадой. — Милая, — голос охранника сделался хриплым и низким, дуло автомата потеряло свою цель. — Загляни под капот и скажи мне, что видишь. Помогу, только быстренько. На миг обернулся на Чимина, который делал вид, что следит за сто тридцать первым. Чтобы усыпить «кошачью» бдительность. Из-за бульдозера вышел ещё один охранник с сигаретой и встал так, чтобы видеть сто тридцать первого и одновременно наблюдать за теми заключёнными, которые остались по другую сторону под наблюдением остальной охраны. Настоящая суматоха. Чимин не переставал смотреть на Чонгука. Краем глаза заметил, что похотливый охранник убедился, что он, инспектор Пак, внимательно наблюдает за Бешеным, а сам вновь отвлёкся на Джейки. «Идиот. Как, оказывается, легко тобой управлять», — подумал Чимин и нырнул в узкое ущелье, сразу за бульдозером. Труднопроходимое, тесное и мрачное. Он ринулся вперёд, с трудом удерживаясь на ногах — подошва срывалась с острых камней, которыми была устлана земля. Каменные стены смыкались над головой. Шум техники и голоса людей остались вдалеке едва уловимыми призраками. Позади раздался хруст камней. Чимин развернулся и упёрся рукой в стену, чтобы сохранить равновесие. От счастья сдавило грудь. Чонгук с широко раскрытыми глазами стоял там. Такой большой, что загораживал собой свет и будто бы перекрывал звуки извне. Блеск его глаз говорил о риске — он сбежал из-под дула автомата, как скучающий по воле дикий зверь, который знал, что его могут застрелить. Но воля, имеющая образ конкретного человека, манила, сладко благоухала и обещала свободу. Дикий зверь, предчувствуя смерть, бежал к свободе-человеку, чтобы ощутить его запах в последний раз. — Я сейчас… — Чимин спешно снял датчик со шлевка брюк, отошёл подальше и положил его на большой камень, чуть не выронив и не потеряв в мелкой насыпи. Но снять было необходимо, ведь Чонгук обязательно нарушит дистанцию, и тогда у охранника с автоматом заверещит прибор, прикреплённый к робе. Чимин вернулся на то место, где стоял. — У нас не больше минуты, — его брови изломались, ладонь приглашающе раскрылась. — Ну же, иди ко мне. — Рискуете, инспектор Пак. Чонгук, осторожно ступая, двигался к нему и поочерёдно упирался руками в стены. Его пальцы с нажимом скользили по каменной поверхности, мускулы на руках перекатывались, влажная от тяжёлой работы кожа переливалась в скупом солнечном свете. Пальцы скрючились и цеплялись за камень — Чонгук словно тормозил себя, чтобы не броситься вперёд. Еще минута — и пропажу обнаружат, нельзя тормозить, нельзя медлить. Давай же! Но, вопреки мольбе во взгляде напротив, Чонгук замер на расстоянии двух ничтожных шагов. Чимин видел, как раздуваются его ноздри — пытался уловить запах. Знакомое желание пронзило низ живота. Чимин едва не заскулил. Прекрати, Чонгуки! Так мало времени! Иди ко мне! Жажда ощутить в руках человека граничила со злостью на обстоятельства, в которых они оказались. Жаль, нельзя было остановить время, усыпить охрану, завалить вход в тесное ущелье, обрушить каменные груды, чтобы остаться здесь, с ним, замурованными заживо. Они бы выбрались, но потом, позже. И никто бы их ни в чём не обвинил. Просто каменный завал. Всего лишь ветер и время сорвали с вершины валуны. В начале ущелья раздался хруст камней и чьё-то громкое пыхтение. Чонгук не успел обернуться: подоспевший охранник, тот самый — с широким лицом и кошачьими глазами — заломил ему руки за спину, защёлкнул наручники и ткнул лицом в камень. — Прошу прощения, инспектор, — сказал охранник, тяжело дыша. По его вискам стекал пот. — Отлучился на другого ублюдка и прозевал этого. — Ничего, я сам, — мягким снисходительным тоном ответил Чимин. Он снял с пояса плоский электрошокер. Соскальзывая с камней, подошёл к Чонгуку и ткнул электрошокером ему в шею. Затем обратился к охраннику: — Идите к остальным. Я сам его приведу. — Не положено, — глаза заволокло подозрением. — Вы не охрана, инспектор. Это не ваша… — Беру ответственность на себя. — По уставу… — Идите! — Ваш отец… — Если что-то случится, вся ответственность на мне! — рявкнул Чимин. Свали ты уже, чёрт тебя дери! — Вы не можете раздавать приказы, инспектор! — Будем продолжать спорить? Или мне доложить моему отцу, что вы прозевали заключённого, потому что наверняка отвлеклись на ту девушку в автомобиле? Охранник сжал губы в сомнении, но всё же, пятясь спиной, покинул ущелье, на прощанье сверкнув кошачьими глазами. Играешь по моим правилам. Послушный мальчик. Чимин по-прежнему прижимал электрошокер к шее Чонгука. Не сильно, лишь для вида. И как только охранник скрылся с глаз, он опустил дрожащую руку на широкую спину, другой — пристегнул обратно электрошокер и, забыв всё на свете, прислонился щекой к чужой лопатке. Не хватало воздуха. Чимин сам не заметил, что задержал дыхание, будто даже оно мешало ему сосредоточиться и прочувствовать его присутствие, услышать стук его сердца. Чонгук же дышал громко и глубоко. Совсем как раньше — в моменты их близости. Тепло. Чимин потёрся щекой о широкую напряжённую, как у пантеры перед прыжком, спину. Уткнулся в неё носом и вдохнул. Ничем не пахло, но даже отсутствие запаха оседало жаром внизу живота. Рука заскользила по боку, вернулась на спину. Чимин гладил Чонгука, тёрся то щекой, то носом и шептал: — Так соскучился. Я так сильно соскучился. Они закрыли склад на ремонт. Я не мог тебе сказать. — Я знал, что есть причина, — голос Чонгука звучал низко и глухо, но лёгкое придыхание сдавало его с потрохами. — Не поверил бы, что вы всё бросили. «Ты хотел сказать: «что вы меня бросили?». — Не бросил бы, — пробормотал Чимин, потираясь о лопатку через тонкую ткань майки. — Ты ведь и так знаешь. Ничего за девять лет не поменялось. И ты не поменялся. — Уже другой. — Нет-нет, — Чимин уткнулся носом в его позвоночник и снова вдохнул. — Не другой. Тот же. И я тоже. Ну почему… почему-у. — Долгий разговор. Много… много говорить. Чимин мазнул взглядом по куску дороги, видневшемуся из ущелья, выпрыгнул в сторону, схватился за могучее плечо Чонгука, чтобы оттолкнуть его от каменной стены, и протиснулся между ним и стеной, больно стукнувшись затылком. Он зашипел и поморщился одной стороной лица. — Инспектор… Плечи Чонгука заходили ходуном — видимо, пытался вытащить руки из наручников. — Тихо! — шикнул Чимин. Порывисто выудил из кармана шуршащую упаковку, разодрал зубами и выдохнул Чонгуку в лицо: — Открой рот. У входа в ущелье заскрежетали камни. Чимин сунул что-то в рот Чонгука и приказал: — Жуй-жуй. — М-м-м, — замычал тот, двигая челюстью. — Ага, — улыбнулся Чимин. — Конфета, — затем встрепенулся и достал из-за пояса ту самую маленькую бутылку воды. — На! Запивай! Вам такого не дают. Вкусно? Чонгук кивнул, продолжая смотреть на него в упор и жевать. Они стояли впритык друг к другу — качнись Чимин вперёд, и расстояние между ними пропадёт совсем. Чонгук жевал и давился водой. Чимин держал бутылку под наклоном и внимательно следил, чтобы она не соскользнула с покрасневших губ. Но в один момент перевёл взгляд выше. Чонгук, не отрываясь, смотрел на него. Не моргал даже. Вглядывался так, как вглядываются в очень мелкую и неразборчивую надпись. Чтобы прочитать всё и не пропустить нечто важное, что спасёт жизнь. Сердце стучало настолько быстро, словно ещё миг — и через пиджак повалит дым. На Чимина никогда и никто так не смотрел, будто он — центр мира, новорождённая звезда или… Или божество. Так ощущается космос — под ногами нет твёрдости, тело подбрасывает невесомостью. Звёздная темень тянет в себя, тянет к себе. — Конфета вкусная, — прошептал Чонгук ему в губы. — Жаль, что не торт. Когда он оказался так близко? Пахнет конфетами. Зрачки расширены, и там, в глубине, мерцает что-то далёкое. Нечто из прошлого. Очень знакомое, как падение на мягкую кровать, как осеннее утро, как залитая солнцем кухня, как ревущие трубы и громкие соседи. Шершавые ладони, влажный язык на губах, на шее и ниже, ниже, на ключице, груди, на пупке и чуть выше лобка. — Скажи мне что-нибудь, — прошептал Чонгук. Но даже в его шёпоте слышалось отчаяние. — Сказать… — Что угодно, — он говорил будто со злостью. Но, на самом деле, просто забыл, как донести страсть, которая кипела в его крови. — Хочу тебя слышать. Чимин погладил пальцем между его ключицами. — Когда ты лысый, твои уши выглядят большими. Губы Чонгука дрогнули раз. Дрогнули два. И, наконец, растянулись в настолько широкой улыбке, что лицо засветилось. Свет шёл изнутри. Чимин сто лет не видел такую его искреннюю, совсем мальчишескую улыбку. — Инспектор Пак, — сказал Чонгук, сдерживая смех. — Это первое, что пришло вам на ум? Мои уши? Они вас заботят? — Я их люблю, — непринуждённо ответил Чимин. — Как и твой большой нос. — Чуде-есно. — О, нет, — Чимин покачал головой, а потом игриво ударил Чонгука по плечу. — Только не сейчас. У нас мало времени. — Торт принесёте? — сказано мягким шёпотом в губы. — Я испеку тебе его, — прошептал Чимин в ответ. Тоже в губы. Он не выдерживал смотреть в глаза — рассматривал ресницы. Выцветшие, короткие. Они не привлекали к себе внимание, потому что глаза Чонгука созданы, чтобы быть главными на лице. — Вернёмся в нашу квартиру и… — Нашу квартиру, — повторил Чонгук с глубокой серьёзностью, словно они говорили о скорой смерти. — Как раньше. — Чувство вины, Чонгук, — Чимин откинул бутылку на камни и бережно обхватил его лицо двумя руками. Громкий свистящий шёпот Чимина мог с лёгкостью расколоть горы пополам. — Мерзкое чувство вины! И у тебя, и у меня. Мы сделали то, что сделали. Я тебя унизил, ты разозлился. Но нельзя же вечно жить прошлым! Да, натворили дел. Да, потеряли время. Но боже мой! Посмотри! Мы продолжаем его терять! — он замолчал, перевёл дыхание и сказал уже спокойнее: — Поэтому да, вернёмся в нашу квартиру. — Я убил человека. Собственного отца. — Тебе не жаль, — спешно заговорил Чимин. Он порывисто гладил Чонгука по лицу, по голове, оглаживал его подбородок. — Я знаю, что не жаль. Всё это из-за меня. Ты здесь из-за меня. Но я бы многое отдал, чтобы вернуть время вспять и заставить тебя сбежать. Со мной, Чонгук! — злость и уверенность поднимались из горла Чимина и поджигали каждое его слово. — Мне плевать на твоего отца! Плевать, что на твоих руках кровь! Мне нужен ты! Ты, Чон Чонгук! — Чимин вновь обхватил его лицо и слегка встряхнул. — Ты не только себя наказал, когда сдался. Слышишь? Не только себя! Ты и меня наказал! Глаза напротив сузились: — Пришёл истязать меня сильнее, чем я сам себя, инспектор? Решил приколотить чувство вины. Походу, намертво. Конечно. Последний гвоздь всегда был у тебя. По спине Чимина пробежался холодок. Желудок сжался. Замутило с такой силы, что слюна во рту превратилась в жидкую горечь. Он вглядывался в глаза Чонгука с беспомощностью и слабостью, боясь увидеть, как они потухнут. — Нет, — руки Чимина упали вдоль тела, но правая взметнулась и ухватила Чонгука за предплечье, словно в страхе, что он уйдёт прямо сейчас. Чимин замотал головой. — Нет-нет, прости. Я не хотел… я просто… я же… — Зол на меня, — ровным тоном закончил за него Чонгук. — Я бы хотел дать тебе время накричать на меня, инспектор. Чтобы ты высказал всё. Тебе стало бы легче. — А тебе? — пальцы огладили острую, как камень, скулу. — Что мне сделать, чтобы стало легче тебе? — Высказать мне всё. Наорать на меня, — Чонгук прикрыл глаза и совсем как раньше потёрся щекой о ладонь Чимина. — А потом вернуться со мной… — он осёкся и распахнул глаза. В них застыли блики солнца, которого в ущелье быть не могло. — Вернуться со мной домой. — Ты от меня уже не избавишься, Чон Чонгук, — вымученно улыбнулся Чимин. Чонгук склонился над ним и медленно провёл кончиком носа по его щеке, нагревая кожу жарким дыханием: — Инспе-ектор Па-ак, — кончик носа достиг подбородка и скользнул на другую щёку. Чимин затаился и трепетал всем телом. — Если передумаешь, я уже не отпущу тебя. Не смогу. — Говоришь то, что я столько лет мечтал от тебя услышать. Мгновение — и произошло то, что беспощадно выбило почву из-под ног и оборвало наполовину законченный вдох — в его губы врезались сухие и властные губы Чонгука. Чимина подкинуло, слегка ударило о камни — но все нервы, все ощущения сосредоточились в губах. Его пронзило импульсом настолько мощным, что он ничего не мог предпринять. Только подставлялся под напор оголодавшего Чонгука и глубоко дышал от возбуждения. Сердце стукнулось о рёбра и заколотилось в сумасшествии. Кипящая кровь обожгла щёки, а мышцы живота напряглись от болезненного желания. Чимин ахнул, привстал на носочки и прижался к Чонгуку, обхватывая за шею. Успел только застонать, прежде чем каменные стены сошлись над головой и погрузили их обоих в темноту. Чонгук терзал поцелуями губы, щёки, шею, закрытые в блаженстве глаза. Исчезал на миг и снова нападал на губы, обхватывал верхнюю, чуть прикусывал и втягивал. По зубам, по нёбу прошёлся мокрый жадный язык. Чимин только и мог, что рвано дышать в поцелуй и цепляться обеими руками за могучие плечи Чонгука — невероятно горячие, как и его поцелуи, как и его дыхание и весь он целиком. Казалось, ещё немного, и сознание исчезнет. Темнота сгущалась. Всё вокруг умирало и таяло, и только в Чонгуке и в его губах сосредоточилась вся жизнь. И вся возможная в этом мире неудержимая сила. Темнота рассеялась. Горы плавились, слипались меж собой, стекали к ногам, разогревая стопы, жаром омывая в паху. Чимин принялся метаться из стороны в сторону, крутить головой, вставать на носочки. Но не для того, чтобы вырваться, а чтобы его целовали везде. Чтобы урвать побольше влаги с губ Чонгука, обзавестись отметинами, пусть и слабыми. Пусть… — Люблю тебя, люблю, — едва слышно шептал Чимин, пока Чонгук терзал его рот, метил языком изнутри, яростно всасывал кожу на вытянутой от желания шее. И вдавливал Чимина в камень, чтобы не сбежал. Властный, сильный, голодный. Когда в той стороне, где виднелась дорога, снова зашуршали камни, Чимин подумал, что прямо сейчас мог бы пойти на убийство.

***

Вечером в гостиной осела тяжёлая тишина. Последний месяц родительский дом и вечера в нём больше не напоминали детство и вообще потеряли связь с прошлым. Даже воздух здесь пропах тоской и удушающим непониманием. Все его обитатели отдалились друг от друга. Стали не более, чем обычными соседями. Мама, сидя на диванчике, листала старый альбом с детскими фотографиями и беззвучно плакала. Бледные тонкие пальцы сжимали крестик, цепочка которого натянулась на шее. Рядом с ней, понуро склонив голову и сложив руки на груди, застыл отец. Чимин, подогнув под себя ноги, сидел на диванчике напротив и косился на Линни, которая расположилась на нижней ступени лестницы с телефоном в руке. — Ты родился похожим на ангела, — сказала мама слабым голосом, рассматривая фотографию, где Чимин в красном вельветовом комбинезоне и белой рубашке сидел в этой же гостиной на ковре. — Ты был таким маленьким, но выносливым, — мама погладила фотографию подушечкой указательного пальца. — Часто болел, но со всеми болезнями справлялся. У тебя очень сильный ангел-хранитель, потому что тебя нам даровал Господь, — она тепло улыбнулась, как умеют улыбаться только мамы, вспоминающие давно ушедшего из-под их крыла ребёнка. — Ты достался мне так легко. И так легко теперь я могу тебя потерять. — Не потеряешь. — Потеряю, сынок. — Ты не права насчёт Чонгука, — у Чимина в глазах щипало от вида сокрушённых родителей. Но больше всего его разрушали мамины слёзы. Она редко плакала. — Ты ведь не знала его. Он справедливый. А ещё… это так удивительно, мам, он шёл отбирать у мальчишек эти пакетики, ну с травкой или с чем там ещё, дрался со взрослыми мужиками, а потом, вечером в компании друзей, шутил и смеялся. И был против разбоя. Воровал, да! Но не разбойничал! Чонгук, он разный совершенно, — Чимин сам не заметил, как перешёл на восторженный тон. И принялся жестикулировать. Он пытался прорисовать в воображении матери Чонгука таким, как видел его сам. — А его смех? Ты не слышала. Он такой заразительный. Даже если мне было плохо, если было грустно, то достаточно было просто услышать его смех или даже увидеть его улыбку и всё… всё проходило. Чонгук был забавным. В нём как будто жили два человека: один — тот, кого погубили родители. Второй — тот, кого вырастил он сам. И сейчас в Лефорте живёт тот первый, ещё более озлобленный. Но Чонгук просто подстроился под Лефорт. Там иначе нельзя, понимаешь, мам? — Таким и останется, — буркнула Линни с лестницы. — Вернётся в Дарквуд, — подхватил отец, — и узнает, чем занимается его лучший друг. Сорвётся с цепи совершенно точно. Его характер нам известен. Чимин встал с диванчика и подошёл к окну, усаживаясь полубоком на подоконник. — К чему вы это всё говорите? Чтобы что? — Сынок, — мама обернулась с широко раскрытыми глазами и мокрыми щеками, — мы хотим, чтобы ты… чтобы ты был осторожен. — Осторожен, значит, — вкрадчиво заговорил Чимин, оттолкнувшись от подоконника. Все присутствующие смотрели на него так, как смотрят на бомбы, готовые взорваться. — Вы все живёте в своих мирах. И на меня смотрите через их призму. Мама боится Бога. Очень боится быть плохой матерью, боится, что попадёт в немилость Господа, потому что «не углядела». Отец боится осуждения, поэтому просит меня быть тише, — Чимин развернулся к лестнице и, не сбавляя тона, указал пальцем на подругу. — Ты, Линни, дорогая, боишься, что тебе будет больно, если со мной что-то случится. И это нормально, что каждый из нас — думает о себе. И вам всем пора это признать, а не оправдывать собственные страхи тем, что вы желаете мне лучшего, — Чимин глянул на них с разбитым смешком и развёл руками. — И где оно — то самое лучшее? Может, мы у меня спросим, как мне хорошо? И я отвечу — мне хорошо с ним! — он перевёл дыхание и схватился за голову двумя руками. Зажмурился, чтобы успокоиться, но сердце грохотало так, что отдавало в уши. — Мне хорошо с ним. С убийцей, уголовником, невоспитанным пацаном с улицы. Мне с ним хорошо! — голос слабел и парил по комнате как полупрозрачный туман. — Тогда какого хрена вы от меня все хотите? Вы будто схватили меня за руки и тянете в разные стороны, — Чимин упёрся рукой в спинку дивана, на котором сидели родители, и сгорбился. Молчал, по ощущениям, минуту — не меньше. Каждое слово давалось ему тяжело. В нём никогда не плескалось столько злости, сопротивления и необузданного, дребезжащего раздражения от любого слова, сказанного вопреки его собственным словам. Все в гостиной по-прежнему хранили тишину, только за окном рычал соседский сдыхающий автомобиль. Чимин заговорил снова осипшим голосом, будто до этого битый час орал на футбольном стадионе: — Устал от ваших наставлений. Чего вы все ко мне прицепились? — он взъерошил свои всегда дотошно уложенные волосы и сел прямо на пол, уложив локти на подтянутые к груди колени. Сидел и раскачивался вперёд-назад. — Заканчивайте уже. Я — не часть вас. Не ваша вещь. Я отдельный человек со своими собственными страхами и… опытом, ошибками и чувствами. И я, в отличие от вас, знаю, как будет хорошо мне. — Закончил? — отец поднял голову и посмотрел на него воспалёнными глазами. — Красивая речь, сынок. Но ты не прав. Почему же простую заботу ты рассмотреть не хочешь? — он встал с дивана и сел на пол рядом с Чимином, приобняв за плечи. — Послушай, сынок. Мы хотим защитить тебя и предостеречь, не потому что считаем тебя глупым. Или незрелым. А потому что влюблённое сердце всегда полно надежды. Хотя-я… даже не надежды, а веры. Например, веры в то, что человек, которого любишь, может исправиться. Или в то, что он, вопреки своему вспыльчивому характеру и воспитанию, не совершит преступление во второй раз. И, конечно, любящий человек всегда точно знает, что сам не станет жертвой того, кого любит. Ты веришь в Чонгука, я понимаю. И точно знаю, что он первый и последний человек, которого ты полюбил. Поэтому твоя вера в него сильна. Твоё неопытное сердце не знает, как часто любовь способна затмевать разум. В Лефорте не все убийцы сидят пожизненно, сынок. Некоторые из них выходят. А потом возвращаются. По той же статье. — Я понимаю, о чём ты, пап, — сухо проговорил Чимин, глядя в пол. — Но ты ведь знал его отца. Это не несчастная жертва. — Знаю, — отец достал из кармана брюк носовой платок и промокнул вспотевший лоб, исполосованный морщинами, и со второго раза сумел засунуть платок обратно. — Очередная ссора между тираном и его искалеченным сыном. Не нужно рассказывать мне о мотивах Чонгука. Он совершил убийство в порыве ярости, Чимин. Ярости. Он не мстил отцу за детство. Ты ведь понимаешь, что это значит? Чонгук не планировал его убивать. Не брал с собой нож. Нож попался ему под руку, когда отец вывел его из себя. Так где же гарантии, что в будущем его не выведешь из себя ты? — послышался тяжёлый вздох. — Только вот твоя вера в него затмевает голос разума. Глубоко внутри ты понимаешь, на что Чонгук способен. Но, безусловно, веришь, что такого больше не произойдёт. — Ты не знаешь Чонгука, пап. Ты не был там. В тот день. — А ты? Был? Мама вскинула голову к потолку, возвела трясущиеся руки и слёзно произнесла: — Побойся Бога, Мунбин! Неправильно всё это… неправильно. Чимин поднялся, похлопал отца по плечу и направился к лестнице. Обойдя Линни, он поднялся до последней ступени и уже оттуда спокойно, но громко сказал: — Мам, если бы вы с отцом верили в благочестивость вашего Бога, то я уже давно лежал бы в лечебнице. Вам страшно, что другие меня туда засунут. Как только Чонгук выйдет, скрываться я уже не буду. Вывешу объявление, что я гей, прямо в церкви. Пусть мышки побесятся. И Господь Бог вместе с ними. Мама вскочила с дивана и подлетела к лестнице, едва не упав. Волосы выбились из тугого хвоста, рубашка съехала на одно плечо. Мама хватилась за поручень и торопливо заговорила: — Наш город растерзан и поделён, Чимин! — она вещала так громко, словно читала проповедь перед сотнями прихожан. — Между Господом и Дьяволом. Люди разделились на два воинства. Те, кто живёт в чревоугодии, гневе, блуде, сребролюбии, унынии, тщеславии, духовной лени и гордыне, — уже ворочаются в клубке из змиев и копоти. Их Ад начинается здесь, при жизни. После смерти — того хуже. Будут кипеть в котлах, освежёванные и разорванные в клочья. — Ты, видимо, про Дарквуд, — спокойно предположил Чимин. — Из года в год! — мама затрясла крестиком в сжатой ладони. Цепочка на шее натянулась. Уже виднелся на коже красный след. Мама кивнула будто сама себе. Сама же себя погладила по руке, вернулась на диван и заговорила уже спокойнее, смотря в пустоту. Чимин со своего места видел её профиль. — Из года в год в Дарквуд приезжают преступники со всего мира, сынок. С самого начала, много лет назад, они отстроили тот район. Для себя. Там проклятая земля. Адское пекло прямо под ней. Поэтому они туда тянутся. Все они туда тянутся! Как нескончаемый поток зла и смертных грехов! Я тоже грешу. Потому что молюсь за них. А Чонгук этот… он, может, и не плохой. Но родился там и потакает своим демонам. Не уйдут они из его души, покуда он сам их не прогонит. А он не прогонит, пока не придёт в церковь и не покается. — В таком случае, — заключил Чимин. — Каяться нужно всем в этом городе. Он ненавидел этот вечер, этот разговор и разочарованные, тревожные, расчерченные тягостными морщинками лица родителей. Но молчать не собирался. Нет, пока Чонгук находился в Лефорте, Чимин собирался хранить молчание. Но после возвращения Чонгука он намеревался превратить своё откровение в пощёчину. Пощёчину тем, кто задавил, истерзал его своей верой. Пощёчину Богу! Не тому Богу, который, возможно, существует. А тому, которого изобрели церковные мыши-фанатики. Богу, который запрещает воровать, но не запрещает пытать во благо. Запрещает спать со своим полом, но разрешает хватать и пожизненно запирать в лечебнице. Доводить до нищеты, до самоубийства. Бог, созданный для оправдания. Бог, выдуманный «под себя». — Облопошенные глупые мыши, — сказал Чимин вслух и упал на кровать. Свет не включал — хотел увидеть звёзды. Но небо заволокло тучами, поэтому густые облака клубились и плыли в ночной тьме. Уличные фонари бросали в комнату скупой жидкий свет. Глаза слипались, расслабленные руки подёргивались, словно в судорогах. Видимо, Чимин даже не заметил, как сжимал и напрягал их, пока изливал чувства в гостиной. Дверь в комнату приоткрылась, протаскивая по полу полоску жёлтого света с лестницы. — Ты ко мне не идёшь, поэтому сегодня я пришла сама, уж простите, — Линни улыбнулась, прикрыла за собой дверь и села на край кровати рядом с Чимином. — Как дела с соседом? — спросил он, глядя на неё без единой эмоции. — Сейчас затих, — она обняла себя за плечи, словно замёрзла. — Я бы ему давно в лицо вцепилась. Но ты знаешь, что со мной тогда было бы. Скрутили бы да отправили в психушку, — красная чёлка отросла и теперь падала Линни на глаза. Она стряхнула её движением головы и продолжила: — Тот пацан, к которому я в больничку ездила, ну который с пирсингом, давно бы его в рогалик скрутил. Но я не говорила, кто меня донимает. И Пудель прибил бы его. — Ты видела Пуделя? После того, как он пьяный приходил. — Не-а, не видела. Наверное, стоило бы. Ну, знаешь, он не плохой. Да и вообще… наверное, ты прав: в Дарквуде с этим проще. Если кто слов не понимает — сразу в морду. Наверное, с некоторыми только так и срабатывает. Я вот злюсь на Чонгука, но у вас такие отношения были — позавидуешь. Как у вас сегодня? Получилось? Поговорили? — Линни поджала губы, улыбнулась, ткнула Чимина кулаком в ребро и подмигнула. — Или, может, пососались, а? Усталость пропала вмиг. В груди потеплело, и Чимин улыбнулся в ответ, совершенно искренне. Так, что глаза превратились в чёрточки. Он уселся на кровати и подмигнул ей в ответ: — Хитрая лиса. Всё может быть. — Не, ну а вообще, как это всё, — Линни сделала движение руками, будто трясла маракасами. Чимин прыснул от смеха и поддел её нос пальцем. — Всё вроде бы хорошо, но… — Ненавижу эти «но», — цокнула Линни. — В общем, между нами всё ещё есть расстояние. Чонгук как будто специально держит меня на расстоянии. — Недосказанность влияет. Чонгук знает, что бросил тебя тогда. — Не совсем бросил. Себя наказал. Линни подскочила на кровати: — Нет, Чимин! Бросил! Оставил без себя и в неведении. Ничего не сказал. Он это понимает и мучается. А ты… разве ты начал его искать тогда? Да блин, даже ждать его появления, разве ты начал сразу? Нет. Почему же? Когда ты в тот вечер попросил у меня совета, как обратить на себя внимание человека из прошлого, ты сказал, что он, возможно, обижен на тебя. Чувство вины не давало тебе искать его. И в нём самом живёт то же самое чувство. Пока вы не расскажете друг другу, что каждый из вас винит себя — вы так и останетесь на расстоянии. — Мы сегодня немного успели об этом поговорить. Но разговор… как бы сказать… не сгладил углы до конца. Чонгуку надо больше. Ему нужно, чтобы я высказал ему всё. — Понимаю его, — кивнула Линни. — Если бы я совершила ошибку, предала человека, например, я бы хотела, чтобы этот человек выплеснул… ну всё это. Потому что нельзя опять нырять в те же отношения, если в твоей душе всё ещё живёт злость или вина. Знаешь, когда ты не всё выговорил и продолжаешь нести эту тяжесть в себе. Нужно стать как бы… прозрачными что ли. Высказать всё. Исчерпать эту тему, понимаешь? Чимин окинул её долгим взглядом. В темноте, в скупом свете ленивых фонарей виднелись только её блестящие глаза и красные волосы. — Отец сказал, что, когда Чонгук выйдет, то он схлестнётся с Пуделем. Линни закусила губу и промолчала. Потом приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но Чимин взмахнул рукой: — Слушай! Я съезжу в Дарквуд. Увижусь с ним. — Чимин, — Линни поглядела на него в упор. — Ты серьёзно? — Абсолютно. И вот ещё что… Спасибо, что нашла Джейки, детка. — Мне пришлось, — лучезарно улыбнулась Линни. — Из наших святош никто бы не пошёл на такую аферу: соблазнить похотливого охранника Лефорта.

***

Два месяца Чонгуку оставалось только смотреть на Чимина. Пялиться как в последний раз, если быть точнее. Как и первое время, когда тот пришёл в Лефорт на должность инспектора. Даже тогда молчание в ответ на его вопросы давалось с трудом. Дерьмо! Раз за разом он прокручивал в голове те считанные минуты в полутьме ущелья два месяца назад. В тот день Чонгук напомнил себе, каково это — быть рядом с Пак Чимином. Дышать им, целовать его, быть причиной его возбуждённой дрожи — как же он дрожал, чёрт! Как покорно подставлял свою шею, аппетитные истерзанные сбрендившим Чонгуком губы… м-м-м ч-чёрт! Просто наблюдать за ним на расстоянии — адская пытка. Намного жёстче чем та, которую устраивали ущербные мрази в пыточной комнате. Июнь разогревал каменные стены. Металлическая койка накалялась. Джиён выла от жары и протирала собой каменный пол. Другие четверо уголовников зыркали на Чонгука со своих коек. Подобраться поближе смелости не хватало. Цирк, блядь. Невыносимая жара злила. Боксёрская груша, которую Чонгук молотил, плевалась пылью. Гантели выбивали искры из камня, когда их швыряли на пол. — Не зверей, Бешеный, — гаркнул охранник. — А то что? — Чонгук посмотрел на него исподлобья. Пот стекал на глаза и размывал лицо ущербной мрази. — Ногу прострелю, хочешь? Раньше Чонгук поддался бы демонам. Позволил Злости управлять своим телом и словами. Но теперь… Он отступил в темноту зала, взял брошенную гантелю и показательно-бережно опустил её на пол в углу. До сих пор сомневался. Не в Чимине — в себе. Плохая генетика, что поделать. Чонгук не знал себя. Да какой он вообще? Не понимал себя. Что у тебя в башке творится? Верил в своих ёбаных демонов, будто на них свет клином сошёлся. Потому что они в нём с детства. Потому что их в нём выращивали долго и упорно. И не получалось просто сказать: «Демонов, блядь, не существует! Чего ты там себе напридумывал!». Потому что голоса звучали из неоткуда. И никто не указывал на место, в котором находился бы тумблер, чтобы эти сраные голоса вырубить. Через полгода Чимин примет и пригреет того, кого ни один врач спасти не смог. «Ого, Чонгук! В твоей голове до сих пор твой отец и Пак Чимин. Мертвец и живой. Но предпочтение ты отдаёшь мертвецу. Как похоже на тебя». Удар по груше. Боль в кулаке. Дорожка пыли тянется к окну. Как и много лет назад на засаленной кухне в старом двухэтажном доме. Отец чистил картошку, срезая шкурки толстым слоем. Двенадцатилетний Чонгук в чёрном костюме, со слезами по всему лицу, сидел рядом и смотрел в окно на белые треугольники гор. — Твоя мать была чистенькой, — хрипел отец, с остервенением уродуя картошку. — Я экспериментировал, как быстро я её испачкаю. Так много слабых людишек вокруг. Так просто ими управлять. Издеваться над ними. Слабаками можно вертеть как угодно. Всеми этими чистенькими созданиями. Быть добреньким — самая херовая и тупая вещь, какая только может сидеть в человеке. Добренькие без разбору. Разве со мной можно быть добрым? А твоя мать была. Тупая шлюха думала, что исправит меня. А я её просил? Вот все эти добренькие дегенераты думают, что их доброта всралась абсолютно всем. И суют эту доброту всем в рты, скармливают её всем подряд. — Она любила тебя, — прошелестел Чонгук. Мимо окна пролетела белая птица. Очень быстро — он едва успел её разглядеть. Возможно, это знак. Возможно, это мама. — А я ей тоже говорил, что люблю, — отец харкнул в мусорное ведро, рассмеялся и тут же закашлялся. — Врал ей. Но она настолько тупоголовая, что верила словам. Я разбивал ей морду, а она прощала. Тупая сука! И я всё думал: на сколько её хватит? Надолго хватило, до самой смерти. Все эти добренькие — тупые бляди. Над ними можно издеваться как угодно, а они, один хуй, будут смотреть тебе в рот. А ты ведь тоже мразь, сынок. Дьявольское отродье. К тебе тоже обязательно прибьётся добренькая тупоголовая тварь. И ты её сломаешь. Запачкаешь хорошенько. Помяни моё слово. «Как же хорошо ты помнишь своего отца. А Чимина, помнишь? Наверное, не так хорошо». Чонгук усмехнулся. Груша одиноко раскачивалась посреди зала. Дуло автомата отслеживало каждый шаг. Но Чонгук — паинька. Впервые за почти десять лет до зубного скрежета осточертел Лефорт. И все обиженные жизнью охранники. Впервые Чонгук раз за разом представлял, как выходит из ворот тюрьмы и сгребает ручищами своего ангела. Свою Прелесть. В тот самый первый день, когда Чонгук увидел Чимина и застыл с тупорылой улыбкой, перед ним предстал строгий городской ангел. Решительный взгляд, дерзкие слова. Чимин Чонгука не боялся. Чимин Чонгука уже тогда хотел себе. И только сам Чонгук зациклился на его чистоте и правильности. Чимин имел две стороны. С одной из них — он являлся чистейшим созданием. С другой — фурией с нежной улыбкой и ласковыми руками. Если тупая теория о вторых половинках оказалась бы правдой — Чимин совершенно точно родился бы под одной с Чонгуком планетой. Что же касается слов отца — да, Чонгук их запомнил. Он, черти вас дери, был ребёнком с деспотом-отцом и наркоманкой-матерью. Что он видел до своих шестнадцати лет, перед тем как свалил, наконец, из дома? Отец и мать представлялись ему целым миром. Другого он не знал. Поэтому слова отца повлияли и отпечатались в памяти. Но! Чонгук — человек. А его отец — мусор. Если бы прямо в момент размышлений Чонгук вернулся в прошлое, он бы, не церемонясь, убил отца снова. Но ребёнок-Чонгук просто смотрел на тоненькую беззащитную мать, которая без клока волос отползала в угол. И не пытался защитить. Не был научен защищать. Потому что мать искала тысячи поводов отца оправдать. «Он хороший, сыночек. Просто не в настроении». — Нет, мам, — прошептал Чонгук и впечатал кулак в грушу. — Он — мусор. «А что же насчёт Чимина? Его бы защитил?» — не унимался демон. Демон ли? Или это вы, госпожа Совесть? О, защитил — мягко сказано. Чонгук бы убил ради него снова. Достаточно пальцу с красным ноготком указать на обидчика. — Что, Бешеный, — охранник сплюнул на пол и усмехнулся. — Опять демоны мучают? Ржавая цепь, на которой висела груша, заскрежетала. Чонгук ударил в последний раз и вразвалочку подошёл к стене. Упёрся в неё лбом и завёл руки за спину. Мучить может только то, во что веришь. Когда Чонгук познакомился с Чимином, узнал о его набожности, он в самом деле представлял, как пачкает его, как уязвляет Бога, которого выдумали ёбаные фанатики. Гневного Бога, кривого, деспотичного. Бога, который вёл себя почти так же, как отец. С отцом у Бога было мало общего, но наказать их хотелось одинаково. «Так что же, Чонгук? Чимин — всего лишь орудие мести?». Завали рот. Чимин слишком свободен, неподвластен и умён, чтобы быть жертвой. В этом-то и суть. Вот, что разглядел тогда Чонгук в Чимине — тотальную солидарность, целеустремлённость, противостояние и внутреннюю силу. Всё это горело в его глазах, придавало решительности, здоровой наглости. Они оба жаждали одного и того же. Имели одно на двоих стремление. Извращённое желание пойти против выдуманного божества, в которое не верили. Но мстили ему. Почему? Чтобы заткнуть раны в самих себе. Раны, нанесённые самопровозглашёнными богами. И не так важно, какие лица имели эти боги: родителей, незнакомцев, священнослужителей. Важно то, что раны затягивались. Излечение возбуждало их обоих. Делало их счастливыми. Но связь между ними укреплялась не местью, не предпочтениями в постели. А нерушимым взаимопониманием и душевным теплом, которое они друг другу дарили. Но Чонгук осознал их связь и то, что представляет из себя Чимин, только теперь. До этого, все одиннадцать лет, Чонгука сбивали с толку голоса в голове. Голос отца в первую очередь. Голос твердил: «Ты испортишь и уничтожишь Чимина, как я когда-то испортил и уничтожил твою мать». Враньё. Какое же сраное враньё! Но оно укоренилось в Чонгуке как раковая опухоль. Ослабляло его, пускало метастазы в его органы, отравляло так, что тошнота постоянно плескалась в горле. Вечная параллель «Мама — Пак Чимин». Второй болезненной потери Чонгук бы не пережил. Он думал только о себе. Приписал Чимину то, что ему было вовсе не присуще. И последний вывод Чонгук сделал здесь, лупцуя грушу в тюремном спортзале. Вывод звучал так: «Ты, Чон Чонгук, просрал его по одной очевидной причине — ты феерический долбоёб. Но при этом — удачливый ублюдок. Чимин тебя простил. Нашёл тебя и доказал, что твои страхи не имеют ничего общего с реальностью». Мучить может только то, во что веришь. Так вот. Чонгук не верил в демонов.

***

Заключённые сидели в столовой и месили ложками жижу в тарелках. Воняло дерьмом, как на нечищеной конюшне. Чонгук никогда на конюшне не бывал, но голову бы отдал на отсечение, что воняло там точно так же. Вокруг островка со столами стояло синее кольцо охранников с автоматами, готовыми в любую секунду разразиться свинцовой очередью. Но маловероятно, потому что рожи у охранников были ленивыми и отрешёнными. Жара изматывала всех. Завтрак в этот день не отличался от тысяч других. Те же морды, та же жижа. Только Колумбиец нарывался как никогда раньше. Как всегда вштыренный. Трясся всей своей жирной громадой и потными конечностями, ржал и подмигивал Чонгуку, сидя за два стола от него. — Эй, Бешеный! — тявкнул он. — Хочешь дубины свои размять? Рискнёшь? Охрана не двинулась. Ебаный жирдяй походу подкупил тут каждую задницу. — Чё молчишь, Бешеный? Как там твоя сучка голубых кровей? — не унимался Колумбиец и получал ободряющие шлепки по плечу от своих шестёрок, сидящих за тем же столом. Остальные убийцы, мошенники, насильники, воры затихли и сгорбились над тарелками с вонючей жижей. — Трахнул его уже где-нибудь в закутке, а? Я слышал, на складе, мать вашу, есть слепые зоны. А ты слышал, педрила, что тебя пристрелить хотели, как и всех педрил? Эй! Глаза подними, бешеный уёбок! Чё молчишь? Стыдно? — он разразился хрюкающим смехом. Охранник позади Чонгука кашлянул. — За тебя сам начальник тюрьмы попросил, знал? Чтобы тебя не трогали. Видимо, так сильно любит свою высокомерную сучку-дочку, что решил тебя для неё сохранить. Ах, ты ж блядь! У него ж не дочка, а сыночек. Всё время забываю. А вообще я тебя понимаю. Инспектор Пак — вылитая девка. Оставили бы меня один на один с ним — я б его тоже трахнул, но кто ж… Раздался грохот. Задребезжали металлические чашки, когда Чонгук рванул с места. Ложка, которую он от себя отбросил, прилетела в голову женщины с гнилыми зубами, которая выругалась, но тут же смолкла. Колумбиец подпрыгнул на месте и вжался в одного из своих шестёрок. Волна ярости, которая неслась от застывшего посреди столовой Чонгука, заткнула Колумбийцу пасть. Чонгук, не спеша, со сжатыми челюстями и гуляющими желваками подошёл к его столу и, зарычав, с размаху ударил ногой по столешнице. Один раз, второй. Столешница вместе с железными чашками рухнула на пол. Колумбиец затрясся. Складки на его шее заходили ходуном. И он пробормотал: — Стреляйте… стреляйте. Никто не двинулся. Столовая стихла, как стихают волны перед цунами. Чонгук оскалился, склонился над Колумбийцем, приоткрыл рот и показательно вылизал свои клыки. — Какой трусливый жирный поросёнок. Рука, подобно ядовитой змее, выбросилась вперёд. Длинные пальцы с кровавыми костяшками сжали мясистое лицо Колумбийца. Голос Чонгука звучал низко, почти утробно: — Бои-ишься меня. Правильно. Ты жив, потому что съедобен, свинка. Когда голод меня доконает, я освежую твою тушу. По вискам Колумбийца стекал пот. Его рот дрожал, будто в него засунули отбойный молоток. Шестёрки-мексиканцы, тощие и с ног до головы татуированные, притихли и огромными глазами сверлили дырки в охранниках. — Бешеный, твою ж мать! — рявкнули у входа в столовую. Чонгук выпрямился и с насмешкой поглядел на вошедшего начальника охраны, который остановился и направил на него пистолет. — Давно не виделись, начальник. — На место сядь, — громыхнул тот и дёрнул волосатой рукой, с зажатым в ней оружием. Его глаза остекленели, как у фарфоровой куклы. — Иначе пристрелю. Понял, блядь?! Пристрелю! — У вас приказ — не стрелять, — Чонгук приподнял одну бровь и сделал вид, что разворачивается в сторону стола, за которым сидел. Начальник опустил пистолет и даже вздохнул с облегчением. Мимолётным облегчением. Потому что Чонгук сжал кулаки и в один миг, будто потустороннее существо, оказался возле Колумбийца. Тот не успел увернуться. Бугристая от мускул рука Чонгука впечаталась кулаком в блестящий от жира нос. Тяжёлая туша вылетела из прикрученной к полу лавки и хлопнулась на плиточный пол, заливая его кровью из снесённого набок носа. Шестёрки повскакивали со своих мест. Позади, изрыгая грязь, всполошились преступники. Защёлкали вздёрнутые автоматы. — Стой, блядь! — заорал начальник охраны. Но Чонгук больше ничего не слышал. Гнев поглотил его, разодрал яростными когтями самообладание. Залил мазутом разум, оставляя лишь выбеленные гнилостные изрыгания Колумбийца: «А вообще я тебя понимаю. Инспектор Пак — вылитая девка. Оставили бы меня один на один с ним — я б его тоже трахнул». — Жирная сука! — рявкнул Чонгук и вдавил ботинок между ног валяющегося Колумбийца. Тот взревел как побитый кабан. Забарахтался по полу в безуспешной попытке обхватить чужую ногу, но наетое брюхо не позволило согнуться пополам. Кряхтел, рыдал, верещал как на убое. Раздался оглушающий хлопок. Задребезжали стены. Выстрел. Боль пронзила Чонгука от живота до висков. Жгучая, смертоносная, будто горящий бронепоезд, пропущенный в утробу. Жидкая лава, утыканная иглами, заворочалась внутри и вспышкой расправилась как рыба-ёж в черепной коробке.

***

Чимин сидел в кабинете отца и бездумно листал рабочий журнал. Жара убивала, а сплит-систему в его собственном кабинете не установили до сих пор. Поэтому, прежде чем отправиться домой, он переводил дух под прохладным потоком. Пошёл третий месяц, а с Чонгуком так и не удалось больше побыть наедине. Никакие ухищрения не помогали. Отец сделал всё возможное, чтобы Чимина нагрузили работой и отстранили от поездок к горам вместе с заключёнными. Третий месяц без него. С каждым днём становилось физически плохо и больно от расстояния. Нового расставания. Настоящая ломка. Не видеть Чонгука, не дотрагиваться до него, толком не смотреть в глаза — худшее наказание, какое только мог придумать его отец. Дверь распахнулась и тут же громко захлопнулась. Отец сел напротив и глянул на сына сквозь стёкла квадратных очков: — Езжай домой. — Уже собирался, — холодно ответил Чимин и с чувством бросил журнал на стол. — Вечером не жди. У меня дела. — Какие? — отец стянул очки, чтобы прямым испытующим взглядом впиться в сына. — Съезжу в Дарквуд. — К Пуделю? — Будешь отговаривать? — Нет, — отец снова водрузил очки на нос и притянул к себе журнал, начиная листать его так же бездумно, как и Чимин минутой ранее. — Были времена, когда ты был со мной откровенен, сын. И, как мне кажется, я твоё доверие потерял. Я не собираюсь устраивать вам с Чон Чонгуком встречи. Но и доводить… доводить всё до края не хочу. Чимин приподнял брови в удивлении: — Встреча с Чонгуком — это буквально самое важное для меня. Странный у тебя способ не доводить всё до края, пап. — Поужинаем завтра? Раз сегодня не можешь. Ответить Чимин не успел. В кабинет вломился запыхавшийся потный охранник и протараторил: — Там стрельба. Заключённого подстрелили. Чимин вскочил на ноги и схватился за спинку стула в попытке устоять на ногах: — Кого? — рука затряслась вместе со стулом. — Быстро говори, кого! — Сядь, — приказал отец. — Держи себя в руках! Чимин злобно скривился, схватил охранника за ворот робы и выпалил яростное: — Кого. Они. Подстрелили. Ну же! Говори! — Инспектор Пак! — взревел отец. — Бешеного, — мёртвым голосом выдавил охранник. — Насмерть, не насмерть — не знаю. Чимин толкнул его в плечо, со всех ног бросился по коридору и вцепился в решётку двери с электронным замком. Дверь открывалась только по карточке охраны. — Тварь! Тварь! — рявкнул Чимин. Его тонкий голос пронёсся по зелёному коридору и зазвенел во всех его закутках. Чимин в диком отчаянии забарабанил руками по решётке. — Откройте! Откройте её! — Тебе туда нельзя, — запыхавшийся отец опустил ему руку на плечо. — Уставом запрещено! Да что с тобой? Ты ничем помочь не сможешь! — Мне нужно туда! — Чимин безрезультатно тянул на себя дверь. Паника сдавливала грудь. Ещё немного — и он перестанет дышать. — Мне срочно нужно к нему… срочно нужно туда… — К кому? — прорычал отец и развернул его к себе за плечо, чуть не разорвав белую рубашку. Пальцы капканом захлопнулись на плече. Ногти зазубринами врезались в кожу. — К убийце? Ты в своём уме? — Хочешь… — зашептал Чимин, хватая отца за руки. Слёзы застилали глаза. Страх размягчил его мышцы — ноги подкашивались. — Хочешь, на колени встану? Я могу, если надо! Хочешь, уволь меня. Закрой в лечебнице. Или убей. Но пожалуйста, пап, пожалуйста! Спаси его! Ты же можешь, я знаю! Не дай ему умереть! Хмурый отец задвигал челюстью, задышал через нос так, что раздулись ноздри. Затем глянул себе под ноги, будто соображая что-то. Снова взглянул на сына и, в конце концов, достал из кармана пластиковую карту и приложил к датчику. Решётка отъехала в стену. Новый коридор. Снова зелёные стены. Вокруг что-то стучит и шумит. Чимин не сразу понял, что бушует его собственное сердце. Удар — и защемляет нерв. Рёбра выгибаются наружу, пока вышедшие из-под контроля ноги, немея, бегут вперёд, не останавливаясь ни на миг. А как же сердце Чонгука? Оно… Оно бьётся? Лазарет — направо. Чимин ураганом влетел в белый кабинет, где возле стен стояли три больничные койки. На одной из них, рядом со стеной, лежал мертвенно-бледный Чонгук. Врач заканчивал с перевязкой. — Его нужно в больницу, — сообщил он. — Пуля внутри. Здесь я её не достану. — Пусть сдохнет уже, — пробурчал начальник охраны. — Сил моих больше нет на него. — Заткнись! — выкрикнул Чимин и снова до белой вспышки в глазах оглядел Чонгука. — Сколько крови… так много крови. Бинты стали алыми. Простынь — тоже. На полу длинный смазанный кровавый след. Будто Чонгука тащили в лазарет за руки и просто бросили на койку. Почему-то раненые люди Чимину представлялись по-иному. Находясь в сознании, они должны делать хоть что-то: стонать, морщиться, слать всех к чертям. Должны страдать. Потому что больно! Или вовсе провалиться в беспамятство. Но Чонгук молчал. Его глаза были плотно сомкнуты, но Чимин точно знал, что сознания он не терял. Выглядел спокойным, даже умиротворённым, хоть его лицо и было обескровлено. Выглядел как уставший человек, который достиг просветления. Которого настигло озарение. И оно его успокоило. Чонгук выглядел спокойным. — Чонгуки! — горячо позвал Чимин. — Пак Чимин! — позвал вбежавший в лазарет отец. — Только держи себя в руках! — затем он взглянул на присутствующих и спокойнее сказал: — Дома поговорим. А этого, — он указал на Чонгука, — в больницу. Сейчас же! Потом будете объясняться, какого хрена там произошло. — Я вызвал скорую, — сообщил врач, смывая кровь с рук у раковины. — Посмотрим, доживёт ли, — со злобной усмешкой отозвался начальник охраны. Чимин его не услышал. Никого не слышал. Померкло всё вокруг: люди, голоса, белые стены, яркий свет ламп. Он склонился над Чонгуком и провёл подушечкой пальца между его бровей, где обычно пролегали морщинки. Но в тот момент там было гладко. Лицо Чонгука полностью разгладилось и потускнело. — Чонгуки, — прошептал Чимин. — Я тут. Слышишь? Тот внезапно открыл глаза. Свет ламп плавал в его тёмных зрачках. Чонгук водил взглядом по потолку, а затем перевёл его на Чимина. И только тогда он вдруг сморщился, словно в дикой муке, и хрипло простонал. Чимин наклонился к его уху. Руки тряслись. Нервы перегорели как закоротившие провода. Пальцы поглаживали бритую голову. — Ты… — прошептал Чонгук, пытаясь сконцентрировать плывущий взгляд на Чимине. Чимин прижался губами к его уху и жарко зашептал: — Ты можешь сколько угодно меня отталкивать. Но мы оба знаем, что ты хочешь видеть меня. Как и я тебя. Мы оба знаем, что хотим этого. Поэтому живиживиживи. — Чимин! — раздался позади грубый голос отца. — А вы чего смотрите? Выйдите отсюда! Раздались шаги. Хлопнула дверь. Только Чимин не двинулся. Продолжал шептать. Краем глаза он видел, как взгляд Чонгука застыл на белом потолке с зарешёченными длинными лампами. — Ты думаешь, что я потеряю свою жизнь и пожалею. И ты не хочешь быть причастен к моему несчастью. Но ты не прав. Ты не виноват. Я делаю это сам. Я делаю, как хочу. — Инспектор Пак, — послышалось над их головами. Да отвалите, наконец! Слёз не было. На них не оставалось ни сил, ни времени. Чимин спешил говорить как можно больше. Охватить всё, о чём они спорили раньше, в чём отказывались друг с другом соглашаться. Чимин не понимал, откуда в нём брались слова. Но слова эти единым потоком вырывались из него, чтобы напитать Чонгука силами. Чимин был уверен, что Чонгуку прямо сейчас необходима причина, чтобы жить. Веская причина. Сделай так, чтобы все его сомнения исчезли. Говори то, что придаст ему сил. Убеди его, что будешь рядом! Он продолжал, на миг прикусив чужую мочку: — Ты думаешь, что я пожалею. Но я хочу пожалеть. Хочу сорваться, упасть, чувствовать боль, победу, счастье, желание. Хочу преодолевать преграды, падать, вставать, окунаться в похоть, в злость, в чужую ненависть. Я не виню тебя. Ты ушёл, потому что меня защищал. Не виню тебя, ты слышишь меня? — Чимин, ну хватит, — отец тронул его за плечо. Чимин выпрямился, дрожащей рукой обхватил безвольную руку Чонгука и заглянул в его глаза, в которых горело сопротивление, но не Чимину. А самому себе. А потом — лёгкая дымка чего-то мягкого и спокойного. Нечто, похожее на облегчение или смирение. — Чонгуки, эй, — Чимин ласково коснулся его щеки. — Скажи это, ну. Кто я? Ну же! Кто я для тебя? Чимина аккуратно за плечи отодвинули назад. Отец обхватил его поперёк талии и попытался оттащить к двери. — Я всё тот же, Чонгук! Не изменился! И никогда тебя не забывал. — Он не слышит тебя, сын. Скорее всего, он в бреду. Давай уйдём и пустим сюда врача. Чонгук же не сводил с Чимина глаз. Его побледневшее лицо очернилось болью и одновременно с тем — скрытой улыбкой, которая затронула только глаза. — Чонгук, — Чимин перестал вырываться и замер в руках отца. А затем вдруг нахмурился и строго заговорил: — Прекрати пререкаться! Ты даже взглядом со мной споришь. Ты, даже умирая, споришь со мной, Чон Чонгук! Чонгук попытался улыбнуться, но тут же мучительно сморщился. А затем прочистил горло, и его губы зашевелились. Чимину пришлось напрячь слух. И он услышал тихое, адресованное только ему, отчего сердце на миг остановилось. Чонгук вдохнул и на выдохе пробормотал: — Прелесть.