Бешеный

«… изменения в худшую сторону образа Сатаны, которые отражены в Библии, являются естественным результатом «неблагожелательного внимания средств массовой информации», — такое случается с любой непопулярной личностью. Дальнейшее ухудшение, которое происходит во времена становления христианского Предания, когда Сатану объявили бунтовщиком и изгнанником от начала времён, а в итоге и противоположностью Бога, стало всего лишь продолжением этого внутреннего развития.»

«В Ветхом Завете древнееврейское слово «satan» является обычным существительным, именем нарицательным и означает «противник». Оно было переведено на греческий словом diabolos («дьявол»).

Генри Ансгар Келли «Сатана. Биография».

Жёлтый свет выпиливал глаза. Над дверью пыточной комнаты навязчиво сверкало начищенное до блеска распятие, как будто именно Иисус удерживал Чонгука в невидимых божественных путах. Идиотизм. Тогда рискните снять наручники. Мрази в синих робах специально закатали его флисовые штанины, чтобы металл натирал кожу там, где ноги были пристёгнуты к ножкам стула. По лицу в этот раз не били — только промеж рёбер и в живот. Его кости и мышцы ныли, сотрясались и гудели, будто по жилам неслись шипованные громыхающие поезда. Словно тысячи камней ежесекундно валились на Чонгука отовсюду. Но не из-за пыток в сраной комнатке. Вчера днём вместе с другими заключёнными Чонгук пришёл в спортивный зал, похожий на клоповник. И до посинения долбил дырявую пыльную грушу и тягал облезлые, погрызенные ржавчиной гантели. Потому что Чонгука преследовало чувство необратимости того, что он сам и натворил. Не удержал себя в руках, тогда на складе, и бросился лапищами вперёд к такой покорной и ничем не защищённой Прелести. Покорной — потому что доверилась. Чонгук о доверии знал. И воспользовался. Его жаждущая и жадная натура рвалась заграбастать себе того, кого давным-давно потеряла. Чимин стоял там, на складе, такой доверчивый, изящный, с воздушными волосами и губами, готовыми открыться навстречу ледяным губам бешеного чудовища. Лишь бы только его, Прелесть, схватили. Лишь бы сжали ручищами тонкую талию, усадили на стол, но бережно, как самую огромную на свете ценность, и вдохнули аромат его разгорячённого тела. Чонгук пьянел от одной лишь фантазии о любимом запахе — свежем, сладком и чистом. Так всегда пахла обнажённая кожа разведённых бёдер Чимина. И если бы в тот день Чонгук успел к нему прикоснуться. Если бы не пересилил себя и всё-таки обхватил его пунцовую тёплую щёку, то охрана бы Чимина не спасла. Чонгук сжал бы его затылок и ворвался в голодный пылающий рот языком, вылизал бы его, напился его стонами (Чимин чувствительный и отзывчивый — Чонгук хорошо это помнил), а после, задержав дыхание, принялся за его губы. Выцеловывал бы и покусывал каждую по отдельности. Пышные и безропотные — они всегда заслуживали особенно нежного обращения и пристального внимания. Охрана из пяти человек оказалась бы бессильна — только выстрел в голову. Чёртов ублюдок! О чём ты думаешь?! Ты сгоришь в Преисподней! Будешь жрать собственное гнилое мясо! Тварь! Тварь! Тварь! Чонгук остервенело колотил грушу. Удар, ещё удар! Замах — глухой стук кулака о песочную толщу! Хруст костяшек и резкий выдох. Пыль летела ему в лицо и сверкала в плоской световой дорожке, стелившейся из узкого окна под потолком. И сквозь мутную пыльную завесу Чонгук внезапно увидел высушенную траву и синий полукруг безоблачного неба. Трава склонилась вправо от поющего в горах ветра. Мелькнули белые кроссовки с красными круглыми пятнами — нарисованная клубника; в траве то и дело скрывались поцарапанные щиколотки и закатанные джинсовые штанины. Раздался звонкий смех и плавный, как мелодия, голос: «Ты идёшь, Чонгуки?». Солнце садилось далеко за пустырём. Красноватые блики в обрамлении жидких световых кругов размывали оголённые икры и подвёрнутые джинсы. «Чонгуки-и! Я заведу тебя в сердце пустыря. Что? Продолжаешь идти за мной? Ну, а говоришь, что это ты меня соблазняешь. Ты обманываешься, в курсе? Это я веду тебя за собой! Нет-нет! Ай! Не подходи!». Смех, похожий на звёздные осколки в бурном потоке воды, остался за горизонтом памяти. Он всё ещё звучал, пока Чонгук колотил грушу, разбивал кулаки о каменную стену и остервенело ломал нос охраннику, который дубинкой разбил ему ухо и, в конце концов, оглушил. Почему ты ещё жив, бешеная сволочь?! «Я жив, потому что бегу за ним. Постоянно бегу за ним. По земле, по асфальту, по траве и пустырю. Мне семнадцать, восемнадцать, девятнадцать и двадцать восемь. Ничего не меняется. Вокруг меня — выцветший пустырь и растаявший на жаре ветер. Впереди меня — бежит и смеётся он. В его смехе — моя жизнь. И весь я там, в протянутой мне руке». Ой, да закрой ты пасть! Пару книжек прочитал и, думаешь, поумнел? Ты — Дьявол, Дьявол, Дьявол! Того пацана в тебе не осталось совсем. Человека в тебе не осталось, Бешеный! Ты же чуть не уничтожил его! А потом вообще бросил. «Я не бросал его! Я хотел его спасти!». Бросил-бросил. А перед этим, мы напомним, чуть не уничтожил. Кто он? Да-да — ангелочек. Ну, и кто тогда ты? Понимаешь ведь, да? Если разломить тебе череп и вскрыть рёбра — там будет одна лишь копоть. И мы. «Кто вы?» — спросили побелевшие губы. — «Кто вы такие?». — Я — врач, Чон Чонгук, — сказал в ответ прокуренный голос. Поцарапанные щиколотки бежали на свет. Теперь солнцем стал проблеск лампочки под потолком лазарета. Красное солнце мерцало в чёрных волосах и слепило, отражаясь от круглых стёкол очков. «Чонгуки? С кем ты говоришь? Побежали скорее! Ни с кем не разговаривай!». Он разлепил непослушные губы и ответил: «Они… они здесь». «Кто, Чонгуки? Эй, глупенький», — на ледяную щёку легла небольшая тёплая ладонь. — «Мы ведь тут одни. Только ты и я. Больше никого. Слушай только мой голос, милый, хорошо?». «Только твой голос». Так почему ты не сдох, Бешеный? Что ты там бормочешь? Даже не надейся, что он нас вытравит! Не надейся! «Он вернулся. Хрен знает, есть ли у вас рты. Но, блядь, завалите их уже». Вот поэтому Бешеный до сих пор жив. Надежда. Сраная надежда жила в Чонгуке все девять лет, но почему? Ему бы сдохнуть в каменных стенах и остаться безымянной табличкой за чертой тюрьмы. Ему бы задохнуться от грязных рук преступников, наесться свинца из автоматов. Но надежда на что-то неизвестное проросла в нём как неистребимый сорняк. Поэтому-то Чонгук и ходил по краю, не кидаясь в костлявые объятия старухи, о которой все твердят. Он, как сопливый пацан, играл на границе жизни и смерти. Надежда — откуда эта дрянь нарисовалась? Откуда взялся неубиваемый сорняк? В конце очередного лета, когда солнце стало мутным, Чонгук увидел в прогулочном блоке инспектора Пака. И надежда, которая так и не покинула своё пристанище, впервые по-настоящему расцвела. Из крепкого стебля сорняка распустился ароматный цветок. Дебильное сравнение, но книги из захудалой библиотеки Лефорта, прочитанные за все девять лет, иногда пробуждали в Чон Чонгуке творца самых уёбищных на свете метафор. Итак, цветок. Искры возбуждения от позвонков до рёбер. Да к чёрту! Все знают, как оно бывает, когда счастлив. Когда ты, как идиот, готов прыгнуть в космос и тебя разрывает напополам взрывом. Чем-то напоминает оргазм, да уж. С тех пор, как инспектор Пак появился в Лефорте, Чонгук узрел свою надежду во плоти. Спустя столько лет. Да, если уж совсем на чистоту, его демоны отплясывали праздничные танцы. Даже демон по имени «Злость» поплыл как масло на сковороде. А демон «Бесчувствие» и вовсе — натанцевался и сдох. Но куда ему, Бешеному — убийце под номером сто тридцать один, рыпаться? Со своим дьявольским багажом и вечной печатью преступника на и без того не радужной биографии. И появилась она — мысль. «Если ты прикинешься бесчувственной тварью, то Прелесть продолжит жить свою замечательную и уютную жизнь. Но если дашь понять, что он тебе нужен, — Прелесть пойдёт за тобой. И вся его жизнь покатится к Дьяволу». Поэтому много месяцев Чонгук игнорировал инспектора Пака. Молчал, отворачивался, в своём воображении ломал себе кость за костью, чтобы отвлечься на иную боль. Стирал образы из прошлого, выжимал досуха сердце. Лишь бы не тронуть, лишь бы не сорваться. И тогда инспектор Пак надел полосатую кофту — как символ того дня, когда Чонгук поверил в ангелов. Заставил вспоминать день за днём. От первой встречи до последнего прикосновения. Самого последнего. Чонгук помнил, как дрожали его собственные пальцы и посинело под ногтями от мороза. Только мороз был не снаружи, а внутри него. Пак Чимин не изменился. Добивался своего всегда, но без принуждения — мягко, как свежий молодой ветер. И сопротивляться ему как будто невозможно. Как невозможно моряку сопротивляться поющей Сирене. Инспектор Пак заставил Чонгука пробудиться, вспомнить себя, вспомнить их обоих. Он позволил дышать своим запахом — чистым, сладким, как благоухающий дом. Да, Чонгук вспомнил слово «благоухающий». Чимин таким и являлся. И Чонгук провалился в самого себя, утонул в нём. И не сдержался — бросился, как одержимый, к причине, благодаря которой всё ещё оставался в живых, потому что невозможно находиться к Пак Чимину так близко и ни разу его не коснуться. Код красный. Ошибка. Ты подставил его! Церковные мыши оглушат своим писком всю округу! А ты, Чон Чонгук, ничего не сможешь с этим сделать! Ты не защитишь его, не убьёшь за него любую тварь, потому что сидишь за стеной, за решёткой, пристёгнутый к стулу, словно чудовище, которого поймали и заставили смотреть. Нет, даже не смотреть, а долго и мучительно наблюдать, как уничтожают самое дорогое, что это чудовище когда-то имело в своей и без того никчёмной жизни. Смотри, что ты натворил, бешеный ублюдок! Надо было и дальше сопротивляться ему! Но ты, как и много лет назад, просто свалился с ног под его напором. В глубине души ты и не собирался сопротивляться. Не умеешь сопротивляться именно ему. Потому что Прелесть — хозяин твоего сердца, укротитель твоих демонов. Твоя ценность, твой человек, твой друг и твоя люб… «Твоя любимая надежда». — Назови имя! Кто был с тобой! — жирный охранник долбил кулаком по рёбрам и взбивал желудочный сок. — Предлагали же тебе быть паинькой, — пропел второй охранник — высушенная мумия. Каменные стены отдавали холодом даже на расстоянии. Лампа, свисающая на проводе с потолка, мигала то раздражающе быстро, то гипнотично-медленно. Чонгук улыбнулся кровавой улыбкой. Внутренности горели тошнотворной болью. Лучше б их вырвали нахрен. — Паинькой? — хмыкнул он и вытянул губы: — У-у-у, — снова улыбка, кривая от нытья в покорёженном желудке. — Идиоты. Какие ж вы идиоты. Сними с меня наручники, мумия, — и я тебя выпотрошу. — Угрожаешь мне? — бесцветным голосом спросил худой. Но из тёмного угла, где он стоял, пахнуло горьковатым страхом — аромат, который Чонгук узнавал среди десятка других. — Какой же ты тупой, — Чонгук закатил глаза, но тут же скривился. Башка гудела, в виски будто обойму всадили. — Я возьму тебя за ноги и разорву пополам. Как жареную курицу. Ты будешь выть как подбитая сука. Или ты думал, что пытки сойдут тебе с рук? — Заткнись! — Ты-ы безмозглый ущербный уёбок. Один на один без наручников ты со мной и минуты не протянешь. Сдохнешь, — лампа вновь замигала жёлтым, замельтешили тени на стенах. За мимолётной темнотой пришла ядовитая вспышка — и высветила оскал на лице. — Но перед тем как сдохнуть, ты будешь рыдать. И сосать хер напарника. Да-а, отсосёшь. И проглотишь. Потому что я так скажу. Наручники оглушительно лязгнули. Задребезжали болты, которыми стул был привинчен к полу. Толстый охранник машинально схватился за спинку стула, его глаза повылазили из орбит. — Заткнись, — почти беззвучно сказал худой. Его бегающие зрачки мигом опустились к наручникам на запястьях заключённого. Кадык дёрнулся, рука потянулась к электрошокеру. — Тебя лечить надо. — Меня? — Чонгук слизал кровь с губ и блаженно, будто смакуя, прикрыл глаза. — Ну, конечно. А тебя — представить к государственной награде. За пытки. Толстяк размахнулся и влепил дряблой, но тяжёлой рукой пощечину. Голова Чонгука почти не дёрнулась, и толстяк с плохо скрываемым ужасом поглядел на худого. — Тебя ведь пытать… можно, — пробормотал тот. Живи. Живи, Бешеный! Живи, чудовище, пока не выйдешь на свободу! Пути назад больше нет. — Идиоты, — к охранникам обратился взгляд, полный ледяного презрения. — Я сдохну, только когда сам захочу. Новый удар — ещё бы сильнее, и кулак вышел бы из спины, выбив позвонки. Горло обдало горечью, лёгкие воспламенились и полыхали так, что сине-оранжевые языки чертили мокрые дорожки на шее и висках. «Ты думаешь, есть по-настоящему плохие люди?» — заговорил мягкий голос Чимина в голове. А затем возникло его лицо — блистающее от улыбки и с нежным выражением. — «Они просто плохо воспитаны, да и всё». «Мы сами выбираем, какими нам быть», — прозвучал в ответ его собственный голос из того времени, когда в нём ещё звучало что-то сопливо-пацанское. — «Даже если тебя все бесят — это не значит, что нужно вести себя как мразь». — Чё молчишь, Бешеный? — толстяк размахнулся и врезал. Удар прозвучал как брякнувшая об пол алюминиевая чашка. Затем щёки Чонгука сжали двумя пальцами. — Ты слышишь? Имя называй! Кто был с тобой в день убийства? Говори, сука! «Да, но не все умеют рассуждать и размышлять», — продолжал Чимин из воспоминаний. — «А ты умеешь». Пыточная комната озарилась бежевым полотном покрывала, на котором лежал черноволосый Чимин. А в линзах его очков дребезжал алый закат. «Прелесть, когда я привёл тебя пьяного домой, твой папаша назвал меня тупым отморозком». «Он и потом мне это же самое сказал». «А ты что?». «А я с ним спорил до посинения. Он вообще у меня не злой. Он любит меня слишком сильно, наверное. Мне многое сходит с рук. Только мама умеет злиться по-настоящему. Ну так вот я с ним спорил. Говорил, что ты очень рассудительный. И другие пацаны и девчонки это чувствуют и видят. Иначе, они бы за тобой не пошли». «У церковных мышек разве принято спорить со стариками?». Из воспоминаний на Чонгука сверкнул металлический самоуверенный взгляд Чимина: «Я буду с ними спорить обо всём, что касается тебя. Если они посмеют говорить о тебе плохо. В таком случае, я буду спорить со всем миром». — Молчит, сука! — взревел худой. Он подскочил к Чонгуку и со всей дури впечатал кулак в солнечное сплетение. Послышался хруст и сиплое бормотание охранника. Чонгук согнулся пополам и захрипел — воздух каменной грудой застыл в лёгких.

***

Чимин отрывисто вдохнул и вытянулся на стуле. Ему показалось на миг, что он задохнётся. Голова закружилась, пальцы вцепились в стол. Скорее всего дело было в маме, которая стояла перед ним на кухне. Из её сжатой ладони свисала цепочка с крестиком, который плавно раскачивался. — Я брала автомобиль с утра и нашла в бардачке твой нательный крестик. Почему ты снял его? — Он натирает мне шею, — ровным тоном ответил Чимин, и сам же удивился своему ответу. Раньше, ещё считанные недели назад, он никогда бы себе не позволил настолько безразлично разговаривать с родной матерью. Но сейчас она стала для него далёкой, будто из другого мира — мира веры, Бога, слепого поклонения. Чимин раздвоился сам для себя. Одна его часть срослась со стулом, на котором он сидел, и отвергала людей вокруг, как чужеродные затемнённые объекты. Другая — кроткая и воспитанная Дэвилтауном — всполошилась и вскочила как бы внутри него. И попыталась Чимина образумить: «Перед тобой — твоя мать! Её тёплые ласковые руки оберегали тебя, лечили во время болезней! Ты — часть души своей матери, её кровь и плоть. Очнись, Пак Чимин!». — Ты выглядишь уставшим, — прервала его раздумья мама. Её собранные в тугой низкий хвост волосы трогательно и по-родному поблёскивали. Она не изменилась. Такая же строгая, но любящая. Любовь её отражалась в каждом внимательном взгляде и попытках защитить и не отдать своего ребёнка тёмной силе. — Расскажи обо всём Богу, он снимет с тебя усталость и отгонит плохие мысли. — Ну да, — Чимин приподнялся и потянулся к графину, чтобы налить себе воды, хотя пить не хотелось совсем. Кроткая его часть замолкла и повиновалась. Она всегда повиновалась. Всегда и всем. К чёрту её! — Кто же, кроме него. — Что, прости? — мама встала над ним, сцепив руки в замок и немедленно опустила их вниз с таким тяжёлым видом, будто сын отрекался от церкви. Что было недалеко от правды. — Говорю, кто же, кроме Бога, меня выслушает, — Чимин сделал глоток из стакана и смахнул упавшую каплю с подбородка. — Кто же, кроме Бога, меня поймёт. А могу я поведать о своих печалях вам, госпожа Пак Юджин? — Почему… — мама переступила с ноги на ногу, и её длинная шерстяная юбка пошла крупными волнами, — почему ты так разговариваешь? — затем её лицо озарилось хмурым пониманием. — Ты общаешься с тем ребёнком из Дарквуда. Отец мне всё рассказал. Чимин со стуком поставил стакан на стол. — Каким ребёнком? — Чон Чонгук. Сын наркодилера Чона из Дарквуда. Тот самый Чонгук, который вечно дрался, — мама сложила ладони под подбородком и с прикрытыми глазами забормотала таким голосом, каким бормочат, когда собираются заплакать: — Надеюсь, Господь помилует его. Если это греховное дитя покается, то Господь обязательно его примет. Пальцы Чимина сжались на стакане. Рука затряслась, пальцы одеревенели. На лице заиграла натянутая улыбка, которая продержалась считанные секунды. — Мама, Чонгук — хороший человек. Ты ведь знаешь, он был против наркотиков, против своего отца. Чонгук собирал подростков вместе, помогал им с подработками… — Да, — с печальной мольбой в глазах перебила мама, — и рассказывал им, как правильно воровать. Чем он мог ещё им помочь? Этот необразованный ребёнок. — Верно, он учил их воровать, — Чимин напустил в голос спокойствие, которое умел отыгрывать с детства. — Воровать, а не заниматься разбоем. Он не допускал кровопролития. — Бедный мой мальчик, — мама подошла вплотную и обхватила его лишённое эмоций лицо двумя руками. В её глазах стояли слёзы. — Вновь судьба свела тебя с этим человеком, и ты снова сбиваешься с пути. Он морочит тебе голову, забивает её чёрными мыслями. Ты оправдываешь вора и убийцу. Если ты будешь потакать его взглядам, он никогда не придёт к Богу. Чимин задержал дыхание, чтобы не разозлиться, и мысленно досчитал до пяти. А затем едва заметно выдохнул и бережно отнял мамины руки от своего лица. — Мам, в Дарквуде почти нет работы. Большинство магазинов закрыто. А в остальном Дэвилтауне едва ли берут на работу тех, кто проживает на «улицах». Мы сами отделились от них. Сами их прогнали. Весь Дэвилтаун будто спрятался от людей Дарквуда, — Чимин замолчал, наблюдая за тем, как омрачается мамино лицо, и прежде, чем она заговорила, продолжил: — Мы все настолько боимся греха, что бросили там людей, которые могли бы работать и учиться наравне с нами. И всё, что им остаётся, — заканчивать колледж, воровать и торговать краденым. И продавать наркоту друг другу, туристам или твоим ангелочкам, которые, как ты говоришь, «сбились с пути». Мама всплеснула руками и грузно опустилась на стул по другую сторону стола. — Откуда в тебе эти заблуждения? Я раз в неделю езжу в Дарквуд и вожу им горячую еду. А как же Белые шарфы? Разве ты сам не был среди них и не пытался исправить мальчишек, родившихся во грехе? Если бы они пришли в церковь, покаялись и молили бы о прощении, то у них была бы работа. — Я тебя понял, — Чимин встал, взял мать за руку и прижался губами к запястью. — Поднимусь наверх. Побуду с Линни. «Линни Мо. Вы знаете, что она…» — фраза, которую Чимин услышал десяток раз в церкви минувшим воскресеньем. Люди шептались, крестились, молились и корчили скорбные лица. Будто обычная девушка из Нового района совершила жесточайшее преступление перед всеми ними. И теперь они мучаются и уходят за грань, отделяющую их от греха и Дьявола. Грань, которая вот-вот прорастёт в небо кованными воротами церкви. Когда мартовский вечер погрузил Дэвилтаун в лёгкий сумрак, Линни позвонила в дверь и, как только ей открыли, кинулась на второй этаж, даже не сняв верхней одежды. И до сих пор, пока Чимин разговаривал с мамой, Линни ни разу не спустилась вниз. Хотя бы для того, чтобы поздороваться с хозяйкой. — Линни? — Чимин постучал в дверь своей комнаты и, дождавшись невнятного ответа, вошёл. В комнату заливалось слабое, но яркое уходящее солнце, и лицо Линни в его лучах казалось полупрозрачным. Её грудь вздымалась, отчего ключицы проступали сильнее. — Какая же я тупоголовая, — Линни покачала головой, будто не верила тому, что услышала. — Я думала только о себе. И о том пацане, который в больничке. А то, что ты мне рассказал про человека из прошлого, который в Лефорте… Боже мой… почему я не додумалась, что это Чон Чонгук? — она поджала губы и ещё быстрее покачала головой так, что красные пряди встали как нарисованные лучики. — Чимин, почему я не поняла сразу? — Ты всё-таки спускалась, — он заправил прядь волос за ухо и присел в изножье кровати. — Я спускалась. И услышала ваш разговор, — сказала Линни полушёпотом, разглядывая свои выкрашенные в чёрный лак ногти. Её тонкие пальцы выглядывали из широких рукавов утеплённой тёмно-синей толстовки и казались ещё тоньше. — Ты ведь спрашивал меня в феврале ещё. Ну, совет. Как обратить на себя внимание какого-то человека в тюрьме. Почему я не додумалась? — Сложно поверить, что человек обнаружился спустя девять лет, — Чимин старался моргать медленно, чтобы смягчить взгляд. Из-за внутреннего напряжения он боялся показаться ей грубым. — Ты пришла ко мне, надо же. Я думал, не придёшь. В углу работал белый масляный обогреватель, поэтому комната приятно прогрелась. Последние солнечные лучи попадали в глаза, и Чимин сощурил один и отчётливее увидел большеглазое лицо Линни. Со времён университета она почти не изменилась: всё те же вечно живущие своей жизнью тонкие губы, всё тот же изгиб ресниц и нервный указательный палец, ковырявший покрывало. Но именно за последнюю неделю изменилось главное — взгляд Линни. Сколько Чимин её помнил — с начальной школы, в её глазах всегда отражался мир бесконечных идей, вопросов и порой безумных фантазий. — Я думала, ты больше меня не ждёшь, — Линни попыталась улыбнуться, но уголки губ вопреки её попыткам опустились. И она посмотрела на Чимина во все глаза с полуоткрытым ртом и слабым намёком на радость. Словно радость подразумевалась, но так и не была озвучена. Глаза Линни оказались совершенно пустыми. — Что происходит? — Чимин подался вперёд, собираясь пододвинуться к ней, но так и застыл, уперев руки в кровать. Комната погрузилась в полумрак. И если минутой ранее обогреватель и вечернее солнце возвращали Чимина в прошлое, где привычная Линни точно так же сидела на его кровати с живыми глазами и лукавыми улыбками, то с наступлением темноты между ними воцарился холод прошедших дней. Линни заметила. Конечно же, она заметила, что Чимин собирался сесть ближе, но (Линни наверняка так подумала) побрезговал или того хуже — испугался. — Детка, я просто… — Мы с тобой, — сказала она едва слышно, — сейчас очень далеки. И больше не друзья. Чимин не успел ничего ответить — Линни всхлипнула, запрокинула голову и протяжно завыла, как человек, которому выстрелили в грудь. И каждая вещь в комнате задребезжала и пропиталась настолько тяжёлой тоской, что Чимин не узнал родную обитель. Всё вокруг казалось чужим и муторным. — Лин, детка, прости меня! — Чимин подполз на четвереньках к ней, путаясь в длинных рукавах зелёного свитера, и обнял за плечи, припадая щекой к её красноволосой макушке. — Я виноват, потому что не рассказал тебе. И ты ничего мне не говоришь. И все шепчутся… о тебе, а я не понимаю, что происходит. — Что… — осипшим голосом заговорила Линни. — Что именно? В церкви? Чимин сжал челюсть, и боль стрельнула в висок: — Я никогда ещё так не ненавидел людей. Они… — Чимини, — Линни выпрямилась и повернулась к нему, — не начинай. Ты сейчас опять, как тогда… — Я вырву язык тому, кто это начал, — Чимин смотрел ей в глаза и сглатывал закипающую и обжигающую глотку ненависть. — Кто он? Что он сделал? Распустил слух? — Давно я не видела тебя таким злым, — её глаза впервые за последнее время ожили. В них блеснул восторг. — Ты сразу другой. Как тогда, сто лет назад. Тебе… тебе как? — Со мной всё в порядке. Впервые за сто лет. Линни хихикнула и пожевала нижнюю губу: — Ты просто прелесть. — Не называй меня так. Пожалуйста. — Ах да, прости, — Линни опустила глаза и прочистила горло. — Так… Чонгук в Лефорте, — заметив немигающий взгляд Чимина, она опустила голову. — Блин, прости, я не хотела влезать. — Ничего, — он отодвинулся обратно к изножью кровати. — Мы можем поговорить об этом. Линни поджала на миг губы, а затем двинулась к Чимину, чтобы сесть рядом. — Вообще, я знала, что отец Чонгука так и закончит. Я не говорила тебе этого тогда, но много думала. Когда Чонгук пропал, я имею в виду, — она помедлила и тяжело вздохнула, прежде чем продолжить. — После своих слов я попаду в ад, но… отец Чонгука заслужил смерть. Да, а что? Он подсадил его мать на наркоту, она умерла из-за него! — Линни всплеснула руками и встала, чтобы подойти к окну и глянуть на подсвеченную фонарями улицу. — Он подначивал малолеток торговать травкой и не только. А Чонгука… мало того, что избивал, так ещё и внушал ему что он грёбаный Дьявол во плоти! Хотя вообще даже не религиозен. Ладно, наши родители, извини уж, но они реально фанатики. Но они хотя бы религиозны. И Чонгук ведь реально помешался на этом. Что он — ненормальный, бракованный, одержим чем-то. Даже тебя он возвёл в такую степень… кого? Ангельского существа? Кошмар. — Чонгук считал, что это он меня испортил. Будто из-за него я начал приходить на «улицы» и видеть всю эту грязь. Он просто взял вину на себя. — Да помню. Он считал тебя высшим существом. Чимин скрыл тяжёлый вздох в кулаке и тихо, будто сам себе, произнёс: — Я виноват в том, что Чонгук убил. — Что? — Линни нахмурилась и быстрым шагом вернулась к кровати, чтобы сесть рядом. — Нет, Чимин! Причём тут вообще ты? — Потому что я запустил эту цепочку. Если бы я не унизил Чонгука тогда перед пацанами, то он бы не ввязался в драку и не был бы на взводе. И мы бы не поссорились. Линни наклонилась чуть вперёд, чтобы заглянуть в его опущенное лицо: — Как ты можешь винить себя в том, что совершил другой человек? Чимин развернулся к ней: — У меня было девять лет, чтобы обдумать то, что случилось. — Ты недоговариваешь, — Линни сканировала его внимательным взглядом. — Но почему Пудель не в Лефорте? Этот грёбаный мудак — соучастник! — Пуделя оговорили. Не было его там, Лин. И он не мудак. Линни ссутулилась, обхватила своё лицо ладонями и вжалась в них так, что её голос теперь звучал приглушённо. — Как твой отец вообще согласился принять тебя в Лефорт, учитывая, что там… — Обычный парень с «улиц», которого я в своё время просто пытался перенаправить на иной путь? — Понятно, что твой отец не в курсе, что вы с Чонгуком… но всё же ты чуть не пошёл свидетелем по его делу. — Но всё ведь замяли. Линни убрала руки от лица и согласно закивала. Но в каждом её кивке ощущалась глубокая горечь. — Ваше общение продвинулось? Он не обижен на тебя больше? — Оказывается, и не был. Он винит себя. Всё ещё. — За то, что впутал тебя в дела «улиц»? Ты ведь тоже отбирал наркоту у пацанов. — Это было только моё решение! — Чимин вскочил на ноги. — Я не обвиняю его, Чимини! — развела руками Линни. — Что с тобой? Просто… просто все мы понимали, что в Дарквуде тебе не место. Там драки на каждом углу. Ты хоть раз бил кого-нибудь? Я имею в виду по-настоящему? Не головой в грудь с перепугу, что тебя ударят первым. И не электрошокером заключённых. А вот прям по-настоящему, до крови. Бил? — она продолжала сидеть на кровати и вертеть головой, отслеживая каждый шаг Чимина по комнате. — Я знаю, что нет. И не ударишь никогда. Ты так же, как и я, ненавидишь кровь и насилие. Ты, хоть и холодный, как горы вокруг нас, но правильный. По-своему правильный. И чистый. И Чонгук это понимал. Поэтому-то он и держал тебя подальше от всяких разборок. Отсылал только у малолеток траву отбирать и то под своим присмотром. Он боялся, что с тобой произойдёт что-то очень плохое. Для пацанов с «улиц» — это обычное дело. Но не для тебя! — Другого он боялся, — тихо проговорил Чимин. — Другого? Чего другого? Чимин не ответил. Он снова сел рядом с Линни, и его плечи опустились. — Ты, конечно, не рада Чонгуку. — Рада? — опешила Линни и круглыми глазами взглянула на него. — Да что ты несёшь, Чимин! Как я могу быть рада ему? Ты — дорог мне, у меня сердце за тебя болит! А Чонгук — он эгоист! — с каждым сказанным словом Линни говорила всё громче. Её высокий мелодичный голос резал по ушам. — Ты слишком добр и влюблён в него, чтобы заметить это. Разве, когда он пришёл убивать своего отца, он думал о тебе? Чонгук задумался о том, что убийство вас разлучит? Он задумался о последствиях? Нет! О тебе он не думал вообще, а только о собственной ненависти к папаше! И что теперь? Если ты захочешь уехать из Дэвилтауна, Чонгук последует за тобой? Да никогда в жизни! Он останется в своём сраном Дарквуде! Разве он любит тебя? Думает о тебе? — Не надо, Линни, — Чимин неторопливо встал и с бесстрастным лицом обратился к ней. — Замолчи. Прошу тебя как друг. Я могу уехать, а могу остаться. Я никогда не склонялся к тому, где именно хочу быть. Главное — с кем. И Чонгуку это известно. — Он мог не сдаваться полиции. Дай угадаю: сдался сам, да? — зашипела Линни и ткнула указательным пальцем в сторону Чимина. — Вы договорились, что он спрячется и сообщит тебе, где он. И что в итоге? Он молча сдался полиции и пропал на девять лет! Так он думал о тебе? Ничерта он не думал! Эгоистичная сволочь. — Ты не знаешь его! — сквозь зубы проговорил Чимин. В его груди полыхало раздражение. — И меня, кажется, тоже. Всё, о чём Чонгук думал, — это я! — Ну да, конечно! — всплеснула руками Линни. — Ты не понимаешь! — рявкнул Чимин и ощутил, как чернеет его лицо, как сжимаются кулаки. — Ты даже не представляешь, насколько сильно ошибаешься! Ты… ты знаешь, я бы… — он схватился за голову и потянул себя за волосы с такой силой, что на глазах выступили слёзы. — Чёрт! Чёрт! Чёрт! Я бы всё отдал за то… всё бы отдал за то, чтобы Чон Чонгук никогда меня не встречал. — Чимини, — тонким мяукающим голосом позвала Линни. — Прости, если… В темноте они уже не различали лиц друг друга. Но Чимин упорно всматривался в тонкую фигурку подруги, сгорбившуюся и разбитую. Не такой Чимин хотел видеть их встречу. Совсем не такой. Они оба были на взводе. — Лин, тебя донимают соседи? Тот мужик и… кто-то ещё? Она промолчала. Чимин слышал её прерывистое дыхание. — Лин, что случилось? Казалось, Линни больше не заговорит. И когда Чимин собирался уже просто её обнять, Линни вдруг оживилась, и в темноте замерцали её огромные глаза: — Он вернулся. Я столько раз слала его нахрен, но он вернулся, чтобы испортить мне жизнь. Испоганил дверь в тату-салон и заявился к моим соседям. Пьяный вусмерть искал меня по всему кварталу. — Бил тебя? — на грани слышимости спросил Чимин. Его сердце замерло вместе с ним. — Нет. Боже, нет конечно, — Линни тряхнула головой, словно услышала самую большую на свете глупость. — Он бы никогда меня не тронул. Но зато сделал так, что урод по соседству мне прохода не даёт. — Кто он? Тот человек. Чимин уже знал имя. Но от ожидания ответа на свой вопрос — волосы зашевелились на голове. По рукам побежали мурашки, а в желудке забурлило предчувствие беды. — Ты ведь знаешь, — прошептала Линни. Из темноты послышалась её горькая усмешка. — Сынмин. Названное имя поразило Чимина, несмотря на то, что он и так ожидал его услышать. Образ человека из далёкого прошлого встал перед глазами, но не заставил улыбнуться, как раньше. Пушистый одуванчик вьющихся волос, смеющийся рот с чуть вздёрнутой верхней губой, крохотные пятнышки-веснушки. На сложенной в несколько раз простыне на полу лежали драгоценности: тонкие и толстые цепочки, широкие и узкие браслеты, украшенные рисунками из камней, в которых Чимин совсем не разбирался. Разложенные в ряд по простыне драгоценности напоминали украденное из сокровищницы какого-нибудь Фараона. Рядом с простынёй на животе лежал Пудель и тыкал длинным пальцем в каждое украшение по очереди, при этом его губы шевелились. Как только палец дошёл до последней в ряду цепочки, Пудель громко изрёк: — Я вот эту заберу. Для своей королевы. — Для Линни? — уточнил Чимин. — Ну да, — Пудель взял цепочку и поднёс её к лицу, с довольством разглядывая, как она переливается в солнечном свете. — У неё кожа, как мёд, и волосы, как огонь. Золото ей подойдёт. — Откуда столько? Чонгук хмыкнул, а Пудель мигом перевернулся на спину. Одуванчик его волос тут же распластался по полу. — А мы крысу грабанули. — Крысу? — Ну обычно грабим мышек, а тут — жирную крысу. — Сейчас блевану, — отозвалась девушка по имени Джейки, которая валялась на кровати. Она сгребла длинные чёрные волосы в кулак, чтобы следом изобразить рвотный позыв. — Там такая сигналка — пиздец, — Чонгук сидел рядом с девушкой, но не сводил с Чимина пытливого взгляда. Этот день, который вспомнился Чимину, случился сразу после дня их первого поцелуя. Он чувствовал себя неловко, как только открыл своим ключом дверь и вошёл в квартиру. Конечно, Чимин ожидал увидеть там Пуделя, но картина, которая предстала перед ним, оказалась более чем неприглядной. В тот день Чимин впервые испытал острую необходимость вырвать Чон Чонгука из чужих рук. И отхлестать пальцы на этих чужих руках. Или вообще — переломить каждый палец пополам. Потому что на кровати, уткнув локти в колени, сидел сам Чонгук, а рядом с ним, перебирая тонкими пальцами его волосы, улыбалась девушка лет восемнадцати в коротком топике на выдающейся груди. «Джейки», — сразу представилась она. Как правило, девчонки и пацаны Дарквуда не особо стеснялись виснуть друг на друге, но не из-за большой любви, а в качестве проявления духовной близости. Им всё ещё угрожали взрослые и студенты старших курсов колледжа — у тех была своя «тусовка». Так вот с Чон Чонгуком дела обстояли иначе — его девушки любили и уважали особенно сильно. Чимин не часто находился в компании пацанов с «улиц», но пару раз увешанный девушками Чонгук всё же попадался ему на глаза. В этот раз, как только Чимин вошёл в квартиру, Чонгук поспешил выпрямиться, и рука Джейки под натиском его головы, соскользнула на покрывало. — Решётку на окне пилили, — продолжал Пудель. — Там тоже сигналка, конечно. Но Косой с ней быстрее справился. Дверь-то надёжнее — её хрен откроешь. Руки болят же-еесть. Угадай, кто пилил решётку, потому что самый высокий? — Да ты, блядь, не высокий, а выскочка, — Чонгук по-прежнему не сводил глаз с Чимина, который то и дело поправлял очки и косился на руку Джейки, парящую над плечом Чонгука. — Я тебе сказал, давай я. Я ж выше. Но похрену тебе, заладил как дебил: «Я выше, я выше». Пудель, не отрывая от Чонгука по-щенячьи радостного взгляда, мигом поднялся и подошёл к нему: — Я ж реально выше. Чонгук вскочил с кровати и раскрытой ладонью сделал вид, что срезает, будто мачете, причёску Пуделя: — Одуван свой отрастил, поэтому и выше. Побрить бы тебя. — Вот только тронь, — Пудель перехватил его руку и попытался заломить за спину. Чонгук напряг мускулы и притянул Пуделя к себе, чтобы поставить подножку. Но тот выстоял и сгрёб футболку на спине обидчика. — В вашем Таиланде все такие пушистые? — поинтересовался Чонгук и со смешком поддался толчку в спину, обрушиваясь лицом на кровать. — Я откуда знаю, — Пудель одёрнул задравшуюся футболку и пнул ногу Чонгука. — Я там в последний раз был, когда на горшок ходил. — Одуван в горшке, — хохотнул Чонгук и сматерился, когда получил удар по щиколотке. — Так! — Чимин дождался, когда оба посмотрят на него. — Давайте вы потом поспорите о том, кто из вас должен был выполнять грязную работу вместо другого. Ваша любовь друг к другу безгранична, мы поняли. Но всё же… У кого… вот это всё? Он обвёл рукой лежащие на полу драгоценности и стрельнул глазами в присутствующих. Белая тонкая футболка на груди Чонгука заходила ходуном от низкого бархатного рокота — он довольно заурчал от строгости, которую демонстрировала поза Чимина. Джейки щёлкнула пальцами и сообщила: — У этого, как его… у священника или кто он там. — Вы ограбили святого отца?! — Ага, — Чонгук, выпятив грудь, встал с кровати и расслабленным шагом подплыл к Чимину. Он ухмылялся как самый плохой мальчик на районе, пока обходил его по кругу. Чимин с трудом сдержал трепещущий «Ах!», когда ощутил ладонь, которая скользнула по его пояснице. — Так и знал, что сектанты все так живут. Как ёбаные шейхи. Уже позвонили скупщику. — Вас точно не поймают? — Чимин повернул голову и поймал щекой тёплое дыхание Чонгука и завораживающий блеск чёрных глаз. — Не наследили? — Пре-е-елесть, — севшим голосом проговорил Чонгук ему на ухо и покосился на девушку. Слишком пристально, словно надеясь, что она заметит. — Волнуешься? Я бы не дал себя поймать. Меня ведь дома ждут, да? Пудель нагнулся и завернул драгоценности в простынь, всё же умыкнув примеченную цепочку: — Чимин, тебе ничего не нужно? — О, ты Чимин, да? — Джейки вспорхнула с кровати, подлетела ближе, широко улыбаясь, и помахала свободной рукой — другая опустилась на плечо Чонгука. — Заканчивай на нём виснуть, мадам, — предупредил Пудель. — Великий Чон Чонгук занят. Его мышка умеет драться. Разукрашивает как Гюго! Чимин скрыл смешок в кулаке. — Ван Гог, дебил, — цокнула девушка. — Гюго — это архитектор. Чимин посмотрел на неё в упор. Доброжелательность стёрлась с его лица: — Писатель. — Чё? — Ничё, — скривил губы Чимин. — Ну, ладно, — пожала плечами Джейки и всё-таки облокотилась на Чонгука. — Чонгуки, пошли прогуляемся. — Не хочу, — он скинул её руку и снова обошёл Чимина. Пальцы на миг скользнули под футболку на его спине, и Чимин покорно прогнулся в пояснице. — Иди в одного погуляй. Заебался я за сегодня. Ноги не ходят. Наступила тишина. Только в свёрнутой простыне Пуделя что-то звякнуло и тут же затихло. Чимин кинул небрежный взгляд на погрустневшую Джейки и громко, нараспев проговорил: — Чонгуки, поможешь мне на кухне? Тот оживился, вскинулся и, под лукавый взгляд Пуделя и растерянный — Джейки, жестом пропустил Чимина вперёд. На кухне пахло лапшой и сладким соусом. Из носика начищенного до блеска чайника завитками выходил пар. Две тарелки с остатками еды лежали в раковине, а рядом — пена на зелёной губке для мытья посуды. В груди Чимина потеплело от внезапной нежности и удивительно крепкой любви к тесной кухоньке в забытом Богом районе. И будто ничего больше он от жизни и не ждал: пар из чайника, белый день, дуновение тёплого ветра из приоткрытого окна, аромат варёной лапши и влажный запах спиленного дерева на Чон Чонгуке. На глубоко вдыхающем Чон Чонгуке. Чимин видел в начищенном боку чайника отражение своих хитрых глаз: — Она могла бы всё понять. Голос, который Чимин услышал в ответ, был ниже, чем обычно: — Я ничего такого не делал. — Не замечаешь за собой, Чонгуки? — Я просил предупреждать, если хочешь прийти, — ответили чуть тише. — У нас тут делишки разные. Если что случится, ну ты понял… чтоб ты не при делах был. — Если что, то сам и буду виноват. Их всё ещё разделяло расстояние. И Чимин поймал себя на том, что мысленно рисует руки Чонгука на своей талии, бёдрах, животе. Потому что неосязаемая сила неслась откуда-то со спины — те самые невидимые руки, которые тянулись от Чонгука к Чимину каждую секунду. Чонгук никогда Чимина не отпускал. — Не слушаешь меня. Э-эх, Прелесть. Если менты накроют… — Не думай об этом заранее, — ответил Чимин твёрдо и резко, будто отрывая от себя чужие невидимые руки. Разрывая объятия, которые сам же и выдумал. — Пока ты тут, — Чонгук повысил голос. По спине Чимина пробежал ветерок от взмаха руки. — Я не могу не накидывать варианты наперёд, понятно? Короткий вздох, и Чимин развернулся. Взгляд Чонгука отливал тяжёлой очень взрослой серьёзностью и тёмной бездонной опасностью. Опасностью «наперёд», которую он прогнозировал, чтобы её избежать. Но спустя миг, глаза Чонгука, встретившись с отблесками веселья в глазах Чимина, сверкнули едва уловимым облегчением и ребяческим нетерпением. И прежде, чем Чимин попросил — Чонгук сделал: подошёл вплотную, склонился над подставленным ему плечом и медленно провёл носом, жадно вдыхая, от ключицы до шеи. — Нас же увидят, Чонгуки! — Чимин собирался сказать с предупреждением, но получилось с придыханием. Язык отнимался; ноги, как пенопластовые, не держали отяжелевшее вмиг тело — пришлось схватиться за столешницу позади себя. — Тут даже двери нет. Боже мой… ммм… — Ща-ща, — Чонгук осторожно и даже опасливо прислонил раскрытые напряжённые ладони к лопаткам Чимина, по-прежнему вдыхая аромат его кожи, и одним грубым рывком вжал в себя, отрывая от кухонного гарнитура. Воздух покинул лёгкие Чимина, когда Чонгук прикусил его ключицу и с низким стоном удовлетворения сжал ягодицы своими большими ладонями. — Мне нужно пощупать тебя. — Мой зад для тебя что, антистресс-игрушка? — голос Чимина звучал всё тише, слова оставались без окончаний. — Та… хорош… а-ах… — У меня нервишки шалят, — прогудел Чонгук ему в шею. Кончик языка тронул кожу. По влажному местечку пробежалось чужое дыхание. — Ты такой заходишь, а там Джейки наша лапает меня. — Ты… ммм… встречал… с ней? — Чего? — Чонгук отклонился назад, не выпуская ягодицы, впившись в них пальцами. — С Джейки? Нет, ты чё. Прелесть, она мне как сестра. Я её с детского сада знаю. Она как твоя Линни для тебя. Что одной, что другой нужно вечно трогать кого-то и виснуть. — Тактильная? — улыбнулся Чимин. — Ещё какая, — промурчал Чонгук ему в губы. — А я этот самый… как его… тактильный с тобой. Ты как исключение. Я маньяк с тобой. Особо опасный. Из комнаты донёсся недовольный голос девушки и раскатистый смех Пуделя. — Прелесть… это самое, — Чонгук, так и не тронув губы Чимина, отступил и почесал затылок, прищуривая один глаз. — Мы ж целовались вчера. — Да, — заторможенно подтвердил Чимин. — Что-то не так? — Не, — Чонгук упёр руки в бока и принялся переступать с ноги на ногу. — Или да. Короче, не знаю, как сказать. — Скажи уже как-нибудь, — Чимин выпрямился и застыл в напряжении. Он глядел в лицо Чонгука с таким вниманием, будто там бежала текстовая строка, которую нужно было успеть прочитать. — Что такое? — Ну, короче, — Чонгук, наконец, перестал расчёсывать несчастный затылок и снова подошёл к Чимину. Подушечкой пальца подцепил его нижнюю губу. Голос стал ниже: — Можно мне ещё раз? Ну, поцеловать тебя и… туда-сюда. Чимин облегчённо выдохнул и положил руки на плечи Чонгука, склоняя голову влево: — Я бы очень этого хотел. — Тогда топай за маньяком, наивная мышка, — Чонгук попятился с озорным прищуром, схватил Чимина за руку и потащил с собой из кухни, тут же сворачивая налево в ванную. Из комнаты виднелся пушистый затылок и широкая спина Пуделя, и ноги девушки, которая лежала на кровати. — Чонгуки, — зашипел Чимин, когда за ними закрылась дверь ванной комнаты. — Прямо сейчас? У тебя же гости. — Они не обидятся. Нам сейчас надо, — буркнул Чонгук и, вжав своими бёдрами Чимина в уже запертую дверь, обхватил его подбородок пальцами одной руки, а второй — схватил за талию, приподняв футболку. — Прелесть, это самое… — зашептал Чонгук в губы Чимина, не сводя с них глаз. — Отлепиться от тебя не могу. — Не отлепляйся. Я разрешаю. Чимин поплывшим взглядом посмотрел в помрачневшие глаза Чонгука, который словно сдерживался из последних сил и ждал сигнала к действию. Его плечи приподнимались от частого дыхания, нижняя челюсть чуть заметно двигалась, а глаза продолжали буравить губы напротив. Ладонь, лежавшая на талии Чимина, слегка подрагивала — внутренние импульсы заставляли её оставаться на месте, не гладить живот, не скользить на поясницу. Не трогать Пак Чимина. — Всё хорошо, Чонгуки? — Я это… — он сглотнул. — Если что, оттолкни меня, ладненько? — Ладненько. Нет, Чимин не стал бы сопротивляться, даже если бы его раздели и уложили на пол, заставляя раздвинуть ноги и бесстыдно раскрыть себя! Соблазн быть присвоенным поцелуями и, возможно, укусами был слишком велик. И когда две большие ладони легли на его затылок и почти что вздёрнули вверх — он едва не задохнулся от зверского желания, от болезненной сладости, облизавшей его между ног. Но Чимин не жаловался — разомкнул губы и позволил вылизывать себя, посасывать губы, прикусывать до заметной боли, от которой он твердел там, внизу. А властные руки снова опустились на его талию, неожиданно грубо сжали её и впечатали Чимина в твёрдого, даже через одежду горячего Чонгука. Они целовались беспорядочно, влажно и настолько бурно, что по губам на подбородок стекала слюна. У Чимина слабели колени. Он разучился думать. Та неудержимая звериная дикость, из которой состоял Чон Чонгук, делала из него покорную овечку, маленькую мышку, ничего не соображающую и абсолютно безвольную. Голова сама собой откидывалась, и Чимин елозил затылком по двери, привставая на носочки. Чонгук отстранялся. Делал это специально и ухмылялся. Тогда Чимин тянулся за ним, хныкал как глупый ребёнок, которого дразнили и протягивал к нему руки, чтобы схватить за шею и вернуть себе. — Прелесть, — мурлыкающим голосом позвал Чонгук. Их губы больше не терзали друг друга, а просто соприкасались. — Я щас кое-что… если что, дай мне в морду. — Ч-что? Чимин вздрогнул и поперхнулся собственным громким «Ах!», когда рука Чонгука, не спеша, будто боясь надавить слишком сильно, прошлась по животу и внезапно накрыла его пах. Они оба замерли, уставившись друг на друга. — Мы не обязаны трогать интимные места, — прошептал Чимин в губы Чонгука. — Ты точно готов? — Интимные места? — в тон ему ответил Чонгук. — Это член, Прелесть. — Да, точно. Ага. У Чимина горело лицо от стыда. Он точно знал, что ему стыдно, но за что именно — не понимал совсем. То ли стеснялся, то ли посчитал себя слишком раскрепощённым. А, возможно, наоборот — чересчур скованным. — Блядь, какой же ты… — Чонгук сжал челюсти. — Я как будто ангелочка совращаю. Чимин широко улыбнулся влажными губами: — Мне кажется, тебе это нравится. Нравится же, да? Что я такой непорочный и, как ты говоришь, «чистенький». Хочешь опорочить? Испачкать меня. — Не говори так, — Чонгук опустил глаза и сжал в кулак ту руку, которой только что осторожно трогал чужую ширинку. — Я не извращенец. Чимин погладил его по щеке и заставил посмотреть себе в глаза: — А я — да. Я хотел бы, — он замолчал и пожевал нижнюю губу так, что на ней остались отпечатки зубов. Чимин явственно ощутил, как собственное лицо вспыхнуло разными оттенками красного, и робко, но с придыханием закончил: — Хотел бы, чтобы ты опорочил меня. Как городскую святыню. Глаза Чонгука вспыхнули облегчением и недоверием одновременно. Чёрные зрачки заблестели даже не желанием, а какой-то дикой и, вместе с тем, невинной нуждой. Он посмотрел вниз, а затем снова Чимину в глаза, но ничего предпринять так и не решился. Дышал ртом, словно ему не хватало воздуха. Чонгук задыхался и сглатывал, как человек, вынырнувший из-под толщи воды. Чимин заметил испарину на его лбу. — Чонгуки, всё в порядке? — Ты думаешь… — заговорил Чонгук таким тоном, каким говорят люди на грани истерики, с пересушенным горлом. — Я это… для меня ты не человек или что? — Я не понимаю, — прошептал Чимин. В нём не осталось энергии, чтобы запитать ею голос. Чонгук вскинул голову и глянул на него сверху вниз. Испарина проступила над верхней губой, которая налилась кровью: — Ты так говоришь… блядь, — он пошатнулся и упёрся рукой в дверь рядом с плечом Чимина. — Типа я дрочу на то, какой ты весь чистенький. А если бы не был, то и нахрен мне не сдался. — Я так не думаю, — Чимин перестал слышать самого себя. Он надеялся, что если и не звучит убедительно, то хотя бы Чонгук его понимает. — Ты просто это… такой вот весь, но я с тобой не поэтому. Ты просто, ну, честный, и в тебе очень много всего хорошего. Я завожусь, когда ты меня отчитываешь. Но не при всех, а когда мы одни. Я щас пытаюсь объяснить, но получается какое-то днище. Ты понял? Чимин поджал губы и коснулся щеки Чонгука кончиками пальцев. Тот трогательно и доверчиво прильнул к его ладони и прикрыл глаза. — Я знаю, — ласково проговорил Чимин. Он понимал, что Чонгук доверяет ему, открывает слабость и чувствительность, которые никогда не показал бы перед другими. — И я вижу, что тебе нравится во мне. Но нет ничего страшного в том, что именно тебя… что тебя заводит. И меня тоже. Чонгук с нетерпением заглянул ему в глаза: — Тебя тоже, да? — Да, — губы Чимина смягчились в улыбке. Его лицо по-прежнему горело. Под шум воды в трубе Чонгук расправил плечи и размял шею — вальяжно, как ленивый кот. Хмыкнул, оглядывая Чимина с ног до головы, игриво щёлкнул языком и, о боже, медленно, будто пытаясь раздавить, накрыл загнанную в угол мышку собой. Снова раздался горловой рокот — и Чимина усыпало мурашками. — Ещё, Чонгуки, — горячо зашептал он, вдавленный в дверь. — Нравится, когда рычат, Прелесть? — хмыкнул Чонгук и вжался бёдрами в его бёдра. Чимин стукнулся затылком о дверь, обхватил талию Чонгука и, приподнимаясь и опускаясь, без стеснения потёрся об него. Внизу живота потянуло сладким распирающим желанием. — Блядь, блядь, — ругался Чонгук полушёпотом. Его ресницы дрожали, мышцы на руках напряглись, пока он упирался ладонями в дверь рядом с головой Чимина. — Я никогда не кончал в трусы. Но я вроде сейчас… ох ты ж блядь, я сейчас-сейчас… Внезапно в дверь постучали с такой силой, что заскрипели старые петли, а в щель рядом с косяком просочился смеющийся тихий голос Пуделя: — Продолжайте-продолжайте. Только вы это… потише. Я заколебался кашлять, чтоб ваши стоны заглушить. Пу-упсики. Чонгук упёрся лбом в лоб Чимина, и они оба тихо рассмеялись, пока за дверью раздавались шаги Пуделя, который смеялся тоже. И показательно кашлял. «Что с тобой произошло, Сынмин?».

***

— Руки, блядь! — рявкнул охранник и стукнул дубинкой по локтю. — Выше. Чонгук обнажил зубы, собираясь огрызнуться, но тут же скривился от боли в разбитых губах. Мрази на нём живого места не оставили. В горле загрохотало, и он глянул через плечо на охранника, лицо которого вмиг переменилось. — Только рыпнись, Бешеный. Прострелю затылок, — щёлкнули наручники, кисти обдало жалящей болью. — Все вон спокойно стоят, нет, блядь, тебе надо повыделываться. Пошёл! Белые лампы мелькали под потолком и превращались в длинную бесконечную линию. Топот ног, грязные ругательства, долбёжка дубинками о стену — так звучало почти каждое утро в Лефорте. Но за два прошедших дня к звукам тюрьмы и внутреннему голосу, добавился ещё один — убаюкивающий, как колыбельная: «Вернись ко мне, пожалуйста!». «Почему продолжаешь отталкивать? Разве ты не видишь?». О, да ладно! Пак Чимин — ангел Дэвилтауна, искал тебя столько лет! И пришёл работать в самую лютую тюрьму страны, потому что боялся будущего с тобой? Да он такой же ненормальный, как и ты, Чон Чонгук! Знаешь, что самое главное? Пак Чимин любит нас. Нас, нас, нас — твоих демонов! — Заткнитесь, — выплюнул Чонгук и поморщился, когда прогулочный блок обрушился на него ярким дневным светом. Как только руки освободили от наручников, он задрал флисовую зелёную кофту и вынул из переднего кармана штанов красную пачку. Отстоял очередь к одному из охранников, подкурил сигарету и затянулся токсичным дымом, словно последним в мире глотком кислорода. Синее небо растворялось в жёлтом горячем солнце. Редкие камни, спрятанные в земле, хрустели под ботинками. Чонгук пропускал дым через лёгкие и ходил кругами, сталкиваясь плечами с другими заключёнными, а в голову лезли картинки из прошлого. Яркие кадры из Дарквуда. И в каждом таком кадре обязательно мелькало круглое лицо с чёрточками глаз, которые всегда смеялись, и с блестящими губами. Блестящими, потому что кое-кто присасывался к ним, как только удавалось выкроить момент. «Чонгуки, не злись! Я хотел сделать тебе сюрприз, поэтому не предупредил, что приду. Да и не боюсь я твоих пацанов. Прекрати меня опекать, я серьёзно». Новая затяжка. Сизый дым поднимался к решётке, сплетался с ветром и пропадал на фоне неба. Такого же синего, каким оно было много лет назад, когда совсем молоденькая девушка по имени Сыльги лежала у дома на чёрном камне. А рядом с ней белела мерзкая надпись на двери подъезда. «Покайся!». Церковные мыши всех заставляют каяться. Мерзкие пищащие существа. Раздавить бы их, как гнилые овощи. Чтобы мозги выплеснулись на асфальт. Но вспоминая каждый раз Сыльги, Чонгук мысленно сбегал от Пак Чимина. Слишком опасно. Тошнота подступала к горлу — мрази, кажется, отбили ему печень. Убийцы, мошенники, воры и насильники как акулы наворачивали круги и косились. Охранники, стоящие по периметру, смотрели на Чонгука в упор. Если не глядеть им прямо в глаза, то их глазницы темнели как кратеры. Чёрные пустоты. — Одино-окий убийца, — напевала Джиён, подражая голосу разума. — Влюби-ился в принца. Новый поток дыма устремился в небо и впутался в серые кольца, которые не успели рассеяться. Сквозь сизую завесу безликой массой возвышался склад, пока завеса не стала прозрачной и не растворилась совсем. И тогда напротив облезлых дверей склада, словно картинка из фантазий Чонгука, проявилось лицо с распахнутыми глазами и губами, которые создавались для того, чтобы их со вкусом терзало бешеное чудовище. Как давно инспектор Пак там стоит? Минуту? Десять? Дольше? Или нет, намного, намного дольше. Больше полугода уже. Хотя нет — на самом деле, много лет. Только тогда он был не «Инспектор Пак», а… Его звали иначе. Полуживой мотор в груди Чонгука шипел и дымился от того звука, который рождался, даже от мысленного упоминания имени. Пак Чимин. «Пак» — как высокая нота после соприкасания губ. «Чимин» — падение на мягкий матрас ранним утром. «Пак Чимин» — не имя. «Пак Чимин» — звонкое пение птиц на рассвете, который Чонгук встречал в ворохе одеял и подушек. С его рукой на своей груди. Пак Чимин — это Прелесть. Истинная Прелесть для бешеного чудовища. В прогулочном блоке под синим решётчатым небом в обрамлении серого сигаретного дыма Чонгук, словно одержимый, пожирал глазами свою фантазию — нежного городского ангела. Испытывал нужду в нём самом, в его алых губах, в его невесомых, как пушинка, руках. Руках, которые умели бить. И умели ласкать. Чонгука одолела жажда и лютый голод, словно он был иссушен и выпотрошен. Совершенно опустошённый без него. Почти что одичавший и озверевший, готовый броситься к нему ещё раз. Всего один! Встряхнуть за плечи и как отчаявшийся идиот заставить сказать хотя бы слово. Одно слово! Но только посвящённое Чудовищу и никому больше. — Построиться! — рявкнули сбоку, и заключённые, сталкиваясь плечами, встали друг за другом. Чонгук, не отрывая пристального взгляда от Чимина, свёл брови и на ватных ногах встал в строй как можно ближе к началу. Как можно ближе к Чимину. — Три! Два! Один! Равняйся! Глаза, сверкающие за круглыми очками, словно являлись отражением глаз Чонгука. Между ними — несколько метров по земле, слой холодного ветра и сила воли Чон Чонгука. Привычные фразы: «Разбор завалов», «Ремонт прачечного блока», «Уборка территории» — звучали для Чонгука так, будто Чимин говорил только с ним. Потому что всё ещё смотрел на него. Чонгук ждал слов «Сто тридцать первый, за мной». «Скажи уже! Ну же! Давай! Скажи это, Прелесть, давай!». — Уборка территории, — отчеканил Чимин, но голос его дрогнул. Пальцы вцепились в журнал. Подбородок опустился. Он перечислил десяток номеров и внезапно замолчал. По строю заключённых прокатился тихий шепоток. Чонгук глядел на Чимина, не моргая, настолько долго, что пересохли глаза. И тот, наконец, поднял голову и посмотрел в ответ. Чонгук знал этот взгляд — так смотрят на того, перед кем извиняются. — Сто тридцать первый, — пробормотал Чимин. Затем прокашлялся, сглотнул и попытался снова: — Сто тридцать первый. Идёшь на уборку территории. Тоже. Лицо Чонгука обдало жаром. — Пошёл, Бешеный, — гаркнул охранник и толкнул его в спину. Внутренности вспыхнули новой болью. Чонгук не двинулся с места. Он сжал зубы и вскинул руку перед лицом охранника, сгибая пальцы. Представил, как сдирает кожу с отвратной пасти, как хлещет кровь на синюю робу. — Вот сука! — взревел охранник и попытался заломить руку Чонгука за спину, но не справился и схватился за электрошокер. — Убью, тварь! По округе пронёсся звук затворов. Дула автоматов устремились на единственного заключённого, оставшегося в прогулочном блоке. Патроны готовились вылететь из металлических тел, видеокамеры защёлкали и нашли свою цель. — Нет-нет! Стойте! — мелодичный перепуганный голос прозвучал неожиданно и отчаянно. — На выход, инспектор Пак! — грохотнул кто-то из охраны. Чонгук не видел Чимина за дулом автомата, уткнувшегося промеж глаз. Злость разрывала его изнутри, пожирала раскуроченные органы. Но лицо охранника он запомнил. Ещё увидимся, сука! — Ты труп, Бешеный, — дуло оставило след на лбу. От мощного удара дубинкой подкосились и загорелись ноги. Его воткнули лицом в землю и на зубах заскрипели комья и камни, а в затылок упёрлась подошва армейского ботинка. Что-то хрустнуло — будто под давлением чужой ноги раскалывался череп. И прежде, чем отправиться в темноту, Чонгук увидел, как поблёскивают серебристые молнии на сапогах уходящего инспектора Пака.