Бешеный

Человеку, безусловно, не каждый день исполняется восемнадцать лет. По местному закону Дэвилтауна — совершеннолетие. А настолько значимое событие следовало, по мнению Чимина, обязательно отпраздновать. Облик Дэвилтауна довольно скуп и колоритен одновременно: чёрные и бежевые слипшиеся друг с другом дома; черепицы, напоминающие острую чешую дракона; горный режущий ветер и полированный тёмный камень; орда серых «великанов», окружающих город и охраняющих дорогу в тлеющее, смрадное сердце местности — Лефорт. Тюрьма на месте спуска в Преисподнюю. Чёрная каменная тюрьма, которой противостояла белая златоглавая церковь. Люди здесь жили религией, говорили о религии, наказывали ударами и клиникой для душевнобольных всех тех, кто гипотетически одержим демонами. Или самим дьяволом. А одержим любой, кто не верит. И пока на одном конце Дэвилтауна нашёптывали молитвы перед великими мучениками, на другом — подбирали отмычки для очередного дела и одновременно с этим искали места для неофициальных подработок. Но хотя бы изредка безликую ежедневную рутину следовало разбавлять цветами праздника. Искать поводы для веселья, подарков и вечеринок. Особенно, когда плохо. Особенно, когда очень молод. Чтобы не зачахнуть, не утонуть в бытовухе и тревожности. «Мы и так нормально развлекаемся», — спорил на днях Чонгук, пиная камень на разбитом тротуаре. «Ага, устраиваете праздничный мордобой», — Чимин догнал камень и пнул его тоже, загораживая собой подступы к канаве. Потому что если Чонгук попадёт камнем в канаву, то он выиграл. «Мы тренируемся. Да и драться — это по-пацански. Мы никого не обижаем просто так», — Чонгук использовал силу не всегда по назначению. Например, чтобы с лёгкостью убрать Чимина со своего пути, обхватив со спины. И камень всё же оказался в канаве. «Мы отпразднуем твоё совершеннолетие», — от глаз Чимина не скрылась мимолётная улыбка Чонгука. «Как скажешь, ангел», — брошено сразу после того, как Чонгук споткнулся. Вернее, сделал вид. Поэтому слово «ангел» ударило тёплым воздухом прямо в губы Чимина. Они проводили вместе почти каждый вечер. Иногда плечом к плечу встречали рассветы — рядом с Чонгуком особенно насыщенные и свежие. Поэтому в воспоминаниях Чимина Чон Чонгук остался окрашенным в полупрозрачные солнечные лучи раннего горного утра. «Приходи завтра днём, Прелесть». «Конечно, Чонгуки». «Ты же это… ну… останешься с ночёвкой?». «Останусь. Но… встанем пораньше?». «Как скажешь. Мне всё равно», — Чонгук развернулся спиной, но приподнятый уголок губ всё-таки сдал его с потрохами. Поэтому Чимин на следующий день торопился, чтобы успеть к полудню. Он с раннего утра корпел над коржами, которые выходили почему-то горелыми. И над кремом, который казался слишком сладким. А затем над украшением торта в виде надписи, которая получалась издевательски кривой. Благо родители разъехались по своим делам, а значит, весь дом остался в распоряжении Чимина. Никаких лишних вопросов, подозрений и нотаций. Только рыжеватое утро, пресная кухня и приторно-сладкий невзрачный торт. Вообще планировалось, что торт будет готов к обеду и Чимин как раз приедет к Чонгуку в оговоренное время. Но так как кулинарный опыт Чимина начинался с бутербродов и заканчивался сразу на яичнице, то создание торта заняло больше времени, чем ожидалось. Чонгук не звонил. Скорее всего, успел расстроиться или даже взбеситься из-за того, что приглашённый гость не явился на торжество. А так как он ненавидел навязываться, то и набирать номер не решался. Скорее всего, нервно ходил по квартире и стучал разбитым телефоном по бедру. Чимин очень ярко представлял себе нервозность Чонгука, в связи с чем надписи на торте выходили вопиюще уродливыми. — Сосредоточься! — бурчал он себе под нос и, зажав язык между губами, продолжал давить на кондитерский мешок. — Вот так вот, мистер крем. Вот так вот, потихонечку-у-у. Хороший, мистер крем, хороший. И так до самого вечера. Несмотря на начало сентября, погода стояла жаркая и сухая. Горы, окружавшие город, заливались вечерним красноватым солнцем. Стрелка на часах подобралась к пяти. Чимин второпях надел зелёную футболку, натянул штаны в обтяжку и новые белые кроссовки. В груди горело от нетерпения. Зеркало отражало чью-то беспокойную и перепачканную физиономию. Подрагивающими пальцами Чимин стёр с лица кондитерский крем, запихнул небольшой белый торт с надписью из тёмного шоколада «С днём рождения, Чонгуки» в простую крафтовую коробку и вызвал такси. К слову, таксисты везли пассажиров только до поворота в Дарквуд, опасаясь заезжать в преступный район. Хотя в то время разбои постепенно становились редкостью, заменившись ограблениями без сопутствующих жертв. Всё благодаря молодежи во главе с Чон Чонгуком, которые наращивали банду и обучали пацанов техникам взлома квартир, принадлежащих обеспеченным жителям Дэвилтауна. Настоящая школа «взлома без паники в домашних условиях». Как-то раз, ещё в конце июня, Чонгук сидел на кровати с расставленными коленями и вздутыми мышцами на руке, тягал украденную где-то гантель и объяснял Чимину, поправляющему очки на вспотевшей переносице: «Чтобы воровать у богатых — тут нужно думать. Мозгами шевелить, понимаешь? Там же сигнализация, охрана выезжает, если что. А мой отец и его братаны заставляют пацанов грабить. По башке бить и забирать вещички. А я пацанов к себе зову. Мы учим их, как обходить сигналку, отмычки даём и всякие прибамбасы. Косой у нас мастер в этом. Он раньше на Роджера работал, который в Лефорте сидит. Но тебе, Прелесть, не надо этого знать. Понял?». «Понял», — отвечал тогда Чимин, наблюдая за потным, натянутым как прут Чонгуком, в котором будто сосредоточилась вся сила и власть целого района. «Отец с дружками заставляют поступать жестоко. По-тупому. Работать до крови. Причём, чужой. Фу-у-х», — Чонгук стукнул гантелью об пол, сцепил взмокшие руки в замок и глянул на Чимина из-под сведённых бровей, но мягко. — «Думать тут не надо. По башке дал — деньги забрал. Вот пацаны и деградируют. Опустились совсем. Короче, ушли в разбой. Но раз нам особо работу в этом городе не дают, учиться на вышке тоже, то нам одна дорога — воровать. А если так, то хотя бы без крови. И это… мне ну надо… чтобы ты знал, что я… это самое… не бью никого просто так. Не отбираю на улице у всех подряд. Ладненько?». «Ладненько, Чонгуки». Чимин, конечно, знал. И понимал. И не создавал в своём представлении из пацанов с «улиц» чистое зло. Они выживали как могли. Не демоны, не приспешники Дьявола, не адские псы. А просто — пацаны. Дети «улиц». Общество поступало с ними несправедливо. Порой жёстко. А пацаны решили от жестокости уйти. Не использовали чужую ненависть к ним как отговорку и мотивацию к кровопролитию. Пацаны кровопролития пытались избежать. Именно это избегание возвышало их в глазах Чимина над основным обществом Дэвилтауна. — Линни! — Чимин расплатился с таксистом, прижал телефон ухом к плечу и, аккуратно удерживая в руках коробку с тортом, двинулся по землистой дороге между двумя пустырями, усыпанными разорванными обёртками, пустыми бутылками и шуршащими пакетами. — Я в Дарквуд иду. Ты приедешь? — Не-не-не, — затарахтела на том конце провода взбудораженная Линни. — Я вот последнего клиента отпустила и домой собираюсь. Бли-ин, устала как собака. Рукав забивала. Короче, нет, не приду. Тем более там этот ваш Пудель. Он же не в курсе, что я по девочкам. Ну, я же встречалась с этим, как его… ну в общем, Пудель ваш мне прохода не даёт. Задрал. — Он безобидный, — хихикнул Чимин, проходя между двумя облезлыми домами, чтобы выйти прямиком на центральную улицу Дарквуда, тут же подворачивая ногу в ближайшей асфальтовой дыре. — Ай! Блин. В общем, Пудель безобидный и смешной. Он добряк. Ты ему прямо скажи отвалить, он и отвалит. — Отказывать прирождённому преступнику? Ну уж нет. Проще вообще послать «улицы» в жопу. — Ну, не вешай на них ярлыки, Лин. Я серьёзно, — Чимин приложил магнитный ключ к проржавевшей двери и вошёл в подъезд, где царствовал привычный затхлый запах, какой бывает разве что в затопленных душных подвалах. — Ладно, я поднимаюсь к Чонгуку. Давай, люблю тебя, детка. Если родители позвонят, скажи, что я у тебя. В туалет отошёл или что-то такое. — Ла-а-адно! — сказали и одновременно зевнули в трубке. — Всё, давай. Развлекись там. За дверью квартиры стояла тишина. Только где-то под крышей дома что-то капало и постукивало. Чимин убрал ключ в карман штанов и громко постучался. План состоял в том, чтобы Чонгук открыл дверь, увидел загадочную коробку в руках Чимина и обрадовался. Ну или хотя бы заинтересованно на неё уставился. Но ничего из запланированного не произошло. И Чимин чуть было не раздавил в руках коробку с тортом. Казалось, у него даже локти вспотели от разочарования и какого-то горького и унизительного стыда. Чонгук выглядел взъерошенным, незаинтересованным и совсем безрадостным. Он даже не взглянул на коробку. Всё его внимание было сосредоточено на лице Чимина. — Я думал, ты не придёшь, — прозвучал глухой разбитый голос. — Э-м-м, — Чимин виновато глянул на Чонгука из-под ресниц. — Я торт делал. Сам. Впервые в жизни. Молчание. Только мерный стук капель под крышей и вой ветра в окне лестничной площадки. Чимин переступил с ноги на ногу и заговорил таким тоном, каким солдат отчитывается генералу: — Чонгук! Поздравляю тебя с днём рождения! После этого с серьёзным лицом впечатал коробку с тортом Чонгуку в грудь, поднялся на носочки, смело чмокнул его в щёку и чуть не прыснул с обалдевшего выражения лица. — Э-э-э… торт? Чимин кивнул, а затем уже тихо и по-особенному ласково произнёс: — С днём рождения, любимый Чонгуки. Чонгук захлопал глазами и сжал коробку пальцами, будто её могли бесцеремонно отобрать, а из глубины квартиры донёсся наигранно-приторный голос Пуделя: — Прелесть не пришёл. Ах-ах, где же Прелесть? — затем голос стал обычным — грубоватым и насмешливым: — Теперь доволен, Чон? Или погоди не, не Чон. Любимый Чонгуки, во! Чимин отодвинул Чонгука с пути и прошёл в квартиру, попутно скидывая кроссовки. От входной двери по всей комнате клубился сигаретный дым, а на полу возле окна толпились бутылки из-под пива. Чимин насчитал шесть штук. На кровати, залипнув в телефон, валялся Пудель. Его кудрявые волосы, похожие на коричневый одуванчик, разметались по подушке, а тонкие губы превратились в волнистую линию из-за вечной усмешки. Но при этом его лицо напоминало шкодливую мордашку больше ребёнка, нежели подростка. Наверное, всё из-за бровей домиком и веснушчатого носа. — Только попробуй рассказать кому-нибудь, — Чимин сложил руки на груди. — У-у-у, — протянул Пудель, откладывая телефон на кровать, и рывком, даже как-то по-клоунски ловко, соскочил на пол. — Не расскажу. А что мне за это будет? Чимин вздёрнул одну бровь и покосился на вставшего рядом Чонгука. Тот силился не рассмеяться, при этом его плечи тряслись, а губы сжимались. Чимин вновь посмотрел на Пуделя, который в странной полусогнутой позе встал возле кровати. — Только попробуй, — сузил глаза Чимин и шагнул назад. — Пудель, заканчивай. Ложись где лежал, — с лица Чонгука пропал любой намёк на веселье. Но Пуделя их предупредительный тон и вид не впечатлили. Он сорвался с места, обхватил Чимина поперёк талии и рывком поднял. — Отпусти! — сдавленно произнёс Чимин, хватаясь за его плечи. — Ты как пёс! Что за привычка на меня каждый раз кидаться! — Пудель, блядь! — Чонгук схватился за его руки, сцепленные на пояснице Чимина, и попытался грубо их разжать. — Гав! — рявкнул Пудель и как-то совсем по-собачьи фыркнул. — А ты похудел, мышонок. Такой лёгкий стал. — Руки блядь убрал уже, — Чонгук схватил друга за ухо и потянул на себя. Тот взвыл, тихо выругался и слегка присел, чтобы опустить Чимина на пол. — Скучные вы, — Пудель переступил с ноги на ногу и скривил ту часть лица, которая находилась ближе к оттянутому уху. — Уйду я от вас. — Заебал своими дебильными подколами, — Чонгук шутливо замахнулся, и Пудель тут же отскочил, прячась за Чимина. — А мне нравится тебя злить, Чон, — он вытянул губы трубочкой, обнял Чимина сзади и сделал вид, что собирается прижаться к его щеке, на что Чонгук сделал вид, что закатывает несуществующие длинные рукава. — А ты разве сегодня не до восьми на подработке? — спохватился Чимин и отклонился влево, чтобы взглянуть на Пуделя немедленно втянувшего губы обратно. — Да, отпросился, — пояснил тот с красным ухом и указал рукой на Чонгука. — Этот вон один тут сидел, страдал. Ты ж не пришёл, — Пудель махнул рукой. — Ладно, отмечайте, я домой сгоняю, хоть переоденусь. Через час приду — отметим уже вместе. — Спасибо! — крикнул ему в спину Чимин, на что Пудель, не оборачиваясь, в жесте поддержки сжал поднятый кулак и вышел из квартиры. Хлопнула дверь, и двое как по команде посмотрели друг на друга. Они так и остались стоять с коробкой, практически зажатой между ними. Будто выжидали, кто первый начнёт говорить. За их спинами остались полгода тайных взглядов, полных обожания. Там же мельтешили частые встречи, совместные засыпания и пробуждения, якобы невинные объятия, откровенные разговоры, разделённая напополам грусть, нарочито долгие рукопожатия и будто бы случайные прикосновения губ к не скрытой одеждой коже. Столько всего открытого, честного и практически интимного! Откуда тогда эти неловкие позы и паузы? Возможно, потому что именно в тот день, когда Пудель озвучил причину своих вечных покушений на личное пространство Чимина («А мне нравится тебя злить, Чон»), внезапно, как-то автоматически переступилась невидимая черта, означающая обрушение защитной ширмы притворства. Пудель словно вскрыл ящик, из которого вырвалось заклятье, разрушающее наложенные чары. Чимина, как и Чонгука, мгновенно осенило догадкой, что их скрытые чувства на самом деле лежали на поверхности и были видимы для других людей. Хотя возможно только для Пуделя — он был тем, кто проводил с ними больше всего времени. Но… Любовь Чимина к Чонгуку, как выяснилось, — никакая не тайна. Любовь Чонгука к Чимину — настолько глупо скрывать, что даже лучший друг не удержался от насмешек. И только они оба жили в иллюзии, что у каждого из них был какой-то большой секрет. Ящик правды вскрыт. Чары притворства рухнули. И два человека остались стоять в тишине, изучая глаза напротив, в которых ожидали увидеть отголосок собственных догадок. И чувств, которые они оба друг от друга тоже скрывали. Это как игра «Давай на раз, два, три…». Чонгук первым нарушил молчание. — Сам, значит, делал? — он кивнул на коробку в своих руках и потупил взгляд. — Это… ну типа спасибо. — Типа на здоровье, — мягко улыбнулся Чимин. Но уголки его губ внезапно задрожали. Он вытянулся, встрепенулся и постарался успокоить своё лицо. — С днём рождения ещё раз, Чонгуки. Из окна тянулось потухающее солнце. С улицы не доносилось ни звука. Стены в доме тонкие, но оба этажа стихли разом. Сквозь всеобщее гробовое молчание прорвался хрипловатый, намекающий на подступившую взрослость голос Чонгука: — Мне торты даже мамка не пекла. Пироги только. У Чимина пересохли глаза, и он медленно заморгал, как сонный кот. Попытка сконцентрироваться на том, как пахнет торт из неплотно закрытой коробки провалилась. Обоняние работало само по себе и ловило исключительно аромат дезодоранта — будто где-то рядом только что спилили дерево. Так пах Чонгук. Сухие губы Чимина едва шевелились: — Я не знаю, вкусно ли получилось. Ребята придут, и попробуем. Извини, что пришёл так поздно. — Да ничего. А торт сто процентов вкусный. — Ты не можешь знать, — плечи Чимина облегчённо опустились. Он хихикнул, глядя на оробевшего вдруг Чонгука с нежностью. — Могу. И знаю. Торт вкусный. Чимину внезапно очень сильно захотелось его поцеловать. Но не в щёку, как обычно. А прямо в губы, одну из которых Чонгук прямо в тот момент зверски кусал. Нажать бы на неё пальцем, чтобы высвободить. И прикусить самому. Боже… так приятно в животе. Потому что хочется поцеловать. Очень сильно. Словно невидимая рука коснулась плоти Чимина там, внизу. Он сглотнул слюну, которой внезапно стало очень много. — Прелесть? — Чонгук выглядел так, будто его огрели по голове и высадили в незнакомой местности. — Ах, да, сейчас. Чай? А, нет. Чая. Нет чая, — затараторил Чимин, внезапно забыв, в какой стороне кухня, хотя путь к ней существовал всего один. Он порывисто забрал у Чонгука коробку, чуть её не выронив, дошёл до тесной кухоньки и поставил коробку в холодильник. Затем вернулся к Чонгуку и подошёл вплотную. Скорее, даже врезался в него. Тёмные глаза сканировали Чимина, зрачки метались, пока не остановились на его губах. Тот сам не заметил, с какой силой сжимал кисти Чонгука пальцами. Даже не заметил, когда вообще их обхватил. — Ты чего? — шёпотом спросил Чонгук, не сводя глаз с губ Чимина. И весь мир превратился в шёпот. Стало очень тихо на всей планете. Чимин вновь сглотнул: — Ничего. А ты? — И я ничего. Тусклый, слепой солнечный свет заливал комнату. Чонгук в таком свете был невероятно красив, будто сошёл с одной из картинок, которые разглядывают в привезённых журналах девчонки Дарквуда. Чимин не выдержал молчания. Из молчания рождалось невыносимое напряжение. На спине проступила испарина, сердце грохотало в горле, пульсировало в ушах. Но ничего не происходило — они тупо увиливали от разговора. От решения. От хоть какого-нибудь действия. Тянули время. День неторопливо прятался за горизонтом. Квартира погружалась в полутьму, как корабль, медленно уходящий под воду. Чимин развернулся и отошёл к окну. Раздался щелчок, и на подоконнике вспыхнул светильник на тонкой ножке. Его свет оттолкнулся от потемневшего окна и бросился Чимину в лицо. И сердце затарахтело с новой силой, будто напуганное и одновременно развалившееся на части. — Прелесть, — прозвучало позади очень близко. — А-а это… — промычал Чимин и поднёс к лицу собственные пальцы с алыми ногтями. — Накрасил вот. Но я не знаю, цвет слишком яркий. Кровавый. Как думаешь? Кровавый, да? К спине Чимина неожиданно и плотно прижалась твёрдая грудь. Тёплая ладонь погладила его бедро и юркнула под футболку, тут же согревая живот. В отражении окна Чимин видел свои огромные глаза и пересохшие губы. — Разве похоже на кровь? — Чонгук взял его руку и поднёс ближе к лампе. Большой палец огладил алые ногти, по которым разлилось белое свечение, отражаясь и переливаясь, как жаркий день на поверхности воды. — На кровавую заледеневшую реку, — Чимин с трудом унял дрожь в голосе. Он не думал о ногтях, а только о тёплых руках на своём животе, на ладони и пальцах. И сильном человеке позади себя, за которым можно спрятаться и не переживать ни о чём. — Да не, — прозвучало над ухом. Чонгук пах сигаретами, дезодорантом, стенами дома, согретым покрывалом и немного пивом. — А на что похоже? — Чимин покрутил рукой, и пальцы Чонгука немного разжались. «Только не отпускай», — в лёгкой панике подумал он. Но Чонгук и не собирался. — Ты чего вдруг такой депрессивный? — прошептали на ухо. Губы коснулись мочки. — Не знаю, — задушенно произнёс Чимин. — Настроение дурацкое. Ну так а на что похоже? — Ногти, как ногти. Ну да, красные. Ну и что? — Тогда кровь, — не сдавался Чимин. Он с нетерпением ждал ответа. — Ладно, — вздохнул Чонгук и надавил ладонью на живот Чимина, прижимая к себе. — На клубничные жопы. Чимин поджал губы. От неожиданности он чуть не расхохотался. — На что, на что? — На клубничные жопы без зелёных хвостиков, — обиженным голосом ответил Чонгук. Но в его словах звенел скрытый смех. — Ладно тебе, Прелесть. Что на тебя нашло, а? Давай, повернись ко мне. Чимин, не мешкая, крутанулся на пятках, чтобы развернуться к Чонгуку. Они столкнулись нос к носу. — Я просто… — Просто, — выдохнул ему в губы Чонгук. В его глазах не осталось белого — только влажная, влекущая мгла. Один жаркий вздох — и затылок Чимина оказался в крепкой ладони. Одно долгое ласковое движение в волосах — как попытка возбуждённо сжать локоны, и его рывком притянули к себе, тут же припадая губами к губам. Порывисто, горячо, по-собственнически. Он затаил дыхание и закрыл глаза. Конечности обмякли без сил. Как воздушные шары, на которые обрушились горные камни. Чимин не помнил себя, перед взором шаталась комната. Чонгук же, наоборот, — тяжело дышал и выцеловывал каждую губу Чимина по очереди, по кругу, иногда цепляя кончиком языка. Воздух покидал его лёгкие с трудом, громко и невероятно возбуждающе. Их обоих будто опустили под воду вместе с кораблём-квартирой. Гравитацией прибило к полу, к остаткам воздуха, друг к другу. Чимин неумело отвечал, поглаживая шею Чонгука двумя руками, следом пробираясь в копну волос, сжимая их, притягивая его ближе. Затем свёл ноги и опустил одну руку вниз, чтобы дотронуться до своей ширинки. Сладко-больно. И тут же отдёрнул руку. Засмотрелся на ладони Чонгука с оттопыренными большими пальцами, которые несмело тянулись к его, Чимина, бёдрам. Глаза Чонгука горели неверием. И невообразимым потрясением. Как у верующего, которому позволили коснуться святыни. И он сорвался. Чимин затаил дыхание. Кончики пальцев с нажимом огладили шов на его штанах, затем надавили сильнее и, будто в страхе, отпрянули. А мгновение спустя Чонгук вспыхнул щеками, часто-часто задышал через рот и грубовато сжал хоть и похудевшие, но всё ещё аппетитные бёдра. Рывок — и между ними двумя больше не существовало расстояния, кислорода и ни единого сантиметра комнаты. Чимина никогда раньше не целовали. Он и подумать не смел, что может являться для кого-то зависимостью, святыней, самым огромным на свете желанием. Его глаза закрылись, спина утонула в мягком матрасе, а большой палец на правой руке оказался в жаре чужого рта. Низ живота загорелся — Чимин будто падал в тягучую истому, когда пояс штанов перестал давить над пупком. — Чимин! — донеслось как сквозь вату. — Чимин! Сынок! Он быстро заморгал. Грудь обдало первобытным ужасом. Перед его лицом не было больше Чонгука, под пальцами — жара его кожи, а только лишь твёрдая обивка дивана. — Ты меня слышишь? — мама возникла словно из неоткуда. — Так ты сделаешь или нет? — Что? — прошедшие года завертелись перед глазами. Настоящее обрушилось на Чимина ледяным водопадом. — Торт испечёшь для папиного дня рождения? Я знаю, что ты никогда не пробовал печь торт, но вроде же хотел, да? — Нет, — как во сне ответил Чимин. Он задумался на мгновение, смотря сквозь маму, и закончил: — Испеку торт через год. Меньше, чем через год. — Через год? — в волосах мамы играли блики света, как на той картине, где освещённая солнцем дорога уходила на небо в Царство Божие. — В честь какого события? Чимин пожал плечами. Диванчик, на котором он сидел, терялся в тени между стенами. Наверху, в коробке под кроватью, лежала упаковка краски для волос. Чёрный цвет отлично сочетается с красным. Чимин взглянул на свои алые ногти и, повинуясь неожиданному чувству ностальгии, улыбнулся. Диванчик остался позади. Стены дома показались прозрачными, и сквозь них на фоне синего, как акварель, неба высветился заброшенный всеми переливающийся в радуге Дарквуд. Там — раскрашенные баллончиками двухэтажки, треснувший асфальт и дикие белые цветы-одиночки, проросшие сквозь него. Когда входная дверь родительского дома захлопнулась за его спиной, Чимин оглядел улицу. Холодный ветер взъерошил его волосы. Дождевые капли оросили побледневшие губы. От дождя Старый район почернел и осунулся. Только церковь вдалеке освещалась через прореху в тяжёлом небе. Но освещалась она будто не солнцем — огнём. В глазах Чимина белая церковь пылала жёлто-оранжевым. Темнела, потрескивала, крошилась, обугливалась и медленно, метр за метром уходила под землю. Люди в мрачных куртках с браслетами на руках смотрели перед собой глазами, похожими на заиндевевшие окна. Порой они глядели на чёрный камень под ногами и озирались. Будто эта самая улица, горы, ветер и серое небо изнурили их. Чимин оглянулся. На глаза тут же попалось серебряное распятие длиной в половину ладони. Удар рукой — и распятие перевернулось вверх ногами. Чимин зашагал вдоль домов, щурясь от белизны снега. Последнего в этом году. Только снег не был пушистым, как в новогодних романтических фильмах. Он был тяжёлым и мокрым, каким бывает в глубокой дневной серости, в пыльном чёрно-белом городе. Но если поднести ладонь к проклюнувшемуся промеж туч солнцу, то лак на ногтях вспыхнет алым и окрасит чёрно-белый мир в ягодный цвет. Да, так намного лучше.

***

Природа исчерпала запасы снега. Город погрузился в слякоть. В Лефорте не висело календарей, поэтому отсчёт срока заключёнными вёлся по Лунному Новому году. Каждый год в один и тот же день в столовой охранники сообщали, что благородный мэр города совместно с начальником тюрьмы великим Пак Мунбином разнообразили меню заключённых на один день в честь праздника. Но для Чонгука расширенное меню не означало праздник. Оно означало, что прошёл ещё один год. С горных подножий сходило белое одеяние. К Дэвилтауну и его окрестностям подступала весна, а значит — дожди, грязь, недовольное раздутое небо и влажный ветер. Пока к середине марта, наконец, не потеплеет. Заключённые прибывали в столовую. Щёлкали наручники, потирались покрасневшие запястья. Грудь, руки и плечи преступников скрывала мягкая, как плюшевая игрушка, флисовая ткань. Уютные кофты. Как у девушек с каре, сидящих на подоконнике с кружкой какао. Мило аж до блевотни. Убийцы, воры, мошенники, насильники прятали под нежным флисом счётчик со своими жертвами. Рвотные позывы кромсают желудок. Чонгук пихал флисовую кофту под матрас. Иногда засовывал под подушку или просто ложился на неё, когда спал. Много лет учился жить в холоде, ныряя в тепло жёсткого шерстяного покрывала по ночам. Лишь бы не носить нежный флис. Время на еду всегда ограничено. Прозвучал приказ выстроиться вдоль столов. Чонгук встал возле самого длинного стола рядом с другими заключёнными в ожидании разрешения садиться. На его лицо падали жгучие лучи из зарешёченного прямоугольного окна под потолком. Незажившая рана на нижней губе горела огнём, обожжённая как сраная ведьма. Чонгук едва заметно поморщился. Слабый удар в плечо, и он нехотя повернул голову. Пришлось опустить подбородок, чтобы встретиться глазами с низкорослой Джиён. Худая, почти что измождённая, с округлившимися глазами, она напоминала обезумевшего попрошайку. — Мне лазаретная птичка нашептала, — тихо проговорила она. — О тебе и сучке голубых кровей. Чонгук глядел на Джиён без интереса, но от его взгляда она почему-то сжалась, подтягивая плечи к голове. В этот раз в столовой было тихо. Никто не перешёптывался, не пихался плечами. Прожжёные воры, десятилетиями гниющие здесь убийцы, насильники и мошенники затихли. Сотни глаз с разных углов столовой глядели на Бешеного. Кто-то из них пережёвывал кашу, а когда замечал ответный свирепый взгляд — улыбался, и серая кашеобразная жижа выплёскивалась изо рта на подбородок. Слухи в Лефорте распространялись быстро. Приём пищи происходил в несколько этапов: три блока тюрьмы сменяли друг друга за поцарапанными липкими столами. Поэтому сотня тех, кто находился в столовой с Чонгуком, — лишь часть той массы, которая знала, что именно происходило на видеозаписи с камер склада. Знали все три блока, знали охранники и знало руководство тюрьмы. И, скорее всего, они в скором времени достанут из заначек верёвки, заточенные о камень ложки, принесённые за деньги в Лефорт перочинные ножики. А охрана отлично повеселится в комнате пыток. Возможно, пристрелит Чонгука в момент очередной очень скорой стычки. Но его мало волновала собственная судьба. Всё, о чём он думал, черпая ложкой жёлтую жижу в тарелке, — выточенное будто из белого чистого камня лицо инспектора Пака с глазами, которые всегда о чём-то скрытно говорили под тонким блестящим стеклом. Его глаза отливали солнцем, белым снегом и насыщенно-синим первозданным небом. Красивые глаза. Притворно-безразличные. Но уверенные, что всё под контролем: преступники, охрана, мышки Дэвилтауна. Чонгук много раз представлял, как самолично накрывает Чимина огромным куполом из пуленепробиваемого стекла. Чтобы никто не тронул, никто не обидел. И неважно, что Чимин в силах защитить себя сам. Бешеный с остервенением разъярённого зверя в собственных фантазиях помещал Прелесть под купол. Заключённые знали, что электрошокер в руках инспектора Пака может превратиться в оружие. Видели собственными глазами, что бывает с теми, кто нарушает дистанцию во время прогулки. Но положение вещей поменялось. С этого дня преступники возомнят себя надзирателями. Они вынесут приговор. Уже вынесли. Необходимо быть начеку. Предугадывать каждый их шаг, любое, даже самое малейшее покушение на границы вокруг инспектора Пака. Границы Чонгук определял самостоятельно. С охраной дело обстояло сложнее. Все сотрудники Лефорта с лёгкостью могли пересекаться с Чимином вне поля зрения Чонгука. У него не выйдет контролировать всех. Хотя теплилась надежда на то, что охранники не настолько отбитые, чтобы нападать на сына начальника тюрьмы, да и вообще не последнего человека в Дэвилтауне. По столовой разносился стук ложек об алюминиевые тарелки. Воняло грязными носками и подгоревшей жратвой. Чонгук игнорировал въедливые взгляды. Думал о своём. Но очнулся, как только ощутил странный нарастающий гул в груди. Он приложил ладонь. Мотор под рёбрами набирал обороты, во рту пересохло. Чонгук схватил алюминиевую кружку и осушил до последней капли. Слабый сладковатый чай с металлическим привкусом осел на языке. — Встал! — прогремело над ухом. Он поднялся из-за стола, замечая, что другие заключённые уже стоят вдоль стен с расставленными ногами и наручниками вокруг запястий. — Чего как сонная муха, Бешеный? — охранник защелкнул наручники и резко за них потянул, чтобы причинить побольше боли. Наручники, тварь, затянул как в последний раз. — Подставил же ты инспектора Пака. Дерьмо! Чонгук расправил плечи, сжал челюсти и напряг руки, тут же прижав кисти к пояснице, тем самым толкая на свою спину охранника, который всё ещё держался за наручники. Тот выругался и надавил волосатой ладонью на плечо Чонгука, вжимая того лицом в стену. — Стой, сука! Ещё раз рыпнешься и отправлю к праотцам. Рано или поздно Чонгук бы сдал себя. Возвышаться рядом с Пак Чимином, вдыхать его запах, смотреть на его нежные кукольные руки, ощущать на себе поток его скрытой внутренней силы и ни разу не попытаться коснуться — выше его сил. Чонгук прекрасно понимал, насколько занятная картинка предстала перед надзирателями, следящими за камерами. В тот день его рука дрожала рядом с щекой Чимина. Сдерживался, чтобы не погладить, не прильнуть к нему, не обхватить голову Чимина, которая немедленно бы утонула в больших ладонях. И остались бы только остекленевшие глаза и пухлые губы. Раскрытые и жаждущие. «Бля-ядь», — Чонгук шагнул в камеру, и его нижняя челюсть выступила вперёд. Он боролся с собой, чтобы не представлять его. Но чёртова башка сама по себе варила воспоминания, картинки и все его тайные желания, разрушенные дебильные подростковые мечты, связанные с самым великим на всей Земле влечением, с личной иконой Чон Чонгука — Пак Чимином. «Ты — моя ценность, Чонгуки», — звучал голос из прошлого, так отчётливо и громко, словно переливался по всей тюремной камере. — «Я всегда буду здесь, рядом с тобой. Всегда на твоей стороне. Научи меня тоже… воровать. Я смогу, обещаю!». Каменная тюремная камера нагрелась, расширилась и выдвинула вперёд металлическую койку. Чонгук упал на неё лицом, зарывшись в чахлую подушку. Перья укололи через вытертую временем ткань. Лёгкая боль — тоже боль. Она отвлекала от образа человека, которому не место в вонючей камере Лефорта. Даже если этот человек — всего лишь бередящая душу навязчивая идея. Зависимость. Одержимость. Чонгук избегал иного определения. Прятал правильное слово в кармане подростка, который остался далёкой точкой в тех же воспоминаниях. — Спеть тебе песенку? Стены камеры встали ровно. Чонгук вернулся в реальность, в собственное отяжелевшее тело, и глянул на Джиён из-под сдвинутых бровей. Четверо других заключённых сидели на своих койках и пялились на него. Джиён неторопливо шагала к койке вытянувшегося там Чонгука и тихо напевала прокуренным голосом: — Одинокий убийца-а… влюбился в принца-а, — она опустилась на пол возле койки и грязными пальцами попыталась разгладить морщинки на его лбу. — Но прекра-асный принц ему не по зуб-ам. Одинокий убийца сидит в темнице. А принц ушёл к милашке принцессе. Джиён привстала и склонилась над Чонгуком. В его лицо пахнуло гнилыми зубами и плохо переваренной пищей. — У инспектора Пака такая нежная кожа, — проблеяла она и болезненно скривилась, когда он перехватил её палец, изгибая его под неестественным углом. — И белая как снег. Ты хочешь гладить её, да? Его кожу. Гладить своими пальцами, залитыми кровью. Джиён не успела вскрикнуть, когда Чонгук сжал тонкое запястье и откинул к стене. Остальные четверо сокамерников уселись и молча наблюдали, иногда переглядываясь и усмехаясь. — Отпусти, Бешеный, — задушено пробормотала Джиён, когда её горло сжала гневная рука. — Что тебе сказал лазаретный педофил? Она рассмеялась, а затем заорала, будто кошка, которой наступили на хвост, когда Чонгук опрокинул её на кровать лицом вниз и заломил руку за спину. — Слушай сюда, тварь, — спокойным тоном сказал ей в затылок Чонгук. — Тебе крупно повезло, что я передумал умирать и не смогу переломить тебя пополам. Но оставить без руки смогу. — Отпусти, — донёсся голос из дальнего угла камеры. Широкоплечий мужик с нависшим лбом и глубоко посаженными глазами поднялся с койки в углу и, не торопясь, прошёл мимо заключённого с загипсованной рукой, который после стычки с Чонгуком молча держался на расстоянии. — Отпустить, — задумчиво повторил Чонгук и отступил от койки Джиён. Та, словно перепуганная белка, влезла на койку с ногами, забилась к изголовью и уставилась на мужика с порядковым номером пятьдесят два, выбитом татуировкой на предплечье правой руки. Ещё лет пятнадцать назад порядковые номера выбивали синими чернилами на теле. Пятьдесят второй сидел в Лефорте по меньшей мере лет двадцать и пользовался уважением в их блоке. Он не встревал в разборки. Вообще не дрался. Только убивал в стенах тюрьмы. Убийства сходили ему с рук, просто потому что сидел он пожизненно. За убийство — карцер или одиночка. — Отпустил, — Бешеный развернулся к подошедшему пятьдесят второму и теперь смотрел на него сверху вниз. Тот сощурился и сплюнул себе под ноги. — Непослушный ты, Бешеный. — Я ж не собака. — Старших слушаться надо обязательно. — Знал одного такого старшего, — мимолётная усмешка. — Хотел послушания. Знаешь, где он теперь? Чонгук, не получив ответа, вновь ухмыльнулся. Затем ухмылка испарилась, он рывком выкинул правую руку вперёд, схватил мужика за шею и с каменным лицом надавил большим пальцем на его кадык. Пятьдесят второй захрипел и зарычал, когда его шея оказалась в удушающем захвате сразу двух рук. Ноги пятьдесят второго в судорогах бились о каменную стену. — Неспроста ты, дядя, активировался. Молчал бы и дальше. Но я понимаю. И знаю. Ночь совсем скоро, — Чонгук широко раскрытыми глазами смотрел в покрасневшее, надутое остатками воздуха лицо. Напрягал слух, чтобы уловить, как лопаются капилляры, как замедляется сердце и страдает лишенный кислорода голодающий мозг. — Вот незадача. У меня очень чуткий сон. И убить меня нельзя, пока я сам не захочу сдохнуть. Поэтому зря… зря-я… Тело выскользнуло из его скрюченных пальцев и обрушилось на каменный пол. Пятьдесят второй дышал слабо, почти неуловимо. А за толстой дверью отбивали знакомый ритм резиновые подошвы армейских ботинок и трещали, как орда гремучих змей, плоские электрошокеры.

***

— Разбираем, ублюдки! Охранник держал в руке пластиковый ящик с одноразовыми синими бритвами. Заключённые четвёртого блока по очереди заходили в душевую, раздевались догола, шлёпали по мокрому полу к одному из четверых охранников, брали по бритве и становились под душевые лейки. Здесь не было перегородок, поэтому мылись исключительно под бдительными взглядами четверых вооружённых охранников. — Пять минут! Время пошло. В лицо Чонгука пахнуло сладковатым ароматом из открытых практически одновременно бутылочек с надписью «Шампунь + гель для душа». Преступники выстроились вдоль казавшихся бесконечными стен, утонувших в ползущей дымке горячего пара. Напротив лица каждого висело замызганное прямоугольное зеркальце. Слева, справа, позади Чонгука стояли белыми свечками преступники, выбравшие каждый свою душевую лейку. И вроде ничего нового. Возможно, только благодаря тому, что Чонгук всё ещё не врубил воду, он смог расслышать плеск уже образовавшихся на полу луж. Он обернулся. Посреди душевой, ближе к нему возвышался мексиканец — шестёрка жирного Колумбийца. В его руках что-то блеснуло — короткое и узкое, напоминающее перочинный ножик. Чонгук кинул взгляд на входную дверь. Сквозь белёсый пар больше не проглядывались четыре фигуры в синих робах. Охранники вышли из душевой, за исключением одного — самого молодого. Но и тот, судя по неестественному положению головы, уткнул безразличные ко всему глаза в потолок. Ножик разрезал облако пара. Остриё истребителем просвистело перед лицом Чонгука, который вовремя среагировал и отклонился. Справа, как из тумана, проступила разъярённая физиономия пятьдесят второго, которого Чонгук чуть не придушил накануне. — Сука! — донеслось из толщи клубящегося пара. — Ебашь его! Давай, блядь! Пятьдесят второй бросился к стене и пихнул Чонгука в плечо, чтобы столкнуть с мексиканцем. Послышалась ругань, и лезвие снова разрезало спёртый воздух рядом с лицом Чонгука. Но тот вновь отклонился, следом уворачиваясь так, что жгучая боль пронзила его левую щёку — сталь полоснула по коже, оставляя после себя длинную кровавую царапину. Чонгук выпрямился, возвращаясь в прежнее положение, сделал гневный вдох, сжимая челюсти, и со всей дури лягнул ублюдка ногой в живот. Тот покачнулся, вскрикнул и, поскользнувшись, свалился на пол. Его голова издала едва уловимый хруст, будто гокнувшийся об асфальт арбуз. Половина душевых леек замолчала. Все глаза устремились на происходящее. Чонгук оттолкнул рядом стоящего заключённого, огромными шагами преодолел расстояние до двери, застав врасплох сопляка-охранника, которого не пожалели старшие, схватился за его автомат и рванул на себя. — Ты чё? — молокосос-охранник со сжатыми зубами попытался вернуть оружие, но Чонгук уткнул автомат ему в грудь, преодолевая сопротивление, поднял выше, прочерчивая дулом красную полосу на его коже и трясущимися от напряжения руками надавил на шею. Молокосос схватился за уязвлённое место и закашлялся. По душевой пронеслось перекрикивание и шлёпанье по лужам. Мудаки решили совершить перетасовку. Чонгук потянул оружие на себя и сорвал его с чужого плеча. Охранник свалился на задницу, надавил спиной на дверь и, перебирая ногами как подбитая лошадь, вывалился в коридор, утянув за собой клубы пара. Заорала сирена. Чонгук безразлично покосился на молодого охранника, вылетающего из душевой, затем бросил небрежный взгляд на камеру над дверью и, наконец, развернулся к заключённым. Они прижались к стенам, забились в углы и оскалились, как больные псы. Колумбиец жирной тушей прилип к стене напротив Чонгука. Жирные, лоснящиеся волосатые пальцы заскребли ногтями по шершавому камню. «Боишься, тварь? Правильно — бойся». Чонгук подлетел к нему, развернул спиной к себе и дулом автомата припечатал его лицо к влажной ледяной стене. Сирена орала, Колумбиец трясся всем телом, зажмурил глаза, пока дуло протыкало его лысый затылок. Чонгук сильнее надавил на автомат, затем потряс им несколько раз и одновременно с этим крикнул «Пау! Пау!». Колумбиец сморщился, раскрыл рот и противно заверещал, подобно свинье на скотобойне. Сирена замолчала. В душевую стадом буйволов вломилось по меньшей мере пятеро охранников с автоматами, приведёнными в боевую готовность: — Бросай оружие и толкай его сюда, бешеный ублюдок! Один раз человека пришил и вошёл во вкус? Душевая слилась в единый поток неузнаваемых линий. Перед Чонгуком разверзлась преисподняя с замызганными кухонными шкафами и горьковато-гнилым запахом скорой смерти. Удар ножом. Один, второй, третий. Кровь тёплая, почти не мокрая. Похожая на пальцы, которые хватали Чонгука за лицо, как последняя просьба. Как финальная судорога. Но Чонгук заносил нож и бил. И каждый удар, как отчаянная, орущая мольба. Приказ. «Не трожь! Не трожь! Не трожь его!». Чонгук, не сводя глаз с толпы охранников, медленно опустил автомат на пол и швырнул к ногам в кожаных ботинках. Одна пара ботинок двинулась к нему. Дуло автомата подпёрло его подбородок, и он выпрямился. — Давно не был в комнате для допросов, бешеный ублюдок? — почти нараспев сказал тот самый толстый охранник, который в последний раз участвовал в пытках. — Думаешь, избил человека и за это не последует наказания? «Наказания?». — Развлече-ения, — протянул Чонгук и оскалился, когда по лицу охранника прошла злобная рябь. — Когда я бью — я говорю, — его голова склонилась вправо. — Мой кулак — слово. Что насчёт тебя? — понимающий кивок и ухмылка. — Поймал демона, как зверушку. Повезло, что он без оружия. Толстяк отзеркалил его усмешку и громогласно озвучил всеобщие извращённые желания: — В карцер его!

***

Новый понедельник выдался серым и дождливым, похожим на немое кино. Чимин добрался до Лефорта ровно к одиннадцати, когда заключённые уже выстроились в ожидании него. Мрачная громада тюрьмы издалека выглядела как старинный заброшенный замок, утопающий в густом дымчатом тумане. Влажный воздух оставлял капли на каменных стенах. На прошлой неделе склад оккупировали охранники, встав по всему периметру в надзирательно-высокомерной позе, сложив руки на причинных местах. Всему виной — нарушение дистанции между инспектором и заключённым под номером сто тридцать один. «Он что… хотел погладить тебя?» — спросил в прошлый понедельник Хёншик, семеня за Чимином по зелёному коридору, в котором убийственно воняло быстрорастворимой лапшой с химическими приправами. — «Вы были знакомы, да? Ты что… ты с ним это самое?». «Слушай», — Чимин остановился тогда и, даже не утруждая себя хоть какой-нибудь улыбкой, отчеканил: — «Это не твоё дело. Уже решили, как будете меня линчевать?». Хёншик не ответил. И для Чимина отныне он слился с камнем Дэвилтауна. И вот новый понедельник. Конвой вошёл на склад сразу за Чонгуком и с рвением мясника прижал его к пыльной стене. Чонгук так и продолжил стоять с протянутыми назад руками, пока двое охранников, подкидывая электрошокеры, вразвалочку шли к инспектору. — Инспектор Пак, — обратился к Чимину один из них. — Сто тридцать первый буйный. Может, мы останемся? — Идите, — взмахнул рукой Чимин, не сводя нетерпеливого взгляда с Чонгука. Как только за охраной захлопнулась дверь, Чонгук потёр покрасневшие запястья и прошёлся по складу, обходя Чимина по дуге. — Вам не страшно? Чимин щёлкнул пальцем по электрошокеру, висящему на его джинсах. Там же синел круглый датчик. Чонгук опустил голову и хмыкнул. — Инспектор Пак, если я захочу вам навредить… Знаете ведь. Я сделаю это быстрее, чем охранники успеют меня остановить. — А ты хочешь мне навредить? — Нет. Вы мне верите? — Да, — глухо ответил Чимин, отслеживая каждый шаг Чонгука. — Вы всем так опрометчиво доверяете? — Чонгук нахмурился, а у Чимина засосало под ложечкой. Будто он сказал какую-то глупость. Или они снова откатились назад. Или Чонгук играл на камеры, которые даже звука не записывали. Тревога повисла в затхлом воздухе. — Доверяю не всем, — ровным голосом ответил Чимин, наблюдая за тем, как грязные ботинки с красной лампочкой сверху, вышагивают по новой дуге. — Только убийцам, которые избивают сотрудников тюрьмы и своих сокамерников. А потом прохлаждаются со мной на складе. Чонгук остановился, словно перед ним внезапно выросло препятствие. Он просто смотрел своими ледяными глазами на Чимина секунду или две. А затем его взгляд смягчился, а губы дрогнули в подобии улыбки: — Что-то не пойму, вы меня отчитываете, инспектор? Или восхищаетесь? — Проверяю, развеселишься ты с моих слов или нет. Насколько ты изменился. — И как? — Чонгук пошёл прямо на Чимина, вглядываясь в мимику его лица, но определил расстояние на глаз и затормозил. — Не могу пока сказать наверняка, — их разделяло чуть больше метра. Чимин занёс ногу в чёрном высоком сапоге над полом, делая вид, что собирается шагнуть вперёд, и, заметив приподнятую бровь Чонгука, игриво поставил ногу на носок. — Для более качественной проверки мне нужно тебе врезать. И без того скупая улыбка мгновенно сошла с лица Чонгука. Его словно собирались раздеть догола. Снять не только одежду, но и кожу, раскроить череп и заглянуть в каждый изгиб мозга. Потому что «врезать, чтобы проверить окончательно» — это уже слишком личное. Чонгук вспомнил себя подростком, перескакивающим с ноги на ногу в мрачном переулке Дарквуда. Кулаки — наготове. Брови — у переносицы. Но рот так и тянется в дурацкой улыбке, потому что напротив — сосредоточенная воинственная Прелесть с румяными щеками и вспотевшей смоляной чёлкой. И с кулаками наперевес. Оба громко дышат. Глядят прямо друг на друга. Ещё минута — и Прелесть будет бить. Тридцать секунд — едва заметным перескоком с ноги на ногу он оказывается ближе. Кулаки — как маятник, раскачиваются медленнее, из стороны в сторону. Бледные костяшки, похудевшие предплечья, сжатые объёмные губы, больше похожие на алую бархатную подушечку для иголок. Взмах белого кулака. Чонгук замирает. Удар. Чонгук заваливается назад и падает на картонную коробку, сминая её собой. «Да блин!» — топает ногой Чимин и тянется назад, к подоконнику забитого досками окна. — Ты опять не защищаешься! Чонгук поддавался. Вытирал кровь. И снова поддавался. Потому что физически не умел противостоять Пак Чимину. Мышцы Чонгука превращались в лохмотья, в желейные конфеты, в бесполезные нитки. Поэтому они оба всегда тренировались вдали от чужих глаз. Если бы пацаны увидели — засмеяли бы. — Проверки-проверки, инспектор. Какие ещё варианты? — Чонгук развернулся влево и зашагал к ящикам, толпившимся у ворот. — Варианты? — громко переспросил Чимин, чтобы Чонгук его услышал. — Полосатая кофта была, запах на куртке был, — он взял сразу два ящика, поэтому голос звучал натужно. — Что дальше? Мне нужно бояться? — Угу, — Чимин на миг поджал губы, чтобы не выдать веселья, а затем сел на край стола и сложил руки на груди, пока Чонгук пересекал склад. — Скажу, что забеременел от тебя девять лет назад и теперь у тебя есть сын-школьник. Раздался звонкий стук консервных банок, и Чонгук выпрямился, разминая плечи: — Тут я бы сдался. — Смеёшься, да? — Нет. Что ещё? — Вспомнил, как ты водил меня в ресторан, — Чимин вообще-то редко смущался. Но перед Чонгуком и при воспоминании о нём — в очередной раз зарделся. — Так интересно… кто-то ведь нас видел и растрепал. Линни потом у меня спрашивала про наше с тобой свидание. Но вроде пацаны твои не возмущались… В лице Чонгука вдруг произошли изменения. До этого оно казалось огрубевшим, будто озарялось радостью в последний раз много лет назад. Но в этот раз, когда Чонгук насмешливо глянул на Чимина исподлобья и уголки его губ растянулись — лицо неожиданно преобразилось. Черты стали мягче, и теперь он напоминал того самого Чонгука из прошлого. Его взрослую версию. — Ага, потом, чтобы не быть педиком, я сводил в ресторан Косого. — Косого? Поче… — Чимин чуть не поперхнулся слюной. — А почему не Пуделя? — Издеваешься, — глухо отозвался Чонгук и вновь двинулся к воротам, отряхивая низ зелёной майки от грязи. — Нет, просто Пудель был твоим другом. — Пудель сказал, что он не педик, чтоб с пацаном по ресторанам ходить, — раздалось громогласное по всему складу. Чимин прыснул в кулак. — Пудель первым узнал… о нас. И никому не разболтал. Он был хорошим другом. — Ты видел его? — новые два ящика оказались в его руках, и на шее Чонгука проступили жилы. — Нет. Не знаю, что с ним и где он вообще, — Чимин оттолкнулся от стола и тоном, каким просят о чём-то заранее безнадёжном, проговорил почти беззвучно: — Чонгуки, выйди отсюда, пожалуйста, невредимым. Чонгук услышал и замедлился. Он поравнялся с Чимином и застыл на месте. — Если б от меня что-то зависело, инспектор Пак. В Лефорте сидят непредсказуемые черти. Чимин пожал плечами и неуверенно спросил: — Вы не пробовали договариваться? Ну, с другими заключёнными. Хотя бы с теми, кому скоро на свободу. Ну, чтобы помогать друг другу… — Договариваться? Здесь? — Лицо Чонгука вытянулось. — Со мной в камере сидит сто первая. Джиён. Чёрт знает, сколько психиатров с ней работало. — Вменяема? — Абсолютно, — ящики опустились на башню из своих братьев. — Триста девяностый украл булку, которую она заныкала в тумбу. Знаешь, от чего он проснулся ночью? — Она душила его подушкой? — желудок сжался от предположений и картинок, которые немедленно возникли перед глазами. — Слишком просто. — Приставила заточку к шее? — Опять мимо, — шаг за шагом Чонгук снова приближался к Чимину. Тот не мог отвести взгляда от разбитой губы, синяка на скуле, длинного пореза на щеке и мелких царапин на шее справа, которые Чонгук изредка поглаживал. — Она как собака вцепилась зубами в его руку. Откусила бы кусок. Ей помешал удар в глаз. Здесь время течёт иначе. И мысли тоже. Не обязательно сходить с ума, чтобы стать невменяемым. А вы говорите «договариваться». Теперь они стояли насколько это возможно близко, с пристрастием разглядывая друг друга, голодно задерживаясь на шее, губах, изгибах бёдер. «Как поцелуи без прикосновений», — пронеслось в голове Чимина, и он сделал крошечную волну бёдрами, прогоняя томительную тяжесть внизу живота. Чонгук заметил. Его кадык проплыл под кожей, словно во рту возник вкус чужого тела из воспоминаний. Лицо огрубело вновь. Чонгук бережно хранил в себе чувства, которые, судя по надувшимся мышцам на предплечьях, пылали в нём прямо в тот момент. — С вами я бы мог договориться, инспектор, — его голос стал ниже, чувственнее. На слух как нежность. — Вы не отсюда. И это меня радует. Но когда я вернусь в камеру — я буду жить по условиям Лефорта. На сухих губах Чимина появилась мокрая дорожка. Его глаза блестели. — Я понимаю. И я волнуюсь. Знаешь, как это происходит у меня? Что я чувствую? Мне на самом деле страшно, Чонгуки, — Чимин проглотил горечь. — Я видел много раз могилы за стеной тюрьмы. Да и вообще прекрасно знаю, что происходит внутри Лефорта. Драки, убийства, пытки. И я очень за тебя боюсь, — он подошёл ближе. Красная лампочка на щиколотке Чонгука бросалась в глаза. — Вернись ко мне, пожалуйста. Чонгук молчал. Он всматривался в глаза напротив, будто что-то искал в них. И, несомненно, находил. Чимин продолжил: — Ты всегда боялся, что со мной что-нибудь случится. И обучил меня защищаться. И тебе прекрасно известно, что я умею постоять за себя. И я всегда хотел возрождения Дарквуда. Чтобы «улицы» очистились. «Я хочу сделать это вместе с тобой». — Они уничтожат тебя, — губы Чонгука шевелились с трудом. — Церковные мышки. Убьют тебя. Вот она — правда. Чонгук, наконец, озвучил свой страх. Страх, который скрёб его изнутри. Царапал плавные грани его души. Грубо разрывал пополам изначально цельную веру в слова: «Вместе навсегда». — Я много лет представлял себе, что именно они со мной сделают, — Чимин повернулся к Чонгуку спиной и, намеренно покачивая бёдрами, подошёл к столу. — Как обезумеют, когда узнают, что я живу с Чон Чонгуком — убийцей из Лефорта. Когда узнают, что я… кого я люблю. Чимин со внутренним трепетом улыбался сам себе. И представлял, что прямо в тот миг Чонгук подходит к нему сзади и приносит свой запах. Тёплое дыхание ласкает шею, затем лижет мочку уха. И разбитые, наверняка горячие губы готовы коснуться его кожи. Вот-вот. Прямо сейчас. Ожидание затянулось. Чимин обернулся через плечо и усмехнулся: — И когда узнают, что на самом деле я не верю в Бога. Так и есть, мышки будут в ярости. Только представь, любовь моя, что случится с их мозгами, когда они узнают, что я предатель, которого соблазнил сам Дьявол? Но кто я на самом деле, а? Просто человек, который разуверился в Боге. Всего лишь человек… всего лишь… который любит другого человека, — Чимин снова отвернулся и пожал плечами. — Обычное дело. Но для них — я глупая одержимая овечка. Как это называется? Искажённое мышление? Тотальный запрет на инакомыслие? Разве проблема во мне? Нет. — Не зли их в одиночку. Чимин представлял, что Чонгук нахмурился и всё же двинулся к нему. Представлял, как грохочет сигнализация. Как несётся, сметая всё на своём пути, стадо озверевших охранников. С их ртов льётся вспененная слюна, из глаз вылетают золотистые искры. А Чонгук тянет руку, проходится кончиками пальцев вдоль его позвоночника. И дышит-дышит, так жарко, так чертовски близко. Облизывается от нетерпения, собирает силу в своих мощных руках, чтобы сжать талию Чимина и рывком, как дикарь, как Бешеный, притянуть к себе. Впечатать в себя. Чимин зажмурился и выдохнул. Воздух сотрясся в его лёгких. Он развернулся и с лицом, полным вызова, кинулся к Чонгуку. — Тогда обещай, что с тобой всё будет в порядке! Что ты не будешь лезть на рожон. Просто… — на обессиленных ногах он врос в пол на безопасном расстоянии от него. — Ты мне пообещай и всё. — Я хотел бы, — прогудел тот, чуть запрокинув голову, потянувшись всем телом назад, чтобы не сорваться тоже. — Но не могу. Вам ведь известно, инспектор Пак, как проходят пытки. — Я не знаю подробностей, но… — Чимин отрывистым движением зачесал пятернёй волосы. — Я говорил с отцом, и я думал, что, возможно, он прислушается. Я поговорю с ним снова. Но если они продолжат над тобой издеваться, то просто назови им имя! — Просто назвать имя? — Чонгук смотрел с неверием. Он не говорил — грохотал. — О чём ты вообще? — Назови имя того, кто был с тобой в момент убийства, — холодным тоном проговорил Чимин. — Или я сам им скажу. — Не говори, — процедил Чонгук. В полутьме склада сверкнули его удивительно белые зубы. Всё верно, Чонгук — гора, каменный великан с заснеженными внутренностями. — Достаточно, что я уже сижу тут. Этого достаточно. — Защищаешь соучастника? — яростно стрельнул глазами Чимин. — Но ты не обязан! Как бы ты к нему не относился. Не ценой своей жизни! Они и правда могут тебя убить! — Я не скажу им. Я лучше сдохну. Шея Чимина напряглась. На лбу вздулась вена: — Ты защищаешь убийцу, Чонгук! Несправедливо, что ты теряешь себя в Лефорте, а соучастник гуляет на свободе. Если бы я тогда знал, что ты оказался здесь, я бы сразу рассказал правду! Сдал бы соучастника! Чонгук рванул вперёд, но тут же остановился. Из-под ботинок гневно взметнулась землистая пыль. Челюсть задвигалась, но голос, напротив, звучал спокойно: — Не стоит этого делать, инспектор Пак. Я скоро выйду отсюда. И мы просто всё забудем. — Расскажи им! Они убьют тебя, Чонгук! — Нет, — выплюнул тот и направился к очередному ящику. Чимина болезненно пронзило воспоминанием. Давним, но ярким. Перед ним распростёрлась мокрая от прошедших дождей октябрьская улица. Серая погода, влажный ветер, бьющий по щекам, и человек в капюшоне. Вспыхнули страхом и непринятием его больше не насмешливые глаза. Кудряшки-одуванчики торчали возле ушей там, где капюшон не прилегал к голове. Пудель смотрел на Чимина в упор. Пальцы на его руках растопырились, словно он намеревался сбежать. Чимин тряхнул головой, и лицо Пуделя пропало. Теперь такое же непринятие появилось на его собственном лице. — Тогда я сам расскажу, — отчеканил он. — Инспектор Пак, — Чонгук глядел настороженно. Пальцы с разбитыми костяшками сжались на деревянной перекладине ящика. — Я ведь знаю, с кем ты был в тот вечер. — Чимин, — имя прозвучало как пощёчина. Ящик выскользнул из рук и с глухим звуком бахнулся об пол. Задребезжали банки, в нос ударил запах земли. — Я не позволю им забить тебя насмерть! — Чимин в два длинных шага оказался перед Чонгуком, чудом сохраняя дистанцию. Его руки тряслись, лицо горело, в горле засвербело. — На тебе места живого нет! Губы вон… разбиты, посмотри! Шея… ч-что с ней? Тебя душили? Били электричеством? Вон там, — он вытянул дрожащий палец. — Ожоги? Над ключицей. Порез, синяк вон, боже! Я хочу, чтобы ты досидел свой год и вышел уже на свободу! Я знаю, почему ты его прикрываешь, но я не согласен! Я не согласен, Чон Чонгук! — Не рассказывай им, — тихо, пугающе обречённо попросил Чонгук. Его плечи поникли, он выглядел невероятно уставшим и уязвимым. Прибитым невыносимым бременем. Но прежде, чем Чимин сказал ещё хоть слово, Чонгук расставил руки и рухнул перед ним на колени как огромная разрушенная гора. — Что ты делаешь? — с непониманием пробормотал Чимин. Он мог только открывать и закрывать рот, точно вмиг лишился голоса. Вся поза Чонгука говорила о внезапной сломленности, не похожей ни на что слабости. Даже смертный приговор никогда бы не поставил этого человека на колени. Ничто и никогда. Склад словно занесло снегом. Чимина зазнобило. Он обнял себя и покачал головой. Представил, как пятится назад и забивается в тёмный грязный угол склада, чтобы просто не видеть такого Чон Чонгука. Большие ладони вцепились в колени. Бугристые плечи приподнимались, будто их толкало вверх сумасшедшее биение сердца. Чонгук больше не глядел исподлобья — его взгляд стал открытым, как у человека, который ожидал, что его ранят. И умолял не делать этого. — Я прошу тебя, — сказал Чонгук со слабым кивком. А глаза его сверкали чёрным, как тогда, очень давно. В старой квартире с огромным окном, разбитым телефоном и старыми синими кедами. — Не рассказывай им. Пожалуйста.