Бешеный

Дорога чёрной змеёй с белой полосой на спине уносилась за мрачный горизонт. Серебристый Хёндай, отчаянно сопротивляясь ветру, превышал скорость в окружении серых гор в заснеженных шапках. Тяжёлое небо едва удерживало в себе созревшую серость. Чимин задыхался. Он искал встряску, хлёсткую воображаемую пощёчину. Заряд, который переключил бы его так же, как он переключал скорости автомобиля. И вместо того, чтобы открыть окно и застудить себя ветром с ледяным ароматом снега, он то и дело давил онемевшей ногой на педаль газа. Их сегодняшний разговор с Чонгуком обрывками фраз носился по салону, мешал следить за дорогой. И не только разговор, но и выражение огрубевшего лица, обрамлённого жёлтым светом склада, неуверенные шаги в тяжёлых ботинках, сумасшедший срыв Чонгука, его запах, радужка глаз, линия широких плеч, дрожащие пальцы, жар его тела. И смысл всех вместе взятых слов. «Я — преступник. Я — убийца». «Почему ты не живёшь своей жизнью? Не достигаешь высот? Твоё место не здесь». Хёндай трещал по швам. Голова шла кругом. Ветер лупил по стёклам и остервенело вылизывал бока автомобиля. А Чимин продолжал прокручивать утреннюю встречу с Бешеным и давить на газ. Потому что — да! Он уловил этот совсем не скрытый подтекст. Потому что они вместе уже такое проходили в прошлом. Всё те же разговоры и доводы. Сомнения и переживания. Они спорили, обсуждали варианты сценариев дальнейшей жизни, не соглашались с аргументами друг друга… Из-за страха. «Ты боишься, Чонгуки, что я возненавижу тебя, когда разочаруюсь в жизни рядом с тобой. Но теперь я тоже боюсь! Боюсь, что твой страх никогда не исчезнет. Он поглотит тебя, швырнёт в безнадёгу, в абсолютное равнодушие к миру и, в конце концов, к самому себе. Очнись же, Чон Чонгук! Люби столько, сколько отмерено! Я бы никогда не смог тебя ненавидеть. Никогда!». Именно это Чимину хотелось сказать часами ранее, но он не успел. Слишком мало времени на разговор. Каким бы смелым перед внешними факторами не был Чонгук, он всё ещё боялся того единственного, что ранит его сильнее. Гораздо сильнее. «И чем займёшься со мной, а? Пойдёшь ящики таскать? Грабить хаты? Или после молитвы будешь бегать ко мне? Ты больше не в Белых шарфах. Этим не прикроешься. И что тогда будет, когда об этом узнают твои церковные мышки?». Их диалог получился болезненным. Чонгук рванул с места, чтобы запугать Чимина. И в его отчаянном злостном рывке и жил ответ на важный для Чимина вопрос: «Помнит ли сердце Чонгука того, кого приняло близко много лет назад?». Глаза, давным-давно изученные Чимином до малейшего блика, никогда не врали. Бешеный оберегал Чимина не меньше, чем когда-то оберегал Чонгук. Кому хоть раз в жизни удавалось заметить нежность в глазах другого человека, тот никогда и ни с чем её не спутает. Нежность пробивается даже сквозь самые тёмные глаза. Блестит, как водная гладь в ясный день. Как невыплаканные слёзы. Как отражение душевного света. Но увидеть её позволялось не всем. По пути в Дэвилтаун в понедельник вечером Чимин крутил в голове образ Бешеного, похожий на яркие жадные вспышки. Вспоминал запах его тела, брошенный в лицо сладко-терпким шквалом. Его горящий взгляд с бликами испуга от секундной вседозволенности, несмотря на следующее за ней наказание. Бешеный пошёл на риск, чтобы отвадить от себя человека, которого на самом деле не забывал никогда. Магма забурлила в Чимине с новой силой. Его кожа загорелась. Губы похолодели. Руки сжались на влажном руле. Они оба не смогут долго противостоять друг другу. В них снова рождались те же чувства. Только вот сам Чимин от этих чувств никогда не отказывался. А Чонгук пытался их в себе заглушить. Но попытка отбиться от чувств — никчёмна по своей сути. Въехав в Старый район, Чимин срулил с дороги к супермаркету с выцветшими рекламными баннерами, заглушил мотор на парковке и откинулся на подголовник. Он утонул спиной в сиденье, уставился в одну точку и провалился в картинки из прошлого, где Чон Чонгука можно было касаться. Зима вокруг затихла. Снег растаял, как мороженое на раскалённой сковороде. Пласт снега впитался в землю, опустился под асфальт и каменные тротуары. Редкие деревья зазеленели и зашумели от раскалённого ветра. Время отмоталось на одиннадцать лет назад — в жаркий август, пахнущий розами и мокрой от поливалок землёй. Чимин в тот день как обычно пришёл к Чонгуку, воспользовавшись своими ключами. Ему нравилась эта маленькая квартирка на втором этаже, единственную комнату которой занимала огромная кровать. Там скрипел пол, горный ветер лишь слегка растворял жару и тормошил стекло в деревянной раме. В кранах шумела вода, а за стеной ругались пьяные соседи. И вроде весь этот шум должен был раздражать, но только не Чимина. Потому что именно здесь, в этой маленькой старой квартире, они с Чонгуком оставались наедине. В окно заглядывали остроликие горы, порывами стучался ветер, но никто не смел заходить внутрь. Тем более, посторонние. В квартире пахло влажной штукатуркой и лёгким дезодорантом, похожим на древесную влажную стружку. На стуле валялась одежда, на покрывале — смартфон Чонгука с треснувшим экраном, а в углу, рядом с окном, друг на друге ютились разношенные синие кеды с белыми шнурками. Чонгук из того времени был совершенно другим. Не таким, каким в настоящем предстал перед Чимином Бешеный. Подросток-Чонгук был высоким и худым, с детским большеглазым лицом, но с лёгким рельефом мышц. Он ходил широкими шагами, много и оживлённо жестикулировал. А ещё постоянно под любыми предлогами клал свою большую ладонь на плечо Чимина. Сильные пальцы сминали одежду, проникали под неё своим теплом. Ладонь не просто лежала на плече — удерживала, присваивала, прижимала к боку Чонгука. А когда рядом отсутствовали посторонние, рука опускалась с плеча на талию. Рывок — и Чимин зажат между боком Чонгука и этой самой рукой. Внутренности обволакивало радужной восхитительно-сладкой нугой. Будто рука не одна. Много призрачных рук. Скрытая сила, таившаяся в Чонгуке, которая понемногу забирала Чимина себе. Он помнил, как в тот день встал у окна в излюбленной квартире и сощурился от горячего солнца на лице. Замер в ожидании. Под рёбрами зудело от возбуждения. Воздух не проникал в лёгкие, а собирался где-то в горле, чтобы короткими выдохами осесть на стекло. В ванной перестала литься вода. Открылась скрипучая дверь. Чимин не поворачивался, сглатывал затвердевшую слюну, смотрел в окно, но ничего перед собой не видел. Погрузился в образ того, кто крался позади. Сердце бабахало под белой футболкой. Шлёпанье босых влажных ног по старому облезлому паркету походило на обратный отсчёт. Чимин снял очки, аккуратно сложил и оставил их на подоконнике. Прикусил нижнюю губу и робко улыбнулся своему нечёткому отражению в утреннем бледно-оранжевом стекле. Но сразу же весь подобрался и глубоко вдохнул, когда его талию обхватили длинные руки, а к спине прижалось прохладное после душа тело. Тёплый воздух коснулся уха: — Приветик, Прелесть. Чимин развернулся, поторопился обнять Чонгука за шею и со страстью вжался в него всем телом, утыкаясь лицом между шеей и обнажённой, остывшей после горячей воды ключицей. На такой манёвр ему давалась от силы пара секунд, не больше, прежде чем Чонгук спохватится и проведёт между ними пресловутую черту правильности. — Эй, полегче, — Чонгук, как и ожидалось, сделал шаг назад, поправил полотенце на бёдрах и совсем ненатурально скуксился: — Просто дружеские объятия. «Просто дружеские объятия». Приевшаяся фраза, которая предназначалась вовсе не Чимину, а самому Чонгуку. Он тормозил сам себя, чтобы не нарушить свои же внутренние законы. Чимин хихикнул и нацепил обратно очки: — Конечно, дружеские. Ты не отлипаешь от меня, друг. — Мне просто нравится тебя обнимать. — Своих пацанов ты тоже обнимаешь? — брови Чимина на миг саркастично приподнялись. — Готов поспорить, что за такое они полезут в драку и назовут тебя… — Педиком, да, — отмахнулся Чонгук и зажевал верхнюю губу, но затем погрозил длинным пальцем. — А я не педик. Чимин насмешливо пожал плечами: — Я тоже. — Ну вот и отлично, — пробурчал Чонгук и тут же оживился, снова поправляя полотенце на бёдрах. — Ты на весь день? Чимин сложил руки на груди и откинулся спиной на окно: — Хочешь спросить, не посплю ли я у тебя тут после плотного обеда, а? Чтобы снова притвориться, что обнимаешь меня во сне. Вчера ты обслюнявил мне шею. — Не было такого, — Чонгук подошёл к стулу в углу комнаты, на котором была сброшена вся его немногочисленная одежда, повернулся к окну спиной и скинул полотенце. Чимин правда старался. Старался не пялиться на широкую спину и на голые ягодицы с ямочками по бокам, но всё равно жадно, практически голодно, их разглядывал. Просто потому что Чонгук для него был очень привлекательным. Притягательным. Знал ли об этом сам Чонгук? Скорее всего, догадывался. Подсознательно они оба понимали, что влипли. Но тему не разгоняли, хотя порой Чимин подкалывал Чонгука по поводу объятий. Только не при всех, наедине. Чонгук бурчал, иногда делал вид, что колошматит кулаками стену. Словно показать свою брутальность означало снять с себя любые обвинения. Но потом смягчался и шутил, пока его рука в который раз пробиралась пальцами по телу Чимина. Бесконечная недоговорённость, подкреплённая страхом потерять свою роль в обществе. Страхом нарушить правила, став неправильными. И не только для окружающих. Для самих себя в том числе, настолько укоренились в них эти самые правила. Так и в тот день. Они снова не пускались в обсуждения. Чимин с пустой головой втихую рассматривал обнажённого Чонгука. А тот, наверняка подозревая, что его нагло разглядывают, не торопился одеваться. Не зря же столько тренировался. Он хвастался телом, раздувался от гордости, что ангельской прелести есть на чём зависнуть. И что ангельская прелесть будет совращена. Маловероятно, что Чонгук на самом деле желал совратить церковную мышку. Скорее, мысль об осквернении городской святыни его заводила. В конце концов, когда ягодицы скрылись за тканью трусов, Чимин вновь отвернулся к окну. Но не успел перевести дух, как позади раздался смущённый, удивительно робкий голос Чонгука: — Ты это… не хочешь в рестик сходить? — Куда? — Чимин с интересом развернулся к нему. Чонгук стоял в джинсах и с голым торсом. Его руки блуждали по телу, ногти расчёсывали живот. Волосы, стремительно высыхающие в душной квартире, торчали редкими мокрыми колючками. Чёрные глаза смотрели на Чимина в упор. Чонгук напоминал перепуганного ежа, застывшего в траве. Чимин едва не прыснул со смеха, но вместе с тем жар смущения выступил на его щеках. — Ну, в ресторан, — неуверенно пробормотал Чонгук. — Откуда… — Чимин осёкся и прокашлялся. — Опять кого-то обчистил? Чонгук смешно поморщился: — Мы же договорились. — Да-да, прости, — Чимин опустил голову. — Не буду тебя поучать. Я помню. — Главное, при пацанах такое не ляпни. Я очень тебя прошу, Прелесть. Эти твои нравоучения ни на меня, ни на них вообще никак не подействуют. Но зато к тебе они хуёво начнут относиться. Да и меня засмеют. Я ведь это, — он неопределённо взмахнул рукой. — Ну, не смогу тебе вломить за эту херню. — И на том спасибо, — хмыкнул Чимин. — Не обижайся, — Чонгук подошёл ближе и ярко улыбнулся. — И не думал, — Чимин смотрел куда-то вбок. — Обиделся на «не вломлю»? — Я не обижался. — Ну да, — огрубевшая от тяжёлой работы грузчика рука бережно огладила щёку Чимина. И Чонгук полушёпотом, с придыханием, почти интимно произнёс: — Твой маленький нос морщится, когда ты недоволен. Ммм, — прозвучало хрипло, где-то над ухом. — Откусил бы его. — Кого? Мой нос? — Чимин не посмел поднять взгляд. — Никого, — резко ответил Чонгук, затем развернулся на пятках и зашагал к двери. — Ты сказал, что откусил бы мой нос, — Чимин, наконец, расслабился и засмеялся в ладонь. — Это тоже грубо? — бросил через плечо Чонгук. — Нет, это мило. Ты милый. — Нихуя я не милый, отвали. Ты идёшь или как? Тот знойный августовский день запомнился Чимину очень ярко, потому что тогда впервые Чонгук пригласил его куда-то за пределы Дарквуда. Хоть и с обещанием ничего не рассказывать пацанам. В тот же день Белые шарфы повели «уличных» в приют для бездомных животных, а Чонгук сказал всем, что у них с Чимином дела. — У нас урок по уличному бою, — пояснил он позже, когда они остались наедине. Чонгук и правда учил Чимина давать отпор. Он не считал ангельское создание слабым, а как раз наоборот, считал «взрывоопасным». Поэтому взял на себя ответственность и решил контролировать вулкан под именем «Чимин». Чтобы сберечь. Чонгук был младше, но почему-то действительно считал себя ответственным за то, что Прелесть вернулся на улицы после первой их встречи. Уже тогда понимал, что причиной чужого возвращения являлся он сам. Никак не анализировал сей факт, но постарался уберечь Чимина от драк, обучая самозащите. Но не в тот день. — Ты соврал всем, чтобы отвести меня в ресторан? — Я не врал. Придём после рестика, поваляемся немного и будем махаться. Чонгук прилично оделся, выудив из горы вещей чёрные штаны с протёртыми коленями и чёрную футболку, и потянул Чимина за собой из квартиры, обхватив чуть повыше локтя. Они весело провели время в недорогом ресторане в Старом районе. Из окна виднелись бежевые дома, редкие розовые клумбы, серые лица прохожих и серебряные распятия, вбитые рядом с окнами квартир. В самом ресторане собрались мужчины в белых рубашках и отглаженных брюках и женщины в бежевых или серых платьях, подолы которых цеплялись за металлические каблуки. Но никто из них не смотрел на двух молодых людей, одетых в простые футболки, с недовольством. Никто их не разглядывал. Потому что все эти люди остались погружёнными в собственные мысли или молитвы, предшествующие трапезе. Да и лицо Чон Чонгука за пределами Дарквуда никому известно не было. Пока на столике остывали принесённые официантом блюда, оба смеялись, скрывая смех в накрахмаленных салфетках, и много шутили. Но иногда Чимин задерживал взгляд на лице Чонгука, а тот, продолжая улыбаться, безотрывно смотрел на него в ответ. Чимин тогда уже понимал собственную греховную тягу к человеку своего же пола. Греховную, но не грязную. Опасную, возможно, ведь если об этом узнает хоть кто-нибудь, то на них обрушится поток человеческого презрения. А ещё эти чувства были необычными, будто Чимин ходил по краю, отчего страшно перехватывало в груди. Но порой ему хотелось разрыдаться, потому что в своих чувствах он оставался одиноким. Чонгук то притягивался, то отдалялся и какое-то время держался на расстоянии, как напуганный заяц. Поэтому любовь не приносила Чимину радости, скорее, погружала в бесконечные переживания, раздумья, а порой и гнетущую тревогу. Чимин и тогда в ресторане ощутил нервозность Чонгука после их продолжительных игр в гляделки. Он отложил вилку и попытался разрядить обстановку: — Почему у всех есть клички, а у тебя нет? — Да пробовали подобрать, — Чонгук сунул в рот последний кусок зажаренной утки и с довольным выражением на лице растёкся по стулу. — Но мне не нравится. Хероту всякую придумывают. Ничего, когда-нибудь и у меня кличка будет. Знали бы они тогда, что эти слова окажутся пророческими. В то время, в первые полгода их знакомства, Чимин пытался прощупать почву. Медленно подвести Чонгука к ответу на свои каверзные вопросы. О вечных объятиях, к которым прибегал Чонгук, о запахах (после этого вопроса Чонгук помешался на его аромате и постоянно Чимина нюхал). И даже этот поход в ресторан тоже вызывал массу вопросов. Но Чонгук заладил одно и то же: «Я не педик». Но таким образом он будто старался убедить самого себя. После ресторана они вернулись к Чонгуку на съёмную квартиру. — Отдохнём как следует. Мне завтра в магазин идти, товар тягать, — Чонгук завалился на огромную кровать и похлопал рядом с собой. — Падай, давай. — В джинсах неудобно, — буркнул Чимин, стягивая с себя одежду. — А футболку зачем снимаешь? — голова Чонгука оторвалась от подушки. — Возьму твою. Она длинная. Трусы снимать не буду, — всего лишь шутка, но никто не рассмеялся. Чимин лёг рядом и повернулся к Чонгуку спиной. Тот замер позади него, но затем тоже перевернулся на бок, выдыхая в его затылок. Чимин уже начал погружаться в сон, когда почувствовал, как Чонгук неуверенно, но тесно прижимается сзади. У девятнадцатилетнего Чимина совсем не было опыта отношений, а тем более — интимной близости. А рядом с ним, на огромной горячей кровати, тогда лежал несовершеннолетний парень, у которого этот самый опыт был. В Дарквуде не особо заботились о нравственности. И, скорее всего, отсутствие хоть мало-мальского опыта играло свою роль. Стоило Чимину ощутить на себе откровенные прикосновения, и он немедленно замирал, потому что совсем не понимал, что именно должен делать, как отвечать. Да и стоило ли отвечать? Чонгука слишком легко было спугнуть. Поэтому, когда тёплая, сбитая от частых драк, тяжёлых ударов и безжалостных стычек рука слабым прикосновением задела его бедро, Чимин затаил дыхание и одеревенел. Он не открывал глаз, притворялся спящим. Молился, но не Богу, а собственному сердцу, упрашивая не сдавать его, прекратить тарабанить в грудь настолько сильно и громко. Но рука Чонгука не касалась бедра Чимина полностью. Она будто парила, опасаясь откровенно улечься сверху. И, прежде чем опуститься до конца и слиться с кожей Чимина, ладонь дрогнула. Кончики пальцев проникли под футболку, почти касаясь кромки нижнего белья, и застыли. Чимин мог поклясться, что Чонгук едва заметно гладил его бедро. Чимин задрожал и резко выдохнул, словно его со всей дури вжали в стену. Рука замерла. Сердце Чимина замерло вместе с ним в ожидании продолжения. Он плотнее, до вспышки боли, сжал колени и едва не выпустил короткий стон от того, как опалило низ живота совсем новым для него, тяжёлым, горько-сладким желанием. Кажется, Чимин провоцировал Чонгука всегда. Оглушающий грохочущий звук пронёсся над ухом Чимина, и он подскочил на сиденье Хёндая, огромными глазами наблюдая за проезжающей мимо фурой. Только теперь стал заметен туман, окутавший город, будто грязно-белая влажная вата. Уже ослабевшая, но всё ещё холодная зима снова царствовала в каменном городе. Вдалеке поблёскивали золотые купола церкви. На них удивительным образом падали лучи скрывшегося за тучами солнца. Над церковью снова образовалась прореха в небе, и её мощное белое тело словно выглядывало из-за домов, чтобы с осуждением поглядеть на своего богобоязненного сына, который намеревался пойти по греховному пути. И возникло ощущение, что вот сейчас Иисус прочитает мысли Чимина, крещёного в святом доме, и прошепчет об этом над крышами Дэвилтауна. И тогда все жители, все церковные мышки, как называл их Чонгук, узнают о предательстве, прибьют над своими дверями кресты из золота и серебра, увешаются браслетами из горного камня и, окружив Чимина, впечатают в его виски раскалённые добела распятия, чтобы отпечаток тела христова остался на его коже как напоминание о грехе. Страх наказания — вот что эти представления, эти образы обязаны были поселить в Чимине. И он искал в себе этот обещанный ему страх. Чонгук ведь опасался именно этого. Что Чимин пожалеет о том, что связался с ним, как только церковные мышки обнаружат неповиновение и отречение своего брата-мышонка. Именно поэтому Чимин усиленно искал в себе ужас от мысли, что все отвернутся от него или попытаются исправить, очистить от греховных мрачных мыслей. Но страха не было. В Чимине проклёвывалось лишь странное трепещущее любопытство. Любопытство. «Как это произойдёт? Они забьют меня камнями? Свяжут, кинут в тёмную комнату перед иконой? Поставят на колени и заставят сутки молиться вслух? Отправят в лечебницу?». Их ненависть, подкреплённая собственными заблуждениями, будет сжирать их день за днём. Ненависть — огонь. Она выжжет их изнутри. Чимин тоже возненавидит их. Но его личная ненависть возродит его, отвяжет от общества предателей и подтолкнёт не к разрушению чьей-то души, а к восстановлению своей. Пока не превратится в жалость. А затем потухнет и она. Чонгук ошибался. Потому что поддался страху. Неистово боялся, что человек, перед которым он когда-то открылся, которого когда-то полюбил, отвернётся от него. Страх поглотил Чонгука. Но он не знал, что все девять лет Чимин представлял себе ту жизнь, какая у него могла быть, останься Чонгук на свободе. Чимин рассматривал самые плачевные сценарии, и они не пугали его. Больше всего он опасался остаться в том обществе, в котором рос, навсегда. Девять лет Чимин жил надеждой, что Чонгук вернётся. Чимин жил им самим. И пусть кто-то скажет, что это неправильно. Тупое прожигание жизни, когда года проносятся мимо. Ничего не изменить, Чимин жил именно так. Затих, провалился в себя, в Бога, который застыл привычной картинкой на горизонте. Чимин просто наблюдал, как мимо него проносится день за днём. Жизнь по привычке. Жизнь на автомате. Чонгук говорил, что Чимину нельзя грустить одному. Он говорил: «Если тебе будет грустно, то я появлюсь». Чимин грустил. Но Чонгук не появлялся. И тогда рождались глупые мысли, что грусть недостаточно сильна, чтобы служить приманкой. А возможно, Чонгук просто прятался, наблюдал, подсматривал. Чимин выходил из дома и оглядывался через плечо, крутился вокруг себя, щурился, чтобы разглядеть любой знак, намекающий на присутствие Чонгука. Чимин не всматривался во всех подряд, а искал тех, кто носил капюшоны, выглядывал из-за углов или прятал лицо под чёрными зонтами. «Досчитаю до десяти, и он догонит меня». И правда, считал. До десяти, до пятидесяти, до ста. Затем оглядывался — никого. «Этой ночью теплее, чем прошлой. Он выбрал именно такую ночь. Он придёт сегодня». Луна тусклой лампой зажигала мутное небо, обнимала город и качалась перед глазами, словно голова стороннего наблюдателя: «Он не придёт. Не жди его». «Нет, он вернётся. Наверное, под Рождество». «Два года прошло. Он был занят. Конечно же, он приедет в мой день рождения». Наполовину съеденный белый торт осыпался на тарелку. Свечи плавились и плакали. Одиночество обнимало со спины. «День рождения не подходит. Много людей вокруг. Ну конечно же! Он украдёт меня по пути на работу». Улица бежала вдаль. Люди выходили из подъездов и спешили по своим делам. Все, как один, без капюшонов. И без зонтов. «О чём я только думал… он не даст себя обнаружить. Будет выжидать. Да, точно! Будет выжидать». Выжидание затягивалось. Новый день перебивал предыдущий. Солнце ныряло за горизонт и выныривало с другой стороны. Луна проявлялась на беззвёздном небе, как мокрое пятно сквозь приложенный к нему белый лист бумаги. «Он никогда не вернётся». «Я найду его сам». И ведь действительно нашёл. Осталось только развеять тот страх, с которым до сих пор жил Чонгук. Страх, который не перебили даже ужасы Лефорта.

***

Чимин приехал в родительский дом, когда город уже погрузился в темноту морозного вечера. В гостиной на одном из диванчиков сидела Линни, одетая в мешковатые зелёные штаны и тонкую белую кофту, скрывающую рисунок татуировок от запястий до плеч. Мама Чимина, Пак Юджин, сидела рядом и держала её за руку. Их губы беззвучно шевелились. — Привет, — Чимин кинул куртку на диван рядом с Линни, и та растянула губы в улыбке, а чуть погодя обратила к нему своё кукольно-бледное лицо. Пак Юджин погладила её по ноге и сцепила тонкие руки в замок: — Мы молились, сынок. Хочешь с нами? — Не хочется. — Сынок, — она поднялась с дивана, и подол её длинной чёрной юбки строго упал к щиколоткам. Юджин подошла к Чимину и заключила его лицо в сухощавые ладони. — В последнее время ты будто сам не свой. Тебе стоит отдохнуть. Пойду накрою на стол. Как только она скрылась на кухне, Линни закинула руку на подголовник дивана и уже совсем иначе, открыто и лучезарно, улыбнулась, но в её взгляде затрепетала настороженность: — Ты как, Чимини? — она дождалась, пока Чимин опустится рядом, и принялась дотошно, но с любовью его разглядывать. — Реально госпожа Пак права. Ты какой-то отстранённый, — ресницы Линни опустились, и она добавила тише: — Совсем тебя не вижу. Не хочу давить, но… С кухни донёсся звон тарелок и тихий кашель Пак Юджин. По гостиной поплыл аромат варёного картофеля и мясного бульона. Линни молчала, жевала губу и, в конце концов, закатала рукава тонкой кофты по локоть. Но затем вдруг подскочила на месте, будто вспомнив что-то, странно дёрнулась вперёд, бросила уязвлённый взгляд на хмурого Чимина, села ровно и спустила рукава обратно. От сведённых бровей заболела голова. Чимин проследил за тем, как скатывается ткань кофты с правой руки Линни и выпрямился на диване, провожая взглядом рукав, который медленно заслонял собой жёлто-синие продолговатые пятна. — Что это? — спросил он загробным голосом. — Детка, что это? Он скользнул по дивану ближе к ней, но Линни отклонилась назад, слабо оттолкнула его руки от себя и вскочила. Раздалось её нервное хихиканье, а затем она зашептала насмешливо, воровато оглядываясь на дверной проём, ведущий на кухню: — Чимини, если хочешь поприставать, то хотя бы не здесь. — Покажи руку! — Чимин поднялся следом. — Так! — в гостиную вошла его мама с кухонной тряпкой в руке. — Чимин, твой папа уже подъезжает. Идите на кухню. Ужинали в глубоком молчании. Серая безликая кухня, яркий свет с потолка, сверкающая пластиковая столешница рядом с до блеска вымытой раковиной. И вроде всё как всегда. Обычный ужин, на котором хоть и редко, но всё же присутствовала молчаливая при чужих родителях Линни. Впереди неделя, которую Чимин проведёт за работой, в церкви, в приюте для животных, в городской столовой, где готовят еду для малоимущих. А ещё в квартире Линни, куда Чимин сбегал от города, праведной суеты, икон, распятий, куполов и каменных безучастных лиц горожан. Ничего по сути не поменялось. Всё действительно «как всегда». Но после того, как Чонгук заговорил с ним, после всех вернувшихся воспоминаний о том времени, когда ему, Чимину, было девятнадцать лет, мир вокруг вдруг крутанулся в другую, давно забытую на первый взгляд, сторону. Перед взором зарябило и засверкало. Как засвеченные кадры, как видео в плохом разрешении. Будто его собственный организм подталкивал его очнуться. Выйти из комы. Взорваться, полыхнуть, извергнуться. Девять лет всё, что Чимин делал — засыпал, привыкал, сливался с толпой, навязывал себе то, к чему его приучали с малолетства. Но пришло время сбросить с себя опостылевшую привычную жизнь, как женщина, приковылявшая домой после тяжёлого рабочего дня, сбрасывает с себя туфли на высоком каблуке. — Как провели день? — спросил отец, черпая ложкой суп из тарелки. Смешно, но Чимин не заметил, как он пришёл. — Ох, тяжело, — ответила мама. — С сёстрами из церковной общины ездили в клинику для душевнобольных. Сыльги там. Моя маленькая девочка. Дьявол совратил её. Чимин не спеша, как во сне, отложил ложку и покосился на Линни. Та сделала то же самое. Аппетит пропал сразу у двоих за столом. Он помнил Сыльги. Она училась с ним в параллельном классе. Линни, сидящая за столом рядом, закусила тонкую нижнюю губу. Конечно, ей кусок в горло не лез. На выпускном балу она целовалась с Сыльги в туалете ресторана. Сыльги была смелой и отвязной, не скрывала своей бисексуальности, именно по этой причине часто дралась в школьные годы. И всё бы ничего, но приёмная комиссия в университете спросила её о грехе. «Ты согрешила, девочка?». Кто-то из одноклассников донёс на Сыльги. Растрепал без подробностей, но и того было достаточно, чтобы общество оттолкнуло свою мышку, размельчило, раздавило последние куски её плоти. И тут-то начался ад. Двери университета для Сыльги закрылись. Линни звонила Чимину по несколько раз на дню, просто чтобы поговорить. О них двоих не знал никто. Только благодаря своей скрытности они оба прошли вступительные испытания. Сыльги не просила их о помощи, она просто закрылась дома и прервала все контакты. Её родители ходили в церковь и молили Бога пощадить их дочь, спасти дитя Бога от Дьявола, который явился, дабы совратить. А потом по местным новостям показали бледную, будто обескровленную, Сыльги, распластавшуюся на тёмном тротуаре напротив чёрной двери подъезда, где белой краской было неаккуратно выведено: «Покайся!». Сыльги выжила. Уже много лет она оставалась запертой в клинике без возможности выйти на свободу. Чимин навещал её. На лбу Сыльги остались белёсые короткие шрамы — мать хватала её за волосы и била лбом о тумбу, на которой в их доме стояли иконы. Именно после издевательств Сыльги бросилась с пятого этажа в надежде разбиться о горный камень. «Дьявол спас девчонку. Она нужна ему», — шептались после этого в церкви. Чимин ненавидел их. Линни была вне себя от злости. Только они ничего не предприняли, потому что влияние церкви в их городе было слишком сильно. Они бы ничего не добились, кроме соседних с Сыльги коек в клинике для душевнобольных. — А ещё, — продолжила мама, — сегодня раздавали еду и вещи в Дарквуде. Линни после этих слов вцепилась пальцами в край стола. — Могу я тоже поехать в Дарквуд в следующий раз? — спросил Чимин. — Исключено, — отрезала мама. Она потянулась через стол и положила рядом с его тарелкой кусочек хлебной лепёшки. — Мы договорились, что ты больше не появляешься в том районе. Последствия до сих пор с нами, — её взгляд упал на ногти сына, выкрашенные алым лаком. — Я лишь хочу помочь, — осторожно начал Чимин. — Я много раз говорил. Я хочу, чтобы в Дарквуде всё было по-другому. Хочу возродить Белые шарфы. Отец? Мэр ведь прислушается к тебе. Пак Мунбин покосился на жену, прокашлялся и сказал: — Сын, мы ведь уже обсуждали твою помощь в Дарквуде. Она закончилась много лет назад. Мама постучала пальцами по столу и покачала головой: — Мы даже обсуждать этого не будем! В то время этот полный греха район чуть было не поглотил тебя! Ножки стула задребезжали по кафелю, когда Линни поднялась. Она терпеть не могла разговоры про Дарквуд, потому что всей душой его ненавидела. Не признавала насилия ни в каком его виде. — Я в уборную, — Линни выскочила из кухни, и её мягкие шаги зазвучали по гостиной. — Юджин, милая, — нарушил зародившуюся тишину отец, но та его перебила, громко опустив ложку на белую скатерть: — Господь с тобой, Мунбин, — взмолилась она, глядя мужу в глаза. Обычно Пак Юджин напоминала обледеневший камень — спокойная, будто замеревшая во времени. Но теперь её щёки окрасили в пурпурный, а глаза переливались в кухонном свете. — Или ты забыл? В прошлом наш сын связался с мальчишками, рождёнными во грехе. И что с ним стало? Убегал из дома, ночевал Бог знает где, начал выглядеть, — она раскрытой ладонью обвела Чимина, — вот так! А тот парень? Как его звали? Приводил нашего сына домой совершенно пьяным! — Всего раз, — пробормотал Чимин. — Нет-нет, — мама сильнее замотала головой и поднялась из-за стола. — До чего всё дошло? Что тот парень стал отцеубийцей! — она замолкла и перекрестилась, прикрыв глаза, а потом выдохнула и упёрлась кулаками в стол. — Я совершенно не удивлена его судьбе. И спасибо Господу, что этого убийцу наказали. Мой сынок, мой милый мальчик, — заворковала мама. Она села обратно, когда отец потянул её за рукав, и запричитала: — Мой маленький мальчик чуть не пострадал там! Чуть не попал в руки самого Дьявола! Дьявол не пощадил бы его. Не пощадил! — Чимин всего лишь хочет помочь, — успокаивал её отец. — Ты идёшь на поводу его идей! — вновь грубо прервала его мама. — Эти идеи до сих пор пытается внушить ему сам Дьявол. Сначала работа в Лефорте. Теперь возвращение в Дарквуд. Разве не Дьявол вновь пытается соблазнить нашего сына? Хорошо хоть у того убийцы нет доступа к нашему ангелу. Если бы я этого не знала, то подумала бы, что это из-за него Чимин которую неделю ходит сам не свой. Мама снова взяла ложку. Но затем её словно осенило кошмарными мыслями. Голова медленно повернулась к мужу, который глянул в ответ. — Мунбин, — прошептала мама. — Поклянись именем Христа, что у того убийцы нет доступа к нашему сыну. Чимин знал, что отец не смог бы солгать своей жене. Поэтому, чтобы остановить дискуссию, Чимин живо поднялся с места: — Я наелся, благодарю. И мама, всё хорошо. Дело не в Дьяволе. Дело в моём желании помочь, — он ринулся на выход с кухни, по пути хватая за руку вернувшуюся из уборной подругу. — Линни, пойдём ко мне. Та пробубнела: «Ага, ага, щас», подхватила кожаный клатч с дивана, и они стремглав бросились на второй этаж в комнату Чимина. Здесь дышалось свободнее, и Бог не давил своим незримым присутствием. Чимину нравилось, что родители не повесили сюда иконы. Он не хотел делиться с Богом своими мыслями. Потому что Небесному отцу всё равно. Он слишком далёк от земной жизни. «Если, конечно, он вообще существует», — мелькнула и тут же исчезла едва уловимая, очень тихая мысль. Линни достала из клатча пачку сигарет и зажигалку, раскрыла окно, подкурила сигарету, глубоко затянулась и выдохнула сизый дым в пробирающий до костей вечерний воздух. — Ты копишь? — спросила она не оборачиваясь и вновь затянулась. Огонёк сигареты резанул по темноте. — Я смотрела квартиры в столице. Дорого снимать. Может, другой город выбрать? Я со своими татушками, которые тут мало кому нужны, коплю кое-как. Тридцатник уже стукнул, а мы всё никак не свалим. Пора уже, Чимини. А то тоже в психушке окажемся. Её слова не были в новинку. Обычный разговор о том, что пора уезжать. Но теперь Чимина этот разговор не радовал. — Я никуда пока не собираюсь, — он опустился на кровать. Руки обволокло холодом. Лицо полоснуло слабым ветром из окна. — А мог бы. Уже давно. Всё ещё ждёшь, Чимин? — она обернулась через плечо. Красные волосы скупо выделялись в темноте, уступив место белому лицу. — Я ж знаю, почему ты столько лет сидишь здесь. Если уедешь, он тебя не найдёт. И вы потеряетесь навсегда. Чимин промолчал. Он оглядывал комнату, которая вновь напомнила ему о той комнате на втором этаже съёмной квартиры, оставшейся на улицах Дарквуда. Похожая кровать, одинаково светлые стены, общая уютная пустота. Будто комнату ещё не обжили, но постепенно идут к этому. Совместно. — Может, расскажешь мне, что с тобой происходит? — осторожно попросила Линни, присев на кровать. Она не плюхнулась рядом с Чимином, как обычно бывало. Не прыгнула с разбегу, нет. А неспешно, очень аккуратно опустилась на покрывало, видимо, боясь спугнуть суть их разговора. — Мне плохо без тебя, Чимини. Я скучаю. — Я ведь тут. — Физически, да. Хоть на этом спасибо, — Линни перестала глазеть на него и села ровно. Кончики её волос покачивались на ветру. Оконная рама стукнулась о стену от особенно сильного порыва, но никто из них даже не вздрогнул. — Раньше мы ночевали вместе, болтали о всяком. А теперь… будто этот дебильный проклятый Лефорт тебя… ну, не знаю… меняет. Чимин молчал и глядел, как падает пепел с сигареты, о которой Линни будто бы забыла. Она продолжила: — Ты ведь знаешь, что я всегда тебя выслушаю. Если хочешь, поехали ко мне, а? — она вновь посмотрела на него. Их взгляды встретились. Оба выглядели как шпионы, действующие друг против друга. Потому что каждый из них что-то скрывал. К такому раскладу не привыкли оба. Попытка скрыть друг от друга правду выглядела чуждо. Делала их чужими. — Я купила пиво, которое ты любишь. Хочешь, закажем твои любимые суши? Я зажгу те свечи, ну эти, которые воняют как протухшие конфеты. — Солёная карамель, вообще-то, — на автомате поправил Чимин. — Ну да, — нервно и ненатурально хихикнула Линни. — Терпеть её не могу. Но если хочешь, я обставлю ими всю свою хату. Хочешь? Просто… — она спустила кофту с правого плеча и погладила тату в виде горящей розы на предплечье. — Просто я вижу, что с тобой происходит что-то. Что тебя беспокоит, Чимин? — Что беспокоит тебя? — он, наконец, оторвал взгляд от потухшей сигареты и тронул кончиками пальцев рукав кофты Линни. Она отдёрнула руку, а Чимин поднялся, закрыл окно, постоял мгновение, глядя в никуда, и обернулся к подруге. — Откуда синяки на руке? Детка, я знаю, что хожу будто не в себе. Прости, ладно? Я знаю, что перестал звонить и писать. И вообще пропал, — голова Чимина плавно двигалась из стороны в сторону. — Теперь мне кажется, что я что-то упустил. Улыбка на её лице сверкнула как молния: озарила лицо на миг и тут же исчезла. — Всё в порядке. Я сама разберусь. У тебя свои тайны, у меня свои. Наверное, мы стали слишком взрослыми и замороченными. И теперь мы… не можем, наверное, как раньше делиться абсолютно всем друг с другом. Давай… давай просто забудемся ненадолго. Просто расслабимся. Она поцеловала его первая. Нависла над Чимином своим хрупким телом и неловко соединила их губы. В тех редких поцелуях, которые они друг другу дарили, не чувствовалось страсти или желания. Только забота и мягкая дружеская любовь. Поцелуй-успокоение. Поцелуй-взаимопомощь. Они всё ещё были людьми, которым не хватало нежности, касаний и любовной близости. — Я подготовлюсь, — Чимин отодвинул Линни от себя и чмокнул в лоб. Он скрылся в ванной, а когда вернулся, она лежала на его кровати, раскинув руки и вытянув ноги. Отстранённая и придавленная какими-то своими размышлениями. Худая, измученная, но привычная и знакомая до малейшего жеста: от по-детски выпяченной нижней губы до короткого ногтя, ковыряющего покрывало в задумчивости. Вытянутыми в стороны руками и плотно сжатыми ногами Линни напоминала распятого Иисуса, приносящего себя в жертву ради других. Ради Чимина. Впервые за девять лет он подумал о неправильности их взаимопомощи. Во рту скопилась горечь, сухое отвращение. Но не к Линни, а к самому себе. Заметив Чимина, она села на кровати и похлопала рядом с собой: — Иди ко мне, врубай воображение. «Иди сюда, Прелесть», — прозвучало в голове, и тело от затылка до поясницы прошибло волнующим ожиданием. Чимин не заметил, как оказался лежащим на животе, уткнувшись лицом в подушку. Слушал голос в своей голове, вдыхал запах влажной древесной стружки и машинально тянулся себе за спину, чтобы нащупать огрубевшую ладонь. Вдоль позвоночника рассыпались поцелуи. Нежная, а вовсе не шершавая ладонь огладила бёдра. Прозвучал невнятный шёпот. Они не слушали друг друга, не видели, не чувствовали. Каждый из них так и остался в собственном воображении. — Перевернись. «Ангел… перевернись». Тонкие пальцы обернулись вокруг члена, а губы прильнули к губам. Чимин представлял. Не специально. Воображение само рисовало образ, касания, запахи, оседающие на языке терпким привкусом раскалённой кожи другого человека. Чимин отчётливо, словно в реальности, ощущал, как жадно вдыхают рядом с его шеей, как пальцы на члене становятся длиннее, как жалят поцелуи, как зубы слегка прикусывают его соски. Рука на члене ускорилась, сбилась с ритма и замерла. Тишину комнаты пронзил обречённый вздох, и головка члена утонула во влаге чужого рта. «Ммм… ты везде прелестный. На вкус, как чистота. Ты мокрый тут. Так возбудился, Прелесть? Я бы тебя сфоткал вот так вот голышом. И молился бы на тебя. Стоял бы на коленях. Тебе нравится, Ангел? Нравится грех? Испачкай меня. Давай же». Чимин распахнул глаза. Его поясница выгнулась. Белый потолок заволокло беспроглядной тьмой. А затем тьма обрушилась на Чимина и накрыла собой, вылизала его живот до сладкой истомы, до греховного продолжительного оргазма. И он кончил во влажный рот, накрывая ладонью своё искажённое эйфорией лицо. Низ его живота пульсировал, остатки оргазма судорогой проходили сквозь его тело. Голос в голове затих. Тьма отступила, становясь частью комнаты, частью уютной теплоты. Чимин блаженно улыбнулся, повернулся на бок и подтянул колени к груди. Из темноты зазвучал потухший голос: — Чимини, ты как? У него не нашлось сил ответить. Мышцы сжимались и расслаблялись. Кровать слегка двигалась под Чимином, когда он дёргался, провожая экстаз и медленно остывая. Линни накрыла его ниже пояса уголком покрывала и наклонилась, чтобы поцеловать в щёку, но Чимин увернулся и прошептал: — Не нужно. Не трогай. — Я пойду домой, — она встала с кровати и подошла к двери. Её шаги в тёплых носках были тихими, как у кошки. — Время десять вечера. Останься. — На своей кровати спится лучше. — Ты обиделась? — Нет. Отдыхай, малыш. Дверь открылась, рисуя на лице Чимина полосу света, и едва слышно закрылась. С первого этажа донеслись спокойные голоса — Линни прощалась с родителями. Чимин приподнялся на локте и оглядел комнату. Ему необходимо было что-то взять, использовать, покрутить в руках, обнять или что-то в этом духе. Когда наступает нервный момент, когда обуревает тревога или голова раскалывается под давлением размышлений, люди чем-то себя занимают, чтобы справиться с волнением. Затягиваются сигаретой, выпивают бокал алкоголя, теребят в руках антистресс-игрушку, ходят по комнате, принимают ванну, обнимают плюшевый пылесборник, грызут ногти, едят, смотрят в окно долгим взглядом (как его отец) и прочее, и прочее. Именно в тот день, когда очень странная и будто разрушенная Линни сбежала от него на ночную улицу, Чимин вдруг подумал, что никогда и ничего не делал, когда переживал о чём-то. Он просто застывал на месте, ничего не брал в руки, не менял позу, не перемещался на другое место. Вообще ничего. И впервые в жизни ему захотелось тоже сделать хоть что-то. Чимин прислушался к себе. Его ступни опустились на ледяной пол. Секунда бездействия, и он вскочил, натянул на себя одежду и кинулся вниз, рассматривая ноготь на указательном пальце. Так быстро одевался, что содрал лак. И тогда в нём самом рядом с диким волнением, выросло чувство полёта. Свободного полёта. Он начал соображать, выдумывать возможные варианты того, что происходило с его подругой детства. Теперь, в момент наивысшей точки кипения, в момент, когда жизнь снова невероятно быстро менялась, Чимин менялся вместе с ней. Вёл себя иначе, потому что старые приёмы больше не срабатывали. Замереть на месте — не помогало. Отныне он должен действовать, куда-то бежать, с кем-то говорить, чтобы сойти с мёртвой точки. У подъезда Чимин прыгнул в свой автомобиль и спустя минуту уже мчался по полупустой дороге вслед за такси, в котором скрылась Линни. Такси въехало в Новый район, промчалось мимо чёрных пятиэтажек и остановилось возле одной из них. Линни вышла, прижимая к груди клатч, что-то сказала таксисту и подошла к подъезду. Но её остановил, схватив за локоть, тот самый сосед, который сверлил её взглядом тогда в церкви. Он курил возле подъезда с неизвестным Чимину мужиком. Линни с опущенными веками что-то ему сказала, похоже, огрызнулась, торопливо приложила магнитный ключ к двери подъезда и скрылась внутри. Мужчины зашептались между собой. Чимин вышел из автомобиля, размеренной походкой приблизился к ним и встал напротив. — Здравствуй, Чимин, — оживился сосед Линни. — Давно не виделись. Чем могу помочь? Второй мужик будто специально отвёл взгляд, стараясь не смотреть на позднего гостя. — Здравствуйте, — Чимин натянуто-вежливо улыбнулся. — О чём говорите? — Да так… — Разве можно так грубо хватать девушку? — терпение, натянувшееся в Чимине, постепенно трещало по швам. — Это некрасиво. — Я просто хотел поздороваться, — пожали в ответ плечами. — Но она прошла мимо. Чимин уловил в его словах мимолётную издевательскую насмешку. Мужик, стоявший рядом, кашлянул в кулак. Их скрытые знаки друг другу, язык их тел, музыка смеха в каждом слове злили Чимина. Под его ногами загудел каменный тротуар. В грудной клетке заныло от рвущегося наружу язвительного ответа. Он желал наказать их, расшатать спокойствие, сбить с ног и сорвать с их голов венец непоколебимости. Они молча смотрели на него. За их спинами вдалеке подсвеченная прожекторами заступницей стояла церковь. Цепочки на шеях уходили под куртки, пряча согревающие, защищающие их распятия. Чимин услышал, как заскрипели его собственные зубы. А крестик на груди раскалился и теперь болезненно прожигал кожу. Дома разошлись, улица стала шире, и по ней золотистым свечением неслись отблески, сходившие с церковных куполов. Взгляд Чимина на миг метнулся к белой громаде, к зияющей в тучах дыре над ней. Мужчины сверлили его потусторонними глазами, в которые впитывались золотистые отблески, напоминающие пламя. Пропали звуки ветра, рык моторов невидимых глазу автомобилей. Будто все в этом городе замерли и чего-то ждали, чтобы по только им известному сигналу сорваться с места и поймать отступника. Преступника, грешника, совращённую Дьяволом пташку. Но существовал ли Дьявол? Чимин живо перевёл взгляд на соседа Линни, расплылся в ещё более наигранной пластилиновой улыбке и мягко, мелодично, проговаривая каждое слово, произнёс: — Ещё раз тронешь её, мудак, и останешься без пальцев. Я суну твои вонючие пальцы в рот твоему другу и заставлю сгрызать с них кожу. Сосед расправил плечи и вытянулся. Он обомлел и потускнел лицом. Его друг закашлялся сигаретным дымом и во все глаза, наконец, уставился на Чимина. — Это «улицы» тебя научили так разговаривать со старшими? — спросил сосед Линни, прищуриваясь. — «Улицы» научили меня говорить прямо. А не шептаться за спиной у безобидной девчонки. А ещё бить, если кто-то не понимает слов. — В тебя демон что ли вселился? — В меня ли? Мужчина, стоявший рядом, выкинул сигарету в клочок снега на тротуаре и хриплым сорванным голосом спросил: — Что на тебя нашло? — Как интересно, — он сделал вид, что задумался. — Я вроде не донимаю своих соседей, — Чимин склонил голову к плечу. — Думаете, Бог способен простить всё? Если так, то Бог слаб. И глуп. Если вообще существует. Он развернулся на каблуках, раздражённым шагом дошёл до Хёндая, залез внутрь и вцепился в руль. Сосед какое-то время смотрел на него, затем что-то сказал второму мужику, и они оба вошли в подъезд. Чимин распалялся. Он сидел и распалялся. Будто с приближением дня, когда на свободу выйдет Чон Чонгук, что-то начало происходить. В городе, в людях, в нём самом. Поворот ключа — и Хёндай мерно заурчал. Асфальт озарился белым светом фар. Чимин снял с себя крестик, глянул на распятие и усмехнулся. «Бог видит всё», — гласила надпись над входом в магазин, расположенный через дорогу слева. — Да нихрена он не видит. Чимин открыл бардачок и с чувством швырнул туда нательный крестик.