Бешеный

Чонгук не любитель повспоминать прошлое. Потому что тогда его жизнь не катилась под откос. А теперь всё иначе. К чему тогда вспоминать? Единственное, что то и дело мелькало в его памяти — слова отца, въевшиеся в серое вещество. И Пак Чимин. Но слова отца всплывали в памяти в моменты злости. И в редкие минуты отчаяния для того, чтобы подавить желание выбить челюсть Колумбийцу, забрать у него провод от радиоприёмника, который за бабки ещё год назад был протащен им в камеру, обернуть этот провод вокруг своей шеи и повиснуть на изголовье койки. Тогда кислотные слова отца каким-то образом помогали не сдаться. Скорее всего, назло мертвецу. Что касалось Пак Чимина, то его образ жил в Чонгуке всегда. Его смех, тепло его рук, ласкающий голос. И запах. Наверное, Чонгук не стал бы концентрироваться на каждой мелочи в ангельской прелести, но тот сам посадил в главаре подростковой банды зерно одержимости собой. «Ты не одержим», — возразил как-то Чимин и положил свою тёплую ладонь поверх холодной ладони Чонгука. Рукав его мягкого свитера щекотал кожу. — «Я… эмм… нравлюсь тебе?». «Нет, конечно», — Чонгук тогда вскочил с кровати и заходил по комнате. — «Ты же этот… ангелок. Непорочный». «Непорочный? Чонгук, я ожидал другого…». «Что?» — Чонгук остановился и сунул руки в задние карманы широких джинсов. Он с испугом глядел на Чимина, который снял очки и моргал в ответ как новорождённый котёнок, завёрнутый в безразмерный пушистый белый свитер. — «Чего ты ожидал?». «Ну…» — Чимин неловко нацепил очки и спрятал пальцы в рукава. — «Что ты скажешь, что я парень. Значит… значит, это неважно?». «Да блин, важно, важно», — Чонгук сел рядом на кровать и сцепил руки в замок. Он кусал щёки изнутри и громко топал пятками по полу. — «Ты мне нравишься. Но… это самое… я бы тебя не тронул». «Не тронул?» — Чимин наклонился к нему, и его губы оказались прямо перед глазами Чонгука. — «Потому что я непорочный? А ты — да? Только в этом всё дело?». «Да хорош!» — Чонгук отвернулся, чтобы не смотреть. — «Я просто обнял тебя. И то потому что спал. От тебя просто пахнет вкусно, да и всё». «Значит, я тебе нравлюсь как друг?». «Ну да». «Ладно», — Чимин обхватил его щёку своей маленькой ладонью и повернул к себе. Губы растянулись в понимающей улыбке. — «Давай начнём с ассоциаций». «Чего?» — Чонгук смотрел так, будто ожидал подвоха. «Ты сказал, что я пахну иначе. Вкусно. Так чем же я пахну?». Именно этот разговор и стал отправной точкой. Он пробудил в Чонгуке то, что тот намеревался подавить. Но в итоге тяга к Пак Чимину стала наваждением, трансформировалась в одержимость. Сраная игра в ассоциации, которая чуть не испортила жизнь Чимину. Но это случилось позже. Так… какие у тебя ассоциации? При взгляде на невысокого человека с белыми ладонями, внешние стороны которых поблёскивают в солнечном свете. Так бывает, когда руки увлажняют кремом. Обычно кремы для рук пахнут приятно, даже нежно-приятно. Мама Чонгука, когда была в себе, мазала руки кремом перед сном. Её одеяло пахло кремом для рук. Какие ассоциации? При взгляде на человека с увлажнёнными кремом ладонями, который поправляет очки на носу и часто моргает. Чонгук уже такое видел. В фильмах очень уязвимые люди, когда очки съезжали с их носа, теряли фокус. И от этого часто моргали. Какие ассоциации? При взгляде на человека, руки которого поблёскивают от крема, глаза моргают под круглыми очками, а губы пухлые — как созревшая клубника. Человека окутывает нежно-спелый аромат крема, кофта пахнет стенами комнаты, в которой всегда порядок. Как и в голове этого человека. Как и в его действиях, в его правильности и вере. Ассоциации зависят от многого. От жизненного опыта, от словарного запаса, от начитанности, насмотренности, прошлых ощущений. Всё, что Чонгук мог вспомнить и представить в свои неполные восемнадцать лет — коты. Домашние коты. У родителей дома жил такой. Мама гладила кота, он мурлыкал и тоже пах кремом для рук. Кот знает всё, он мурчит, греет собой, пахнет жарой и одеялами. Но всегда смотрит на тебя с осуждением, если ты не играешь по его правилам. Кот частенько осуждает человека. Уютно осуждает. И с котом хочется носиться, целовать его и давать впиваться когтями себе в ногу, если коту надо помурлыкать и вспомнить то время, когда он был котёнком и массировал лапами мамину грудь. Такие ассоциации. Когда Чонгук увидел Чимина в первый раз, ему захотелось уткнуться в его шерсть лицом, вдохнуть запах обогревателя и нежно-спелого крема для рук. И сыграть по его правилам, чтобы Чимин не моргал на него с осуждением. С улицы кто-то свистел. Подавал сигнал. Телефон валился из рук, по комнате разносились звуки стрельбы из открытого на телефоне шутера. Чонгук нёсся на улицу, забегал за угол дома, ловил пацана с гашишем в кармане и лупцевал его до отпечатков зубов на собственном кулаке. Чонгук сплёвывал на землю и цедил: — Я тебе в глотку запихаю эту срань, уёбок! Кровь хлестала из сломанного носа пацана, его вой слышала вся округа. А после Чонгук со всех ног мчался к себе домой, чтобы зарыться носом в кошачью шерсть… в чёрные волосы на круглой умной голове. И чтобы на его, Чонгука, лицо опустилась ладонь в нежно-сладко-спелом креме. Но так было раньше. Вернее, поначалу. Глупые ассоциации подростка, который впечатлился тем, кто не похож ни на кого. «Не похож ни на кого» — избитая дешёвая блевотная фраза. Но она очень даже работает, когда, например, внутри бушует подростковый возраст, с лица ещё не сошли отцовские зверства, а друзья — это не друзья вовсе, а звенья в иерархической цепочке. Чонгук не верил в Бога. Бог напоминал ему свихнувшегося старика, который долбил своих рабов толстой палкой и вечно всё запрещал и наставлял по поводу и без. Но хрен с ним, с Богом. Чонгук верил в Дьявола, потому что его собственный отец видел в своём сыне его отродье. Потому что одержимый сын не желал подчиняться сокрушительной родительской руке. Наверное, отец тоже в какой-то степени считал себя Богом. А затем в один солнечный день появился он. «Я пришёл, чтобы помочь», — сказал мягкий на вид человек со строгим взглядом, стреляющим в Чонгука сквозь стёкла очков. — «Но прояви уважение. И я буду уважать тебя в ответ». Его голос звенел. Его голос ласкал слух, обнимал, успокаивал и усыплял. Голос слетал с пышных губ и сочился сквозь круглые румяные щёки. Голос Чимина был сразу везде. А руки поблёскивали на солнце. От Чимина пахло весной, теплом и омытым дождями асфальтом. От него пахло чистотой. Чистотой мыслей. Чистотой намерений. Чимин пришёл на «улицы» не просто поучать. Он был заинтересован и топил за справедливость, которая находила дичайше сильный отклик в Чонгуке. Но что удивило больше всего — на Чонгука никогда не глядели с таким жадным интересом. И с настолько нескрываемым вниманием. Потому что, как оказалось, слова Чонгука имели вес. И не только для пацанов с «улиц», но и для кого-то, кто жил за пределами Дарквуда. Прелесть. Пак Чимин — ангельская прелесть. Чистая, ароматная, недоступная. Участливая и справедливая. Чонгук тогда впервые ощутил, насколько грязным был он сам по сравнению с Чимином. И после первого впечатления, когда ему нестерпимо сильно захотелось дотронуться до ангельского ребёнка, Чонгука осенило другим: «Пак Чимину не место на «улицах». Такую Прелесть слишком легко испортить». Чонгук не думал тогда: «Блядь, я ёбаный педик, раз так пялюсь на пацана!». Он думал совершенно иное: «Кажись, теперь я верю в Бога. Потому что его дитя вот прямо передо мной». После первой встречи наступила вторая. Прелесть вернулся на «улицы». И, оказывается, впервые в своей жизни ударил кого-то. Да, он боднул Косого, который вообще-то хотел пошутить, но получил удар в дыхалку. Прелесть испугался. Потому что почти что запачкался и сказал, едва дыша: «Я ударил человека из-за злости… из-за тебя. Из-за всех вас. Вас никогда не исправить! Никогда!». Чонгук не обиделся на такие слова. Он и без того наслушался их от отца. Но услышав их от Чимина, ещё раз для себя понял, кто такой — он сам и кто такой — Пак Чимин. Насколько они разные. И всё, к чему будет стремиться Пак Чимин — исправить Чон Чонгука. Да, в итоге они всё же договорились об обратном. Но Чимин обещание нарушил. Чонгук тогда вспылил и добавил выученный наизусть номер в чёрный список. И даже не появлялся на съёмной хате. И тогда случилось страшное. Но об этом вспоминать больше не хотелось. Прелесть — это соблазн и запрет одновременно. И всё, чего хотел Чонгук — оградить ангельское создание от грязных «улиц», с чем в итоге не справился. Поэтому он сдался Лефорту, сдался правосудию. Потому что так, возможно, сможет очиститься и хоть на миллиметр приблизиться душой к Чимину. Но оказавшись в Лефорте, вкусив местную жизнь, Чонгук понял — он принадлежит грязи и аромату выпущенной крови. И не очистится никогда. Все эти фразочки про очищение — дерьмо собачье. Люди, которые так говорят, — недалёкие ублюдки. Невозможно соскрести с себя то, что уже приросло к прошлому, осталось на каждом телодвижении подобно несмываемому налёту. Но можно не творить говно в настоящем и будущем. Например, не разносить чужие морды. Но Чонгук продолжал творить всё то говнище, какое творил и раньше. Потому что таковы условия Лефорта. Либо ты Бешеный, либо — труп. Чонгук не собирался умирать быстро, хотя и за жизнь особо не держался. Почему не хотел умирать быстро? Всё из-за сраной надежды. Надежды на что? Он не знал. Но выкорчевать её из себя никак не мог. «Надежда умирает последней» — так оно и будет. Чонгук сдохнет в Лефорте быстрее этой чёртовой надежды. Вот только после прихода в Лефорт нового инспектора в Чонгуке проснулось то, что он, казалось, давно в себе загасил — ядовитая потребность вцепиться в инспектора клыками и когтями. Горгульей осесть на плечах ангельского создания. Как и девять лет назад. Но Чонгук приказал себе просто наслаждаться видом ангельской прелести. И всё бы так и продолжалось, если бы Чимин не пустился в опасные провокации. Он давил на Чонгука, пробуждал его. Возвращал в воспоминания, где Чонгук мучался и одновременно достигал эйфории каждый день. В воспоминания, где Чонгук чуть не утащил Чимина на дно. «Какого чёрта ты творишь, Пак Чимин? Живи своей праведной жизнью. Ты — выше, чем Дэвилтаун, ты — чище, чем его самый вылизанный тротуар. Но нет, тебя снова тянет на «улицы». Почему?». Чонгук знал ответ. Чимин когда-то сам его озвучил. «Потому что там — ты». Дерьмо! И теперь Прелесть, такой сладкий, чистый, нежный, стоял перед ним под дрянным светом склада и ждал, пока бешеный ублюдок насытится запахом, оставленным на оранжевой куртке. Прелесть хотел большего. Прелесть делился своей чистотой, своим вкусом. Своей душой и своим телом. — Мой запах не изменился? — тихо спросил Чимин. Чонгук надел куртку и выдохнул так, что опустились плечи. Его ноздри раздувались, словно он всё ещё дышал тем запахом, который остался на оранжевой куртке, заляпанной грязью с ящиков. Обычно, куртка оставалась лежать где-нибудь в стороне. Но в этот раз Чонгук поддался соблазну. Потому что позже запах испарится. Безвольный мудак. Он отошёл к воротам и взял очередной ящик. Землянисто-затхлый воздух склада помогал успокоиться, остужал пыл. Жёлтые лампы напоминали о камере, о тюремном коридоре и о комнате пыток. И все порывы развернуться и заговорить пропадали сами собой. Чонгук цеплялся за то настоящее, в котором жил последние девять лет. И если с ним уже всё кончено, то с другим человеком — нет. И стоило сохранять этот баланс. Сохранять настоящее. Забыть то, что происходило в Дарквуде девять лет назад. Что происходило в нём самом тогда. Но мелодичный голос, разлившийся по складу, в который раз заставил его мышцы дрожать: — Я не верю, что тебе нечего сказать. Камеры здесь не пишут звук. Тебя не услышат. Чонгук пересёк склад, поставил ящик у двери, ведущей в коридор здания, и усмехнулся, глядя на Чимина. — Что смешного? — спокойно спросил тот, но, в отличие от голоса, глаза выдавали его с потрохами. Они быстро моргали, говоря о том, что их обладатель находится на пределе своей выдержки. — Мне жаль, — ответил Чонгук, отряхивая руки от комков грязи, и всё-таки покосился на камеры. — Жаль, что вас, инспектор, занесло в Лефорт. — Я сам решил сюда устроиться, — Чимин говорил с осторожностью, будто разговаривал со львом, улизнувшим из клетки. — Зачем? — Чонгук не смотрел на него. Он с присущей ему упёртостью пошёл за другим ящиком. — Я узнал, что ты здесь, Чонгу… — Замолчи! — гаркнул Чонгук и со стуком поставил ящик на пол. Он вытянул руку и показательно напряг кулак, будто в попытке сдержать что-то в себе самом. И, в итоге, сдержал, поэтому уже спокойнее повторил: — Замолчи. — Ты не позвонил мне и не написал, — быстро заговорил Чимин. Его лицо исказилось от того, насколько сильно сжалось его сердце. — Я думал, что случилось что-то плохое. С тобой. А потом я подумал, что ты не простил меня за то, что я унизил тебя перед твоими парнями… — Я — преступник, — Чонгук смотрел в пол. Его грудь тяжело вздымалась, а голос звучал низко. — Я — убийца. Если я выйду отсюда через год, то что? Начну всё сначала. За пределами Дарквуда на меня будут смотреть церковные мыши и разбегаться по углам. Потому что эти твари всегда смотрят. И всегда бегут. Хочешь со мной, папина радость? — брови изломались, и Чонгук, наконец, взглянул на Чимина с нескрываемой мольбой, замыкая Бешеного в глубинах бушующего сознания. И голос его внезапно зазвучал тише и мягче: — Почему ты не живёшь своей жизнью? Не достигаешь высот? Твоё место не здесь. Нервы в теле Чимина лопались один за одним. Если бы он обладал магией, как персонажи из фэнтезийных книг, которые так любил читать перед сном, то Лефорт бы рухнул под напором невзначай вызванного урагана. — Почему ты не веришь мне? — Чимин сделал возмущённый шаг вперёд и тут же остановился. — Почему продолжаешь отталкивать? Разве ты не видишь? Чонгук вскинул руки и снова сжал кулаки на этот раз возле своей головы, словно с яростью в каждом мускуле поймал чужие слова и переломал их пополам. Когда он заговорил, Чимин едва смог расслышать его потухший голос: — Потому что ты понятия не имеешь, на что идёшь. Только пути назад не будет. — Мы уедем, — плечи Чимина опустились. Он осознавал, что всё может пойти крахом, но, несмотря ни на что, использовал любые шансы. — Я накоплю денег. Мы начнём другую жизнь. Чонгук смотрел, не моргая. Так смотрят те, кто отказывается верить в услышанное, потому что оно для них не имеет ничего общего с реальностью. — И куда? Лефорт — это клеймо. Ни работы, ни учёбы. Мне не светит ничего, — Чонгук чуть склонил голову к плечу. — Поэтому я буду заниматься тем, чем занимался и тогда. Я не отдам отморозкам Дарквуд. Видите ли, инспектор Пак, я очень принципиален. И люблю справедливость не меньше, чем вы. Я вырос на «улицах», но кто-то решил смешать их с дерьмом и присыпать наркотой. Я разберусь с этим. Возможно, вернусь в Лефорт совсем скоро. Всё ещё хотите со мной, инспектор Пак? — Чонгук вздохнул, успокаиваясь, но была в его движении плечами какая-то горькая обречённость. И он уже тише и спокойнее произнёс: — Нам не по пути, инспектор Пак Чимин. — Я знал, что ты это скажешь, — закивал Чимин и присел на стол позади себя. — Я хочу помочь. Я понимаю, ты родился в Дарквуде. И хочешь лучшего для людей, которые там живут… Лицо Чонгука озарила слабая однобокая улыбка: — Ох уж этот добрый и хороший Чон Чонгук. Поменьше восхищения. Я просто мстительный ублюдок. — Да неужели? Ты видел меня на «улицах». Ты знаешь, что я… — Сходите за курткой, инспектор Пак, — прошелестел Чонгук. Он стоял, широко расставив ноги, и из-за дутой куртки выглядел больше и шире, чем был на самом деле. — Здесь холодно. — Да-а, — разбито протянул Чимин. — Я знаю, что такое воспаление лёгких. Но я не уйду, пока мы не поговорим. Прекрати считать меня наичистейшим созданием. Мы оба знаем, что это не так. И твоей вины здесь нет. Я пришёл когда-то на улицы, потому что хотел этого. Потому что мне это было нужно. Ты ведь был рядом со мной! Разве ты не чувствовал то, что чувствовал я? — Инспектор Пак, — Чонгук предупреждающе зыркнул на него исподлобья. — Твой отец вбил тебе в голову, что ты ужасен, — Чимин спрыгнул со стола и обнял себя двумя руками. Холод пробрался под ворот свитера и оросил мурашками грудь и спину. — А я по неосторожности подтвердил его слова. Но это неправда! — Дело не во мне. И срать я хотел на то, что там вякал мой папаша, — бесцветным голосом сказал Чонгук. — Или ты забыл тот день? Ну и правильно, лучше не вспоминай. Чимин нахмурился: — Я умею постоять за себя, Чон Чонгук. — И чем займёшься со мной, а? Пойдёшь ящики таскать? Грабить хаты? — он горько усмехнулся. — Или после молитвы будешь бегать ко мне? Ты больше не в Белых шарфах. Этим не прикроешься. И что тогда будет, когда об этом узнают твои церковные мышки? Чимин опустил руки, и они безвольно повисли вдоль туловища. Под стёклами очков сверкнуло вызовом: — Так дело только в моей потенциально разрушенной жизни? — его лицо озарило тягучей улыбкой. — А вовсе не в том, что твоё сердце больше на меня не реагирует. У меня отличный слух. Но почему-то я перестаю слышать твоё дыхание, когда подхожу ближе. Чонгук сжал челюсти. Он посмотрел на Чимина из-под сдвинутых бровей, его кулаки то напрягались, то расслаблялись. — Иди внутрь. — Я знаю каждое твоё слово наперёд. А ты — знаешь моё. Ведь так? Ничего не изменилось. — Ты не понимаешь, — глухим голосом проговорил Чонгук. Он замер. Даже грудь перестала вздыматься. А затем вены на его предплечьях вздулись, и он бросился вперёд, прямо на Чимина. Из горла уже Бешеного донесся низкий рык. Верхняя губа приподнялась, оголяя ряд белых зубов, на шее проступила вена. Чимин не отступил. Он лишь прикрыл глаза в ожидании их столкновения. Заорала сигнализация. Чимин разлепил веки. Чёрные глаза Чонгука глядели на него вопросительно. Тёплое дыхание оседало на его лице. Чимин же, наоборот, старался не дышать. Он жадно разглядывал повзрослевшего Чонгука, его огрубевшие черты, потускневшую кожу. Но даже так всё увиденное казалось до укола в сердце знакомым, привычным. Родным. Чонгук стоял настолько близко, что Чимин мог в деталях рассмотреть зеленоватую радужку вокруг его зрачков, тёмную кровавую корочку, засохшую в середине нижней припухлой губы, тёмные мелкие точки назревающей щетины над верхней губой. А затем — поток воздуха в щёку, и вот подушечки пальцев Чонгука замерли в удушающих сантиметрах от вмиг вспыхнувшей щеки Чимина. Их дыхание — бесконечно, из лёгких в лёгкие. Губы приоткрыты и совсем рядом. Жар их тел разогрел горный ветер под ногами и потолком. А подушечки пальцев Чонгука почти тронули заалевшую щёку. Почти… Раздался разрозненный топот, с землистого пола взметнулась пыль. Голоса надрывались, орали, грохотали, кромсали тишину склада. Пятеро вооружённых охранников оттащили Чонгука и повалили на землю лицом вниз. Синие робы скрыли за собой оранжевую куртку, и теперь она пробивалась сквозь них оранжевыми полосами. Чимин подогнул пальцы на ногах, как будто этот манёвр помог ему удержать себя на месте. Он услышал тупой стук, и его голова почти раскололась от боли, хоть ударили и не его. Стало настолько больно, что, казалось, в теле загромыхали все кости. И тогда он пожалел, что всё же не имеет способностей, чтобы обрушить стены склада и бежать. Не в одиночку. Кто-то взял Чимина под руку и вывел со склада на улицу. Снежная простыня, укрывающая двор, и отблески солнца ослепили. Чимин зажмурился, но продолжил покорно идти за другим человеком. Свет потух, осталось только бледное свечение ламп в зелёном коридоре. Позади захлопнулась дверь, а перед взором замаячило взволнованное лицо Хёншика. — Чимин, ты в порядке? — Более чем, — без единой эмоции ответил Чимин, рукой отодвинул охранника с пути и зашагал к своему кабинету. — Он напал на тебя? Что произошло? — Чимина окутал запах морского бриза. Хёншик мчался следом. — Ничего не произошло, — резко сказал Чимин. Он остановился напротив нужной двери, потому что Хёншик сжал его локоть. — Иди работай. Сейчас сюда придёт мой отец. Чимин выдернул руку из чужой хватки и вошёл к себе в кабинет. Его белая куртка висела тут, на спинке стула. Но он смотрел на неё как на врага. Как будто эта несчастная куртка была виновата в том, что снова ничего не получилось. А затем Чимина обожгло виной. Это он сам виноват в том, что забыл куртку и спровоцировал Чонгука таким образом. И теперь без еды и воды, стоя всю ночь на ногах, тот пробудет в карцере. Неужели мало того, что его пытают в Лефорте, чтобы очистить Дарквуд от другого преступника? Пытают потому, что в своё время отец Чимина не пошевелил и пальцем, чтобы посадить отца Чонгука за наркотики. От этого страдали дети, которых соблазняли лёгкими деньгами и вручали в руки пакетики для продажи. От этого пострадал и Чонгук. И страдает до сих пор. Чимин знал, что после выхода из карцера Чонгук будет зол. И снова полезет в драку. Лишь бы без последствий. Мысли Чимина перебил отец, который распахнул дверь его кабинета и размашистым шагом вошёл внутрь. — Что произошло? — он запыхался и выглядел нервным. — Ты можешь распорядиться, чтобы сто тридцать первого не запирали в карцере? — Чимин старался говорить спокойно, но под красным свитером грохочущий мотор с неистовой скоростью качал кровь, которая, казалось, нагрелась до ста по Цельсию. От вежливой улыбки свело скулы. — Странная просьба с твоей стороны, сын, — нахмурился отец. — Мне доложили, что заключённый бросился на тебя. — Он сделал это, — Чимин осёкся. Объяснить вразумительно не вышло бы. Потому что между ним и Чонгуком существовало взаимопонимание. Но для других оно навсегда останется незримым и невозможным. — Он сделал это, чтобы напугать меня. Я хотел с ним поговорить. — Чимин, — отец вцепился рукой в свои волосы, подошёл к окну и посмотрел на заснеженную гору. Он всегда смотрел в окно, когда намечался серьёзный разговор. — Я понимаю, что Чонгук — твой подопечный с «улиц». И более того, я знаю, что летом ты подслушал наш разговор с офицером Муном и поэтому пришёл сюда. И я прекрасно осведомлён, что ты был озабочен судьбой Чон Чонгука, пока был в рядах Белых шарфов. Ты хочешь его исправить. Я это понимаю и полностью принимаю, — он развернулся к Чимину и напустил в голос строгости. — Но тюрьма — это не игровая комната. Здесь есть правила, соблюдение которых обязательно. Мне ведь не нужно объяснять для чего? Заключённый сто тридцать один нарушил дистанцию. Тем самым он нарушил правило Лефорта, а значит — переночует стоя в карцере. И меня очень беспокоит то, что мой разумный сын рядом с убийцей отключает напрочь голову. Чон Чонгук — вор и убийца из Дарквуда. Мне совершенно непонятно, почему твоё внимание так к нему приковано. Чимин прекрасно понимал всё, о чём говорил отец. И, безусловно, что бы ни сказал в ответ Чимин, для отца это прозвучит как детский лепет. Правильный ребёнок-Чимин вообще не должен спорить с родителями. Образованный ребёнок-Чимин не имеет права нести чушь. А чушь — это всё, что не перекликается со словами тех, кто старше. Если из уст Чимина сочится чушь, то он автоматически перестаёт быть гласом Господа. Но Чимин собирался спорить. Его раздирало изнутри желание противостоять. Именно это желание он увидел когда-то в Чон Чонгуке. И оно отозвалось в душе Чимина, разбудило в нём давно подавленное точно такое же желание. Он прошёл мимо рабочего стола и приблизился к отцу. Взгляд глаза в глаза — то, что Чимину нравилось больше всего в те забытые прошлые моменты, когда он смел отстаивать свою правду. — Я знаю, пап, что ты хочешь выбить из Чонгука имя человека, который был в момент убийства с ним. Но я был на «улицах» тогда. Я знаю, что этот человек непричастен. — Свидетели сказали, что тот юноша околачивался возле подъезда. Видимо, как говорится, стоял на шухере. Только вот по данным полиции он всё же заходил в квартиру. И если бы мой любимый сын не прибежал тогда в полицейский участок и не начал защищать соучастника, при этом отказываясь называть его имя, тот давно бы уже сидел в Лефорте. Скажи спасибо, что нам удалось тогда всё это замять. Чимин до сих пор ругал себя за то, что прибежал в тот день в участок и устроил суматоху, хотя личность «соучастника» полиции известна не была. Он испугался, что возле дома, где жил отец Чонгука, могли находиться пацаны, которые работали на господина Чона. Чимин сдуру решил действовать на опережение, пока кто-нибудь не сболтнул о Пуделе. — Откуда ты узнал про Пуделя? — спросил Чимин, продолжая глядеть в глаза отцу. Их борьба взглядов напрягала Пака старшего, который не привык к такому поведению сына. — Ты говорил, что его не опознали. Те, кто был там, не знали его. Да и лица особо не разглядели. Там же капюшон… — Нашёлся относительно недавно другой свидетель, который указал на него. Назвал нам его имя. А также описал одежду, которая совпадала с тем описанием, которое предоставили другие свидетели девять лет назад. И, как оказалось, за Пуделем много грехов. Начнём с соучастия в убийстве, а там и остальное подтянем. — У полиции не будет никаких доказательств, — Чимин изо всех сил старался говорить спокойно. Его голова кружилась от сдерживаемой злости. — Пудель был там, да. Ждал Чонгука возле подъезда, я видел его. Но нет у вас никаких доказательств, что он был в квартире. Ты просто хочешь его посадить, навесив его реальные противозаконные поступки. Ну и заодно прибавить срок Чонгуку. И что вообще за свидетель? — его брови сошлись у переносицы. — Где он был столько лет? Почему молчал? — Я не могу раскрывать имён, ты ведь знаешь. Мы почистим Дарквуд. Это праведное дело, — отец подошёл практически вплотную, опустил тяжёлую руку на плечо Чимина и, всматриваясь с волнением в его глаза, слегка встряхнул. — Да что с тобой происходит? — Ничего, — Чимин выскользнул из-под его руки и на ватных ногах, в которых скопился весь страх за Чонгука, дошёл до двери. Но прежде, чем выйти в коридор, обернулся и со всё той же пластмассовой вежливой улыбкой сказал: — Всё хорошо. А как иначе? Продолжай и дальше издеваться над человеком под крышей тюрьмы. Ничего ведь страшного не случится, да? Даже если он умрёт от побоев. Ты просто сходишь в церковь и попросишь прощения у Бога, — улыбка разом пропала с лица. Губы очерствели. — Бог ведь простит. Всегда прощает.

***

В беспроглядной темноте задребезжал тяжёлый засов. Пискнула система сигнализации, которую отключили с помощью электронного карты-ключа. Тесное чёрное помещение, похожее на каменный мешок, разделилось пополам яркой полосой света, а спустя секунды свет разлился по стенам, полу и по заключённому, который стоял посередине помещения, расставив ноги и сцепив руки за спиной. Массивная полуржавая дверь издала металлический вой и раскрылась до конца. В дверном проёме показались двое охранников в синих робах с чёрными поясами, на которых были закреплены дубинки, огнестрельное оружие и электрошокеры. Охранник с худым вытянутым лицом снял с пояса дубинку и ударил ею о дверь. Второй охранник — толстый и низкорослый — поморщился от грохочущего звука и с высокомерной улыбкой поинтересовался: — Ну что, Бешеный, как спалось? Стоя неудобно, да? Чонгук, всё так же застыв посреди карцера, просто глядел вперёд так, будто в дверном проёме было пусто. Эти тюремные властелины вечно спрашивали одно и то же, словно тупая шутка «стоя спать неудобно?» до сих пор не утратила своей актуальности. Пресные дегенераты. Чонгук в который раз мысленно ставил всё на то, что в Лефорте они нашли отличный способ самоутверждаться, ибо за его пределами с самого детства были сраными неудачниками. — Уснул что ли? — рявкнул толстый охранник. — На выход давай! Чонгук развернулся к ним спиной и, следуя правилам, попятился назад, сложив руки на пояснице. После мрачного карцера коридорный свет, похожий на утреннюю мочу, резал глаза. Вообще-то в Лефорте освещение разнилось: от насыщенно белого до ссаного жёлтого. С годами этот адский калейдоскоп света начинал раздражать. Неудивительно, почему некоторые заключённые время от времени разными способами пытались разбить лампы. Даже кое-где поверх ламп была видна погнутая решётка. Тяжёлая скрипучая дверь карцера хлопнула. Лязгнул засов. На запястьях Чонгука щёлкнули наручники, и за них резко потянули, отлепляя от ледяной стены его лоб. — Пошёл, — охранник толкнул Чонгука в спину. В карцере не было окон, но, судя по собственным подсчётам, Чонгук пробыл там около девятнадцати часов. Колени ломило, в ушах шумело от усталости. Таковы правила пребывания в карцере, что при любой попытке опуститься на пол внутрь влетал дежурный охранник и лупил резиновой дубинкой по голове, спине и ногам. При сопротивлении в ход шёл электрошокер, настолько мощный, что какое-то время удавалось проваляться без сознания. Опасная штука, но хотя бы колени не так гудели. Самый надёжный способ дать отпор охране тот, после которого стреляли в бедро. После этого удавалось перенести операцию в городской больнице Дэвилтауна, а потом отлёживаться в лазарете Лефорта. Но до такого доходило редко. Скорая в Лефорт ехала долго, и был риск сдохнуть от потери крови. Интересная игра, но Чонгуку хотелось поиграть подольше. — Готов поболтать? — спросил толстый охранник, который шагал позади. Чонгук замедлился и повернул голову к левому плечу: — Принесёшь мне омлет и кофе? — Иди, блядь, — толстый толкнул его в спину дубинкой. И как только Чонгук ускорился, пробурчал: — Если бы ты не плескал этот чёртов кофе нам в лицо, то может бы и пил его. Бешеный ублюдок. Уголок губ Чонгука пополз вверх, и он быстрее зашагал вслед за худым, как смерть, охранником. Карцеры и одиночные камеры располагались на нулевом этаже, откуда вверх уходила узкая лестница прямо в столовую. Поэтому по всему нижнему этажу витал запах туалетной мусорки — так воняла тюремная еда. Вообще, лет пять назад заключённым при перемещении по тюремным коридорам во избежание побегов и бунтов на головы цепляли чёрные мешки. Но с некоторых пор этим правилом пренебрегали. За пределами здания тюрьмы дежурила армия охранников, вооружённых автоматами. Сбежать было вполне возможно, прямиком за стену. Под кладбищенскую табличку. В конце коридора нулевого этажа находилась квадратная комнатушка без окон с круглой лампой на длинном проводе и металлическим стулом в центре, к которому пристёгивали жертвенного барашка. Наслаждение властью у работников Лефорта — главное развлечение. Крики заключённых и кровавые харчки — мёд для ушей тюремной элиты. — Лицом к стене! Ноги! Чонгук расставил ноги на ширину плеч и вновь с наслаждением упёрся лбом в холодную стену. Жаль, что нельзя было стянуть с себя кофту. Жара безвылазно жила в его теле, словно зараза, вечная болезнь. Во рту было сухо, в горле — выжженная палящим солнцем земля. Убийственно сильно хотелось пить. Запястья освободили от наручников. Промеж лопаток прямо в позвонок вновь упёрлась дубинка. Чонгук прошёл в комнатушку, сел на стул и с закрытыми глазами дождался, пока его конечности по очереди пристегнут к мёрзлому металлу. — Давай, Бешеный, говори, — начал охранник, важно постукивая дубинкой по ладони. — Кто с тобой вместе кромсал твоего отца? — Девять лет прошло, — без единой эмоции ответил Чонгук. Он открыл глаза и глянул на того, кто задавал вопрос — лысого толстого охранника с поросячьим носом. Только теперь удалось рассмотреть его рожу в деталях. — А мы всё о старом. — Кто был с тобой в момент убийства? Рот Чонгука приоткрылся и оттуда донеслось протяжное, хриплое, походящее на напев: — Я-я… бы-ыл… оди-ин. Второй охранник, похожий на высушенную мумию, размахнулся и со всей дури вписал кулак Чонгуку в солнечное сплетение. — Тебя нужно учить уважению, — гаркнул худой, наблюдая за тем, как заключённый, прикованный к стулу, пытается дышать и как бледнеет его и без того белое лицо. А затем размахнулся снова и с глухим ударом разбил себе костяшки о лицо Чонгука, попадая по губам. — Блядь! В зубы попал, — охранник прижал к груди кулак, обхватив его другой рукой и замычал. — Нахрена ты его по лицу саданул? — толстый охранник сплюнул на пол и с неодобрением зыркнул на своего коллегу. — Руку себе сломаешь. Уважению можно по-другому научить. Под потолком задребезжал жёлтый свет. Он то зажигался бледной вспышкой, то гас, погружая комнату пыток во мрак. Тьма наступала попеременно. Чонгук издевательски медленно растянул разбитые губы в кровавой улыбке. Свет продолжал мерцать, теперь уже быстрее, пока не вспыхнул окончательно. И вместе с ним, как по команде, неожиданно пропала улыбка с лица Чонгука. Будто свет её стёр. — Уважение обычно заслуживают, — хрипло донеслось сквозь кровавые зубы. Брови выгнулись в наигранной жалости. — Вы же петухи, которым жёны наступили на яйца. А потом отправили на свободу в Лефорт. Коне-е-ечно, здесь сидят плохие мальчики. Как те, которые опускали вас головой в школьный унитаз и кидали петарды в трусы. Только плохие мальчики сидят в наручниках. Можно поквитаться. Соперники обезврежены. Сними с меня наручники, и посмотрим, как поможет тебе твоя власть. — Слышь, мразь, — худой со звериным оскалом кинулся к стулу и сжал напряжёнными пальцами шею Чонгука. — Школьный буллинг, по-твоему, — это тема для шуток? — Придушишь его! — зашипел толстый, и рука на шее Чонгука ослабла, а затем исчезла. — Попал по больному, — прохрипел Чонгук. Он закашлялся и гулко сглотнул. — Я знаю ещё одного человека, над которым издевались в школе, — взгляд Чонгука потух и потемнел. — Но, в отличие от тебя, он не пытает меня. Худой охранник обошёл стул по кругу, закатывая рукава синей робы, и, наконец, снова встал у двери: — И чего это ты сегодня такой разговорчивый? Не инспектор ли Пак тебя разговорил? Толстый хохотнул, а худой продолжил насмешливо: — Мы тут посмотрели видео со склада. Что такого тебе сказал инспектор Пак, что ты кинулся на него как пришибленный? И даже не ударил. Стоял, пялился и даже вроде бы хотел погладить. Ты педик что ли? Хотя инспектор Пак вообще на мужика не похож. Чисто сучка. Второй охранник усмехнулся. Они переглянулись, но затем замерли в оцепенении. Глаза Бешеного были закрыты, а губы шевелились. Промеж них всё громче звучала песня: — О-о, святой отец, я греше-ен. Я грешен, пото-отому-у что свободен. Я в клетке, но сдержа-ать меня нельзя. — Что с ним? — худой поперхнулся слюной и закашлялся. — Понятия не имею, — сказал толстяк и приблизился лицом к лицу Чонгука. — Алло, ублюдок. С ума сошёл что ли? Ножки стула, привинченные к полу, скрипнули, когда Чонгук начал раскачиваться вперёд-назад. Его лоб устремлялся вниз, а затем голова откидывалась, и затылок нависал над полом. Амплитуда увеличивалась. — Что за хуйня? — пробормотал худой. Его голос приглушился страхом. — Припадок? Или что это такое? — Анге-ел, мой преле-естный ангел, летел в пропасть. Он хотел стать гре-е-ешным. Но я отправил его… обратно. Его место-о среди белых крыльев. Не оскорбл-я-яй его. Не говори-и про него плохо. Не говори-и про ангела плохо. Грешник тебя изувечит. Слома-ет тебе нос. Фразы звучали отрывисто, окончания исчезали в хрипотце голоса. Верхняя половина тела раскачивалась быстрее. Наручники на руках Чонгука натягивались. Кожа рвалась о металл. — Твою ж мать, — выплюнул толстый. — Отстёгивай его. Такое раньше было? — Нет! Но ему столько раз по башке били… кто знает, что ему там отбили, — худой снял с пояса ключи и отстегнул наручники сначала с правой руки, затем с левой. И как только он это сделал, Чонгук замер с опущенным подбородком и выплюнул с дрожащим от ненависти голосом, повторяя последнюю фразу: — Я сломаю тебе нос. А затем его голова вскинулась, качнулась назад, а руки взметнулись к лицу охранника и вцепились по обеим сторонам. Тот не успел вырваться, и лоб Чонгука с размаху влетел в его нос. — Сука! — заорал охранник, хватаясь за лицо. Сквозь пальцы засочилась кровь. — Гондон! — взревел толстый и мигом защёлкнул наручники обратно. Его тяжёлый ботинок носом врезался заключённому под рёбра так, что тот сложился пополам. — Заканчивай сопротивляться, Бешеный! Залез в свою скорлупу и хрен вытащишь. Только и знаешь, что кулаками махать и спорить. Ты на той неделе устроил месиво на морде мексиканского ублюдка. В мою смену! А кто отвечал за это? Правильно — я, — он заходил взад-вперёд, уперев руки в бока и тяжело задышал от злости. — Заебало каждый раз бумагу портить и выговоры получать, — толстый остановился и навис над Чонгуком, упираясь рукой в его плечо. — Давай заключим сделку. Ты будешь послушным мальчиком и прекратишь месить людей в мою смену. Прекратишь спорить со мной. Спрячешь свой змеиный язык себе в задницу. А я, в свою же смену, просто буду курить здесь в пыточной и пальцем тебя не трогать. Второй охранник, похожий на мумию, одобрительно хмыкнул и хлюпнул кровавым носом. — Молчишь? — толстяк вопросительно выгнул бровь. — У тебя есть время подумать. Целых два дня. Быть паинькой тебе на руку, имей это в виду. Я просто прошу хотя бы каждые два дня не пререкаться, не сопротивляться и не нападать. И тогда мы просто будем пускать сигаретный дым в нашей милой пыточной комнате. Чонгук откинулся на спинку стула. Металлический холод проник сквозь флисовую кофту. Раздалось четыре щелчка: два в районе рук и столько же в ногах. А затем его вздёрнули со стула и вжали щекой в каменную стену. Два новых щелчка на запястьях, и в щёку упёрлось дуло пистолета: — Бешеный ублюдок, — процедил худой, выдыхая Чонгуку в ухо. — Нос походу мне сломал. Я не прострелил тебе ногу, только потому что проблем потом не оберёшься, урод. Лицо Чонгука словно окаменело, и он произнёс настолько бесцветным и ледяным тоном, что худой убрал пистолет и отстранился: — Я предупреждал. Сломаю нос. Следи за словами. Худой выругался, рывком отлепил заключённого от стены и толкнул к двери. Впереди замаячили коридорные лампы. Чонгук шёл наверх по узкой лестнице, а потолки над ним постепенно темнели. На самом деле, это сознание играло с ним злую шутку и постепенно его покидало. Чонгук не помнил, как провалился в нечто, похожее на сон. Скорее, полузабытьё. Стены сливались в единый чёрный поток, от света перед глазами остались жалкие крупицы. После завтрака и до обеда заключённых оставляли в камерах. Спать днём — себе дороже. Всякое могло случиться. Но бессонная ночь и отсутствие завтрака, а вместе с ним и сил, давали о себе знать. Видение оказалось тревожным, чёрно-белым. Чонгук был в старой родительской квартире. Его окружал запах варёного риса, стираных простыней и затхлости из обшарпанных шкафов. «Ты должен уметь ставить баб на место! Давай! Закрой ей рот!» — кричал отец, раскинув руки. Его редкие волосы пухом лежали на голове. «Защищаешь свою потаскуху-мать? Ты не мужчина! Идёшь против отца! Ты разве человек? Ты — Дьявол». «Дьявол, дьявол!» — искажённые гневом губы отца разошлись, показались жёлтые зубы. Слюна вылетала из полного ненависти рта, оставалась белыми вспененными точками на губах. — «Ебучий дьявол! Твоя мать не могла родить ничего другого!». Чонгук, тогда ещё совсем мелкий, сначала испугался, а затем затрясся весь, сжал кулаки и с рыком, подобно детёнышу дикого животного, кинулся на отца. Толкнул его в живот сразу двумя руками и тут же от удара тяжёлой отцовской руки улетел в стену. Потом, минутами позже, мама на той же кухне с собранными в слабый хвост растрёпанными волосами вытирала салфеткой кровь с его лба и тихо приговаривала: — Не спорь с отцом. Ты же знаешь, какой у него характер. Она всегда так говорила. «Не спорь с отцом. Не отпирайся. Просто согласись. Прости его, он твой отец». И Чонгук молчал. — Не спорь с отцом, — сказала мама в очередной раз. Откуда-то раздался голос толстяка-охранника: «Не пререкаться, не сопротивляться, не нападать!». — Не хочу! — взревел маленький Чонгук. Он вскочил со стула, и тот со стуком повалился на пол. Его лоб был изрисован гневными складками, нижняя челюсть задвигалась. И пока мать отходила в ужасе назад, Чонгук двигался на неё. В дверях замаячил отец, потирая татуированные руки. Он готовился терзать сына, рвать его кожу, взывать к детскому гневу, чтобы изничтожить его. Всё верно — отец являлся Богом. Мать — его верной рабыней. А сын… Безбожник, грешник, падший. Люцифер. Внезапно суставы маленького Чонгука затрещали, кости вытянулись, мышцы раздулись и окаменели. Лицо огрубело, рот приоткрылся, и оттуда донеслось свободное, облегчённое дыхание. И посреди старой засаленной кухни очутился Бешеный. — Гуки! — ахнула мать и схватилась за сердце. — Не хочу, — Бешеный усмехнулся, словно всё происходящее для него оказалось одной большой шуткой. Он глянул на мать очень мягко. А затем перевёл взгляд на озлобленного отца, и зрачки расширились, в них завертелся необузданный, освобождённый гнев. Мать шагнула к нему, но Бешеный выставил перед ней увитую венами руку. И сквозь застывшую на мгновение тишину, сквозь сомкнутые зубы раздалось сразу двумя разными голосами: низким взрослым и высоким детским: — Не хочу не спорить! Я сломаю ему хребет! Я выпущу ему кишки! Я его ненавижу! И тебя ненавижу! Я ненавижу вас всех! «Вы заслужили мою ненависть!». Мать накрыла своё лицо руками, сотряслась от оглушительных рыданий и вдруг обросла густым туманом. Кухня медленно стекла под ноги. Появился тусклый красноватый свет. Чонгук открыл глаза. Перед взором — потолок камеры и чернота, разбавленная оранжевым умирающим солнцем. Вокруг него снова выстроились каменные стены Лефорта. Запах затхлости перенёсся из старой засаленной кухни в грязную тюремную камеру. Сбоку раздался шорох и скрип, койка плавно прогнулась под вторым телом. Краем глаза Чонгук заметил человека слева от себя и повернул голову. Там стоял один из сокамерников с подбитым глазом и тянулся к нему, растягивая в руках что-то, похожее на шнурок. Рука Чонгука выбросилась вбок и железной хваткой вцепилась в чужое запястье. Заключённый сматерился и попытался вырваться, его ноги скользили по полу, пока Чонгук напрягал мышцы, притягивая его к себе с диким выражением на лице. — Отпусти, блядь, Бешеный, сука, — голос сокамерника потух и заскрежетал от боли, как проржавевшая дверь карцера. Откуда-то сверху снова разлился густым эхом утренний приказ «Не пререкаться, не сопротивляться, не нападать!». Чонгук физически ощутил, как вспыхнули его глаза. Кровь прилила к рукам, ноги превратились в железные прутья. Он слышал, как за спиной орут другие заключённые, но слов разобрать не мог. Плевать. Удерживая руку сокамерника, пытавшегося его придушить, Чонгук слетел с койки, сдавил свободной ладонью чужую шею, бросил заключённого на пол и с размаху опустил свой ботинок на его руку. Раздался хруст. Чужое обезумевшее лицо вскинулось к потолку, рот раскрылся, и оттуда вырвался душераздирающий крик. С койки напротив донеслось причитание Джиён: — Заслужил, заслужил, заслужил. Она улыбалась гнилой улыбкой, хлопала в ладони и подпрыгивала на месте. Чонгук перешагнул через заключённого, который остался выть на полу, и встал перед дверью. Облизнул пересохшие губы, с чувством сплюнул на пол, закрыл глаза и развёл широко руки, будто собирался принять в свои объятия приближающееся наказание. Послышался далёкий глухой топот, раздался звук дверного засова и трескотня электрошокера. Для Чонгука считанные секунды, пока распахивалась тяжёлая дверь и в глаза медленно нёсся жгучий свет коридорных ламп, превратились в неправдоподобно длинную минуту. В ушах прозвучал тихий певучий голос инспектора Пака: «Почему ты не веришь мне? Почему продолжаешь отталкивать? Разве ты не видишь?». «Я всё вижу», — Чонгук услышал свой сиплый голос в собственных мыслях. — «Я ничего не боюсь. Не боюсь умереть, не боюсь унижений, пыток, огнестрельных ран. Но если ты останешься со мной и потеряешь свою жизнь, от тебя отвернутся близкие, и ты поймёшь, насколько сильно ты сам ошибся, то обязательно возненавидишь меня. Потому что я буду тем, кто разделит с тобой такую жизнь». Как в замедленной съёмке в тюремную камеру вбежал здоровый охранник с диким оскалом на лице. Электрошокер вцепился зарядом в шею Чонгука. Тело содрогнулось, шея напряглась и вытянулась, голова запрокинулась, в глазах сверкнула острая, как спица, пронизывающая мозги боль. «Ты возненавидишь меня. И это единственное, чего я боюсь в этой жизни. Я очень сильно этого боюсь».