Бешеный

Так обычно пробуждаются вулканы. Они могут спать столетиями под сменяющимся небом, пока в недрах Земли накапливается раскалённая магма. А спустя века под давлением вышибается «пробка» вулкана, и магма феерично вырывается на свободу. Сдержанность — та черта, которая была привита Чимину с раннего детства. Но одиннадцать лет назад он отказался от неё, как и от тех устоев, которые навязывались годами. Он пытался узнать себя. Того себя, который прятался под толстым слоем чужих утверждений, идей и позиций. Именно тогда Чимин «извергался» впервые, являя миру огненную лаву истинного характера. Но затем случилась потеря, которая затушила его на долгие годы. Чимин бурлил изнутри, раскалялся и опалялся собственной скрытой жаждой освобождения и самопознания. Но всё это происходило внутри него. На деле же — он не предпринимал ничего. И гнобил самого себя за бездействие. Поначалу. Бездействие — это проявление слабости? Когда-то Чимин думал именно так. Но магма продолжала жечь, искала путь наверх. Готовилась извергнуться. Но ничего не происходило, потому что в Чимине, помимо огня, плескалась холодная водянистая тревога. «Ну где же ты?» — спрашивал он девять лет назад, обхватив голову руками. Тесная комната вокруг него сошлась своими выбеленными стенами где-то над головой. Окно треснуло и превратилось в узкую щель, через которую к Чимину едва просачивалось удивительное зелёно-голубое лето Дэвилтауна. Но Чимин не замечал летних расцветок, не дышал ароматом редких душистых роз. Он застыл в сжавшейся комнатушке в одной позе на кровати — подтянув колени к подбородку, сгорбившись, вцепившись пальцами в тогда ещё чёрные волосы, а позже — уткнув большие пальцы в лежавший на покрывале новенький сенсорный телефон. Но телефон молчал. Ни одного звонка, ни единого сообщения. Чонгук должен был сбежать из Дэвилтауна, залечь на дно, исчезнуть с радаров полиции. Но примерно через месяц (об этом они условились заранее) написать Чимину или позвонить с одноразового или с городского телефона. Да, они разошлись не на хорошей ноте. Чимин знал свою вину, понимал собственную оплошность и полностью осознавал, что не сдержал обещание. Но Чонгук дал слово, что свяжется с ним! Ничто не могло заставить Чон Чонгука отказаться от данного слова! Но ничего не произошло. Телефон молчал. Жизнь в Чимине остановилась. Ожидание переросло из двух месяцев в три, а они, в свою очередь, превратились в год, затем в два, пока не застыли на отметке в устрашающие девять лет. И всё это время в Чимине дребезжало безграничное и горькое ожидание. За девять лет он тысячи раз просматривал сводки новостей, подслушивал разговоры отца с его другом из полицейского участка, когда они обсуждали пойманных пацанов с «улиц». Чимин ненавидел полицейских. Потому что вместо того, чтобы взять район Дарквуд под контроль, прижать к ногтю взрослое население «улиц», которое стояло во главе преступных деяний, полицейские отлавливали в основном незрелый молодняк, часть из которого затем отпускали обратно. Бесполезные органы власти, работающие лишь для того, чтобы выполнить сраные планы. И срезать с «улиц» плоды растущей преступности для достижения собственной выгоды. И после девяти лет поисков, после сотен прослушанных разговоров, тысяч прочитанных новостей к ним домой в очередной раз пришёл старший офицер полиции Мун, чтобы за чашкой чая обсудить с отцом Чимина, начальником тюрьмы Лефорт Пак Мунбином, последние городские происшествия. И отец, отхлебнув чай из чашки, сказал: — Пока вы ловите молодняк, у вас там разгуливает соучастник убийства. — Какого убийства? — офицер Мун поставил свою чашку на столик и положил локти на колени, подперев голову руками. Он привык, что его старый друг и бывший начальник всегда начинал разговор с обсуждения работы полиции. — Уже год, как в Дарквуде не было ни одного мокрого дела. — Девять лет назад человек по имени Чон Чонгук зарезал своего отца — Чон Хёнсыля, помнишь? Работал на фуре, возил гашиш, использовал детей для продажи. Так вот, свидетели сказали, что с Чонгуком в тот день был ещё один подросток. Чимин, который в тот момент сидел на узкой лестнице вне поля зрения говоривших и копался в телефоне, услышав до дрожи знакомое имя, выпрямил спину, по которой прошёл холодок. В животе потяжелело, а мрачное торжество чуть не выплеснулось из глаз слезами. «Чон Чонгук», — это имя в тишине маленькой гостиной прозвучало как выстрел. Девять лет. Чимин искал его, страдал и терялся в переживаниях целых девять лет! — Дело прошлое, — пожал плечами офицер Мун. Чимин во все глаза смотрел на него, боясь сделать слишком громкий вздох. — Насколько я знаю, Мунбин, ты попросил замять это дело. Потому что Чимин был там и знает соучастника, но не говорит. За укрывательство, ты же знаешь… «Ты же знаешь», — прозвучало шипящим шёпотом, подобно издевательскому предупреждению. Разве можно ставить под угрозу всеми оберегаемого сына бывшего полицейского? Ни в коем разе. Чимин сжимал в руках телефон и раздражался от голоса офицера, который продолжал предупреждающе шипеть. Этот голос отражался от коллекции керамических ваз, стоящих на полках над телевизором, и бил по ушам. Чимин подавил в себе порыв сбежать или врубить телевизор на полную катушку. К слову, телевизор в их доме предназначался гостям, потому что смотреть теле-шоу и сериалы — это грех. — Хочу попросить тебя возобновить дело, — Пак Мунбин поднялся с места, подошёл к окну, за которым сияли на солнце окна дома напротив, и сунул руки в карманы домашних штанов. Его голос звучал спокойно, словно он говорил о чём-то заурядном. — Чон Чонгук — постоянный гость одиночных камер и карцера. Раз в неделю мои парни учат его хорошему поведению. Со священниками Чонгук напрочь отказывается общаться. Думаю, Бог давно его покинул, — он обернулся к офицеру Муну, а Чимин вжался спиной в ступени лестницы, так как со своего положения у окна отец мог его заметить. — Так вот, я решил заодно, что неплохо было бы выбить из него имя подельника, — Пак Мунбин неопределённо взмахнул рукой. — Нет, я знаю, кто он, и мог бы организовать им очную ставку с твоей помощью, но, боюсь, это не принесёт должного результата. Поэтому необходимо, чтобы Чонгук самолично его сдал. — Ты знаешь, кто его подельник? Могу вызвать на допрос. — Он уже был в отделении, — Пак Мунбин вернулся на диванчик, стоявший напротив того диванчика, где сидел офицер, и грузно опустился на мягкую обивку. — Его имя — Ли Сынмин. Кличка — Пудель. Живёт по соседству с Чоном. Вернее, жил. Я лично его допрашивал в своё время. Они с Чонгуком дружили, — он на миг задумался, вытягивая губы, и постучал пальцем по подлокотнику. А затем остановил невнимательный взгляд на офицере. — Только вот тот парень — не совсем здоров. Страшно убить его во время допроса. Не хочется грех на душу брать. Он уходит в себя и не слышит ничего. Вернее, очень профессионально делает вид. А то и вовсе начинает хохотать. В общем, попробуем выбить из Чон Чонгука имя его подельника. Если вы не можете посадить Пуделя за распространение наркотиков, чем, я уверен, он занимается уже не один год, то посадим за соучастие в убийстве. Офицер Мун откинулся на спинку дивана и усмехнулся: — В Лефорте так много свободного места? Откуда такое желание посадить этого Пуделя? Пак Мунбин долгим взглядом посмотрел на офицера, кашлянул и сцепил руки в замок: — В своё время я не пересажал всех этих ублюдков. И чуть не потерял на «улицах» сына. Совсем скоро Чон Чонгук выйдет на свободу, и кто знает, что произойдёт, когда они с Пуделем схлестнутся. — Думаешь, они объединятся? У них вроде разные взгляды на жизнь. Пудель погряз в наркоте, а Чонгук закладывал полиции даже собственного отца. — Не объединятся, а схлестнутся, Мун. Чонгук — бешеный сын Дьявола. Он устроит бойню. В наших интересах закрыть Пуделя в Лефорте. Возможно, Чонгук заработает себе дополнительный срок. Нужно почистить Дарквуд. Именно после этого разговора дремлющий вулкан по имени Пак Чимин сменил поле деятельности. Пришлось наврать отцу, что хочется пойти по его стопам, что тюрьма — это не выгребная яма города, а место, где потерянные души стремятся к свету. И прочее хвалебное дерьмо. Чимин отлично умел говорить убедительно, не моргая, смотря прямо в глаза, будто заполнял нужными словами чужой мозг. Как примерному и послушному сыну своих родителей ему не смели не верить. Потому что уста ребёнка богобоязненной и порядочной семьи Пак изрекали только правду и только истину — так постоянно выражалась мама. Чимин думал, что как только Чонгук его увидит, то всё вернётся на свои места. Остался год до свободы. Какой-то жалкий год! Чон Чонгук обязан вернуться! Поэтому Чимин, конечно же, попробовал с ним заговорить, даже позвал его по имени. Но в первый рабочий день на складе перед ним стоял будто уже совсем не Чонгук. Чужой человек. Бешеный. В тишине склада Чимин много месяцев прислушивался к его дыханию, покашливаниям и шуршанию одежды. Будто во всех этих звуках удалось бы внезапно обнаружить того человека, с которым девять лет назад Чимин попрощался на «улицах». Тщетно. И вот, по истечении полугода, по совету Линни Мо, Чимин вернул их обоих в прошлое. На весеннюю улицу Дарквуда, где в лужах отражались их юношеские лица. Вернул их в то время, в каком ты обычно счастлив в независимости от того, где находишься. Страна, город, улица, дом — такие детали неважны, они идут в жопу. Ты счастлив просто оттого, что встретил другого человека. Чимин вернул их в воспоминания. И его пригвоздило к столу на складе взглядом уже не Бешеного — Чонгука. Полосатая кофта стала провокацией. Ликование Чимина нарастало, магма устремилась вверх, но застыла где-то в жерле. В горле. Потому что Чонгук совершенно неожиданно, вопреки сигналам собственного тела повернулся к нему спиной. Чимин не выдержал. Обида затопила грудь, негодование выстрелило в висок. И он, уже полуживой, с давно забытым ноющим отчаянием выкрикнул в тишину склада: — Не смей меня игнорировать! — в конце его голос взметнулся вверх и отразился от стен высоким эхом. Чонгук, который уже схватился за ящик, выпрямился и медленно, очень осторожно, как будто чего-то остерегаясь, вновь развернулся к нему. Его лицо ничего не выражало, но верхняя губа едва заметно подрагивала. Кадык задвигался, когда он сглотнул. А затем раздался голос. Его голос, который очень напоминал тот самый — из прошлого, бархатный и мягкий: — Иначе что? Запрёте меня в одиночке, инспектор Пак? Чимин вдохнул, чтобы ответить, но так и замер с приоткрытым ртом. Тембр чужого голоса тронул его лопатки и прочертил тёплые полосы сзади на шее. Мурашки забрались под нижнюю челюсть. Чимин молчал до тех пор, пока тиски бархатного тембра не отпустили его и не вернулась способность говорить. Он сказал тихое: — Просто подойди ко мне, — а затем добавил ещё тише, нежнее: — Чонгуки. По лицу Бешеного прошла неясная волна, похожая на ту, какая очерняет черты человека, готового заплакать. Но в глазах по-прежнему отражалась жесткость. Желтизна длинных ламп усиливала огонь в движущихся зрачках. — Я не могу, инспектор Пак, — его взгляд вновь скользнул по датчику на голубых джинсах Чимина. — Сейчас, — торопливо сказал тот и потянулся к датчику. Но его прервал громкий, потерявший бархатность голос: — Что ты делаешь? — глаза расширились, зрачки забегали быстрее. — Не смей! — А то что? — заворожённо проговорил Чимин, пропадая в знакомых глазах. Чонгук покосился на камеры под потолком. — Перед вами убийца, инспектор Пак. Не страшно? — Нет, не страшно. Чонгук снова метнул взгляд на камеры. — Потому что вы не видели, как я убивал. Ненависть не в его характере, но, да простит его Господь, Чимин ненавидел эти слова. Каждую их букву люто и преданно ненавидел. Ненависть раздулась в нём, словно упругий огромный шар, а спустя миг взорвалась и рассеялась по складу. Чимин весь сдулся, его плечи опустились, и он устало попросил: — Перестань, пожалуйста, ты же… — Инспектор Пак, у меня ещё много работы здесь. Зря вы всё это затеяли, — оборвал Чимина Чонгук. А затем его челюсти сжались, и он проговорил сквозь зубы едва слышно: — Никогда не смей снимать датчик. Чимин вскинул подбородок. Стёкла очков отразили свет ламп. — Зато ты заговорил со мной, — мягко сказал он. — Но не хватает одной детали, не находишь? Давай, скажи это. «Прелесть». «Эй, Прелесть». Губы Чонгука растянулись в однобокой улыбке. — Я продолжу работать, — он замолчал, рассматривая лицо Чимина, словно стараясь запомнить каждую деталь, и, наконец, закончил с жестоким нажимом в голосе, — инспектор Пак. За стенами склада завывал ветер. Он бился в оконное стекло, пробирался под опущенные ворота склада и носился под ногами. Чимин поёжился, натянул на себя куртку и опустил веки, чтобы расслабить лицо, которое застыло в напряжённой гримасе. Ничего не вышло. И, скорее всего, не выйдет. Чонгук его не забыл. И если раньше Чимин уверял себя, что дело было в старой обиде, то теперь уверился в ином. Чонгуком управлял укоренившийся в сознании страх. Страх уничтожить того, кем Чимин являлся в его глазах. И если бы не камеры, если бы не датчики, охранники, ограничения, то добиться разговора было бы проще. Потому что именно всё перечисленное служило щитом для Чонгука, одной большой отговоркой. Около двух часов дня Чимин прошёл проверку на пропускном пункте, вышел из тяжёлых ворот тюрьмы и сел в свой серебристый Хёндай. За ним в салон влетели хлопья снега и порыв ветра, заставляя поёжиться. Чимин захлопнул дверь, завёл автомобиль и включил обогрев. Руки подрагивали, но не от холода. Чимин уронил голову на руль и поборол желание ещё раз с размаху стукнуться лбом. — Поговори со мной, поговори со мной, поговори со мной, — затараторил он. — Тебе грустно? — прозвучал голос из воспоминаний. Чимин оторвался от руля, продолжая впиваться в него пальцами, и глянул на соседнее сиденье. Там, в обрамлении дневного света, сидел главарь мальчишеской банды, которому скоро стукнет каких-то восемнадцать лет. Чон Чонгук. Он улыбался так ярко, что во внешних уголках глаз собрались морщинки. Улыбка та самая, забавная, какую Чимин запомнил на долгие годы. Да, Чонгук был не таким простым, как казалось на первый взгляд. Слишком противоречив, с постоянной борьбой между желаниями и совестью. Но он был тем, кого Чимин знал. — Ты не говоришь со мной, — пожаловался Чимин. Его глаза были закрыты, а затылок утопал в подголовнике. Но он видел Чонгука так отчётливо, будто не смыкал глаз вовсе. — Я с таким трудом тебя нашёл, но ты продолжаешь молчать. — Я здесь, — на бедро Чимина опустилась ладонь, которая ощущалась теплой и настоящей, даже сквозь толстые джинсы. — Так тебе грустно? — Жаловаться попусту — грех. Плакаться — грех. У меня не случилось беды, чтобы я жаловался… — На «улицах» ты был другим. Забывал о своей вере. Да и к тому же, я не твой Бог, — прошептали над ухом. Чимин грелся в жаре его дыхания. — Я не собираюсь осуждать тебя за обычную грусть. Так тебе грустно, Прелесть? — Чертовски грустно, — беззвучно, лишь в своей голове, ответил Чимин. — Адски грустно. — Давай грустить вместе. Ты ведь знаешь правило, — шёпот стал гуще, горячее. — Давай, озвучь его. Грусть нужно… — Догрустить, — тихо и уже вслух продолжил Чимин. — Грусть нужно догрустить. — Разве можно грустить одному? — Нет, — покачал он головой. — Мы грустим вместе. «Всегда грустим только вместе».

***

Церковь, которую они всей семьёй посещали каждое воскресенье, подпирала золотым куполом серое небо в Новом районе. Окружённая чёрными пятиэтажками белая церковь выделялась и властвовала, намеревалась вывести греховный мрак из Дэвилтауна. Солнечные лучи отражались от золотистого купола, от белого каменного тела и уносились к толпе величественных острых гор. Церковь походила на раскинувшего руки Иисуса, который возносился к синей подсвеченной прорехе в грозовом небе. Но облитые смолью дома толпились вокруг, подобно грешникам, отчаянно удерживающим в своём кольце единственное для них спасение. Чимин вместе с родителями вышел из своего автомобиля, припаркованного возле решётчатого забора церкви, украшенного металлическими завитушками, и махнул рукой Линни Мо. Та стояла на широком крыльце в бурой шубке и с белым платком на голове. Заметив Чимина, она робко махнула ему рукой и скрылась в распахнутых дверях. Под обувью скрипела чёрная брусчатка, расчищенная от снега. Над головой сгущались привычные тучи, то и дело перекрывая солнце. В воздухе пахло свежестью и мокрым деревом. Массивные ворота церкви были открыты, приглашая всех желающих в свою гостеприимную обитель, куда тянулся казавшийся бесконечным поток прихожан. Люди заходили внутрь, подобно человеческой священной реке, спустя время вытекая обратно, создавая водоворот чуть левее массивного крыльца, а затем неспешно выливаясь за ворота. А кто-то и вовсе слушал службу так и не войдя внутрь. Священнослужитель с куцей седой бородкой, похожей на жидкое облако, говорящим взглядом поприветствовал семью Пак, на что они поклонились и прошли внутрь. Тихий шёпот молитв, металлический голос священнослужителя, запах ладана и морозного дня обволакивали Чимина, омывали его, знакомые с детства. Но в тот день, как и одиннадцать лет назад, Иисус глядел на него с глубокой скорбью, будто на глазах Господа, Чимин погружался в чёрное озеро, воняющее серой. — Как дела? — спросили над ухом, и Чимин вдохнул слабый запах сладких духов Линни. — О чём ты? — Чимин не сводил глаз с Иисуса, распятого под выпуклым разрисованным потолком церкви. — Сейчас не время. — Да ты просто скажи, сработало или нет? — торопливо зашептала Линни. Её голос пропадал в монотонных речах священнослужителя. — С тем чуваком из прошлого. Вы поговорили? — Да, но не о том, о чём должны были, — прошептал в ответ Чимин. Потолок церкви давил на него, ароматы пропитывали его кожу, напоминая о том, что он принадлежит этому месту и не имеет права сворачивать на греховный путь снова. — Провокация не удалась. — Значит, нужна другая. Выведи его на эмоции. Заставь волноваться. Чимин повернул к ней голову. Лицо Линни было бледнее обычного, под глазами пролегли синяки. Из-под ворота длинной кофты расползалось красное пятно, которое она то и дело расчёсывала ногтями. Так всегда делала с детства, когда о чём-то переживала. С Линни явно было не всё в порядке. Будто Чимин что-то упускал. Мужчина из толпы внезапно оглянулся на них, но посмотрел только на Линни. Она заметила его взгляд. Опустила глаза и потянула за края белого платка на голове, чтобы прикрыть щёки. Между рёбрами затарахтело сердце. Чимин нагнулся к Линни, не сводя глаз с затылка мужчины, который уже успел отвернуться: — Это твой сосед? — А-а, — неопределённо протянула она. Теперь Линни тоже смотрела на Иисуса. — Не знаю… наверное. — Всё нормально? — Чимин говорил ей в щёку, прикрытую платком. Их плечи столкнулись. — Заедешь ко мне вечером? — с какой-то болезненной надеждой спросила она, заглядывая в глаза. — Я не уверен, что успею. Занят сегодня, а завтра на работу рано вставать. Он отказывал ей, и при этом испытывал одно из тех странных предчувствий беды. Когда тонкий слой липкого страха облизывает спину и заполняет слизью грудную клетку. Но дела никуда не денешь. Сразу после посещения церкви Чимин планировал поехать с матерью в приют для животных — тоже обычное для их воскресных дней мероприятие. Но его мысли в тот день были далеки от праведных дел. Конечно, Чимин имел право отказаться помогать матери с кормёжкой бездомных кошек и собак, но привитое родителями и церковью чувство послушания не позволяло ему этого сделать. «Человек несправедливо выбросил животных на улицу», — говорила мать. — «Кто, кроме нас, им поможет?». Да, Чимин ненавидел несправедливость. И от этого, возможно, всегда был излишне правильным, потому что этого требовала совесть. Его отец — капитан полиции в прошлом, а мать, помимо прочего, — волонтёр в организации по защите животных. Каким ещё мог стать их ребёнок? Чимин тоже в разные времена состоял в организациях по защите чего-нибудь: животных, растений, прав латиноамериканского населения Дэвилтауна. Но после того, как девять лет назад пристрастился к «улицам», сбавил обороты. Именно «пристрастился». Потому что там, в Дарквуде, существовал иной мир. Пустырь, отделяющий «улицы» от Старого района, будто являлся неким порталом, ведущим к самопознанию. Когда родителям донесли о том, что их ребёнок, их глас Божий, в тайне от них и от Белых шарфов проводит свободное время в Дарквуде, они пришли в ужас. Это произошло в те дни, когда сбежал Чонгук. Вернее, Чимин думал, что тот сбежал. Но на самом деле, скорее всего, наказал себя и сдался. Наказал себя. Как и хотел. Чимина учили следовать заповедям. Учили состраданию и повиновению Богу. Но он, как только вдохнул воздух Дарквуда и встретил Чон Чонгука, обнаружил в себе нечто иное, глубоко запрятанное, какое-то тайное знание о себе самом. И в конце концов, захотел в какой-то степени отречься от данного ему воспитания. Чимин всем сердцем, всей душой захотел испытать свои собственные эмоции и желания, а не те, которые так долго и трепетно ему прививались. Чимину стала необходима внутренняя свобода. Самопознание. Именно о самопознании Чимин думал всё время, пока стоял в церкви в то воскресенье. А ещё вспоминал о Чонгуке. О том, каким он предстал перед ним тогда, одиннадцать лет назад, и каким виделся сейчас, обрастая образом Бешеного с каждым днём всё больше. И одна чёткая и кошмарная фраза внезапно завертелась у Чимина на языке, на самом его кончике. И всё бы ничего, но ужасная фраза пробралась дальше и надавила на корень языка. Чимин развернулся, схватил куртку с деревянной лакированной лавки у входа и бросился по ступеням на улицу. Он даже не подумал о том, чтобы предупредить родителей о своём уходе. Они наверняка смотрели ему в спину, как и другие прихожане. Но фраза, та кошмарная фраза, уже потекла по его глотке, расплескала желудочный сок и застряла в кишечнике, скручивая живот болезненным спазмом. «Я теряю его», — крутилось во всём его организме. — «Я теряю его. Я теряю его». За окном серебристого Хёндая, купленного на собственные, кровно заработанные деньги, проносились тщательно выстроенные, дотошно вымытые от сошедшей осенней грязи дома. Собаки на поводках. Скучные вывески без подсветок. Люди, одетые с иголочки. Под их одеждами прятались нательные крестики, на руках — браслеты из горного камня — бизнес работников церкви, прислужников правильности, фанатов благочестия и напуганных Лефортом пташек. Близость тюрьмы для особо опасных преступников и Дарквуда — колыбели убийц и воров — делали из жителей Дэвилтауна богобоязненных тварей. Они тряслись, молились, постились, надевали браслеты, защищающие их от зла. Браслеты изготавливались из горного камня. Весь Дэвилтаун состоял из чёрного горного камня. В жилах местных жителей текли горные ледяные реки, их сердца были тверды, как горная порода, но глубоко внутри них бурлил кипяток ужаса перед Дьяволом. Трёхэтажная серая Администрация города и небольшой парк напротив неё — служили условным разделителем между Новым районом и Старым. Остановившись между Администрацией и парком, Чимин увидел заострённые указатели на высоком столбе справа от себя. Новый район — назад. Лефорт — прямо. Старый район — прямо. Дарквуд — прямо и налево. Хёндай тронулся с места. Чёрный асфальт зашуршал под колёсами. Чимин проехал с десяток метров и остановился там, где две дороги пересекались. Он снова взглянул на указатель. Дарквуд — остриё указывало налево. Вспомнилось далёкое детство. Раньше в здании слева, где теперь находилась библиотека, располагался крупный магазин техники. Мама тогда захотела купить новую стиральную машину. День был летний и солнечный. Спокойный и удивительно не хмурый. Облака напоминали слабый мазок белой краски по синему холсту. Десятилетний Чимин, ожидая зелёного сигнала светофора, держал маму за руку и смотрел, как мимо пробегает мальчишка в широких джинсах и длинной кофте, которая сползала с его плеча, и смеётся каким-то своим мыслям. Чимин успел заметить, что мальчишка — по возрасту примерно как он сам — выбежал из-за магазина техники, за которым распростёрся пустырь, а за пустырём — страшные и грязные «улицы». В то время для детей других районов Дарквуд ассоциировался с филиалом Ада на Земле. Мальчишка помахал Чимину, сверкая весельем в глазах. Чимин неуверенно поднял руку и помахал в ответ. Его очень удивило, что ребёнок перед ним вовсе не напоминал исчадье Ада, а даже наоборот — выглядел божественным и живым созданием. Но другого сорта. Не таким, как сам Чимин и его друзья. Было в этом мальчишке что-то развязное и неукрощённое. Его улыбка не выглядела робкой, каждое движение выдавало в нём бескрайнюю свободу, словно для него не существовало запретов. Но и греха не существовало. На его шее сбоку пульсировала кожа. Там бился пульс. Чимин захотел бежать так же, бежать за тем мальчишкой, чтобы разогнать свой собственный пульс. В этом был некий соблазн — ощутить, как в тебе бьётся ничем и никем не ограниченная жизнь. — Чимин, этот ребёнок из плохой семьи, — одёрнула его мама. — Не улыбайся ему. Он — вор. А ты сын уважаемого человека. Если опозоришь отца, Господь тебя покарает. Знаешь, куда попадают непослушные мальчики? Чимин знал. А ещё Чимин знал, что чужакам нельзя появляться на «улицах» без предупреждения. Но на следующий день, одиннадцать лет назад, после первой встречи с Чонгуком в рядах Белых шарфов он пошёл на «улицы» в одиночку. Было довольно прохладно, возможно так же, как и за день до этого. Его появление на «улицах» выглядело как безумное бегство из божественных объятий, где его грели и любили с младенчества. У Чимина в то время не было своего автомобиля, поэтому до церкви он доехал с отцом. Они оставили куртки на деревянной лакированной лавке у входа, а затем примкнули к другим прихожанам, обратив лица к иконам. Голос священнослужителя раздваивался и монотонно бился о стены. Прихожане прикрыли глаза и сложили руки перед собой. Некоторые из них держали тонкие свечи из пчелиного воска. А Чимин смотрел на Иисуса, распятого на огромном кресте под потолком, но не молился мысленно, как обычно, а вспоминал главаря подростковой банды. Звучало смешно. Главарь! На самом деле, просто тот, к кому прислушивались другие дети, потому что, скорее всего, Чонгук лучше всех дрался. Прихожане шевелили губами, вдыхали ароматные смолы и выглядели как единый организм. Лик Бога взирал на них отовсюду, чтобы простить за малейшие грехи. Потому что люди молили его о прощении, благодарили его за блага, любили его. А Чимин отдалился от них всех, отделился от Бога. Он возвращался во вчерашние воспоминания о широкой улыбке грешника с «улиц», его длинных руках, сигаретном дыме у его ног и громкому восхищённому «Прелесть». — Грешник, — прозвучало над ухом голосом отца, и Чимин вздрогнул всем телом. Его взгляд скользнул по толпе впереди и переместился под потолок. Распятый Иисус взирал на него с высоты. По его щекам текли слёзы. — Кто? — шёпотом спросил Чимин у отца. — Кто грешник? — Вон стоит впереди, видишь? — отец нагнулся к нему так, что говорил прямо в ухо. — В серой рубашке. Избивал свою жену годами. Я слышал, она написала на него заявление и подала на развод. А теперь он ходит и отмаливает грехи. — Бог его простит, — буркнул Чимин. — Могу я уйти? — Мы только пришли. Нет. — Я пойду поближе, — сказал Чимин и, не дождавшись ответа отца, пошёл вперёд, лавируя между людьми. Однажды в церкви ему стало плохо. Как выяснилось — отравился после уличной еды. Церковный служащий тогда взял его под руку и завёл в одну из комнат церкви, а затем вывел в спрятанную там деревянную дверь, за которой очутилось крыльцо внутреннего дворика. Поэтому, в этот раз скрывшись от глаз отца и затерявшись в толпе, Чимин толкнул позолоченную дверь сбоку от кануна и выскочил на улицу без куртки, лишь в полосатой кофте. На автобусе он доехал до администрации города, где рядом возвышалось пустующее здание, в котором раньше располагался магазин техники. Чимин завернул за него, проваливаясь в лужи, преодолел высушенный грязный пустырь и оказался на «улицах». На тротуарах промеж двухэтажек никого не было. Район будто спал. Весеннее тепло постепенно высушивало влажную штукатурку на домах. Из дыр в асфальте тянулись зелёные ростки. Солнце расплывалось по оконным стёклам и слепило глаза. Чимин миновал одну безлюдную улицу, оставил позади мрачный переулок с запахом сырости и старого мусора, вышел на вторую улицу и остановился, прижимаясь плечом к углу дома. Со своего места он видел тот подъезд, где ещё вчера стоял вместе с Белыми шарфами. Возле подъезда тусовалась толпа подростков. Чимин узнал почти всех. Заприметив чужака, один из них свистнул и все остальные развернулись по направлению его кивка. «Никогда не приходи на улицы один и без договорённости с местной шпаной», — вспомнил он наставление старших. — Иди-ка сюда! — крикнул один из подростков с пушистыми кудрявыми волосами и зашагал навстречу Чимину, выбрасывая в лужу недокуренную сигарету. Чимин тоже двинулся к нему, ёжась от холода. Всё же выйти на прогулку в одной кофте было не лучшей идеей. Порывы ветра пронизывали до костей. Они остановились друг напротив друга на расстоянии нескольких шагов. Чимин поправил очки указательным пальцем и не решался заговорить первым. Он не знал, что сказать. Не понимал, что подхлестнуло его покинуть церковь и приехать в район, где средь бела дня избивали людей и торговали наркотиками. Но его метания прервал насмешливый голос: — Пудель, оставь его. Он ко мне. Как только тот, кого назвали Пуделем, отошёл в сторону, Чимин увидел, что к ним идёт Чонгук со знакомой широкой улыбкой на лице. Но чем ближе он подходил, тем меньше становилась его улыбка. И когда до Чимина ему оставалось сделать с десяток шагов, Чонгук со сдвинутыми бровями сказал: — Эй, Прелесть, ты знаешь, что такое воспаление лёгких? Кто ж ходит по такой погоде в одной кофте? — Заделался в его мамки, Чон? — крикнул кто-то из толпы. — Рот закрыл! — гаркнул Чонгук, не оборачиваясь. И позади него действительно стало тихо. Чонгук снял с себя кожаную куртку, оставаясь в безразмерной белой футболке и застиранных джинсах, накинул её на плечи Чимина, приобнял его и развернулся вместе с ним к толпе своих друзей. Они глазели на пришельца из другого района как на забавную зверушку. Как на клеща, которого могли легко раздавить. Нет, мальчишки из Дарквуда не являлись прирождёнными убийцами, скорее, сказывался образ жизни, к которому они привыкли. Но Чимин считал несправедливым то, что его хотели ударить за просто так. Пришёл без предупреждения? И за это обязан расплатиться кровью? Кто установил эти правила? Чимин ощутил рокот в собственном горле. Кровь, которую хотели выпустить из него мальчишки, понеслась по венам, бушуя и выкипая, словно собиралась сопротивляться. Хотела подстегнуть организм защитить её. Злость — вот что за чувство испытал тогда Чимин. Пожалуй, впервые в жизни он без единой мысли о Боге и о грехе позволил себе злиться. И тогда он нашёл ответ на свой вопрос: «Зачем я сюда пришёл?». Ответ на него уже был заложен в подсознании Чимина ещё с тех пор, как он увидел того мальчишку, пока сжимал мамину руку по дороге в магазин техники. Того самого мальчишку, который открыто ему улыбался и приветливо махал рукой. Чимин вспомнил вибрацию чужой кожи на шее сбоку. Блеск глаз. Растрёпанные волосы. Озорную улыбку. «Не улыбайся ему, Чимин!». Вопреки запрету, он улыбнулся в ответ на улыбку «вора», «грешника», «сына Сатаны». Но никак не обычного человека. И тогда Чимин впервые усомнился. Но не в том, что сделал, а в том, почему он обязан был не делать этого. Возможно, все разговоры об Аде — лживы. Там не кипят в котлах, не отделяют кожу от костей, не горят на кострах в дичайших муках. Нет. На самом деле там, в Аду, не скрывают не только светлых эмоций и чувств, но и… Чёрной злости. Ненависти. Мстительности. Желания сделать больно в ответ на угрозу. Не защищаться, нет. А именно сделать больно. «Выплесни всё, что в тебе есть. Освободись. Оправданная злость в ответ на угрозу не очерняет тебя, не пачкает, не испепеляет твою душу». И Чимин позволял себе злиться. Но только здесь, на «улицах». Потому что в этом Аду нет разницы, на кого злиться. И нет разницы, кому улыбаться. — Посмотри, как Прелесть на тебя смотрит, а? — обратился Чонгук к пацану из толпы. — Сын Бога пришёл сюда без предупреждения и готов вцепиться ногтями тебе в ебальник. Что-то мне подсказывает, что мамка понадобится тебе. Будет менять утку под твоей жопой, когда сляжешь без мозгов. — А ну-ка давай проверим. Из толпы вышел низкорослый парень с широкими плечами и приплюснутым лицом. Он вразвалочку подошёл к Чимину, закатывая рукава джинсовки, остановился и расставил ноги. — Тихо-тихо, — Чонгук небрежно взмахнул рукой и сильнее прижал к себе Чимина, который дышал так, что раздувались ноздри. — Ты трус что-ли? Не ожидал, что в моей команде затесался ссыкун. — Я не трус! — Ну вот смотри, ты на «улицах» с детства дерёшься, а он из церковных белоручек, хоть и с яйцами. Способности не равны. Поэтому я научу его драться, и вы схлестнётесь по-честному. Широкоплечий сплюнул на асфальт и усмехнулся: — А жирно этому ботанику не будет? — Ну, ладно, — пожал плечами Чонгук и отошёл от Чимина, но тот успел заметить, как Чонгук выставил одну ногу вперёд другой. — Давай, избей его. Самоутвердись. Ну чего вылупился, вперёд! Широкоплечий с сомнением глянул на Чимина, затем на Чонгука и снова на Чимина. Выставил один кулак и вроде даже задумался. Чимин не понимал, передумает тот или нет, но сам он никогда в жизни не дрался! Махать кулаками без весомой причины — грех. Только ради благой цели! А драка за нарушение территории в городе, который принадлежал всем жителям, не имела ничего общего с благой целью. Господь не поощрял такого! Разрешено только лишь защищаться, без злобы или обиды. «Защищайся! Но бей смиренно. Дурные эмоции — от лукавого». Только вот злость, жгучая злость и желание ударить первым пересилили боязнь Бога. И любовь к Богу. Чимина топило смолой, той, в которой кипят грешники глубоко под землей. И от смолы внутри него стало очень тепло. Чимин ударил первым — согнулся пополам и вписался лбом в чужое солнечное сплетение. Широкоплечий рухнул на асфальт, приложился затылком и зашипел от боли. С Чимина слетели очки. Без них он видел плохо, но это не помешало ему оседлать хулигана. Тот злобно зарычал и перехватил правую руку Чимина, но тот ударил левой. Чужая губа окрасилась в алый. Кровь выплеснулась из неё как сок из сжатой в кулаке горсти спелой черешни. Чимин замахнулся снова под улюлюканье толпы, собираясь ударить куда придётся, потому что один удар не потушил злость полностью — она расплавилась до жужжащего раздражения. Но не успел. Его внезапно обхватили со спины и вздёрнули вверх. В нос пахнуло сигаретным дымом. Чонгук так и остался стоять позади Чимина. Побитый и униженный хулиган поднялся на ноги, вытер кровь с губы тыльной стороной ладони и посмотрел на Чимина с приподнятыми бровями. — Ты нормальный? — высоким голосом спросил он. — Я ж пошутил, ангелок придурочный! Чонгук, сунув руки в передние карманы своих джинсов, поравнялся с Чимином и с насмешкой обратился к другу: — Ну что? Мамку позвать? Толпа взорвалась смехом. Чимин же тяжело дышал. Он во все глаза глядел на распухшую губу избитого им подростка, на красное смазанное пятно у него на подбородке, и в голове нарастало гудение. Кулак, которым он ударил человека, горел огнём. В ушах грохотало сердце. Он поднял подбитую руку к своей шее, потянул за цепочку и вынул из-под кофты золотой крестик, тут же стискивая его в ладони. Глаза непроизвольно взметнулись к небу. — Эй, Прелесть, — свет, льющийся с небес, загородила голова Чонгука. Тот встал напротив Чимина, будто отрезая его от взгляда Бога, и расставил руки, не решаясь или не позволяя себе удержать шатающегося Чимина на месте. — Уходи отсюда. — Я ударил человека. Я разозлился и ударил его, — пробормотал Чимин, заглядывая в глаза Чонгуку. Он разом усомнился во всём, что надумал себе перед тем, как кинуться в драку. Во всех мыслях о злости, внутренней свободе. Сдержанность, скромность, доброта — одни из тех качеств, которые должен в себе воспитывать человек. Чимин дал заднюю тогда. А после добавил то, за что теперь готов вырвать себе язык. Потому что одной фразой испортил всё. Перечеркнул чужую жизнь. Уничтожил то, что так мирно и любовно зарождалось в нём самом. — Я ударил человека из-за злости… из-за тебя. Из-за всех вас. Вас никогда не исправить! Никогда! Толпа подростков продолжала улюлюкать и смеяться. Кто-то хлопал в ладони. Запах сигарет носился по округе. А Чонгук молчал и глядел на Чимина с непониманием. Его глаза то сужались, то округлялись, будто это было не то, чего он ожидал услышать. Подросток, которого назвали Пуделем, положил ладонь Чонгуку на плечо, тряхнул густыми кудрями и, хихикая, произнёс: — Ты осквернил богобоязненного мальчика, Чон. Истинный демон. «Истинный демон». Чимин ненавидел эти воспоминания, но они с того дня постоянно стояли перед его взором как напоминание о том, что он не справился, не помог, отступил. Да, Чимин вернулся на улицы позже. И Чонгук всё ещё был там. Так же улыбался, по-прежнему открыто и живо глазел на Чимина. Но вот только Чимин в глазах Чонгука приобрёл какую-то иную форму, далёкую от бренного человеческого образа.

***

Утро понедельника выдалось хмурым. Серо-чёрное небо сгустилось над Дэвилтауном и расползлось к горам, стекая за их каменные туловища. Всю ночь валил снег, поэтому на дорогах работала снегоуборочная техника. На пути к Лефорту дорогу к восьми утра почти расчистили. Радовало то, что за прошедшую неделю подножие гор не усыпало валунами. Поэтому для заключённых денёк обещал стать лёгким и приятным. В наступивший понедельник они ограничатся уборкой снега и ремонтом в одном из блоков тюрьмы. Чимин дремал, уложив голову на сложенные руки прямо на столе начальника тюрьмы. Не впервые он коротал часы в ожидании отца, погружаясь в поверхностный сон. По чёрным заледеневшим стенам прыгали блики дневного света, далеко в коридоре бубнел по телефону дежурный, где-то за толстым оконным стеклом мурлыкал автомобиль. В предобеденное время Лефорт оживал после ночного затишья и не казался мрачной каменной глыбой, как происходило часами позже. — Ты всегда так пахнешь, — неожиданно раздалось над ухом. Чимин вскинулся, но его крепко удержали за голову, не позволяя развернуться. Чужие пальцы касались шеи. — Мне страшно оставить на тебе свой запах. — Почему? — дрожащим шёпотом спросил Чимин. Его колени плотно сжались, и он чуть съехал вниз по стулу. Лефорт разом замолчал. Солнечный свет потух и остался яркой точкой в окне сбоку. Сам Чимин и человек позади него скрылись в жидком полумраке. Как жаль, что напротив Чимина не висело зеркало или что-нибудь, что могло отразить в себе второго человека. — Я не хочу, чтобы ты пах, как я. Прелесть… такая чистенькая и ухоженная. Ну, почему ты не слушаешь меня? Почему просто не уйдёшь домой? Тут грязно. Моя квартира грязная. Моя кровать грязная. Чимин покачал головой, и чужие руки, боясь навредить, пропали. — Это неправда, — зашептал Чимин, зажмурившись так, что заболели глаза. — Ты не грязный! Я никогда такого не говорил. Это неправда! «Я никогда такого не говорил!». Внезапно раздался оглушающий стук где-то позади. И Чимин подскочил на стуле, отрывая голову от сложенных на столе рук. Он сонно заморгал и в ужасе оглянулся. — Подъём! — пробасил отец. Он остановился посреди кабинета и опустил руку с журналом, чтобы с дотошностью осмотреть внешний вид поднявшегося со стула Чимина. Ничего особенного: красный оверсайз свитер с рукавами, из-под которых виднелись кончики пальцев с алыми ногтями. Тонкий, едва заметный слой красного тинта на губах, чёрные леггинсы и высокие кожаные сапоги с серебристыми молниями. — Я, кажется, предупреждал тебя, — на лице отца заходили желваки. — Да-да, я тридцатилетний мужчина, на меня смотрит Бог, а заключённые не будут воспринимать меня всерьёз, — Чимин поправил круглые очки на носу и вздёрнул подбородок, чтобы твёрдым голосом закончить: — Мне всё равно, о чём вообще будут думать преступники. «Кроме одного», — мигом пронеслось в голове. — Дай мне журнал, — потребовал Чимин и несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки. — Я опаздываю. Отец огладил двумя пальцами своё круглое гладковыбритое лицо, будто сомневаясь, стоит ли отправлять сына на лицезрение преступной толпе. Но отец знал, что нотации бесполезны. Его ребёнок походил на горный воздух — холодный, неудержимый, порой неуловимый, но всё же именно тот, без кого ему, матёрому полицейскому в прошлом, дышалось тяжело. — Будь осторожен, — с удивительной теплотой в голосе сказал отец, кивнул будто сам себе и передал сыну журнал. Чимин, поклонившись отцу, вышел в тёмно-зелёный коридор и последовал за охранником, который, в первую же секунду заприметив инспектора, бросился с поста дежурного к нему. От охранника пахло духами, напоминающими морской бриз, и Чимину снова вспомнились слова Чонгука из прошлого про запах кожи. Оказалось, что, по мнению людей из Дарквуда, остальная часть города пахла иначе. Не чем-то конкретным, а просто иначе. И, конечно же, одной из ошибок Чимина тогда стал вопрос, адресованный Чонгуку. «Чем же я пахну?». «Я не знаю», — услышал он в ответ. Чонгук смотрел с подозрением. Его тёмные мальчишеские глаза сверкали, поймав свет из окна. «Дай знать, как поймёшь». Именно после этого разговора запах Чимина стал похож на помешательство для другого человека. Поначалу Чонгук просто принюхивался. Его попытки втайне понюхать Чимина выглядели странно. Нос Чонгука шевелился. — Ты нюхаешь меня? — спросил тогда Чимин со смешком. Они сидели в полупустой квартире, куда Чонгук сбежал от отца, на огромной двуспальной кровати. Её купил Чимин в магазине уценённых товаров. Это единственное, на что согласился Чонгук, который вообще собирался её оттуда украсть. — Угу, — промычал Чонгук. Он делал вид, что ищет что-то в поисковике телефона. — И чем я пахну? — Чимин пододвинулся к нему, но тот отсел дальше. — Не знаю… ну, наверное, как моя мамка. — Чего? — Чимин захлопал глазами. — Да не, — Чонгук кинул телефон себе за спину. — Не прям, как она, конечно. Тоже кремом каким-то. И, не знаю, чистотой. Она так пахла, до того… ну как отец её на наркоту подсадил. Потом она начала пахнуть как он. Как мы все. — Ты же не наркоман. Почему ты пахнешь как… они все. Ты говорил, что даже травку не куришь. — Не курю. И не принимаю ничего. Но ты… ты же белоручка, — он усмехнулся и взмахнул рукой так, будто сделал реверанс. — Ангельская прелесть. Ты пахнешь просто иначе. Чимин задумчиво остановился посреди коридора Лефорта, но услышав оклик охранника, снова торопливо пошёл вперёд. Слишком много мыслей и воспоминаний посещали Чимина в последние дни. Они всплывали неожиданно, хлестали будто пощечины и заставляли замирать посреди дороги. Как и в этот раз. В довесок ко всему, Чимин вдруг вспомнил слова Линни, сказанные в воскресенье в церкви. В его желудке кололись вспышки ожидания. В горле пересохло, будто он волновался перед чем-то крайне ответственным. И, скорее всего, его сердце решило, что сегодняшний день важен, потому что: «Заставь его волноваться». — Чимин, — охранник положил ему ладонь на плечо, чтобы не позволить врезаться в себя. Пришлось остановиться. Он покосился на чужую руку. — На той неделе, пока мы смотрели за складом, заметили попытку нарушения дистанции. Ты стоял возле стола, а сто тридцать первый… — Ну что ты, Хёншик, — мягким голосом перебил его Чимин и попытался улыбнуться. Но улыбка вышла похожей на оскал. — Не было никаких попыток. Я понимаю, ты обо мне печёшься. Наверняка мой отец пообещал с тебя и твоих коллег три шкуры спустить, если со мной что-нибудь случится. Но всё в порядке. Никаких попыток нарушить дистанцию. Хёншик не сводил с него напряжённого взгляда. Тонкие губы сделались ещё тоньше, а на лбу пролегла тревожная складка. Чимин взял его за ту ладонь, которая всё ещё лежала на плече, и аккуратно убрал её от себя. — Хёншик, — как можно дружелюбнее заговорил Чимин. — Реагировать стоит только на фактическое нарушение дистанции. Охранник кивнул и открыл последнюю дверь, ведущую в прогулочный блок. Он даже что-то сказал, но Чимин, утонув в мыслях, его не услышал. Он выскочил на улицу и задохнулся от потока ледяного ветра, ударившего в лицо. Ветер пробрался за ворот красного свитера, и Чимин только тогда понял, что забыл надеть куртку и перчатки. И собирался уже вернуться, но снова вспомнил слова Линни. «Заставь его волноваться». Чимин поднёс к лицу журнал, вложил туда распечатанный лист с намеченными работами и количеством требуемых заключённых и принялся зачитывать порядковые номера. Изредка он смотрел на бледно-оранжевую толпу как и было принято — в лоб или чуть выше глаз. Мазал взглядом по выбритым головам, по оранжевым курткам, по безэмоциональным лицам охранников в синих робах — одна их рука лежала на кобуре, прикреплённой к поясу. Глаза Чимина зачем-то останавливались на каждом преступнике, зрачки метались, но скорее в попытке избежать взгляда на конкретного человека. Мимолётно он всё же скользнул по знакомым идеальным бровям. Затем не удержался и глянул чуть ниже. И столкнулся с чёрными бездонными глазами, которые буравили его настолько пронзительным вниманием, что Чимин с трудом удержался, чтобы не свести ноги. Ему очень сильно захотелось свести ноги. — Сто тридцать первый, — громко сказал Чимин, глядя в журнал. — На склад. За мной. Вновь повалил снег. Он запутался в ресницах Чимина. Снежинки таяли и стекали по его горячим щекам. Образ Бешеного расплывался, пока охранник снимал с него наручники, поэтому, чтобы не выглядеть глупо, Чимину пришлось отвернуться. Под звук собственных шагов, раздавливающих скрипучий снег, он вошёл на склад, кинул журнал на стол и погладил заднюю часть шеи. Там было мокро, но не от снега. Кожа покрылась холодным потом. Чимина не покидала тревога, что Чонгук ничего не предпримет, никак не выдаст своих желаний. И своего волнения. «Я не позволю тебе отступить», — думал Чимин, разглядывая грязное окно. Он знал, что Бешеный стоит позади, не притрагиваясь к ящикам. — «Сделай что-нибудь, Чонгук. Пожалуйста». А затем Чимин развернулся, прошёл мимо застывшего на месте Бешеного, сохраняя дистанцию между ними, и указал на дальние ящики: — Вон те тоже нужно перетащить к столовой. Тот кивнул, опуская глаза в пол, отошёл к столу, положил на него свою куртку, посмотрел на Чимина, а затем махнул рукой в сторону куртки. Чимин поправил очки, скрывая за ладонью мимолётную улыбку, и уверенным шагом направился к столу. Куртка пахла морозом, сигаретами и совсем немного потом. Так, скорее всего, пахли почти все заключённые. Но она была тёплой. Теплота принадлежала телу Бешеного. Как непрямой контакт. Будто в тот чудесный момент Бешеный обнимал Чимина, удерживая в своих больших руках. Чимин хотел нагреть куртку собой и срочно вернуть обратно, чтобы Бешеный надел её, чтобы утонул в его тепле и его аромате. Потому что помнил, насколько этот аромат нравился Чонгуку. Как неотъемлемая часть «чистого создания». Чимин не переносил такого к себе отношения, но ничего не мог поделать. Подобная манипуляция казалось ему единственным способом спровоцировать Чонгука на разговор. Поэтому Чимин закутался в куртку и с довольным видом наблюдал, как Бешеный таскает ящики, как нагибается, чтобы поднять следующий, как ставит ящики друг на друга, чтобы взять сразу два, и как широко расставляет ноги при ходьбе. В прошлом Чимин знал Чонгука два года. Тот никогда не боялся физических нагрузок, подрабатывал в продуктовом магазине, помогал в технологическом колледже, в котором учился. Он был с головой на плечах, у него могло быть счастливое будущее. Если бы однажды необдуманная, хоть и оправданная злость не затопила его сердце. И жизнь не пошла под откос. Чимин кинул куртку в Бешеного и сказал твёрдо: — Надень. Тот взял куртку двумя руками и поднёс к своему лицу, беспокойно взглянул на Чимина, словно испытал страх и радость одновременно. Его глаза увеличились, лоб нахмурился. Они смотрели друг на друга так, как будто не было этих девяти лет. Но не уходили мыслями в прошлое. Они оба прямо в тот момент больше не дышали сыростью «улиц». Они стояли на складе тюрьмы Лефорт. Никаких воспоминаний. Вокруг них застыло настоящее. Бешеный выгнул брови. Он сглотнул. И Чимин кивнул, сказав шёпотом короткое: — Да. И Бешеный, дождавшись разрешения, уткнулся в куртку носом и громко протяжно вдохнул, затем отстранился с закрытыми глазами и выдохнул через рот. На его лице не дрогнул ни один мускул. Куртка свалилась на пол.