Бешеный

— Чёртов ублюдок! — взревел пузатый начальник охраны, потрясая пистолетом, зажатым в мясистой руке. — Он у меня сгниёт в одиночке! Будет жрать помои, шлюшье отродье! Из его рта летела вспененная слюна, круглое лицо побагровело, а короткие пальцы сжались на рукояти чёрного начищенного пистолета. Он топтал бежевый кафельный пол тюремной столовой и тыкал дулом в сторону прямоугольной столешницы из прессованных опилок, которая слетела с прибитых к полу ножек. — Взбесился, ублюдок, — пробормотал себе под нос молодой долговязый охранник, стоящий на металлической решётчатой лестнице, которая вела на второй этаж к общим камерам. — Колумбиец опять к нему цеплялся. — Ебучий Колумбиец, — услышал его начальник и опять ткнул дулом в столешницу. — Поднимите это дерьмо и присобачьте обратно. Если не присобачится, то Бешеный и ебучий Колумбиец будут жрать с пола. — Будет сделано, — отсалютовал ещё один охранник, который в числе прочих стоял в столовой, опираясь бедром на глянцевую стойку, по которой заключённые тащили подносы с едой. — Бешеный вечно на амбразуру кидается. Через год на свободу, а он ударился во все тяжкие. Начальник охраны, тяжело дыша от злости, подошёл к нему и, вставляя пистолет в кобуру, сказал, понизив голос: — Если устроит драку без причины — пристрелите. — Бешеного или Колумбийца? — Обоих, — начальник охраны сплюнул на пол и, ссутулившись, пошёл на выход из столовой.

***

Чонгук проснулся в оранжевой тюремной камере. Рассветное солнце пробивалось сквозь заляпанное, давно немытое окно. Решётка чертила на стене тёмные полосы. Горный ветер бился в толстые каменные стены, завывал и хлестал по стеклу, сотрясая его, намереваясь пробиться внутрь, чтобы заморозить и без того замороженных людей. Если убийц, насильников и профессиональных воров вообще можно назвать людьми. Флисовый поношенный костюм, шерстяные носки и шерстяное одеяло не спасали от ледяного ветра, гуляющего в стенах тюрьмы, которая больше походила на средневековую крепость. Тут им всем и место. Чонгук редко смотрел в окно. Пейзаж вызывал в нём смешанные чувства — будто он ещё был жив, но медленно и необратимо умирал. Прежде, чем начнёт разлагаться его тело, Чонгук сгниёт изнутри, постепенно, орган за органом, эмоция за эмоцией. Запах разложения носился по серой камере, впитывался в шершавые стены. Краска цвета засохшей под ногтями грязи местами отвалилась и явила под собой чёрный горный камень. Камень, который клали поверх могил тех, кто умирал в стенах тюрьмы. Лефорт напоминал чистилище. Последнее пристанище. Последний дом, в котором многие заключённые оставались навсегда. Даже после смерти. Их выселяли из каменных стен и закапывали в вечномёрзлую землю за бетонной стеной. Сверху на могилу падал тяжёлый чёрный камень с выведенным белой краской порядковым номером заключённого. Позже порядковый номер стирался дождями. В тёплое время года небо рыдало безостановочно. Когда дождь омывал оконные стёкла, было видно ту самую серую бетонную стену с волнами колючей проволоки. Летом чуть дальше различался землистый склон горы, покрытый редкими зелёными островками. Зимой же гора сливалась с белым пейзажем. Будто всю планету накрывало зимой. Чонгук лежал на металлической прибитой к полу койке поверх тонкого матраса и гладил ёжик волос на голове. Такой же как у Джиён, сидевшей в другом углу камеры на пружинной сетке такой же койки. Матрас валялся на каменном полу. Она всегда спала беспокойно. Последние пять лет из пятнадцати, проведённых в тюрьме, её мучала бессонница и головные боли. Свой возраст Джиён не раскрывала, говорила, что не помнит, но охранники называли её «сорокалетняя девственница», потому что брать в рот она любила больше, чем раздвигать ноги. — Проснулся, — проблеяла Джиён тихим дребезжащим голосом и отзеркалила жест Чонгука, тоже погладив свою голову. Все они были выбриты одинаково. В Лефорте не было разницы, какой у тебя пол. Мужчины и женщины круглый год замерзали и умирали в общих камерах. Умирали не только от холода. Подхватить какую-нибудь заразу было куда проще. Через беспорядочный секс в том числе. Заключённые трахались в кафельных душевых, шлепаясь телами в клубах горячего пара, в камерах на лязгающих ржавых койках и даже в стенах библиотеки между хилыми стеллажами. Секс не возбранялся. Но только между мужчиной и женщиной. За иную ориентацию не наказывали. За неё убивали. И не только такие же заключённые — сотрудники тюрьмы тоже не прочь были расправиться с теми, кто метил в «разносчики СПИДа». «Гомикам тут не место», — ревел сквозь зубы тюремный врач, пока стоял в прогулочном блоке перед бритой толпой в оранжевых куртках. Его белые зубы, как торчащие из-под мяса кости, сверкали промеж красных губ на утреннем скупом солнце. А в глазах клубилась нечеловеческая ярость. И тут нечему удивляться. Дэвилтаун с детства учил традиционным укладам, когда на улице втаптывали в асфальт лица за то, что пацаны дрочили в одной комнате на вполне себе традиционную порнуху. Чонгук хорошо помнил родной город и знакомый с рождения район из двухэтажных облезлых домов. Там он рос, воровал, впервые влюбился и, в конце концов, убил. О чём не жалел ни секунды. — Эй, — снова позвала Джиён из противоположного угла. Их камера прятала в своём квадрате ещё четверых заключённых, которые пока что спали. — Бешеный, чего притих? «Бешеный». Клички давали охранники в первые недели пребывания заключённого в Лефорте. А потом кличка передавалась из одного вонючего рта в другой и становилась новым именем. Чонгуку не все клички были по душе. Некоторыми он откровенно брезговал. Поэтому к единственной женщине в их камере он обращался исключительно по имени. Некоторые заключённые забывали свои настоящие имена. За ненадобностью. В Лефорте они все — единый бесполый организм, не способный к собственному мнению, к жизни за пределами тюрьмы. Организм, не способный к деторождению. Их лишали способности размножаться сразу после вынесения приговора. — Закрой рот, — ровным тоном сказал Чонгук. Он смотрел на Джиён так, словно ему было лень дарить ей хоть каплю внимания. Её бледное лицо испуганным пятном выделялось на фоне грязно-серой стены. — Что у тебя там? Я видел, не притворяйся. Ты не на члене педофила из лазарета. Джиён глянула на Чонгука взглядом пойманной в клетку тигрицы и покосилась на свою тумбочку. Её тонкие, расчёсанные до царапин руки утонули в зелёной флисовой кофте, покрытой катышками. Чонгук сжал челюсти и рывком сел. Живот окатило огненной болью. Накануне охранники неплохо его отделали: тяжёлые начищенные ботинки били с упрямой точностью. Хорошо, что не по лицу. Если бы сломали давно переломанный нос — хрен бы с ним. Но если бы вдавили глаза в череп — тут уже и без того близкое к стенам тюрьмы кладбище стало бы ещё ближе. Среди убийц и воров нельзя лишаться зрения. Жизненно важно видеть, чтобы не попасть под заточку или не потерять заработанную непосильным трудом провизию. Чонгук с запалом открыл тумбочку возле своей койки, так, что болты затрещали в отсыревшем дереве и его нижняя челюсть гневно задвигалась. Он встал и, разминая широкие плечи, на которых вздулись мышцы, направился к Джиён. Она взвизгнула, когда Чонгук схватил её за руку и до хруста заломил за спину, а затем вжал лицом в матрас, с силой надавливая на затылок. — Бешеный, мудак, отпусти! Чонгук отпустил её голову, выдвинул верхний ящик тумбочки, взял оттуда уже распакованную пачку сигарет, ещё раз надавил на заломанную руку Джиён и, наконец, отошёл. — Жалко что ли? — проблеяла она, потирая руку. — Да, — бесцветным голосом ответил Чонгук, опускаясь на свою койку. — Я неделю разгребал камни, чтобы заработать на сраную пачку сигарет. Ещё раз тронешь мои вещи, я отрежу тебе руку. — Да ладно тебе, — отмахнулась она и тут же просветлела лицом. — А у меня хорошая новость. Чонгук лежал с закрытыми глазами, заложив руки за голову. Его грудь мерно вздымалась, а лицо с острыми чертами не выражало ничего. Джиён подошла к нему и опустилась в изножье койки. Она качалась из стороны в сторону, как одержимая, и шевелила пальцами на одной руке. Притворялась, что исполняет проигрыш на фортепиано перед тем, как озвучить важные новости. — Есть инфа, что сегодня на ужин будут те булочки, которые сладкие, как девичья вагина. Чонгук никак не отреагировал. Рука Джиён теперь парила над его грудью, но так и не дотронулась. Джиён знала его характер и наизусть знала тот оттенок боли, которую Чонгук доставлял с присущим ему спокойствием. — Боже, Бешеный, ты реально чудовище, — она упёрлась руками в кровать по обеим сторонам от его бёдер и грудным голосом проговорила: — Хотя бы приподними свою сексуальную бровь. Раздался скрип старых пружин, и на запястье Джиён сомкнулись сильные пальцы. Она взвыла так, что на соседних койках подскочили заключённые. Один из них сматерился и бросил ей в голову задрипанную подушку со словами «Заткнись, чёртова сука!». Джиён прижала ноющее запястье ко рту и присосалась губами к коже, успокаивая боль. Четверо заключённых на соседних койках улеглись обратно, ожидая сигнала к подъёму. — Ладно-ладно, недотрога, — прогудела она себе в запястье, косо поглядывая на Чонгука. — А ещё сегодня солнечно и морозно. Чонгук молчал, больше не шевелился и вообще походил на спящего. Только его грудь поднималась и опускалась под зелёной майкой. — Ну и последняя новость на сегодня, — Джиён сделала многозначительную паузу, прежде чем продолжить, но очень тихо, чтобы слышал только Чонгук: — Мне тут лазаретная птичка кое-что начирикала. Инспектор Пак сегодня выходит из отпуска. Чонгук распахнул глаза. — О-о-о, — закивала Джиён. — Так и знала. Не понимаю, почему Пак — единственное, на что ты реагируешь. Он же тварь. С виду такой милашка, а ведёт себя как истинная сучка голубых кровей. Чонгук рывком уселся на кровати, не сводя с неё глаз. Он нахмурил брови, когда Джиён вскочила, споткнулась о собственную ногу и приложилась подбородком о каменный пол. Чонгук ринулся к ней, но Джиён мигом поднялась и отбежала к двери как раз в тот момент, когда надзиратель отодвинул железную затворку. — Подъём, ублюдки! — затворка захлопнулась с металлическим лязгом. Джиён хлопнула в ладони, переминаясь с ноги на ногу, и захохотала, демонстрируя гнилые зубы. Она любила играть с огнём. Потому что сидеть пятнадцать лет в тюрьме не самое весёлое дело. А ещё Джиён очень любила одиночные камеры. Она сходила с ума специально. «Сумасшедшим живётся легче и веселее». Чонгук оказался в камере самой отдалённой тюрьмы страны, Лефорт, девять лет назад, когда ему стукнуло девятнадцать. Спустя года он ввязывался в тюремные стычки в надежде на то, что ему отобьют голову и он сляжет овощем. Хотя надежда эта была вовсе не крепкой, иначе он бы поддавался. Но Чон Чонгук не поддавался никогда. Он бил в полную силу, сносил чужие носы, выбивал глаза, разбивал свои костяшки вдребезги, а иногда хлебал собственную кровь. Зато он сопротивлялся охране — а это уже равноценно смертному приговору. Ну и заодно ближе к овощному состоянию. Возможно, Чонгук когда-нибудь и сляжет овощем, но не сейчас. Ему нравилась эта игра со здоровьем, игра со смертью. Как пройдёт сегодняшний день? Он выиграет или проиграет? У Чонгука не было ценностей. Он не мечтал о жене и детях. Не почитал родителей. Более того — Чонгук убил одного из родителей. Он не любил животных, не собирался помогать больным детям, не думал коллекционировать статуэтки, ценить искусство или человеческую жизнь. В Лефорте ему дали характеристику: непригоден к социализации. Это не официальное заключение, а просто болтовня сотрудников тюрьмы. И все его заигрывания с судьбой привели бы его к логичному исходу. Он бы лишился разума, здоровья или жизни, но чуть более полугода назад в их тюрьму пришёл работать новый инспектор. И к Чонгуку вернулась одна ценность.

***

За окном валил снег уже не первый день. В черте города ещё возможно было передвигаться, но здесь, за городом, сугробы вырастали до пояса. Ветер кидал снег комьями в окно, а как только затихал ветер — окно зашторивало белой снежной гардиной. Заиндевелое стекло искажало белый пейзаж, размывая очертания горы, будто за окном, кроме снега, не существовало больше ничего. Чимин натянул рукава пушистого зелёного свитера на ладони и сжал их пальцами. Он ёжился от холода и дышал на замёрзшие пальцы, жалея, что оставил куртку в своём кабинете. Настенные электронные часы показывали 10:30. Чимин ехал в Лефорт по снегу два часа, чтобы вот так вот ещё на час зависнуть в кабинете собственного отца. «Я начальник тюрьмы», — прорычал отец, прежде чем оставить сына в этом самом кабинете. — «У меня полно дел. Принесу журнал позже. Жди здесь. И сотри этот кошмар с ногтей!». Чимин глянул на свои ногти и в который раз за последние три дня насладился чёрным рисунком под прозрачным лаком. Смайлики-улыбки — на больших пальцах, схематичные цветы — на указательных и средних, сердечки — на остальных двух. По-детски? Ну и что. В простых милых рисунках существовала беззаботность. Родители смотрели на Чимина с подозрением: «Тебе тридцать и ты — мужчина!». Как будто у Чимина были проблемы с самоидентификацией. Проблема в другом. Чимин — истинный христианин. Рабам божьим не пристало раскрашивать ногти, уподобляясь диким племенам безбожников. Так обычно говорила его мама. Но при этом просила Чимина прятать ногти хотя бы в церкви. Несмотря ни на что, она считала сына — «рукой и гласом Бога». Потому что Чимини — «прилежный мальчик». С детства его учили быть «правильным», послушным, набожным, всегда угождать старшим. Так принято, потому что ребёнок обязан быть удобным. Чимин не сопротивлялся поначалу. Он почитал родителей, работал на благо общества, ходил в церковь, учился на высшие баллы. Но иногда, очень редко, ему хотелось сделать шаг в сторону, чтобы на него… Чтобы на него посмотрели косо. Чимин не принимал такое утверждение в себе, но лишь поначалу. А потом, повстречав человека с вечным смехом на губах, с бурей свободы в глазах, Чимину захотелось кого-нибудь разозлить. Разозлить собственной волей к безрассудству. Волей к поиску самого себя. Потому что всплеск адреналина в крови побуждал его просыпаться по утрам. Странное чувство и совершенно неправильное. Со временем оно стихло, когда тот человек с бесконечной жизнью в жилах исчез с глаз Чимина. А ещё он забрал с собой ту внутреннюю свободу, которую вырастил тогда в Чимине. От неё остались лишь отголоски. Капли безрассудства, оставшиеся от целого озера свободы. Но каплями не напиться. Поэтому после недолгой работы в полицейском участке (О, Чимин отлично умел приносить кофе!) он пришёл работать в тюрьму для особо опасных преступников — Лефорт. «Как тебе первая неделя?» — спросил за ужином отец. «Всё отлично. Мне там уютно», — ответил тогда Чимин. «Уютно?» — мама не скрыла своего шока. Он плескался в её хоть и вечно строгом, но всё же живом взгляде. Ему правда здесь было уютно. Оставив воспоминания, Чимин принял из рук отца служебный журнал, где значились списки заключённых с порядковыми номерами, кличками и характеристиками, прослушал лекцию о том, что заключённые не станут воспринимать его всерьёз с «этой дрянью на ногтях», и бодрым шагом направился исполнять обязанности тюремного инспектора. — Что сегодня в меню для наших пташек? — спросил охранник, встретив Чимина в зелёном коридоре. — Всё как обычно, — Чимин, водрузив на нос круглые очки, натянул схваченную со стула из кабинета впопыхах белую куртку и перечитывал номера заключённых, которые были ему вверены. — Снова камни сошли. — Никто не пострадал? — Машину завалило, — задумчиво сказал Чимин, прикидывая, сколько заключённых придётся отправить к горе. — Водитель и пассажир успели выйти. — Бешеного надо туда, — охранник подтянул штаны и открыл перед Чимином очередную дверь. — Он у нас самый энергичный. Особенно на этой неделе. Чимин остановился и опустил журнал. Он смотрел на охранника сквозь тонкие линзы очков. — Что он натворил? — Избил четверых заключённых, выбил зуб охраннику, отсидел три дня в одиночке плюс провалялся сутки в лазарете. Вроде охранники ему что-то отбили. Но на этом бешеном чудовище всё заживает как на бродячем псе. Чимин вновь поднёс журнал к лицу и пошёл по коридору: — Возьму его на склад. — Ты всегда берёшь его с собой. Хочешь его исправить? Он опасен, Чимин. И датчики тут не помогут. Охрана может просто не успеть. Когда-нибудь врачи устанут его латать и вколют убийственную дозу наркоты, чтобы отправить к праотцам. Хотя, как по мне, он заслуживает медленной смерти. Чимин развернулся к охраннику и, прижимая к груди журнал, с полуулыбкой произнёс: — Спасибо за информацию. Если сто тридцать первый умрёт, то я буду знать, кому достанется его койка. А теперь иди вперёд и делай то, что от тебя требуется — открывай двери и помалкивай.

***

Голос охранника отразился от двери и наполнился металлическим звоном: — Сто тридцать первый, на выход. Чонгук вышел в коридор и повернулся к охраннику спиной, сцепляя руки на пояснице. В запястья врезался металл, щёлкнул механизм наручников. — С этим что? — крикнул второй охранник вглубь камеры, а затем куда-то в коридор. — В лазарет его! Пока Чонгука вели вдоль ламп, спрятанных под металлическими решётками на потолке, вслед за другими заключёнными, им навстречу бежал дополнительный конвой, чтобы сопроводить сокамерника Чонгука в лазарет. Мудак сам напросился, засунув поганые руки в тумбочку Чонгука. Все заключённые здесь крысы знали, на что шли, когда лезли к нему самому или к его вещам. Они понимали. О, да, понимали, что лишатся зубов или конечностей, если исполнят провальный номер. Но продолжали исполнять, потому что Лефорт замораживал страх. И способность мыслить наперёд. — Бешеный пёс! — рявкнул охранник позади Чонгука и толкнул в спину. — Задрал лупцевать всех подряд. Чего тебе не живётся? Через год на свободу. С таким поведением тебя тут ещё на десять лет оставят. — Для него Лефорт как дом родной, — хохотнул второй охранник, помоложе. — Я на пенсию выйду, а он ещё тут загорать будет. — Чего молчишь, Бешеный? — снова рявкнул первый. Чонгук развернулся к ним и усмехнулся одной стороной губ. В его грудь немедленно упёрся электрошокер. Охранник, который постарше, стиснул зубы и процедил: — Иди, Бешеный. Не напрашивайся. «Не напрашивайся», — финальная фраза их жалких дерьмовых развлечений. Охранники с дебильными оскалами провоцировали его каждый божий день. Потому что они — сила, закон и власть здесь, в Лефорте. За его пределами представители тюремной элиты через одного наверняка считались чистокровными неудачниками, делящими одну жилплощадь с шлюхами-жёнами и неблагодарными детьми. А в Лефорте отыгрывались по полной, ощутив, наконец, себя всемогущими. Но в тот день Чонгук находился в отличном настроении и нарываться на ущемлённых охранников не собирался. Хотелось выглядеть хоть немного презентабельно ради одной строгой прелести в круглых очках на маленьком носу. Прогулочный день обещал быть насыщенным. Заключённые первого блока тюрьмы Лефорт выстроились во внутреннем дворике под решётчатым потолком. Снег падал на их выбритые головы и оседал под ногами. Они стояли не шевелясь так, что носы их кожаных сапог припорошились тонким слоем снега. Раз в неделю по понедельникам заключённым разрешалось гулять в течение часа. Они выстраивались в несколько колонн, получали приказ «Впер-р-рёд!» и начинали топтать землю, смотреть в небо, вдыхать горный воздух и курить заработанные физическим трудом сигареты. Прикуривали тут же от зажигалок охранников, толпясь в очереди. По истечении часа звучал приказ «Построиться!», и заключённые, опустив взгляд под ноги, маленькими шажками опять строились в колонны. «Три! Два! Один! Равняйся!». Бритые головы замирали, лицо сзади стоящего обращалось к затылку того, кто стоял впереди. Первые ряды смотрели на широкую серую металлическую дверь, перед которой стоял инспектор.

***

Инспектор Пак Чимин застегнул белую приталенную куртку с пушистым воротником, спрятал раскрашенные ногти в белые перчатки, поправил очки на носу, увлажнил губы гигиенической помадой и вышел в тюремный двор с тёмно-серыми каменными стенами и ребристой решёткой над головой. Как минимум десять охранников в синих робах стояли по периметру прогулочного блока. На их поясах висели плоские электрошокеры и огнестрельное оружие, спрятанное в кобуру. Ещё несколько охранников с автоматами наперевес ходили по толстой решётке сверху. И это не считая той охраны, которая наблюдала за происходящим через мониторы, подключённые к камерам наблюдения. Наблюдающие являлись подкреплением в случае бунта или нарушения. Одним из нарушений считалось несоблюдение дистанции, когда на поясах сотрудников тюрьмы срабатывали датчики — если заключённый приближался на расстояние метра или ближе. У заключённых на лодыжках имелся электронный браслет с мигающей лампочкой. От него и срабатывали датчики сотрудников тюрьмы. На шлевке джинсов Чимина тоже висел круглый синий брелок-датчик. Безопасность в Лефорте находилась на высоком уровне, но Чимину всегда было не по себе. Он знал, как выглядит — холёный домашний мальчик с уложенными в пышную причёску волосами и в далеко не дешёвой одежде. Заключённые на таких смотрели исподлобья, будто готовились вцепиться в его ногу зубами. Женщины же, наоборот, глядели с вожделением. Кто-то из них облизывался, а кто-то улыбался. Учитывая то, что у большей массы заключённых была вечная проблема с зубами, лечение которых им не предоставлялось, их улыбки выглядели жуткими. Перед глазами Чимина они все сливались в оранжевую линию из-за дутых оранжевых курток. Их лица были бледными из-за недостатка солнца, а головы одинаково бритыми. Чимин не различал их. Да и вообще старался не вглядываться в их яростные взгляды, гнилые улыбки и разбитые от частых потасовок рты. Чимин просто выполнял свою работу. И несмотря на постоянное ощущение опасности, он никогда не мямлил. Говорил громко, чётко и с уверенностью. У Чимина был опыт общения с теми, кто прозябал на дне общества и теми, кто на этом дне царствовал. В его родном городе, Дэвилтауне, существовало три квартала с двухэтажными старыми постройками. Чимин ещё в школе входил в отряд Белых шарфов — тех, кто помогал подросткам из бедных семей, малолетним ворам и потенциальным убийцам встать на путь исправления. Белые шарфы занимали их работой, творческими кружками и досугом. С ними всегда нужно вести себя уверенно, не поворачиваться к ним спиной, не смотреть прямо в глаза — лучше чуть выше бровей. И никогда не мямлить. Заключённые в Лефорте часто приветствовали Чимина бурно — скалились, сверлили глазами, шевелили губами, проговаривали что-то себе под нос. Но стоило Чимину строго взглянуть на их бледные лбы и погладить электрошокер, висящий на поясе — с них сходила спесь. За время его работы с заключёнными попыток нарушить дистанцию было несколько. И все они заканчивались одинаково — с Чимином, прижимающим электрошокер к шее особо опасного преступника. Он тренировался давать отпор ещё задолго до прихода сюда. А ещё умел сохранять лицо в подобных ситуациях. Чимин никогда бы не позволил кому-то навредить себе и без помощи охранников с оружием наперевес. Поэтому заключённые, хоть и не с первого раза, но урок выучили. С некоторых пор они дали Чимину прозвище «Сучка голубых кровей». Уважением преступники к нему, конечно, не воспылали. Они вообще никого не уважали. Но на ус намотали, что нежная внешность не показатель слабости. Поэтому после приветственного оскала они смотрели на него до конца распределения дневных работ без интереса. Кроме одного, чей взгляд безотрывно следил за каждым жестом и движением Чимина. Тот человек — особо опасный преступник, не имевший Бога, не признающий ценностей. Дуги его бровей редко ломались, повинуясь эмоциям, а губы, на которых ещё хранился призрак улыбки, временами искажались в усмешке. «Бешеный» — так его прозвали в стенах тюрьмы. Охранники говорили, что он опасен, не потому что ввязывается в драки, а потому что делает это без видимой на то причины. Неизвестно, что у него на уме. Психиатры признали его вменяемым, а значит, цель у Бешеного всё же была. Просто он не считал нужным её озвучивать. Да и глаза его не были мёртвыми, как описывали их охранники. Чимин видел в них отзыв на каждое своё действие. Сто тридцать первый не просто следил за ним. Он реагировал. Редкие всполохи интереса, густая темень недовольства или напряжения — вот что отражалось попеременно в его глазах. Но было кое-что ещё, отчего в животе Чимина всё едва ощутимо переворачивалось. Когда Чимин зачитывал список дел на день — Бешеный чуть подавался вперёд, и его глаза, похожие на обледеневший тёмный камень Лефорта, внимательно смотрели на журнал. Если Чимин спотыкался на ровном месте — Бешеный чуть наклонялся вперёд, и одна его рука едва заметно дёргалась. Когда Чимин, в итоге, звал сто тридцать первого за собой — один уголок его губ приподнимался, и он тянулся к шее, чтобы помассировать. Нервничал? Маловероятно. Скорее, ощущал себя довольным, но как будто отрицал это чувство с ослиной упёртостью. Чимин всё это видел и знал наперёд. Он боролся с собой, чтобы не смотреть на Бешеного каждую секунду. Не следить за положением его тела, за глубиной его взгляда, за дугами его чёрных, красиво очерченных бровей. И так каждую неделю вот уже полгода. Не стал исключением и этот день. Чимин назвал десяток номеров, объявив, что они идут разгребать завал на дороге. — Помощь на складе, — прочитал Чимин и глянул на одного из заключённых. — Сто тридцать первый. За мной. Тот, чей порядковый номер назвали, не выглядел удивлённым. Он смотрел на Чимина в упор и уголок его губ чуть изогнулся. Он знал, что его позовут с собой. Бешеный всегда молча заходил на склад вслед за Чимином и, повинуясь жесту, скидывал с могучих плеч оранжевую куртку. Он хватал ближайший деревянный ящик и с лёгкостью перетаскивал его к двери, ведущей в коридор здания. Пройдёт десяток минут, прежде чем широкая бугристая от мышц спина Бешеного покроется потом. И ещё десятка два, прежде чем его тёмно-зелёная майка станет почти чёрной. Лампы под высоким потолком давали насыщенно жёлтый свет, и его бледная кожа будто покрывалась загаром. Тёмным летним, который не сходил до самой весны. С тех пор, как Чимин пришёл работать инспектором, и до сегодняшнего дня они не обмолвились и словом. Точнее, говорил только Чимин. Бешеный молча таскал ящики и просто смотрел на инспектора, когда тот его окликал, давал задания или просто перед ним стоял. Чёрные каменные стены склада отражали звуки. Каждый шаг бил по ушам и пробегался по землистому полу, деревянным малочисленным ящикам и грудам другой тюремной рухляди коротким приглушённым эхом. Порой Чимин, дозаполнив необходимые бланки, ходил по складу, чтобы пересчитать ящики с консервами. И случалось то, ради чего под потолком, исчерченным деревянными балками и проводами, похрустывали головы камер — их с Бешеным пути пересекались. Оставался маленький шаг, после которого сработает сигнализация на пульте охраны. Безопасное расстояние между работником тюрьмы и заключённым заканчивалось в один момент. И тогда они оба замирали. В такие мгновения Бешеный опускал взгляд на свои сапоги, будто мысленно отсчитывал сантиметры до писка охранной системы. Одно движение — и Пак Чимин окажется в зоне доступа. Опасная алая линия, заступив за которую Бешеный окажется вжатым мордой в ледяной землистый пол. Но Чимин в секунды их неосмотрительного сближения меньше всего думал об опасности. Он в последний раз кидал взгляд на человека перед собой, стараясь впитать в себя его образ, и твёрдой походкой отходил к столу, стоящему у замызганного окна. «Изменился ли голос этого человека?» — тот вопрос, который Чимин задавал сам себе. Но сразу после этого вопроса образ заключённого в памяти шёл рябью, лицо менялось — отныне острые скулы сливались с припухлыми подростковыми щеками, глаза наливались живым блеском. Тем ребяческим блеском, который Чимин помнил до сих пор. Заключённый перед ним уходил в прошлое, обрастал чёрной шевелюрой. Сходили приобретённые за много лет мышцы. Перед собой Чимин начинал видеть подростка с кровавым кулаком и синяком под левым глазом. «Прелесть», — разбито бормотал подросток, перестав наносить кровавые удары. — «Эй, прелесть!». Чимин, всё ещё сидя на столе под жёлтым светом склада, хватался за дужку своих очков и отгонял непрошенные воспоминания. А затем глядел на вспотевшего Бешеного, который уже закончил с ящиками и смотрел в ответ. Глаза его больше не сияли, как тогда. На шее и плечах белели шрамы. Но кожа на костяшках сжатых кулаков по-прежнему расходилась по швам. Казалось, она не заживала никогда. Чимин проглотил рвавшееся из него «Чонгук» и вслух сказал: — Дальние ящики тоже, сто тридцать первый.