Бритые головы

Ранней юности свойственно (и в этом ее беда) верить в то, что достаточно избрать своим кумиром Дьявола — и он исполнит все твои желания.

Юкио Мисима, “Исповедь маски”

В зале безжизненно пусто. Собственные шаги кажутся запредельно громкими, гулким эхом отражаясь от стен. Тотальная тишина, ни стука перчаток о мешок, ни привычного гула разговоров, даже из коридора не слышно ни шороха. Кащей бросает беглый взгляд на часы — тренировка должна была начаться десять минут назад. Где народ? Не могли же все хором забыть или забить. В голове сразу проносится: “Опять что-то случилось. Кого-то, блядь, забрали… Или чего хуже?” Он идёт к тренерской, уже вставляет ключ в дверь, когда слышит из раздевалки чей-то глумливый гогот, перемежающийся с грубыми криками. Тело моментально откликается на тревогу, пульс неприятно подскакивает, мышцы напрягаются. — Давай, давай, лижи! — хрипит кто-то. — Петух ебаный! Мужские голоса перекрывают чьё-то мычание. Знакомое. Кащей входит внутрь, картина перед глазами вспыхивает ослепляющим прожектором: пятеро скинов, как по шаблону, одетые в зелёные бомберы, камуфляжные штаны и высокие гриндера, окружили Суворова, стоящего на четвереньках. Один из них крепко обхватил его, правой рукой держит за плечо, левой — насильно прижимает его красивое лицо к чужому чёрному ботинку с белыми шнурками. — Лижи, сука, — скин скалится психопатически, будто это его фетиш. И Вова послушно открывает рот. Не просто послушно — он облизывает ботинок всем своим языком, сочно, сексуально, намного интенсивнее, чем того требует ситуация. Так, будто сам только этого и ждал, будто это не чья-то обувь, а как минимум член Кащея, облитый клубничной смазкой Durex Play. Другой скинхед одним движением рвёт на нём джинсы, обнажая белые ягодицы, уже готовый достать горячий хуй для экзекуции: — О, Кащей! — он поворачивает к нему голову, растягивая губы в мерзкой ухмылке. — Смотри, какого мы тебе мальчика приготовили! Будешь первым? Никита бросается к ним, намереваясь вырубить каждого ублюдка с одного удара, но руки вдруг становятся свинцовыми гирями, неподъёмными и бесполезными. Бьёт мимо, пытается снова — на этот раз даже не получается сжать кулак. Он хочет кричать, но голос заперт в глотке, и вместо рыка выходит беспомощный хрип. Взгляд затуманивается, ноги подкашиваются, чья-то подошва больно съезжает по щеке, с глухим стуком вдавливая голову в пол. Кащей резко просыпается и обводит взглядом тёмную комнату, не сразу понимая, где находится, бешеное сердцебиение отдаёт в висках. “Господи, какой же я ебанутый…” — думает он, протирая глаза. Рядом слышится ровное дыхание, тёплая нога Вовы по-хозяйски закинута на бедро фюрера, рука небрежно обнимает грудь, предъявляя нерушимые права собственности. Никита смотрит на незадёрнутые шторы, его разум издевательски представляет, как по верёвке вниз спускается спецназ и выламывает окна, а они лежат тут вдвоём, прилипнув друг к другу, голые и потные. Он встаёт осторожно, чтобы не разбудить спящего, и открывает форточку, давая уличному морозу царапнуть влажную кожу. Реальность постепенно возвращается вместе с воспоминаниями о том, как он шептал Суворову в ухо порнушные фразы и как тот сгорающим румянцем отвечал на каждую его провокацию, только сильнее в него вжимаясь. Сейчас, на холодной поверхности утреннего разума, это кажется почти сюрреализмом. Возбуждающе, до эрекции приятно и до одури стыдно. Вова мирно спит, ловя холодный свет фонаря на тонкой белой спине и чуть выступающих рёбрах, совершенно прекрасный в своей естественной и беззащитной красоте. Это почти невыносимо — видеть рядом с собой такого доверчивого и уязвимого человека, зная, что тянешь его за собой на дно, но поделать уже ничего не можешь. Снова окунувшись в тёмную прорубь забытья, Никита с прискорбием отмечает, какой плодовитой на сновидения оказалась ночь. Ему снятся гадюки, обвивающие гардину и свисающие с неё на манер новогодних гирлянд, снятся ползающие по всей квартире огромные пауки-птицееды, снятся голодные собаки, отчаянно пытающиеся откусить ему руки. Он обнимает Вову сзади, прижимаясь всем телом. Целует его бархатный затылок, пахнущий смесью корицы и кока-колы, неуловимо напоминающей детство. Рука Кащея скользит по талии, по плоскому, твёрдому животу, поднимается к груди, невесомо касается сосков, ключиц, коловрата на шее. Вова сквозь сон перехватывает его кисть и, не открывая глаз, прижимает её к губам, мягким настолько, насколько мягкими могут быть губы парня. Нежно целует кончики пальцев, словно пытается извиниться перед ним за его же кошмар. Никита просыпается, наверное, седьмой раз, когда слышит мерзкий писк будильника на телефоне. Поднимается без промедлений, как в армии, с облегчением от того, что эта странная ночь наконец закончилась. — Подъём, — хрипло бросает он через плечо, одеваясь, но слышит в ответ только недовольное мычание. — Вставай давай. — Зачем? — лениво спрашивает Вова, не открывая глаз. — У нас пожар? — Тебе чё, учиться не надо? Вова потягивается, переворачиваясь на живот, и кладёт голову на сложенные ладони. Его взгляд скользит по напряжённой спине Кащея, готическому шрифту татуировки на лопатках, рельефу мышц, задерживается на ямочках на пояснице. — Ты всегда такой приветливый после секса? — зевает он, чуть усмехнувшись. — А ты думал, я завтрак в постель принесу? — Никита окидывает его коротким взглядом и снова отворачивается. — Нет, просто… ты вчера был другой, — с едва заметной обидой в голосе. — Вчера я был бухой, — отрезает фюрер. Улыбка Вовы гаснет, будто её выключили. Никита уходит на кухню и ставит чайник, стол встречает его прозаичными остатками вчерашней трапезы, он сгребает посуду в раковину, предварительно осушив недопитое вино, и нервно накладывает растворимый кофе в привезенную кем-то в качестве сувенира кружку с немецким флагом, негромко матерится, случайно просыпав несколько гранул на столешницу. — Кофе с сахаром или без? — сухо спрашивает он, когда одетый Суворов заходит на кухню. — Три ложки, — Вова задумчиво оглядывает доставшуюся ему чашку с цветочками. — Чё ты такой злой-то? — Какой есть, — Никита достаёт пачку сигарет. Сегодня это его любимый “Парламент Найт Блю”. На балкон идти не хочется, и он открывает окно. — Ты жалеешь? — говорит Вова, и в голосе больше уверенности, чем вопроса. — Нет, — его прямолинейность слегка выбивает фюрера из колеи. — Просто голова забита. — Чем? — Всем, — Никита садится на подоконник, щёлкает зажигалкой, но вместо затяжки резко гасит огонёк и смотрит на него: — Вов, не надо мне мозги ебать с утра. — Да я и не собирался, — обижается Суворов, замирая на месте. — Просто спросил. Вова опускает пасмурный взгляд, отхлёбывает гадкий кофе. Воцаряется гнетущее молчание. Хочется собраться, пойти домой и, казнив своё самоуважение, извиниться перед отцом за всё. Словно прочитав его мысли, Кащей глубоко затягивается и на выдохе произносит: — Я не жалею. Только давай без лишних вопросов. Ладно? — Ладно, — тихо соглашается Суворов, хотя вид у него такой, будто ему только что дали пощёчину. — Иди сюда. Вова поднимает голову, колеблется несколько секунд, изображая гордость и, сдавшись, шагает к Кащею. Фюрер протягивает к нему руку, легко касается его лица, большим пальцем проводит по скуле, во взгляде читается отчётливое: “Свалился же ты на мою голову…” — Ты… извини, если грубо. Я не со зла. Просто не привык, чтобы кто-то… рядом. Кащей наклоняется и, не давая ничего сказать, целует его. Вова тут же тает под его жадными губами, напрочь забывая о нахлынувшей обиде. Конечно, он его прощает. Как не простить? Хрупкую тишину разрывает шелест крыльев. На подоконник вдруг опускается ворон и таращится прямо на них. Глянцевые перья поблескивают на утреннем солнце, чёрные глаза блестят, как отполированные обсидиановые камни, немигающе сверлят взглядом. Мужчины застывают, как околдованные. — Блин, это плохая примета, — шепчет Вова, но Никита хмурится. Мудрая птица смотрит на него то ли с осуждением, то ли с предупреждением. — Ворон — посланник. Если прилетел, значит, что-то хочет сказать. Долгие несколько секунд они смотрят друг на друга, пока птица с глухим карканьем не улетает восвояси. Кащей бы не назвал себя особо суеверным, но сегодня происходит что-то потустороннее. Сны, змеящиеся по его сознанию ночью, и этот незваный утренний гость складываются в единую картинку, которая кричит об одном: надвигается что-то необратимое. — У Одина было два ворона, Хугин и Мунин, мысль и память. Они летали по всем мирам и приносили ему вести. — И что это значит? — осторожно спрашивает Вова, удивлённый неожиданным экскурсом в мифологию. — Не знаю, — Кащей наконец отрывается от окна и снова смотрит на парня, в глазах блеск чего-то странного, неуловимого. — Может, он прилетел напомнить мне о чём-то. Или сказать, что пора двигаться. — Или наоборот, остановиться, — тихо добавляет Суворов с неподдельной тревогой. — Может, тебе никуда сегодня не идти? Никита замирает, словно Адидас только что озвучил его собственные мысли, которые он постеснялся произносить вслух. Искреннее беспокойство за его бренную жизнь подкупает, заставляет сердце тихонечко ёкнуть от светлой тоски. — Не могу, — наконец говорит он после долгой паузы, сбивая пепел с сигареты. — Не могу я из-за какого-то ворона сидеть дома. Люди ждут. — Никит… — почти умоляюще. — Это же явно знак. — Ты чё у меня, на ведьму учишься? — Кащей усмехается, но выходит натянуто, почти нервно. — Я просто… не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, — срывается с губ Вовы. Слова гвоздём застревают в его голове. Растроганный Кащей отправляет окурок в окно и закрывает его. — Со мной ничего не случится, солнце, не накручивай, — говорит он больше для себя, чем для Суворова. — А вот ты лучше дома посиди. Адидас смотрит на него так, будто ему только что предложили остаться под домашним арестом. — Почему я? — спрашивает он с недоумением. Никита отводит взгляд. Как объяснить? Как сказать, что внутри него всё кипит от тревоги? Сказать, что он в эту же секунду готов притащить Вову в железной клетке в сейфовую комнату и не выпускать, пока не убедится, что беда миновала? — Просто хочу, чтобы ты был здесь. Мне так спокойнее будет. — Да блядь, почему? — повторяет Суворов, взяв его лицо в свои ладони. Никита представляет, как на тренировке Вова будет смотреть на него своим голодным влюблённым взглядом, таким, что даже у самых твердолобых скинов закрадутся сомнения насчёт его ориентации, и как он сам, не сдержавшись, зажмёт его в душевой, приставит к стенке, будет целовать до синих губ и трахать до дрожи в коленях. На вопрос, кто он теперь такой, Кащей уже ответил, но то, что можно простить самому себе, другие не простят. Он наслышан о бригадах, у лидеров которых случался “синдром фюрера”, и они, ослепленные властью, начинали творить откровенный беспредел, будучи уверенными, что их личный авторитет защитит от возможных предъяв. Но то был беспредел другого сорта — неоправданная жестокость по отношению к своим, воровство, стукачество, наконец, но не вот такое. Мысль о том, что он может стать первым в истории правого движа свергнутым лидером, по совместительству оказавшимся педерастом, заставляет его желудок сделать сальто. — Просто, Вов, — тон становится чуть резче. — Ты чё нахуй, не можешь один день дома посидеть? — Могу… — Ну вот и молодец, — он притягивает его к себе и снова целует. Не как в предыдущий раз, а мягко, почти утешающе, как будто пытается сказать всё, что не может выразить словами: и “Я тебя люблю”, и “Береги себя”, и “Пожалуйста, не задавай мне больше вопросов”. — Спасибо. — Ты тоже будь осторожнее, — добавляет Вова, гладя его по щеке. — Обещаю, — Никита коротко целует его в лоб, отстраняясь. — Всё, Вовка. Не нагнетай. Всё будет нормально. Когда за ним закрывается дверь, Суворов садится на кухонный стул, опустошённо глядя в окно. На проводах сидят беспечные воробьи, суетятся, чирикают о своём, на горизонте не видно ни одной вороны и уж тем более ворона, будто он и впрямь улетел в Асгард. На сердце становится тяжело, как будто где-то наверху боги войны включили метроном бедствий, который вот-вот остановится.

***

Весь день Кащей переживает то, что студент психфака охарактеризовал бы как симптомы параноидальной шизофрении. Он нагло смотрит в лица прохожих, заставляя их нервно шарахаться, и постоянно озирается по сторонам. Удивительно, как много людей, если присмотреться, стоят на улице и нихуя не делают! Смотрят вдаль, будто ждут кого-то, курят, ковыряют в носу, лузгают семечки. Если загнаться до нужной степени, даже в самом обыкновенном дрочиле можно увидеть бдительного фэбоса и сотрудника отдела скрытого наблюдения. Так и не встретив весомого подтверждения своим страхам в течение дня, Никита почти что успокоился, но чувство надвигающейся катастрофы всё-таки принес Турбо, объявивший радостно о том, что антифа забили им стрелку. — Шторм неделю на телефоне сидел, со всех районов людей мобилизовал, — с искрой в глазах докладывает он. Кащею поучаствовать в акции и хочется, и колется. Дать пизды шавкам — святое дело, они в иерархии фюрера едва ли не на самом последнем месте, любители толерантности, предатели нации и адъютанты морального разложения общества. Даже чеченские террористы вызывают у него больше уважения, чем эти вырожденцы. — Я не могу сегодня, занят, — с тяжестью в сердце говорит фюрер. — В смысле “занят”? — с наездом отвечает Турбо. — Ты чё, Кащей, уже не с нами? — Не неси хуйню, — устало, будто ребёнку в сотый раз приходится повторять, как читается слово “азбука”. — Я сказал, у меня дела. — Какие дела, ёпт? Дома пивка попить и “Нашу рашу” посмотреть? Турбо практически выплёвывает слова, нарочно повышая голос и привлекая внимание — играет на публику, как всегда. Его скромная свита в виде Пальто и ещё нескольких малолеток слетается к нему, как пчёлы на мед, или как мухи на говно. Скины позволяют себе заржать над его словами на полтона громче обычного. Ощущение, что расклад в бригаде поменялся не в пользу Кащея, больно бьёт по его эго: — Что-то ты в последнее время много пиздишь. — Зато ты, бля, сама загадочность, — он будто не замечает угрозы в голосе фюрера. — Расскажи всем, какие у тебя дела. — Я перед тобой не обязан отчитываться, — ледяным голосом отвечает Никита. — Да не вопрос, — Турбо поднимает руки, притворяясь, что сдаётся. — Просто странно: у нас стрелка с шавками, а наш “вождь” сидит на жопе ровно. — Ты ебало-то завали, Валера, пока я тебе не напомнил, кто ты есть. Напряжение повисает в воздухе натянутой струной, пара человек у стены переглядываются, решая, на чью сторону встать в случае чего. — Да не драматизируй, Кащей, — вдруг вмешивается Снегирь. — Мы просто хотим знать, с нами ты или нет. — Я всегда с вами. Но я не собираюсь участвовать в вашей долбоёбской импровизации, где вы сами себе яму роете, — Кащей наконец повышает голос, обращаясь уже ко всем в зале. — Вы хоть понимаете, что такое антифа? Эти пидорасы чуть что бегут к мусорам, не удивлюсь, если прямо там вас будет ждать ППС за углом, примут вместе с говном, и поедете отдыхать. Никита отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Малолетки с оттопыренными ушами неуверенно мнутся за спиной Турбо, вспоминая прелести ночёвок в обезьяннике, из которого в этот раз, видать, Суворов не вытащит. Боевой запал заметно охлаждается. — Ты просто боишься, — вдруг бросает Турбо ему вслед. Кащей оборачивается, его глаза сверкают. Он подходит ближе, заставляя Турбо собрать всю силу воли, чтобы не шагнуть назад. — Я боюсь за тех, кто у тебя за спиной, потому что они тебя послушают и сядут из-за твоей тупости. Вот чего я боюсь. А теперь валите нахуй, у меня действительно есть дела. Суворов в это время, как заправская домохозяйка, избавлялся от гор бутылок, упаковок от сушёных кальмаров, сигаретных пачек и других пережитков холостяцкой жизни Кащея. Пыль на полках, которая уже успела обрести статус реликвии, была безжалостно стёрта. Те немногочисленные вещи, которые нельзя было классифицировать как мусор, он бережно сложил на видные места. Несмотря на запущенность квартиры, наводить порядок было приятно, и он вспомнил курс социологии на первом курсе, “Протестантскую этику и дух капитализма” Макса Вебера. Преподаватель тогда сказал, что протестанты первыми обеспокоились о чистоте дома, и чистота эта была в первую очередь для Бога. Вот только его богом уже, кажется, стал Кащей. Энтузиазм поубавился, когда под кроватью обнаружились обёртки от презервативов, их было, ни много ни мало, пять штук. “Ну, хоть предохраняется,” — фыркнул Вова, но настроение, ранее вдохновлённое воображаемыми лаврами идеального партнёра, заметно померкло. Успокоив себя мыслью, что это было во времена “до него”, он закончил с уборкой и принялся за ужин. Не то чтоб он был искусным кулинаром, но макароны и курица с грибами в сливках получались стабильно неплохо. Когда Кащей заходит домой, ему кажется, что он ошибся квартирой. Он замирает на пороге, вглядываясь в идеально вымытые полы. — Ты чё, клининг вызвал? — недоверчиво спрашивает он, разуваясь. — Нет, — коротко отвечает Вова, не отрываясь от плиты. Никита проходит на кухню, втягивая аромат готовящегося ужина, и фыркает: — Был бы ты бабой, я бы на тебе женился. — Поехали в Канаду, хули, — смущённо бросает Суворов через плечо. — Французский знаешь? — Же тэм, — шепчет Кащей ему в ухо и неожиданно кусает за мочку. Голос у него чуть хриплый, почти ласковый. — Ну, серьёзно, ты тут с утра вкалывал? — Вкалывал, — Вова криво улыбается, доставая тарелки. — Знаешь, сколько у тебя говна в квартире? Три мешка мусора. Половина — банки из-под пива. — Культура пития, так сказать, — хмыкает Кащей, садясь за стол. И добавляет чуть тише, будто нехотя: — Спасибо, Вов. — Да не за что, — отзывается Адидас. Он ставит тарелки, садится напротив, и они едят в тишине. Кащей наслаждается каждым кусочком, мысленно отмечая, что, пожалуй, это лучшее, что он ел за последний месяц. Когда тарелки опустевают, он наконец поднимает взгляд: — Вкусно пиздец. Суворов коротко кивает, но внутри расправляются крылья: всё-таки услышать это от него — как получить орден. — Я вот чё выяснил про твоих азеров… Улыбка тут же исчезает с лица Вовы. Его пальцы машинально стискивают вилку, тело напрягается, как будто на него навели дуло пистолета. — Ну? — выдыхает он. — Всё пробили, — Кащей откидывается на спинку стула, скрещивая руки на груди. — Сулейманов работает где-то на стройке в Кольцово. Мехмандаров тут живёт, на Лесной, с родителями. Халилов, вроде как, уже в Турцию свалил. Но двоих же хватит, да? Двоих хватит, да. Будто речь идёт о списке покупок. — И что теперь? — Следить за ними, чё, — он невозмутимо допивает чай и вытирает губы рукой. — Поджидать случай, красивый моментик. В груди Суворова поднимается что-то чёрное и тяжёлое. Густая тьма разливается по его мыслям, затапливая остатки здравого смысла. Ему хочется одновременно вскрикнуть: “Зачем ты это делаешь?” и “Давай быстрее!”. Месть, этот сладкий яд, который, возможно, не принесёт облегчения, всё равно кажется слишком заманчивой, чтобы от неё отказаться. А ещё более невыносима мысль, что Кащей готов проливать кровь ради него. Это пугает. Это возбуждает. — Чё притих? — Никита наклоняет голову, окидывая его цепким взглядом. — Испугался? — Нет, — Суворов смотрит на него растерянно, — просто не ожидал, что ты так быстро… приступишь. — А ты думал, я шутил? — фюрер улыбается, проводя пальцем по ободку своей кружки. — Ты попросил справедливости, я тебе её принесу. Кащей буквально транслирует силу и опасность на каких-то неведомых радиоволнах. Всё, что он говорит, буквально проникает под кожу. Вове кажется, что Никита сам не осознаёт, какое влияние оказывает. — Ты ведь рад? — Конечно… рад, — выдавливает Адидас. — А почему мне кажется, что не до конца? — прищуривается фюрер, изучая его, как охотник добычу. — Боишься, что я перегну палку? Или наоборот, сделаю недостаточно? — Я не знаю… — бормочет Вова, ставя тарелки в раковину. — Иди ко мне. Фюрер хлопает себя по ляжке, приглашая Суворова сесть. Повелительный жест отзывается в теле горячей волной, повторяется то, что происходило ровно сутки назад, но сейчас он ещё больше хочет повиноваться этому мужчине, этой необузданной стихии, к которой он летит, как мотылёк на огонь. — Ты мне доверяешь? — Кащей смотрит прямо в глаза, его низкий голос обволакивает густым мёдом. — Доверяю, — выдыхает Вова, опускаясь на твёрдую поверхность мышц. Чужое тепло, запах табака, его руки машинально ложатся на плечи Никиты. — Вот и славно, — усмехается фюрер, проводя рукой по его спине, чувствуя, как тот напрягается. Его ладонь останавливается на талии, большой палец едва заметно скользит вверх и вниз, дразня. — Знаешь, мне пиздец как страшно, — вдруг выдаёт Вова. — Ты говоришь такие вещи, а у меня внутри всё… всё горит. — Горит? — тёмные глаза Кащея вспыхивают сдержанной насмешкой, пальцы сжимают Суворова крепче, будто пытаются разбудить все нервы в теле. — Где горит? Покажи. — Никит… — он прикусывает губу, опуская взгляд. — Смотри на меня, когда говоришь, — Кащей тянет его за подбородок мягко, но властно, заставляя поднять голову. — Где горит, Вов? — его ладонь скользит по груди, останавливаясь прямо над сердцем. По крайней мере, там, где оно должно быть. — Тут? — Везде, где прикасаешься, — смущённо и с абсолютной покорностью признаётся Адидас. Кащей улыбается краем губ, хищно и лениво, будто знает, что контроль полностью в его руках. Он наклоняется ближе, как тень, готовая поглотить свет, и стёртое расстояние взрывается жадным, горячим поцелуем. Это не просто прикосновение — это захват, требовательный и дерзкий. Вова отвечает с отчаянием утопающего, чувствуя, как сильные ладони впиваются в талию, стискивая её невидимыми цепями. — Я думал о тебе весь день, — хрипло выдыхает Кащей, прерываясь. — Веришь? — Верю, — Вова начинает по одной расстегивать пуговицы на чёрной рубашке Кащея. — Я тоже скучал… — Не то расстёгиваешь, радость моя, — усмехается Кащей, но не отстраняет рук, позволяя ему закончить начатое, затем хватает его ладонь и, без капли стеснения, направляет её вниз, на свою ширинку: — Сам справишься или помочь? — Расстегни… Суворов медленно опускается на колени перед ним, чувствуя, как пылают щеки, его руки неуверенно ложатся на колени Никиты, глаза бегло изучают обнажённый рельеф груди и вытатуированную свастику. Фюрер не сводит с него взгляда, подмечая каждую мелочь: как тот кусает пересохшие губы, как кисти чуть подрагивают, как он — вопреки своей нерешительности — весь светится жаждой угодить. Пальцы Кащея неторопливо ложатся на молнию, он расстегивает джинсы с нарочитой ленцой, будто дразнит. Вова сглатывает и опускает глаза, но мужчина тут же подхватывает его за подбородок, заставляя поднять взгляд. — Нет, смотри на меня. Я хочу видеть твои глаза, когда ты берёшь мой хуй в рот. Кащей стягивает джинсы вместе с трусами, его член прыгает на свободу, упругий, твёрдый, с набухшей головкой и выступающими венами, и от этого вида у Адидаса голова идёт кругом. — Чё замер? — усмехается фюрер, взяв член за основание. — Видишь? Для тебя стоит. Суворов подаётся вперёд, как заворожённый, облизывает головку, осторожно проводит языком по нежной коже ствола. Никита закрывает глаза, его пальцы цепляются за бритый череп Вовы, мягко направляя его. — Молодец. Хороший мальчик, — с издевательской нежностью подбадривает он, слегка толкаясь бёдрами вперёд. — Бери глубже, не стесняйся. Ты же хочешь порадовать своего фюрера? Вова даёт горячей плоти заполнить его рот до предела. Он привыкает к ощущению, к ритму, а Кащей только добавляет масла в огонь: — Смотри-ка, как ты сосёшь. Ты прям создан для этого, правда? Давай, мой арийский ангел, спасай белую расу, — он хрипло смеётся, но голос срывается на глухой стон, когда Вова дразнит его языком в самом чувствительном месте. — Ох, еба-ать… Рука фюрера сильнее давит на голову, упирая член глубоко в горло. Вова задыхается, но его взгляд — чистое обожание. Глаза чуть наполняются слезами, что-то внутри него вспыхивает стыдом и возбуждением одновременно. Никита усмехается, замечая, какие у Адидаса огромные зрачки: — Ты такой красивый. Даже когда слёзы текут. Моя арийская шлюха, — он проводит пальцами по его мокрым щекам, стирая эти следы как награду. — Нравится сосать хуй, да? Признайся. Вова отпускает его на секунду, глотая воздух. Покрасневшие щёки, припухшие губы, тяжёлое дыхание. Слюна блестящей нитью тянется от его подбородка, он еле слышно, но твёрдо выдыхает: — Нравится… — Конечно, нравится, — в этот момент вибрирует телефон фюрера, и он сбрасывает вызов, швыряя ненужный гаджет на стол. — Продолжай, не отвлекайся. Он снова притягивает Суворова ближе, его бедра двигаются навстречу, и весь мир вокруг сужается до влажных толчков и низких стонов, вырывающихся из ходящей ходуном груди Кащея. — Глотай… Рот заполняется горячей спермой, оставляя вкус, который невозможно забыть, Суворов старается сомкнуть губы, но несколько капель всё же падает на джинсы. Он поднимает взгляд — его лицо всё ещё горит, глаза красные, губы раздутые. Никита тяжело дышит, глядя на него сверху вниз, как на шедевр, сделанный его руками. Его пальцы стирают белые капли с уголка Вовиного рта, жестом неожиданно нежным. — Ты охуенный, ты в курсе? — выдыхает он. Но мир не даёт задержаться в этой иллюзии: телефон снова вибрирует, требуя внимания. — Да кто там опять наёбывает, — раздражённо шипит Кащей, беря трубку. — Сука, если ты опять мне из-за какой-то хуйни звонишь… На другом конце раздаётся сбивчивое, тревожное дыхание Снегиря: — Никит… Пиздец. Пальто… Пальто убили.