Бритые головы

Незваный гость хуже татарина.

Русская пословица

Первое, что бросается в глаза Суворову — пара женских сапог на каблуках. Второе — кроссовки с облезшей эмблемой “Найк”. Снег с подошв уже растаял, оставив на полу мутные разводы. И воняет, как из вокзальной чебуречной. Чужие люди принесли в его дом грязь и тошнотворный запах. Чужой светло-голубой пуховик на крючке, нагло наброшенный поверх Кащеева харрингтона, и чужое кремовое пальто по-хозяйски на вешалке. Живот противно стягивает, как перед плохими новостями. На кухне сидят трое. Отец — в белой рубашке, улыбается натянуто, будто у него свело челюсть. Женщина лет тридцати пяти — ухоженная, с мягкими чертами лица и тёмными кудрями, но взгляд у неё колючий, цепкий. Рядом с ней — пацан лет пятнадцати, мелкий и слишком уж смуглый для здешних широт. — О, Володя пришёл, — пытается бодро сказать отец. — Заходи, садись, пообедаем вместе. Познакомься: это Диляра и её сын Марат. Суворов стоит в дверях, как вкопанный, пока в голове мерзко так, инородно, овечьим блеянием раздаются имена “Диляра” и “Марат”. Татарва, значит. В его доме. — Приятно познакомиться, Володя, — женщина натягивает маску дружелюбия. “Плов, блядь. Не щи, не борщ. Пришли со своим уставом в чужой монастырь,” — Вова мрачно усмехается собственным мыслям, разглядывая горячее блюдо на столе. — Что они здесь делают? — Сынок, мы с Дилярой теперь вместе, — лебезит отец, будто не понимает, что его слова для сына как тротил. — Она очень хотела с тобой познакомиться. Сядь за стол, пожалуйста. “Познакомиться”. Неведомо, на что рассчитывал Кирилл Александрович, не удосужившись даже предупредить. Наивный идиот, который думал, что молодой борец за чистоту расы постесняется закатывать скандал при посторонних, которых он за людей-то не считает. Ему похуй, что Татарстан уже тысячу лет как в составе России, его организм их всех отторгает одинаково, пусть они смешанные-перемешанные, франкенштейн из грязной крови татаро-монгольского ига. Вова усаживается напротив Диляры, ухмыляется так, что виднеются клыки. — Вот это новости, — почти ласково говорит он. — Вы это всё сами приготовили? — Да, — татарка отвечает с невозмутимостью. — Азу и плов с говядиной, манты с бараниной. — А я как-то больше свинину люблю. — Вова, не начинай, пожалуйста, — отец начинает осознавать, какую ошибку совершил. — Всё нормально, Кирилл, — женщина бросает ему взгляд, мол, “я справлюсь”. — Мы не едим свинину. — А чего так? Коран не разрешает? — стараясь вложить в слово “коран” как можно больше презрения. — Да. Свинина считается нечистой. — Не то что вы сами, конечно, — вызывающе усмехается Вова, глядя на Марата. — А в мечеть ходите? Или так, номинально? Как у нас многие на Пасху яйца красят, а в церковь раз в жизни — на похороны? Марат отрывается от тарелки. Глаза у него тёмные, злые, взрослые — не по возрасту. — Ходим, — отвечает он твёрдо. — А что? — Да ничего, просто интересно, — равнодушно отхлёбывая чай из стакана. — Так-то красиво всё у вас, конечно: и молитвы ваши эти нараспев, и… как там называется, когда вы все жопами кверху стоите? — Намаз, — Диляра отвечает резко, остатки вежливости тают за считанные секунды. — Во, точно. Намаз, — он щёлкает пальцами, будто вспомнил название старого фильма. — Удобно, наверное, для растяжки. Хотя на что вам растяжка? Марат, ты спортом занимаешься? Или чисто коран зубришь? — Вова! — отец хлопает ладонью по столу. — А чё? Человек должен быть разносторонним. Вот я, например, на ММА хожу, а ты, Марат, чем занимаешься? — Дзюдо, — коротко отвечает пацан, будто бросая перчатку. — Дзюдо? — Вова насмешливо поднимает брови. — Ну понятно. Папа, ты слышал? Традиции не изменяют — всё ещё борцы. Чингисхан бы гордился. — Суворов, хватит, — спокойствие отца семейства трещит по швам. — Я тебя последний раз предупреждаю, нормально себя веди. — Нормально? Я что, по-твоему, ненормально разговариваю? — Вова впервые поднимает взгляд на отца. Глаза холодные, как лёд. — Я просто хочу понять, какой у нас теперь новый порядок. Ты же решил сменить “русский мир” на татарский. Невесту завёл, сына тебе “подарила”. Чё дальше? В хадж поедете? “Аллаху акбар” по утрам будешь кричать? — Вон из-за стола! — кричит Кирилл Александрович, его голос вздрагивает. — Я сказал, вон! — Да я и сам уйду. Чтоб не мешать вашей идиллии. Ножка стула взвизгивает, скребёт по напольной плитке, как последний аккорд его глумливой тирады. Он гордо, с прямой спиной шагает в свою комнату. Происходи всё это не у него дома, пожалуй, смачно харкнул бы на землю. Хотя насколько он теперь может считать этот дом своим — вопрос сомнительный. Тёмно-синяя спортивная сумка от “Боско Спорт” с надписью “RUSSIA” свисает со шкафа. Он тянет её вниз, рвано дёргает молнию, вытряхивает какое-то барахло изнутри, складывает вещи. Пару джинс, пару кофт. На секунду озадачивается, сколько взять трусов и носков — на три дня, на неделю, на месяц? Как будто едет на сборы или хер знает на какую войну. Как бы там ни было, сейчас он уверен твёрдо — сюда больше ни ногой. И почему всегда предают самые близкие? Философствовать некогда, мозг работает на автомате, вакуумируя прямые задачи и оставляя лишнее на задворках сознания. “Как сказать Никите?” — мысль пролетает дроздом под потолком. Неловко как-то, стрёмно. Но Кащей не откажет, он в этом уверен. Фюрер своих не бросает. А больше и некуда идти. Никому он больше не нужен. Одногруппники — кто с родителями, кто с девушками, живут своими обывательскими жизнями. Он не станет унижаться даже выслушиванием их “Вован, прости, сейчас совсем никак…” — чего уж там, он бы сам вряд ли пустил кого-то из них на порог. Про одногруппниц и говорить нечего — они бы его вообще не поняли. Садится за стол и вставляет флешку в компьютер. Папка “Учёба” копируется долго, будто издевается. “Ну, давай уже, ёпт”. Он щёлкает мышкой, но зелёная шкала и не думает заполняться быстрее. Сумка закрыта, Адидас надевает на себя побольше слоев, будто собирает лететь эконом-классом с ограниченными габаритами ручной клади. Лишь бы не перегружать, лишь бы не тащить лишнего. Тяжесть на плечах и так давит не хуже гири. Оглядывается, перед тем как выйти из комнаты: мятое покрывало, какие-то школьные грамоты на книжной полке, многочисленные тома беллетристики и учебники по юриспруденции. Макулатура, которую он бы отправил в огонь, как нацисты, которые жгли книги, очищая немецкий дух. Идёт в ванную за зубной щёткой и слышит обрывок отцовского монолога: — Он раньше таким не был. Связался с фашистами, и как подменили… Да иди ты нахуй, папаша. Срывает с вешалки харрингтон Кащея, куртка Марата плюхается на пол. Пусть валяется. Хлопок двери сотрясает дом, крошки штукатурки мелкой пылью оседают на паркет. Уличный мороз хлёсткой пощёчиной бьёт по лицу, но не отрезвляет разгорячённого рассудка. Вова идёт быстро, не разбирая дороги, как в бреду. Чувствует, как его воротник отдаёт татарской жратвой. Хочется с разбегу прыгнуть в сугроб, сорваться с себя одежду и изваляться в снегу, чтобы мать сыра земля избавила от этой смеси баранины и специй, от которой его уже мутит. Чтобы Стрибог послал вьюгу и выветрил эту вонь. — Сука! — шипит сквозь зубы, пиная пустую жестяную банку из-под “Клинского”. В кармане пара соток и мелочь, и больше денег от отца он, наверное, не увидит. Иди на стройку, мой посуду, воруй, что хочешь. Отец теперь будет покупать кроссовки пасынку и платки избраннице, будет кормить их халялем и возить в Турцию. Берёт в руки мобильный. Набирает Кащею, слушает монотонное завывание гудков, потом телефон автоматически сбрасывает. Звонок — сброс. Звонок — сброс. Звонок. Сброс. Сидит в незнакомом дворе на лавке. Как бомж, с этой спортивной сумкой, в окружении голых деревьев и чьих-то окон. Машинально тыкает в телефон. Одна палка батареи. Смотрит на экран, как на смертный приговор, и нервно вздыхает. Если сейчас разрядится — всё, пиздец, хоть ложись в снег и жди, пока тебя найдут. Чувствует, как пальцы дрожат. То ли от холода, то ли от этой тупой беспомощности. Подкрадываются сумерки. Ну почему он не берёт, блядь? Мимо шаркает дед, закрывая огонёк зажигалки ладонями. Вова почти машинально встаёт с лавки, подходит: — Мужик, дай сигарету, а? — На, — тот достаёт пачку “Явы”. — И зажигалку, — Суворову становится как-то неловко. — Спасибо. — За яд “спасибо” не говорят. Вова чиркает “Крикетом”, который даёт ему незнакомец. Он не курил больше двух лет, и первый затяг — едкий, обжигающий лёгкие, заставляет его сморщиться, как новичка. Это и вправду яд, но сейчас уже похуй. Кащей же курит. Вспоминает хриплый баритон и волевой подбородок. Как Никита ловко щёлкал зажигалкой, опуская взгляд на тлеющий кончик сигареты, как пускал дым через ноздри и чуть улыбался в ответ на чьи-то тупорылые шутки. В кармане вдруг вибрирует. — Алло? — Чё, так быстро соскучился? — на фоне скрипит дверца шкафчика. — Никит, можно к тебе приехать? Прикусывает губу и скрещивает пальцы, будто бы всерьёз думает, что есть хоть малейший шанс отказа. — Опять с батей поругался? — в голосе уже меньше иронии, больше внимания. — Можно или нет? — Где ты? Он озирается в поисках таблички с номером дома, называет адрес. Кащей говорит быть на телефоне и сидеть на месте. — И не вздумай там замёрзнуть, — бросает уже на прощание, и связь обрывается. Окурок падает в сугроб, желудок неприятно урчит, напоминая, что кроме чая, выпитого с новой “семьёй” отца, в нём ничего с самого утра не было, заставляет плестись до ближайшего ларька. Горсть мелочи меняется на бутылку кефира и самую простую булочку с маком. Вкус сладкой выпечки щекочет язык, и на минуту ему даже кажется, что не было ни чужих сапог в квартире, ни отцовского “вон из-за стола”. Фары выхватывают его из полумрака. Суворов прищуривается на свет и встаёт с лавки как по команде. Из приоткрытого окна доносится умилённое: — Это чё ещё за полдник в детском лагере? — Лучше не было ничего, — швыряя пустую упаковку в урну. Почему-то так хорошо вновь оказаться в этой машине, с травматом в бардачке и экстремистскими песнями в магнитоле, будто мир вернулся на круги своя. Хотя он был здесь несколько часов назад, кажется, что прошла вечность. — Ну? — фюрер бросает на него быстрый взгляд. — Чё случилось-то? Вова пересказывает ему всё, начиная с женских сапог у двери и заканчивая хлопком входной дверью. А Никита думает, что с удовольствием съел бы всё приготовленное Дилярой, но вслух ничего не говорит, только подводит итог: — Да мудак у тебя батя, конечно. Я бы, может, тоже не выдержал. Не знаю даже, — призадумывается на минуту, хотя, наверное, опять представляет себе многочисленные куски мяса, жирные, сочные, мягкие. — Короче, не парься. У меня пока поживёшь. Поешь нормально, отдохнёшь. Не для того я тебя столько времени тренировал, чтоб ты умер с голодухи из-за чужих заморочек. Вова молчит, глядя на светящиеся окна в домах, мимо которых они проезжают. Пытается представить, как там внутри, много ли там нормальных семей? — Ты чё такой задумчивый? — вдруг спрашивает Кащей. — Да так… думаю, как бы не стать для тебя обузой. — Ты уже стал. Но я не жалуюсь. Они подъезжают к небольшому магазину возле его дома. Фюрер кивает на стеклянные двери: — Пошли, наберём еды. Вместо привычных для него тушёнки и гречки в корзине оказываются куриные грудки, замороженные овощи, творог, пачка дорогого кофе и даже немного фруктов. — Ты чё, на ЗОЖ подсел? Где пельмени и доширак? — Да ну тебя, — фыркает Никита. — Для тебя стараюсь. А то ведь опять булочки с кефиром жрать будешь. В очередной раз Вова пытается что-то возразить, но Кащей уже швыряет в корзину вакуумные упаковки с нарезкой: сыр, сервелат, буженину. Почему-то хочется угодить Суворову, будто тот здесь не просто из-за скандала дома, а по приглашению на ужин. Он уже собирается идти к кассе, но вдруг останавливается у полки с алкоголем. — Ты же пить не будешь? — с лёгким сарказмом спрашивает, поворачиваясь к Вове. — Смотря что. Кащей усмехается и берёт две бутылки красного полусладкого. — Вино, конечно, как-то не по-нашему, — криво улыбается Адидас. — А что по-вашему? Водка? — ржёт фюрер, вспоминая, как его протеже после боевого крещения блевал под деревом. — Это не нажираться. Это так, посидеть нормально. Уже на кассе Вова видит, как всё это великолепие пробивают, как Кащей расплачивается, не считая денег, и думает: “Ну, Никита… Посидим так посидим.”